Текст книги "Серый морок дневного неба. Ad libitum, или От фонаря на коду. Маноромижор (сборник)"

Театр маленький, со случайной репетиционной базой. Ты даже и не предполагала, что вот так, вдруг, попав в него, сможешь отключиться от своих переживаний и уйти с головой в новые ощущения. Хотя стоит признаться – это «уйти с головой» требует от тебя некоторых усилий. Ты «нарочно» влюбляешься в маленький театр и «нарочно» отводишь ему самое главное место, ну или почти самое главное место в твоей, такой странной теперь жизни. Это не очень у тебя получается. Но твоя излишняя восторженность не остается без внимания труппы. Актеры относятся к новому человеку в театре как дети к новой игрушке, и тебе льстит их интерес.

В институте Ирка, уже не таясь, упивается своим триумфом, и ты совершенно не разрешаешь себе думать о возможных (еще как возможных) ее телефонных разговорах с его женой, а может быть и с ним о тебе, о ваших с ним прошлых теперь уже отношениях. Ведь тебе он не звонит…

Все, что случилось, вызывает в тебе ощущение недоумения. Ты не понимаешь, ты совершенно не подготовлена к такому повороту событий. Что это было? Вы попрощались? Или тебе это кажется. Да и разве так прощаются? Ведь положено же в таких случаях, наверное, что-то сказать. Хотя бы, что «это» – все… Но ничего подобного ты не услышала, значит, возможно, ты ошибаешься и это вовсе не конец.

Все это вертится у тебя в голове по дороге от одной репетиции в институте, до другой – в театре. В институте скоро «показ» – экзамен по режиссуре. Мастер курса по-прежнему явно благоволит к тебе. Ты не заблуждаешься в том, что благодарить за это стоит отнюдь не твой талант, однако пользуешься этим, удачливо избегая его попытки приблизиться к тебе на небезопасное расстояние.

Сокурсники, желая потрофить его симпатии к тебе, «разыгрывая» тебя словно козырную карту, один за другим приглашают в свои постановки. Ты не отказываешь никому, и вскоре на учебной сцене тебя становится слишком много. Доходит до того, что педагог по актерскому мастерству заявляет, что, мол, все – на тебя наложен запрет: «Тоже мне, Сара Бернар! Других задействуйте! Что вы ее рвете на части?»

А тебе все это нравится как никогда. И куда только девалась твоя застенчивость и скромность? В тебе появилась какая-то отчаянная жажда реванша. Неужели ты не заплатила достаточно, неужели ты не мучилась, не переживала от этого своего треклятого предательства. Неужели нельзя предположить, что все было предрешено, в конце концов, и вина твоя лишь в том, что ты не оказала сопротивление чувству, которое ворвалось в тебя и заполнило собой без остатка?

Ты постоянно ловишь на себе внимательный Иркин взгляд и прилагаешь все свое не очень пока богатое актерское умение, дабы показать, что у тебя «все-все» в порядке…

Разгоряченные после репетиций однокурсники собираются компанией «побередить за искусство», – дело обычное, но ты занята, ты бежишь на другую репетицию, и это вызывает их недоумение, раздражение, зависть и даже восхищение. Ты востребована еще где-то, и неважно, насколько мал он или не мал, но это профессиональный театр – такое осязаемо желанное для всех будущее. И кто тебе поверит, что ты попала туда волей случая. А ты не спешишь их разуверить.

Ты старательно делаешь вид, что с тобой происходят только потрясающие и удивительные события, а уж от открывающихся перспектив, ну вообще, дух захватывает.

При этом тебе даже не надо врать. Надо просто промолчать, и еще больше все запутать загадочной улыбкой, будто бы означающей: «Да вы и мечтать не можете о той волшебной птице, которую мне посчастливилось вот так, запросто, держать в руках».

Дома… мама своеобразным образом подбадривает тебя. Разве ее дочь не из породы победительниц? Она в этом уверена, это может и не говорится прямо, но сказать ей о своих опасениях, тревогах, обо всем, что происходит, невозможно.

Может, ты боишься ее гнева? Нет. Ты боишься ее разочарования, высказанного хлестко и коротко, как приговор: «Ну, я так и знала». Ты не можешь позволить ей это сказать. Это как черта, за которой тебя, вероятно, вообще нет. Есть уже кто-то другой.

