Текст книги "Серый морок дневного неба. Ad libitum, или От фонаря на коду. Маноромижор (сборник)"

Ты никогда не вспомнишь всех точных деталей того вечера. Не вспомнишь даже день недели, погоду, которая тогда была.

Но есть что-то, что останется с тобой навсегда…

Капли воды из крана, звонко стучащие о раковину на кухне и попадающие точно в такт сильной доли музыки, включенной негромко, что бы можно было разговаривать. И – голос. Звук голоса, которому резонирует каждая клеточка тебя: твоего тела, души твоей, – звук его голоса.

Ирка показывает кивком головы на кран в кухне, понимая, что вы, все трое, сидящие за столом, обратили внимание на этот совпадающий ритм. Повисает пауза – вы прислушиваетесь. Это длится недолго, вскоре сильная доля в музыке и звук капли расходятся в ритме, и вновь возобновляется разговор.

Собственно разговаривают только двое: он и ты.

Ирка сейчас расслаблена как никогда. Нет и намека на ее обычную собранность – почти настороженность. На ее лице спокойная, чуть торжествующая и почему-то, кажется, извиняющаяся улыбка.

За что она извиняется? За свое счастье?

Вы с ним обсуждаете какие-то модные философские темы, а она только улыбается, словно не хочет сейчас ни думать, ни встревать в обсуждения, ни напрягаться. Она тихонько мурлычет, подпевает мелодии, которая звучит из динамиков; подперев голову рукой, смотрит на него. На ее лице выражение абсолютного блаженства, и ты понимаешь, что одно только это выражение ее лица должно остановить тебя от того… а ты еще и сама толком не знаешь – от чего.

Он сидит напротив, на табуретке. После Иркиных долгих уговоров, сопровождающихся сервировкой стола, выниманием откуда-то из недр кухонной мебели разных блюд, своим количеством могущих сильно поразить воображение обычных обитателей общежития, он переместился с импровизированного дивана на табуретку, сомнительной устойчивости.

На «диване» он смотрелся более органично.

«Диван» – по сути матрац, лежащий на полу в кухне с небольшим количеством подушечек – шел ему гораздо больше. То, как он неторопливо вставал с него, медленно распрямляя свое гибкое тело, обтянутое по моде джинсами и пуловером, чтобы поздороваться, а потом снова оказаться на «диване» рядом с книжкой, которую, вероятно, читал, не может повторяться столько раз в твоем воображении. Из этого не выйдет ничего хорошего…

Что за книжка, спрашиваешь ты, и это последнее, что ты говоришь в твердом уме и какой-то там памяти перед тем, как тебя зеленой волной накрывает его взгляд, а звук его голоса растворяет остатки твоей воли.

Все следующие вопросы задает тебе он. Он смотрит на тебя, пока ты отвечаешь, пристально и даже пристрастно, словно выискивает в твоих словах нечто сверх того, что ты ему говоришь. Кажется, ты ему интересна не более чем подопытный кролик, ты моментально решаешь так, принимая первую попавшую в твою голову мысль за истину и… «включаешься»:

Да не узрит он, так внимательно наблюдающий за тобой сейчас, да не разглядит он за невинным образом твоим: в рождающейся улыбке, дрожании уголков губ, в неподдельном разочаровании и безмолвном восхищении, во взлете бровей и недоумевающем выражении глаз, становящихся от этого еще более выразительными, в неосторожном высовывании кончика языка, который чуть освежает твои пересохшие губы, ни в облике твоем, ни в речи твоей, – да не узрит он сути твоей, которая сейчас плавными изгибами жарких линий грациозно и властно обвивается вокруг него и ласкает его, притягивает и влечет в своем вечном древнем танце.

Ваш диалог как поединок. Ты наслаждаешься им. Растущее внутреннее напряжение прорывается внешней силой, раскрепощая тебя. Ты ловишь кураж. Твой голос становится грудным и хриплым. Вы сцепляетесь глазами, даже зрачками, а на самом деле той бездной, которая таится внутри каждого из вас.

Он – достойный противник, но ты не уступаешь ему. И ты понимаешь, что он позволяет тебе это.

