Текст книги "17 м/с"

Неприлично всем стадом

В итоге до монтажки с АВИДом я добралась в воскресенье. Гении поджидали на месте. Я хотела их поразить штанами с искрой ширины необыкновенной, но – тщетно. Потому что гений Шилов был неотразим. Особенно его носки радостного пасхального цвета. А про Коноплина вообще не буду. Потому что на спине у него было написано «намбер ван» – по-русски.

Я это к тому, что я – не сторонник тенденции. Скорее даже ее противник. Потому что я – феноменолог. Я прямо сердцем чую, что в каждом что-то есть. И дело не в одежде. Гений Шилов за ночь делал мультики для олигархов, а в Италии подрабатывал дебилом. И неплохо зарабатывал на хлеб. А Коноплин славен тем, что подарил девушке модель сердца из учебного коллектора, а потом забрал. И теперь это сердце стоит в монтажке, а Коноплин в зависимости от настроения называет его то «разбитое сердце», то «недобитое сердце», то «отбитое сердце». И здесь он прав – даже одно отдельно взятое сердце может неузнаваемо меняться от правильного взгляда.

Уникальны не только вышеперечисленные гении, но и все остальные. Все мои любимые мужчины, например, были самыми гениальными, самыми красивыми и самыми мужчинами. Пока я их любила (или они любили меня). Но когда это проходило, они все равно оставались собой! И за эту уникальность нельзя не любить их еще больше!

Почему это я вдруг про них вспомнила? Ах – да! Мне тут позвонили из Питера и сказали, что книжка моя – того, хорошая. Только вот название и вызывающий цвет и в некотором смысле возмутительный мой вид оттолкнут «нашего читателя». (Я этого «нашего» вообще боюсь! Это у меня профессиональное: мне все время толкуют, что «наш» зритель-читатель того не поймет, сего не оценит – а я-то понимаю, что этому среднестатистическому гибриду сроду не угодить! Если он состоит из сковородки – офиса – пива «Козел» – машины экономкласса – шубы из «Снежной королевы» – реалити-шоу и детектива в мягкой обложке!!!)

Оказалось, что все гораздо запущенней. Оказалось, что меня не поймет интеллигенция.

И тут меня такое зло взяло!!! И не только потому, что мне сроду не шли жабо. Просто меня зло взяло из-за тенденции!

Я в этой тенденции – в осаде. С одной стороны, подстерегают приверженцы мира глобализма с незыблемыми ценностями выше прожиточного уровня. С другой – интеллигенция с коленкоровыми книжками, как кирпичами пролетариата, в руках. А еще есть автомобилисты, которые не любят пешеходов, пешеходы, которые не любят автомобилистов! Лыжники, презирающие сноубордистов (и наоборот)! Поклонники классики, которых трясет от попсы!.. И что самое прискорбное: мало отлиться в форму – надо же еще грамотно не любить форму врага.

Стадом, конечно, проще. И конечно же гораздо легче стадом не любить. Аргументы весомее.

Но! Даже сердце из коллектора – раскрашенная пластмасска – меняется от взгляда Коноплина! А тут – целый человек! Отдельно взятый из стада. Сам по себе. Как справедливо заметил Б. Гребенщиков: неудобно всем стадом прямо в царство Отца.

Неудобно. Тесно. Толкучка у ворот. Давка своими чужих и наоборот.

И еще более справедлив Прожигатель, потому что он сказал: «Все свои». Он даже группу так свою назвал, и она процветала. Пока барабанщик в дурку не попал.

Все свои. Потому что все разные и с большим «приветом», и за этот привет только и можно любить. Потому что только по нему, как по паролю, одного можно отличить от другого.

И книжку я написала не для «всех». Потому что «все» неидентифицируемы.

Я ее просто написала. То есть – непросто.

Потому что я человек и я думаю отдельно. А это тяжело.

Я же вижу по гениям, которые сплошь и рядом функционируют вокруг. Им непросто. Но они не сдались еще ни этому миру среднестатистического добра. Ни миру среднестатистического зла. Которые (миры то есть), по большому счету, уже неотличимы. Потому что массовы.