Только ты знаешь, что «так» ты защищаешься. Ты перебарщиваешь. Но таковы правила игры, ты их назначила. Ты сама, своими руками сотворила эту полную эмоциональную свою изоляцию.

Это грустно или смешно, но и дома ты «на виду». Только в ванной, в маленьком и тесном подобии личного пространства, где ты, наконец, остаешься наедине сама с собой, смотришься в запотевшее зеркало и позволяешь дать волю своим страхам и сомнениям, совершенно не контролируя выражения своего лица, и… слезам. Их следы через минуту-другую смоет душ. Ты плачешь горько и почти беззвучно.

Здесь ты сколько угодно можешь демонстрировать розовому кафелю свою растерянность, вжимать свое лицо в пушистое полотенце, чтобы остановить слезы, снова и снова умывать лицо ледяной водой, приводя себя в нормальное состояние, эффект должен получиться только один: «У тебя все в порядке».

Но даже, несмотря на принятую тобой неискренне-счастливую позу, судьба все еще благосклонна к тебе.

В театре у тебя появляется подруга. Она актриса, ведущая актриса в этом театре, талантливая и взбалмошная: ее своеобразного характера все немного побаиваются, хоть и тщательно это скрывают.

Совершенно неожиданно ты попадаешь в поле ее зрения. Ей не было бы никакого дела до какой-то студентки, которая временно заменяет аккомпаниатора, но уж так получилось, что этой студентке мужская часть трупы выказывает излишнее, по ее мнению, внимание.

Между вами происходит необходимый, с ее точки зрения, разговор.

Отшутиться не получается, и тебе ничего не остается как…

Ты не хотела бы ничего никому рассказывать о происшедшем с тобой, но получается, что это единственная возможность остаться в театре, а для тебя это жизненная необходимость, и ты развеиваешь ее сомнения, поведав ей свою историю, которая то ли закончилась, то ли не закончилась.

И все остается на своих местах. Даже лучше, чем можно было предположить. Она берет тебя под свое крыло, даже добивается для тебя небольшой роли в новом спектакле театра. Можно ли было мечтать об этом? Но, оказывается, что и это не все.

Сюрпризы…

…Война войной, а обед по расписанию. Репетиция останавливается, для профессионала творческий процесс – работа, можно и прерваться! Труппа идет обедать.

Вы с ней садитесь за отдельный столик, собственно вы уже давно ходите парочкой, вам так много чего есть обсудить!

Она блестит на тебя глазами и, напустив на себя таинственность, спрашивает почти шепотом:

– Так неужели все дело только в том, что ты не можешь найти для вас с ним квартиру?

– Что? – ты так и не привыкла, что она перескакивает с темы на тему без предупреждения. – Ах, ты про это… ну, как тебе сказать… Знаешь, вообще теперь все запуталось.

– А ты распутай!

– С чего вдруг сейчас ты про это… – ты уже и не знаешь, как на это реагировать.

Вместо ответа она берет тарелку с хлебом, перекладывает ее содержимое себе, встряхивает от крошек, ставит ее на место и бросает в нее что-то.

Ты слышишь звук. Монета – первое, что приходит тебе в голову. Но это не монета. На небольшой тарелочке лежит ключ. Твоя пауза по времени переваливает за «мхатовскую». Ведь это же не…

– Если ты онемела от счастья и боишься в это поверить, то вот адрес и телефон, – с этими словами она протягивает тебе аккуратно сложенный вдвое листок бумаги.

Наверное, ты должна сейчас ощущать что-то вроде свалившейся с плеч горы, но ты этого не ощущаешь. Тебе все время казалось, что это действительно самая главная помеха в продолжении отношений с ним.

Ну, скажи себе, признайся себе, что ты просто пряталась за эту причину, чтобы не признаться в другом. А в чем другом? В том, что отношений уже никаких и нет. Может, если считать в днях, прошло не так много времени, но каждый день, каждый… твой телефон молчал, и ты намотала километры по квартире, подходя к нему по сто раз, вроде бы невзначай, и проверяя, правильно ли лежит трубка.

Ты быстро берешь ключ и крепко зажимаешь его в ладони, будто боишься своих чуть не сорвавшихся с губ поспешных слов: «Спасибо, уже не надо».

Возникает неловкая пауза. Ты смотришь на нее, она на тебя.

Она что, ждет, что ты будешь прыгать от счастья?