Тебя волнуют, заставляют замирать все твое существо моменты, в которых он легко может тебя превзойти, обнаружить поверхностность твоих познаний, копни тему чуть глубже, но даже после незначительной, но такой мучительной для тебя паузы… он не делает этого. Вы оба втянуты в игру: тонкую, изысканную, опасную и погружающую в себя все более и более.

Звук голоса Его подобен лучу, глаза Его подобны солнцу…

Отдай же должное величию зенита светила и проведи час полуденный в тени!

Звук голоса Его подобен пламени, глаза Его подобны огню.

Стерегись огня – ибо выжжет он пашни твои и не пощадит дома твоего!

Звук голоса Его подобен ласковым волнам, глаза Его – море.

Не прельстись наслаждением, играя с водою, даже мелководье – край пучины глубокой!

Звук голоса Его подобен расплавленному золоту, глаза Его – смарагд.

Прими драгоценности лишь от того, кто даст их тебе со свадебными обетами!

…Ирка возвращает тебя в реальность. Чай. Ты будешь чай. Она говорит, что это такой простой вопрос и что ее удивляет, почему ты так долго думаешь прежде, чем ответить. Ты понимаешь весь ужас происходящего с тобой сейчас. И знаешь, как это называется…

Бежать! И ты сбегаешь под ее опять почему-то тебе кажется немного жалкую улыбку и его выразительный взгляд, говорящий: «И это все?»

«Это – все!» – обещаешь ты себе клятвенно и пылко по дороге домой.

«Узы дружбы – священны!» – ты твердишь это как заклинание.

…Ты очень занята в эту неделю, говоришь Ирке каждый день на ее очередные приглашения, и даже если она передает приглашение от его имени. Вы немного отдаляетесь друг от друга. Ей хочется с тобой поделиться чем-то сокровенным, но ты отстраняешься под разными предлогами. Видишь ее расстроенное лицо и думаешь: «Так надо!»

Ничего, так надо. Ты даже гордишься собой. Своей выдержкой. Ты бы тоже хотела говорить о нем. О нем, с ним… Но… узы дружбы. Такая смесь сладко-мучительной боли и жертвенности вполне в твоем характере. Ты понимаешь, что надо просто потерпеть. Пройдет.

Проходят дни, и все происшедшее с тобой уже более походит на временное помрачение рассудка и наваждение, поэтому когда почти через неделю Ирка, совершенно расстроенная, приглашает тебя очередной раз, и предупреждая твою попытку отказа, говорит о том, что все – завтра он уезжает и это прощальный ужин, ты … соглашаешься.

Ты не умеешь принимать решения. Теперь ты затаилась.

Ты слушаешь мир, который звучит у тебя внутри. Осторожничаешь: боишься расплескать это состояние и позволяешь себе только короткое дыхание, чтобы не заглушить его звуки и ничего не пропустить.

Мечтаешь наивно, что бы и он услышал твой мир – тот, который у тебя внутри.

Улыбаешься иногда, представляя как он реагирует на посылаемые тобой неясные еще ему пока образы, будоражащие его воображение в ту минуту, когда он попадает в твою волну. А он попадает. Это бывает нечасто, но ты тотчас получаешь «отчет о доставке» – слабый импульс, который заставляет сжиматься в комок твои внутренности. Это смахивает на легкое сумасшедствие, но ты-то знаешь что это…

И тогда ты пропадаешь. И падаешь. Падаешь выше облаков, вновь и вновь ощущая неодолимую силу предопределенности.

Она ведет тебя за собой не диктуя, но маня тебя, подобно песням сирен, от прекрасного голоса которых теряли разум закаленные бурями моряки.

Звук его голоса… Это как раз то, что ты так легкомысленно не приняла в расчет, так беспечно согласившись на «прощальный» ужин у Ирки.

Все было то же, как и в первый раз: «диван» с подушечками, ужин на столе в кухне, и вы, трое за этим столом.

Ты не рассчитала свои силы и моментально это осознала, как только оказалась опять здесь. Все твои благородные порывы спрятаться от действительности за святость вашей с Иркой дружбы улетучились в тот же момент, как ты увидела его снова и поняла, что вся эта томительная неделя – неделя без него, была совершенно ненужной жертвой, принесенной на ложный алтарь.