Концерт

Ровно в то время, когда в Иерусалиме сошел на землю благодатный огонь, я была на работе. Наверное, это грех. Об этом говорит все. В том числе и то, что высшие силы лишают меня здравого смысла и памяти (позавчера я забыла дома телефон, а вчера забыла на работе машину. Что неудобно). Но в тот момент, когда на всех верующих сошел благодатный огонь, я снимала концерт замечательной певицы. Это была дикая, пробивающая насквозь энергетика любви. Это был театр одного Пьеро и Карабаса Барабаса, Офелии по ту сторону ручья, Гамлета, развернувшего войска варваров одним только безоружным взглядом. И все в одном флаконе. Я отталкивала от себя оператора и не могла аплодировать. Мне было стыдно аплодировать. Потому что это было бы – как медяки, брошенные на сцену. Как медяки, положенные на глаза. Мне было стыдно аплодировать, потому что я не платила за билет. Потому что я находилось на работе и должна была скомандовать «стоп, мотор», когда необходимое количество эпизодов будет набрано. А я не хотела, чтобы это останавливалось. Единственное, что смущало меня, – огромное количество лесбиянок в зале. Потому что я всегда считала, что искусство любви не зависит от объекта. А они, в зале, считали, что зависит. Мне показалось, что у них лица, скроенные из губок. Лица без косметики. (Не это, конечно, покоробило, смутило отсутствие трогательного и безнадежного внешнего импульса нравиться.) Нет. Это было не единственное. Еще меня свербило состояние дел дома. Потому что в момент нисхождения благодатного огня у меня дома сидела неуправляемая маленькая дочь, которая вполне могла сжечь этот мир при помощи банальной зажигалки и рулона туалетной бумаги. Младшая дочь не откликалась на телефонные вызовы. А старшая шипела в трубку, что она тоже может себе позволить льнуть к прекрасному. Она в это время льнула к прекрасному в МХТ им. Чехова. Она сообщила мне по телефону, что ей не пригодилась моя белая рэпперская шапочка, привезенная из Берлина. Потому что при входе в ложу была надпись: «Дамы, снимите шляпы». Со старшей связь оборвалась. Концерт замечательной певицы закончился. Ей одна лесбиянка из зала передала в целлофановом пакете пирог. Я чуть не расплакалась. Потому что эта дама, передавшая пирог, была в перманенте, у нее была какая-то дурацкая кофта и немодная помада цвета «коралл». Она была похожа на преподавательницу физики средней школы, но до последнего такта скандировала со всеми присутствующими: «Я хочу любить тебя руками». Я чуть не плакала, когда отключала телефон. Из-за всей этой ужасной правды жизни. Из-за тревоги за младшую дочь. Из-за рэпперской шапочки, которую я когда-то купила в Берлине на немыслимой волне восторга от жизни. А теперь она, оказывается, не нужна даже в долбанном МХТ… Домой я ехала на метро, потому что забыла машину на работе. Перерывы между поездами уже были минут по семь, бомжи в вагонах укладывались спать. Одного из них вырвало, когда он увидел меня. Я надела черные очки и перлась в них до своей станции. Какой-то юноша бледный долго стоял напротив, потом вышел на моей станции и спросил: «Неужели вам очки не мешают смотреть вокруг?» Я ответила: «А что, есть на что посмотреть?» Бледный юноша развернулся и ушел в противоположный выход. Дома спала младшая дочь. На столе лежал ее роман про Карамельное королевство, который заканчивался так: «Мать принцессы была красивая и умная, но она так редко появлялась в королевстве, что принцесса стала думать, что мать погибла в каретокатастрофе». Я подумала, что я вовремя забыла машину на работе. Старшая сказала, что смотрела «Вишневый сад». И хотела уйти после первого действия, потому что тоска страшная. И потому что боялась, что мы с младшей что-нибудь учудим. Например, подожжем квартиру. «Но потом, – сказала старшая, – во втором действии, на сцене началась хоть какая-то движуха».

Я сидела на кухне в темноте и жгла спички, пока не сожгла весь коробок.

Мне было бы чем заняться

Если бы я была мальчиком, мне было бы чем заняться.

Если бы Доктор не был безответным немтырем, я бы поставила вопрос ребром. Я бы спросила: «Доктор, вы вообще хоть знаете, чем отличаются женщины от мужчин? – И чтобы избежать скабрезного ответа (присущего всем мужчинам), я бы сразу добавила: – Ну, в смысле, в творчестве?»

И я бы, не делая пауз (как всякая женщина), сама бы и ответила ему, да. Они (то есть женщины) отличаются гиперответственностью. Которая никого еще до добра не доводила. Эти женщины в творчестве, Доктор, как в кулинарии. Мужики готовят вкусно, но редко. Кобенятся. А женщины осознают какой-то идиотский долг. Готовят по-разному, но нажористо. Так и в творчестве: мужики кобенятся, пекут свое, наболевшее, а женщинам не до выкрутасов, они, если издательство попросит, пекут чек-лит и детективы раз в три месяца. Читать невкусно, как этикетку от шампуня, но зато букв много.