Хотя, вероятно, так по ее мнению ты должна выражать свою огромную радость и благодарность. Она будет чувствовать себя сказочной феей. Еще бы! Только что, по ее разумению, она устроила твою судьбу.

Ты закрываешь лицо руками. Тебе надо собраться с мыслями, чтобы выразить ей все то, что она ждет от тебя. Она не должна видеть твоего замешательства.

Ключ больно врезается в твою ладонь.

Ты быстро принимаешь решение. Вскакиваешь с места, порывисто обнимаешь ее, хватаешь сумку и убегаешь в сторону туалета. Если это и выглядит несколько нескладно, тебе это только на руку.

Краем глаза ты замечаешь ее довольную улыбку – она уверена, что тебя захлестнули чувства и подумать только, ведь, если бы не она… Все это написано на ее лице.

Штамп, какой-нибудь там «две тысячи первый штамп», именно так сказали бы твои друзья-актеры, но это относится к сцене, а в жизни все твое глупое кувыркание между столиками производит однозначное впечатление – «ты так взволнованна»!

«Бедная девочка!», – ты почти уверена, что она произносит это, хоть ты и не можешь этого слышать.

Ты не можешь, ты не готова показать, как ты растеряна, как боишься приближающейся определенности. Боишься признаться себе, что тебе уже стало даже комфортно в твоем образе «бедной девочки».

Он – предмет твоих романтических грез, вздохов, сожалений и даже слез, он, конечно, есть… где-то… уж, наверняка, есть в твоем воображении, а вот существует ли он еще на самом деле в твоей жизни – вопрос, на который ты не хочешь получить конкретный ответ. Через совсем непродолжительное время ты возвращаешься за столик с выражением самого настоящего счастья на лице, садишься напротив нее, потом прикладываешь руку с все еще зажатым в ладони ключом к области сердца и, придав своему голосу максимально правдоподобную интонацию, произносишь торжественно: «Спасибо!» Про порядковый номер этого «штампа» ты уже не думаешь.

…Думаешь, ты – особенная…

А если придраться как следует, то что в тебе такого?

Таких как ты не бросают?

С тобой так нельзя… то есть так иногда поступают с другими, но только с тобой так нельзя?

Приходишь домой и, не снимая верхней одежды, мешком сваливаешься на стул в прихожей. Стул старинный, удобный, похож на маленькое креслице, но с некоторых пор ты его ненавидишь. Удобно устроившись на нем, ты обычно говоришь по телефону, который тут же стоит, рядом на столике с небольшой столешницей, для него только и предназначенной.

Последнее время у тебя нет особых причин болтать по телефону, ты все еще ждешь его звонка, поэтому всем сообщаешь, что тебе некогда, сводя разговоры до возможного минимума, с трудом выдерживая и это незначительное время, нервно двигая по полу этот самый злосчастный стул.

…Нужно принять решение. Это самое нелюбимое твое занятие. В этом нет никакой романтики. И ты плохо умеешь это делать.

Ты не можешь навязываться – тебе это противно…

И тебе страшно даже подумать, что его молчание более чем красноречиво, а ты просто доверчивая фантазерка.

И как это должно, по-твоему, произойти?

Ты разожмешь ладонь, дунешь на ключик, и вот так, вдруг, в тишине квартиры раздастся его звонок?

Возможно… теперь уже возможно, ты позвонила бы ему сама, но у тебя нет номера его телефона.

Тогда зачем ты взяла ключ от квартиры, за которую надо платить в конце месяца, а твоей стипендии не хватит даже на треть оплаты?

Ты хватаешь телефонный аппарат, как злого вредного зверька, и ставишь его к себе на колени. Преодолевая капризное сопротивление спирали провода трубки, подносишь ее к уху и зажимаешь ее плечом.

Тебе мешает куртка, которую ты так и не сняла, но сейчас тебе не до этого.

Номер междугородной справочной…

Да, в кредит…

Твой номер…

Его номер… – это как раз то, что ты и хочешь узнать.

Фамилия абонента, имя абонента…

В его городе нет номера, зарегистрированного на него…

Ты – не сдаешься. (Ты, и… – не сдаешься?)

Как его отчество… (Ты даже не помнишь, откуда ты знаешь его отчество).

А вот такой абонент есть!

Запишешь ли ты номер?

Запишешь!