Все как тогда, как и в первый раз. Вы двое говорите, Ирка молчит. В одинаковой манере, почти отстраненно, вы продолжаете диалог, начатый еще неделю назад, вращая его вокруг тем, совершенно не касающихся происходящего на этой кухне.

Слова, паузы, слова, паузы, слова. Вы прячете за ними то, что не произносите вслух. Вы оба прячете это. Ты не обманываешься в том, что видишь и чувствуешь.

Только… что же с этим делать на этой кухне, где в воздухе разлито Иркино неподдельное горе от расставания с ним: оно в ее тихом голосе, в уголках глаз, которые она торопится опустить, словно не желая, что бы он там прочел ее отчаянную мольбу: «Останься!»

Сколько раз ты уже пожалела, что притащилась на это похоронное мероприятие. И столько раз ты возблагодарила судьбу за то, что ты здесь! Истина заключалась в том, что ты вытерпела бы и большее, только бы находится рядом с ним, и неважно, насколько двусмысленной была ситуация.

…Сейчас вы расстанетесь, и скорее всего – это все, конец. Пытаешься усмехнуться… Где в твоей дрожащей и трепещущей душе возьмутся силы на усмешку? Она тает, не успевая добраться до лица. Вот сейчас. Надо встряхнуть волосами, привычным движением откидывая их массу на спину, потом сказать что-нибудь банально ободряющее, что обычно говорят в таких случаях.

Вот сейчас. Прямо сейчас, только… Пусть время продлится, ну хотя бы на немножко! Ты сама не уверена, зачем ты это просишь, но просишь кого-то там, наверху, того, который все видит в твоем сердце. Просишь робко, понимая, что и права-то просить не имеешь. И куда делась твоя гордость от победы над собой, твоя сила, которая, как ты думала, поборола искушение, куда это все делось?

Вы втроем стоите в Иркиной темноватой прихожей. Сейчас она и он попрощаются с тобой. Ирка, чтобы прийти завтра в институт с грустным лицом и требовать от тебя дружеского понимания и следующего за этим утешения. Он – для того, чтобы исчезнуть из твоей жизни навсегда. Прими это и не медли.

Но ты медлишь. И что-то там происходит, наверху, там, где кто-то видит в твоем сердце, потому что случается невероятное – стучат в дверь. Ирку вызывают и это очень срочно. Она выходит, извинившись, и бросив вам: «На минутку».

Всего минутка. Но она сейчас как глоток воздуха, как спасение. Смотришь на него. Тебе нечего спросить, кроме самого главного: «Значит, все-таки уезжаешь?»

Он молчит и снова, как он делает это обыкновенно, словно что-то высматривает в тебе. Тебе неуютно. Ты нервничаешь. Ведь всего минутка, он же слышал или нет?

А, собственно, чего ты ожидаешь? Тут же приходит в голову, что ты все придумала, и «нечто» недоговоренное, невысказанное, то, что между вами – плод твоей фантазии и только. Становится горько, пусто, а потом жарко, потому что ты слышишь:

– Мы думаем об одном и том же, я ведь не ошибаюсь?

Как он это говорит! Не насмешливо, но ничуть не изменяя своей особой манере подавать свой голос с его вальяжной плавностью и чудным наполненным тембром – как подарок…

Этим своим голосом он просит, нет, боже мой, конечно не просит, повелевает! Неважно, что его повеление касается организации вашего жизненного пространства.

Он спрашивает, можешь ли ты найти квартиру, где вы могли бы быть вместе, потому что он хочет уехать от Ирки, а не от тебя.

Ты слышишь его и запрещаешь себе думать, рассуждать, мучиться угрызениями совести.

Спускаешься на лифте на первый этаж общаги, подходишь к телефону-автомату и набираешь номер за номером из своей телефонной книжки. Нереально найти квартиру за несколько минут, имея небогатый запас «двушек» в кармане. Ты находишь.

Удивляешься этому обстоятельству потом, ну то есть «совсем потом», и приписываешь случайную удачу воле судьбы.

Возвращаешься с адресом и телефоном, нацарапанным на клочке бумаги. Совершенно не думаешь о том, что откроет дверь Ирка, и что ты скажешь в свое оправдание. Дверь открывает он… берет этот клочок, не выказывая ни удивления, ни восторга.