Поэтому, Доктор, я женские книжки не читаю.

Читаю мужские. Но Паланик не успевает быстро писать, Кристофера Мура не успевают переводить, а Гейман не успевает быстро переваривать мифы человечества, чтобы кормить меня еженощно. Я за ночь, Доктор, прочитываю книгу. Потому что, Доктор, я свободная женщина.

Поэтому моя подруга и сказала: почитай вот Уэльбека. Потому что моя подруга принимала на своем пати мужчин. И ей надо было меня чем-то отвлечь, чтобы всех не распугать. Я вообще-то Уэльбека в руки не беру. Он все время беспокоится о своем х… а мне, как женщине, эта тема неблизка. Ты почитай (настаивала подруга, потому что гости уже собирались), он по-новому написал. То ли утопию, то ли антиутопию. Я пошла и злобно забилась в гамак. Уэльбек писал о своем х…, но посмотрел на него по-новому, это правда. Он посмотрел на него с высоты возраста. Очень опять о нем беспокоился, как он в условиях старости будет справляться с главной творческой задачей мужчины.

Меня такое зло взяло. Просто по-человечески противно стало, что я с ним в гамаке столько времени провела. Такая творческая, свободная, экстравагантная, на любую тему могу поговорить, а он только и говорит, сколько палок может накидать.

Вот Паланик за такое запросто бы Уэльбеку в морду дал. Но не было за моей спиной Паланика. А литературные критики не решаются на мужские х… руку поднять. Потому что это не комильфо. Потому что у литературных критиков в глазах стоят кровавые призраки Берроуза, Буковски и старика Миллера. И когда из книжек льется унылая сперма уже неочаровательных пьянчуг третьего литературного поколения, эротические стоны латентных импотентов и брутальные призывы кидать больше палок и дальше – критики только склоняют головы. Чтобы за воротник не затекло. Теток за подобную перхоть мыслей размазывают по газетным страницам быстро и безжалостно. А мужиков прощают. Потому что им везет. По крайней мере, на бестемье не останутся.

Мой приятель-одессит, Доктор, так и шутил. Наша семья, говорил он, была так бедна, что будь я девочкой, мне было бы не с чем играть.

Я Уэльбека бросила и кинулась бежать. Я так бежала, что два раза чуть под машину не попала. Потому что я думала о «золотой сутре». И о том, что желание – это другая сторона страданий. И страдают от этого фражильные читатели. Я, конечно, могла бы поехать на машине, но я собиралась расслабиться. Потому что мой старый друг пригласил меня в клуб. Он, мой старый друг, был с девушкой. И еще своего друга пригласил. Вот, думала я, есть варианты! Вот кто-то блюзы играет. Значит, не все потеряно.

Блюзы играли «Двоюродные братья блюза». И хотя пели они о своем наболевшем (ну, в смысле, почему ты не пришла ко мне ночью, беби, или прижмись ко мне покрепче, моя крошка), в них было что-то обнадеживающее. Что-то повыше нижней чакры. Они неплохо овладели навыком игры на музыкальных инструментах.

И друг моего друга тоже выглядел обнадеживающе. Он, несмотря на свой возраст, крепился и сидел в темном клубе в диджейских желтых очках. И еще он все время говорил. Говорил красиво. Как писал.

Я ему доверительно на Уэльбека настучала. И заметила, что в жизни все-таки есть место творчеству. Он понимающе кивнул и заявил, что сам такую книгу написать может – все просто рухнут. Вот только такую книгу ему никто не даст написать.

Потому что он все знает. Он знает, как светский журналист Х три часа в подъезде – того – хм-хм – одну телеведущую. А продюсер (опять же, к примеру, Х) соблазнил певицу только деньгами, потому что все его богатство – ну не толще вот этой солонки.

Зачем он это сказал, Доктор?!! Я в ужасе уставилась на солонку. Солонка и в самом деле была тонковата, чего уж душой кривить.

Мне от этой солонки совсем стало тошно, и после композиции «Любая ночь с тобой слаще сахара» я решила отвалить. Хотя друг моего друга обещал еще кучу историй и выпросил у бармена беломорину.