Соединить ли тебя сразу?

Конечно, соединить!

В трубке звенит высокой нотой женский голос…

Представляешься по имени-отчеству. (А что еще делать в такой ситуации?)

Его голос…

Все слишком просто.

Буднично.

От злости на «все» ты ехидничаешь, и это единственное на что ты сейчас способна:

– Привет! У меня в руках ключи от нашей новой квартиры, – выпаливаешь без запинки, будто репетировала эту фразу полдня.

Все!

Ты сказала это.

Теперь не дыши…

От его ответа зависит, какой жанр будет у твоего завтрашнего дня…

– Хорошо… Я выезжаю…

– …Когда? – моментально «сходишь с пьедестала».

– …Завтра же!

…В трубке давно уже короткие гудки, но ты слышишь это только сейчас. И только сейчас, кладя ее на рычаг, ты замечаешь грязную лужицу около своих сапог, которые ты так и не удосужилась снять. А потом ты видишь маму, в проеме комнатной двери, и ты видишь выражение ее лица.

Она смотрит на тебя так, как смотрят на незнакомого человека.

Тебе все равно – слышала она весь разговор или только его окончание. Ты говоришь, обращаясь то ли к себе, то ли к ней, только одно слово:

– Завтра!

[1]1
  Музыкальный термин: переход из одной тональности в другую; изменение высоты звука.


[Закрыть]

Он смеется.

Он смотрит на тебя.

Это особый взгляд, когда долго, глаза в глаза, не отрываясь, без слов.

Этот взгляд, как солнце весной, ласковый и робкий, в нем таится обещание грядущего свойства: согревающего, обжигающего, даже испепеляющего.

Этот взгляд похож на грибной дождь, он появляется вдруг, просто из воздуха, с неба без единой тучки. Он не оставляет следов: никогда не знаешь, сколько он продлится – мгновение или…

Ты лелеешься в нем. Ничего, что нет такого слова, ты так чувствуешь – стоит ли ощущения укладывать в обязательные рамки правил.

Все вопросы, которые, признайся, ты и не осмелилась бы ему задать, так и остаются невысказанными. Какая разница, почему он не звонил, ведь он здесь, он смотрит на тебя и улыбается, даже смеется. Так смеется человек, который чувствует внезапное облегчение от того, что «плохое» прошло мимо, миновало его. Тебе этого довольно. Зачем искушать судьбу. Он говорит, что тебе не стоит так экономить на обуви – можно не летать, а просто ходить по земле.

Он говорит, что твоя одежда подозрительно оттопыривается в области лопаток.

Он говорит тебе о твоей эмоциональной расточительности… с выражением полного блаженства на лице.

…Окружающее будто примиряется с вами. Все сглаживается, совершенно без твоих на то усилий. Ты даже это не сразу осознаешь. Понимаешь однажды утром, что натянутая тетива внутри тебя ослабла, и напряжение, противным будильником громогласно трезвонившее тебе каждое утро… исчезло.

Понимаешь, что его руки, даже во сне властно притягивающие твое тело к его телу, обозначают, безусловную, и такую нужную тебе принадлежность.

И ты растворяешься в этой прелюдии пробуждения, ощущая его теплое дыхание на затылке. Лелеешься.

…Ты стоишь за занавеской у темного окна, смотришь на контуры зданий, составляющие угловатый остов города, поблескивающие вечерними огнями. В комнате тепло, но стекло холодное. Ты прикасаешься к нему пальцами. Подушечки пальцев замерзают. От них на стекле остаются следы, но очень быстро пропадают.

Зима слякотная (ты слышала вчера кто-то жаловался).

Разве слякотная?..

Разве зима?

В комнате пахнет апельсинами. Он так любит апельсины. Не апельсины как еду, а их цитрусовый аромат.

Они здесь, в квартире повсюду в изящных вазочках, оставленных хозяевами. Квартира вообще мало походит на съемную. И дело даже не в том, что она наполнена красивой мебелью и кучей всяких безделушек, как в обычном доме. Дело в атмосфере: здесь есть ощущение, что вы в гостях у добрых друзей, таких, которые обычно говорят: «Чувствуйте себя как дома».

…Он отнимает твои руки от холодного стекла и кладет их себе на грудь, накрывая сверху своими ладонями. Тепло. Пальцы согреваются.

– Не переживай!