Он просто смотрит на тебя долгим взглядом, в котором ты видишь все, что как предполагается должна была бы увидеть. Затем спрашивает: «Во сколько приедешь ты». Ты машинально отвечаешь: «После лекций», – будто то, что свершается сейчас, имеет ординарное место в твоем завтрашнем графике.

Ирка так и не появилась. А ты не стала ее ждать. Слов больше не было, ни договоренностей, ни обещаний, не было даже движения рук, только глаза в глаза – и этого довольно…

…Разве облака бывают так близко?

В твоей безотчетной радости поселяется мучительно очевидное раскаяние от совершенной подлости. Ты не заблуждаешься насчет этого. Понимаешь, «что» ты совершила, и понимаешь, что сделала единственно возможный для тебя шаг – шаг в облака.

…Тебе странно видеть его в новой обстановке.

Кажется, он – другой.

Нет, он тот же.

Это просто нервы…

На этот раз диван настоящий. На нем покрывало, зеленое в серую клеточку. (Почему запоминаешь именно это? Возможно потому, что твои пальцы берутся обрисовывать контуры этих серых квадратиков, чтобы не выдать твоего истинного состояния – беспричинного невроза, близкого к обмороку?)

Ты садишься на диван, не рядом с ним. Между вами относительно маленькое расстояние, примерно в пол-метра, но между вами – большое расстояние: Ирка, вся его жизнь, все, что ты слышала о нем от нее, все, что он оставил в другом, незнакомом тебе городе.

Странно, но и здесь вы говорите о том же, что и у Ирки на кухне. Обо всем, только не о том, что происходит сейчас. Тема бесконечна.

Время течет, а вы все говорите, увлеченно, даже не меняя позы. Потом вдруг одновременно замолкаете.

Он улыбается. Тебе кажется, или ты действительно впервые видишь его улыбку? Он берет тебя за руку, все еще находясь на расстоянии от тебя. Он просто держит твою руку в своей руке.

Затем протягивает другую руку к твоему лицу и чуть дотрагивается до подбородка тыльной стороной ладони. Ты закрываешь глаза, потому что реальность ощущения от его прикосновения превосходит все возможные фантазии, которые до сих пор робко просачивались в твое воображение. Ты растворяешься в нем без остатка…

Ты отчетливо слышишь звук расстегивающейся молнии на его джинсах и… зажмуриваешься еще сильнее. Нет!

… – Ты не знаешь, куда он переехал? – Ирка спрашивает тебя в перерыве лекций. Смотреть на нее больно – на ее лице застывшая белая маска отчаяния.

– Нет!

– Он тебе не звонил? – не оставляет она попыток, будто ты могла бы такое случайно позабыть. Надежда, звучащая в ее голосе, истребляет в тебе остатки самоуважения.

– Нет!

– Может, зайдешь ко мне после лекций?

– Нет!!!..

Он замер. Он в недоумении. Ты не видишь этого, но ты чувствуешь это.

– Пожалуйста, открой глаза…

– Нет!

– Пожалуйста…

– …

Он придвигается к тебе и берет твое лицо в свои ладони. Ты открываешь глаза. Он улыбается одними губами. Взгляд его напряжен.

– Я могу неправильно понять…Тебе… Ты… Я удивлен…

Его руки нежные, и он так осторожно касается твоих щек, что ты успокаиваешься, насколько это вообще сейчас возможно. Он чувствует это.

Я – удивлен… – говорит он тихо и примирительно. Указательным пальцем он оттопыривает горловину твоего мохерового жилета, надетого поверх кофточки, и продолжает совершенно хулиганским тоном:

– А что у Вас там, прекрасная Солоха? – гоголевская цитата из недавно прошедшего по телевизору фильма заставляет улыбнуться тебя в ответ.

Он перемещает взгляд на твои губы и очень медленно, приближая свое лицо к твоему лицу, одаряет тебя невероятно чувственным поцелуем… Потом, не отдаляя свое лицо, смотрит на тебя, при этом, вполне вероятно, и не видя тебя вовсе, до того вы близко. Он произносит слова, которые заставляют твои легкие разжаться и выпустить вздох облегчения:

– Я думаю, свет нам ни к чему.