Зря я все-таки не поехала на машине. Я ехала в такси и горевала. Если бы я родилась мальчиком, я бы думала о своем сокровенном и не парилась из-за взлома мозга, революции в душе, из-за необходимости выковыривания из себя кого-то большего, из-за золотой сутры и этого придурка Уэльбека. Но потом я смирилась. Если чего-то нет, то уж нет. И надо искать выход. И я посмотрела на таксиста. И вспомнила другого таксиста. В Амстердаме. Он был дебилом, правда, Доктор. У него было характерное лицо, похожее на булку с двумя изюминами. Он очень гордился, что он – дебил в Голландии. Потому что дебилов в Голландии не бросают на произвол судьбы, а приветствуют их обучение водительству. Он ни хрена не помнил, куда ехать, он что-то говорил про мельницы, как Дон Кихот. Иногда (когда все-таки выруливал на нужную дорогу) он запевал от избытка радости. И он пел не блюз о крошках, изнывающих от желания. Он почему-то пел по-французски «На авиньонском мосту все танцуют». Он тоже верил, что в жизни есть место творчеству. Хоть танцевальному. А когда мы зависли в пробке и мне страшно захотелось пописать, я пригорюнилась. Вот, сказала я, у мужчин есть выход: они в такой ситуации могут пописать в бутылку. У женщин тоже есть выход – успокоил меня дебил. Он перегнулся через спинку и достал сзади из-под сиденья лоток с кошачьим наполнителем.

Слава богу, что в такси, везущем меня из клуба, мы не попали в пробку. Потому что таксист поглядывал на меня брутально.

Я отвернулась от него и думала о спасительном дебиле. И о Паланике.

И мне опять захотелось всего: есть, пить, петь, дышать. И даже немного плакать.

Наверное, Паланик – это серьезно. Наверное, Доктор, Паланик – это любовь.

Легкий способ бросить все

Я курю последние двадцать лет и неплохо себя чувствую.

Пятнадцать из двадцати лет я курю так часто, что у меня нет ни одной фотографии, где бы я была запечатлена отдельно от сигареты.

Я курила в роддоме, за полчаса до рождения ребенка. Для этого мне пришлось выскользнуть в туалет, встать ногами на унитаз и выдыхать дым в вытяжку. После рождения ребенка первое, что я попросила, – это не приложить крошку к груди, а дать мне сигарету.

Я знаю, как покурить во время десятичасового трансатлантического перелета.

Я знаю, как покурить во время затяжного бронхита и выжить. Как покурить натощак и не потерять сознание. Я кого угодно могу научить курить после никотинной жвачки, отучающей курить. Хоть это и очень противно.

Я отдавала себе отчет, что я неважно пахну после высаженной пачки. Но я всегда имела такт никого не заставлять ко мне принюхиваться с близкого расстояния.

Кроме того, я никогда не была одержима идеей бросить курить, никогда не предпринимала попыток бросить курить, как бы ни была осведомлена о пагубности этой привычки.

Так что все произошло внезапно и по злосчастному стечению обстоятельств.

У меня была депрессия. Мне казалось, что я никому не нужна, и это сильно смахивало на правду. Тут (как назло) появился мой приятель, который как раз бросил курить после тридцати лет курения. Он с запальчивостью неофита рассказывал мне, как тридцать лет кормил никотином мерзкое чудовище внутри себя, и это – единственное, что мешало ему быть счастливым. Это сильно смахивало на правду. Потому что во всем остальном он последние полгода был подозрительно счастлив. Приятель запихал мне в сумку книгу «Легкий способ бросить курить».

Косметолог сказал мне, что у меня не будет черных кругов под глазами, если я перестану курить, пить по два литра чая на ночь и шарахаться до пяти утра без сна.

Но последней каплей была одна сволочь на съемочной площадке, которая обозвала меня старой ведьмой. Я могла сказать в ответ что-нибудь про прыщавых подростков, но профессионализм победил: я смолчала. Тем более у меня в руках остался съемочный материал, так что обидчику все равно придется ответить за свои слова по всей строгости.

Но по дороге домой я плакала, пристально рассматривала себя в зеркало заднего вида и не стала курить в салоне.

Не стала я курить и потом, пообещав себе: если я выкурю еще хоть одну сигарету, то пусть я стану похожа на печеное яблоко и у меня отвалятся все части тела, которые еще вызывают у окружающих хотя бы подобие симпатии.

Так я перестала курить.

Возможно, я надеялась, что жизнь моя наладится чудесным образом и станет похожей на жизнь моего приятеля, который бросил курить. Он полгода назад женился на прекрасной молодой блондинке, купил джип, разгладил морщины и оделся как рэппер.