– Я не…

…Часто ты приезжаешь к нему поздно, потому что после института ты едешь домой, к детям, занимаешься с ними, укладываешь их спать, а потом собираешься, уходишь из дома в ночь – едешь к нему. Одеваешься в прихожей под выразительное молчание мамы и ее вынужденное неодобрительное, но все-таки согласие.

Она примирилась с твоими отлучками, но у нее на этот счет выстроена своя теория, и хотя она не торопится ее излагать, ты заранее уверена, что она тебе вряд ли понравится.

– Все. Будет хорошо, и знаешь что… – он перебивает тебя и начинает рассказывать о чем-то важном, важном для него, а значит и для тебя, раз он тебе это рассказывает, и ты не можешь ему сказать о том, что волнует тебя в эту минуту. Это невозможно.

Вдруг он спрашивает:

– А что Ирка, вы видитесь?

Ты очень удивлена этим вопросом и даже не сразу находишь что ответить.

– Конечно. Видимся…

– А сессия?

Ты уже и не знаешь, что думать. С чего вдруг такой интерес?

– Ну как всегда… Сначала зачеты, потом экзамены, – отвечаешь, и видя, что он ушел в кухню и вряд ли тебя услышит, повышаешь голос. – А что?

– Да так просто, – он возвращается в комнату. – А хореография есть? Ну, зачет или экзамен?

– Да… Да, к чему ты это?

Он ходит по комнате, что-то достает из полок, перекладывает, и ты поворачиваешься вслед за ним, стоя в середине. Наконец он, найдя по всей видимости то, что искал, разваливается на диване.

– Да, я вспомнил. Когда я жил у нее, у Ирки, в общаге, она все готовилась, все занималась… хореографией. Смешно! Нескладная такая… Показала мне какое-то «па», ну так… Одну ногу туда, руки вот так. Встала в позу и… вдруг стала валиться на бок, в сторону как-то, и… упала. И знаешь… когда она падала, она посмотрела на меня с жалкой улыбочкой, растерянная вся. Вероятно, она хотела меня поразить своей пластикой. И не получилось. Мне стало смешно. Ну, она, конечно, обиделась. Так у вас есть хореография? Ты тоже будешь репетировать?

«Ты тоже» застревает в твоей голове. Что это значит: «Ты тоже…»

Ирка последний человек, которого ты должна была бы жалеть, но тебе становится отчаянно ее жалко. Это глупо и обидно одновременно.

Он уже о другом, эта тема не занимает его больше, а ты все никак не можешь отойти от ощущения недоумения.

Просто. Ведь это совсем просто, прикрывшись одежкой из костюмерной и наложив на лицо достаточный слой грима, декламировать текст, чуть отстраненно, не проживая снова свою жизнь, а только лишь «проживая» свою роль.

Что-то там о душевных метаниях…

А тогда… О чем ты тогда задумывалась, что тебя настораживало? Ты была отчаянно счастлива – вот и вся правда.

Каким образом ты сдала сессию – тебе и не вспомнить. Когда ты готовилась к экзаменам и где – в транспорте? Это же смешно, но тебе потом за это дали повышенную стипендию.

А хореография была. Уже после экзамена, вечером, ты рассказывала ему разные подробности, еще и вскочила с дивана и стала демонстрировать «па», иллюстрируя свой рассказ, потом посмотрела на него, вспомнила Ирку и…чуть не навернулась. Он вовремя тебя подхватил. Ты посмотрела на него зло и сказала:

– Что? Ждал жалкой улыбочки? – иногда ты сама не можешь понять, какой черт тебя дергает за язык.

– Почему жалкой? – удивление его было искренним.

Правду что ли говорят, что мужчины недолго держат в памяти ненужную им информацию? Вероятно та, что была про Иркину «жалкую» улыбочку, отправилась в утиль, но почему-то попала она не туда, а в твою голову.

А что вообще в твоей голове? Недавно еще там был шок. Причем, вероятно, в самом положительном смысле.

Пару… несколько дней назад, да это и неважно, к чему такая точность, твоя мама попросила счистить снег на даче с крыши сарая. То есть попросила она естественно тебя в форме ласкового приказа, при этом беспрекословного к исполнению…

«Папа в командировке, ты вообще не пойми где», – это ее тирада стоила того, чтобы прервать маму уверениями о твоей несомненной готовности выполнить эту «пустяковую» просьбу. Правда, она не стала бы рисковать своей доченькой, посылая тебя на обледенелую, хоть и невысокую постройку, не будь она уверена, что ты обязательно попросишь его тебе помочь. На дачу вы приезжаете под вечер. «Под вечер», по городскому ощущению, щедро освещено светом фонарей, витрин и фар от многочисленных автомобилей.