Ирка и ты. Дружба и предательство…

Твое, между прочим, предательство. Это гложет тебя. Ты мечешься и находишь… нет, не оправдание. Было бы так просто! Ты находишь спасительное определение своему теперешнему состоянию – болезнь!

Ставишь себе диагноз и предрекаешь течение болезни, так, по крайней мере, тебе кажется, и делаешь непоправимую ошибку. Твоя мнимая «болезнь» тут же начинает в действительности разрушать тебя.

А разве страсть может быть священнее дружбы? Значит, страсть пройдет – дружба останется.

А что-то ты так непоэтично о твоем чувстве к нему? И думаешь ли также в тот момент, когда ты с ним, в тот момент, когда твое тело жаждет его прикосновений?

Возможно, ты решила просто спрятаться за свой этот «диагноз» на случай: «А вдруг ничего из ваших отношений не выйдет». Где ты прячешь истину?

Теперь бы ты сказала, что она в одном из твоих личных комплексов, название которому ты узнаешь позже – «заниженная самооценка». Но тогда ты и не поверила бы в это.

В романах все, что происходит между тобой, Иркой и им, называется любовный треугольник. Вам эта схема не подходит.

У вас, как минимум, многогранник. Да и вообще, разве можно уложить то, что происходит между вами в какую-то схему?

Ты видишь Ирку каждый день в институте. Ты опасаешься ее вопросов, она не может не заметить, что ты изменилась.

Но она молчит, и даже не слушает тебя, когда ты пытаешься оправдать свое легкое маниакальное состояние, видимое всем, кроме нее, какими-то домашними проблемами, детьми…

Будь она повнимательнее, ей бросились бы в глаза заострившиеся черты твоего лица – последствия твоей «болезни», появившаяся «чертовщинка» в твоем взгляде, несвойственная тебе раньше игривая дерзость, с которой ты теперь разговариваешь с представителями противоположного пола – своими однокурсниками, и их безотчетная, почти животная реакция на тебя, когда их чутье улавливает, непонятно каким образом, твою принадлежность кому-то другому, не из их стаи – чужаку.

Но она слепа. Ей не до тебя. Она переживает его исчезновение, и вряд ли правильно реагирует на окружающее ее. Она вся в себе, или в мыслях о нем. У нее только один разговор – о нем. А ты… Ты уже не можешь, как прежде, поддерживать ее фантазии. Но ты ничего не можешь поделать со странным чувством к ней, чувством жалости.

Ты не видишь в ней соперницу, и невольно сочувствуешь свой несчастной подруге, абстрагируясь от действительности ситуации, – а ведь ты и есть причина ее несчастья! Как уживается в тебе эта двойственность?

Думаешь, говоришь сама себе это: «Когда все пройдет, все будет по-прежнему». А когда это пройдет? Какой срок ты отмерила тому, что должно пройти? Нет, нет, ты ничего не отмеряла, и вообще ты не так думаешь, а просто хочешь, что бы все как-то устроилось. Ты не хочешь никому делать больно! Но ты это делаешь, оставаясь милой, все понимающей и верной подругой, и … предательницей.

Ты пытаешься держать баланс между ним, твоими обстоятельствами, Иркой, и ты болезненно варишься в соку собственных противоречий. Тебе не нужен совет. Тебе нужно… Ты и сама не понимаешь, что тебе нужно. Ты живешь со сладкой тайной внутри, и тебя распирает самым глупым образом кому-нибудь доверить ее, конечно, «по секрету».

Зачем? Что ты хочешь получить от этого? Зависть, восхищение, все сразу? Может, осуждение? Этакий оправдательный мазохизм – найти силу во вне тебя, которая наказала бы тебя за совершаемое тобой. Судьба быстренько подсовывает тебе такого человека в виде твоей же однокурсницы, ведь ты нуждаешься – на!

Эта не слепа и страшно заинтригована происходящим. Спустись с небес и вспомни, куда людей заводит досужее любопытство. Но на том безмятежном облаке, где ты обосновалась, таким мелочам не придают значения.

Ты пританцовываешь около зеркала в институтском гардеробе, потому что стоять просто так, ожидая пальто, скучно. Потому что дорога через весь город «к нему» будет быстрой, хоть объективно все как раз наоборот. Потому что, потому что… Однокурсница же стоит рядом и ждет. Тебя, твоих откровений.