Но!

Вместо одной скверной и, без сомнения, смертельной привычки я приобрела кучу идиотских и унизительных.

Мне было совершенно нечем занять руки. Я стала рвать сценарии и скатывать из обрывков трубочки и складывать гармошки. Сотрудники подарили мне портсигар, набитый папиросной бумагой, и книжку по изготовлению оригами.

Я стала ломать зубочистки, сгрызать карандаши и дужки солнечных очков.

В гостях у подруги я вынула из вазы три стеклянных шарика и запихала их в рот, чем нарушила фэн-шуйскую гармонию жилища.

На кухне, которую я основательно прокурила за последние годы, я теперь по вечерам жгу вонючие палочки. И это еще вопрос, что пахнет омерзительней.

Кроме всего, я стала пить.

Я выпиваю на ночь стакан вина, чтобы забыться тревожным сном и хоть какое-то время не вспоминать, что я не курю.

«Это ничего, – сказал приятель, бросивший курить. – Автор брошюры про курение написал еще книгу „Легкий способ бросить пить“.

Говорят, автор этих брошюр умер. И правильно. Потому что в противном случае его следовало бы убить.

Потому что этот человек лишил меня всего.

Я практически бросила есть. Потому что осмыслить вкус еды я могла, только затянувшись сигаретой во время десерта. Теперь я вынуждена раз в день запихивать в себя невыразительные куски чего-то напоминающего мыло, чтобы хоть как-то занять время, когда мои коллеги уходят перекусить.

Мне неинтересно отдыхать, и теперь, когда все весело бегут на перекур и сплетничают там, под весенним солнцем, как жизнерадостные воробьи, я злобно работаю.

Я совершенно не радуюсь весне. Потому что я помню, как была счастлива в кафешках Парижа, когда затягивалась сигаретой, сидя у витрины, а обаятельный гарсон подходил и говорил: «Мадам, такая прекрасная весна, давайте поднимем стекло – тогда можно будет курить на свежем воздухе». И убирал перегородку между нами и улицей, и мы оба зачарованно смотрели, как нас захватывает пронзительная синяя улица и пронзительная, ничем не подкрепленная надежда, что все еще будет.

А теперь мне в «Шоколаднице» говорят: «Вот ваш морковный сок». И все. И от весны ничего не остается, кроме борьбы с авитаминозом. Никаких надежд.

Все усугубляется еще и тем, что я потеряла всякий интерес к сексу.

Дело в том, что курить и заниматься сексом я начала практически одновременно. И только теперь, бросив курить, я наконец-то поняла, ради чего все это делалось. Ради счастливой сигареты ближе к утру.

У меня нет кругов под глазами. Потому что я теперь полноценно сплю по ночам. А утром я надеваю ролики, покупаю в супермаркете свежевыжатый морковный сок и еду на работу.

Чтобы быстро добраться до работы, мне надо проехать по подземному переходу под платформой «Останкино». Там вокруг валяются люди с пивом и остро пахнет мочой. В переходе темно, сквозняк, и так страшно, что добраться до его середины – уже подвиг. Там в середине сидит тетка и продает орешки. У нее вид человека, прошедшего Афган.

И вот сегодня перед входом в этот переход меня остановили два мента и сказали: «Ваши документики». Я их понимаю: на фоне местного контингента человек на роликах и с бутылкой морковного сока выглядит подозрительно. Чтобы усыпить их бдительность, я сказала, что у меня в бутылке «кровавая Мэри».

Мне интересно, до какой степени святости я еще докачусь на своих экологически чистых роликах и с полезным морковным соком наперевес.

Мне есть куда стремиться, потому что я нарушаю экобаланс, остервенело ломая зубочистки, которые могли бы себе весело зеленеть кубометрами весенних лесов.

Наверное, я буду эти зубочистки пережевывать до состояния картона и лепить гнезда для диких пчел.

А потом забираться в лесную глушь и под равнодушное жужжание этих безмозглых тварей орать не хуже Франциска Ассизского: «Вот моя жизнь, вот моя радость!»

А потом, не хуже автора брошюр, напишу книгу «Легкий способ бросить все».

А может быть, я куплю себе на день рождения пачку сигарет. И это будет самый дорогой подарок.

Я сяду на балконе, буду разглядывать прекрасные весенние сумерки, слушать по-весеннему громкие голоса внизу. Затянусь сигаретой и скажу себе (радостно): «Да пропади все пропадом».

И это будет счастьем.