Загородом то же время суток оказывается глубокой ночью. Ночевать в холодном доме – сомнительное удовольствие. С большим удивлением ты обнаруживаешь, что небожители (а кто же еще он в твоем восприятии) тоже умеют топить печки и гораздо более к этому приспособлены, чем ты.

Деревянный дом небольшой – прогревается до сносной температуры небыстро, но, кажется, вас это не очень волнует. Здесь необычайно тихо, сюда не проникают звуки большого города. Здесь есть место музыке. И хотя для вас оно есть везде, здесь она приобретает другое звучание.

Разве большим девочкам поют колыбельную? Оказывается… поют… прекрасным голосом… его голосом.

…Утро начинается в полдень. Солнце светит обманно теплым зимним резким лучом прямо в твои закрытые глаза. Прятаться бесполезно. От солнца еще можно, от маминого поручения не получится. Ты выползаешь из-под теплого одеяла и решаешь его не будить. Ты вдруг сомневаешься, ведь не обязан же он… В конце концов, ты можешь справиться и сама.

Правда, когда ты, наконец, забираешься по обледенелой приставной лестнице на крышу сарая, понимаешь, что это твое решение было слегка самоуверенным, но отступать уже поздно. Да и слезть ты все равно не сможешь – об этом и подумать страшно, а не то что посмотреть вниз и оценить возможности.

Пока ты в растерянности оглядываешь белое безлюдное пространство вокруг, ты слышишь его голос, который спрашивает тебя, не сошла ли ты с ума… Какой хороший и, главное, своевременный вопрос. Изображаешь беспечность, бодро говоришь ему что-то абсолютно абсурдное, заключая словами: «Ну что же ты, поднимайся». И оказываешься совершенно не готовой к тому, что увидишь дальше.

Не стоит вспоминать, как ты только что влезала по этой лестнице, каждую секунду ожидая, что соскользнет нога или рука, как ты прижималась к ней всем телом, боясь, что покачнешься, не удержишься и окажешься где-то внизу, в сугробе, под ее же обломками.

Не стоит, потому что… он поднимается по ней же, как если бы она была широкая и каменная, вырастает перед тобой постепенно, неторопливо переставляя одну ногу за другой и держа руки в карманах. Непостижимо, как ему это удается!

Прямо на него светит солнце, освещая его фигуру не хуже тысячи софитов. Весь облик его до того ярок и прекрасен, что тебе приходит в голову самая нелепейшая мысль, от которой у тебя подкашиваются ноги, и ты плюхаешься в мягкий снежный покров, который тебе предстояло счистить с крыши: «Он – Бог!»

Уже после, когда снега на крыше не остается, благодаря его быстрым и ловким движениям, и когда с его помощью ты оказываешься опять на твердой земле, он говорит, что ему здесь нравится, и…

– Представляю, как хорошо тут твоим детям, – он разворачивает тебя к себе и очень серьезно, даже почти торжественно, добавляет: – Скажи… ты смогла бы полюбить мою дочь?

Ты, конечно, знаешь о том, что у него есть ребенок. Но все это время вы, словно по негласной договоренности, не касались темы детей – не твоих, ни его.

В эту минуту ты готова сказать ему, что полюбишь все, что от него – и это так и есть, но в состоянии только закивать головой, произнеся:

– Да! Да!

…Вы читаете книгу. Он говорил тебе о ней до своего отъезда, а теперь привез с собой. Он хочет, чтобы ты прочла ее, но вы все делаете вместе и читаете тоже вместе. «Камо грядеши», – так она называется. Вы говорите о том, что в ней написано, ему важно, как ты понимаешь повествование истории, что ты думаешь об этом. И тебе так хочется, чтобы он не разочаровался в твоем восприятии.

То, о чем он спросил тебя на даче, остается чем-то незаконченным, неопределенным, но ты не заговариваешь с ним на эту тему, не спрашиваешь и толком не знаешь, было ли это чем-то большим, чем его внезапный порыв…

Камо грядеши?