Ты настораживаешься.

Разве она о чем-то тебя просит?

Храни свои секреты за семью замками – ей-то что.

Просто она хотела тебе сказать, что в последнее время ты потрясающе выглядишь.

Ничего особенного, ей просто с тобой по дороге сегодня. Сегодняшнее ваше «по дороге» полностью состоит из пустой болтовни на общие темы. Ты не готова доверить ей ничего. На следующий день все твои метания возвращаются снова … а ей снова – «по дороге».

Она приветлива, но сдержанна, и она как раз та самая, с кем ты готова поделиться, кто выслушает тебя не перебивая, не выспрашивая подробностей (впрочем, ты и сама все выложишь). И, конечно же, она именно та, кто будет хранить твою тайну – она уверяет тебя в этом, или просто говорит то, что ты ожидаешь услышать.

Не рассказывай никому, все равно не поверят, что ты машинально отводишь взгляд от экрана телевизора, если герои изображают поцелуй, что ты попросту смущаешься от этого. Не рассказывай никому, тем более ему. Его желания более чем определенные, и они совсем не включают в себя общение с маленькой девочкой, которой ты, по сути, и являешься. Не рассказывай ему, что после развода ты попала в разряд «непутевых», по классификации твоих родителей, и что к твоей нравственности предъявляются повышенные требования: как к матери твоих детей, со всеми вытекающими тождественности слов «мама» и «ответственность», и как… к маленькой девочке, которой ты снова стала, став свободной…

Он сам догадается об этом, когда застанет тебя вечером на кухне за телефонным звонком домой, чтобы отпроситься у мамы «до завтра».

Конечно, ты бы не хотела, чтобы он слышал этот нелепый разговор. Тебе станет неловко, ведь рядом с ним ты такая взрослая!

Но, он не станет это с тобой обсуждать, а ты не захочешь обременять его своими проблемами.

Ты и он – вам не до этого. Ты приезжаешь так часто, как только возможно, но, вероятно, этого не достаточно ни ему, ни тебе.

Все начинается с момента, как он открывает тебе дверь. Совсем без слов. И так, будто каждый раз вы встречаетесь впервые. Ты волнуешься, это он потом так говорит: «Ты так очаровательно волнуешься!» Ты не можешь выдержать его восхищенный и чуть лукавый взгляд, что уж говорить об улыбке, которая следует за взглядом. Ты так боишься спугнуть то, чему из суеверия имя не спешишь давать, что дышать лишний раз считаешь кощунством.

А ведь ты определила этому диагноз – страсть! Где же та роковая красотка, которая была так решительна? Она исчезает перед дверью, или на походе к дому, или по дороге… Да и разве это ты была? Сейчас ты готова отречься от этой глупости.

Сейчас, когда ваши руки соприкасаются, и в дрожании твоих пальцев, на их кончиках сосредотачивается такая осязаемая тоска по нему, по его телу, ты со стоном прикасаешься к нему, понимая, что сейчас оторвать от него тебя не смогут никакие обстоятельства, никакие угрызения совести, метания и прочие очень важные и веские причины…

Понимает ли он, что ради него ты переступаешь грани своей стыдливости, сметаешь немилостиво один за одним внутренние барьеры и табу? Только теперь, возможно, ты знаешь ответ, в котором, впрочем, нельзя быть уверенной до конца, потому что познать мужчину до конца женщине не дано, но только теперь ты… предполагаешь, что он не только понимал твое тогдашнее состояние, но еще и наслаждался им, наблюдая за изменениями, происходящими с тобой, в тебе…

…Потом вы разговариваете так долго, как это только возможно, пока физические силы не иссякают, и ты не засыпаешь, уютно пристроив свою голову на его плече.

Если тебе и приходит в голову, что это называется счастье, ты тут же казнишь себя, приставляя к нему слово – «ворованное».

Твои глаза слипаются, а он еще смотрит на тебя. И во сне тебя преследует взгляд его зеленых, самых необыкновенных и самых прекрасных глаз на свете. Судя по его негромкому и довольному смешку, отчетливо звучащему в тишине ночи, ты говоришь это вслух.