Текст книги "Мор. (Роман о воровской жизни, резне и Воровском законе)"

В ночь перед выходом на задание Скиталец проснулся и уже не мог заснуть, прислушивался к храпу товарищей. Но там, где лежал Кеша, уловил подозрительную возню… Что же тут такого?! Война не война, а по законам природы человеку надо и есть, и пить, и все другое и ничего с этим не поделаешь.

До сих пор Скит не задумывался о своей смерти. Ему, бывало, угрожали расстрелом или избить насмерть, но эти угрозы звучали абстрактно, словно такое могло произойти с кем-то другим. Потом Мор (старый, авторитетный вор в законе, учитель – А.Л.) объяснит ему: только молодые не думают о смерти – не зная жизни, они в смерть не верят; пожилым до смерти ближе, они в нее верят и готовы подозревать ее присутствие в возникшем на носу случайном прыще. Скит не боялся, что может погибнуть в предстоящем задании, другие мысли пришли незванно: Кеша Веселый говорил о родине, как о детстве, но ведь детство Скита – Миусское кладбище в Марьиной Роще, в шалаше среди воров. И родина – что она для него? Ему доверено ее защищать, но наручники с него сняли в последнюю минуту. А что защищать? Марьину Рощу со старыми деревянными домами, полными клопов? О своей матери он думал как о постороннем человеке и к сестрам относился так же. Что для него детство? Воры и кладбище…

Хочет ли он совершить подвиг? Если это не очень трудно, если ради этого не требуется лишиться рук и ног, то он готов и на подвиг, ради права зажить законно с Варей, с его Диной Дурбин, чтобы все было как положено. Вот она, Варя, и представлялась ему родиной, эту свою мысль он облек в законченную формулу: родина только тогда возможна, когда в ней что-то любишь.

Примерно за два часа до рассвета встал старшина, произнес негромко и спокойнее, чем обычно:

– Час настал, ребятки, я на вас надеюсь. Теперь все от скорости зависит.

Все встали, словно и не спали, молча приводили себя в порядок, затем, сохраняя тишину, вышли из землянки.

Стояла темная промозглая ночь.

Шли бодро. Подошли к месту перехода, который в темноте, не имея очертаний, Скиту ни о чем не говорил. Место было определено старшиной:

– Это здесь.

Вокруг земля, выброшенная из окопов. Дул сильный ветер, безразличный к жизни и смерти. Сделали небольшой перекур. Укрывшись каждый под собственной плащ-палаткой, три товарища сгруппировались, и Кеша Веселый прошептал, что целоваться на прощание им не годится, а вот запалить приличный косяк дури (анаша – жарг.) в самый раз; и «козья ножка» вскоре пошла по кругу. Покурив, горе позабыв, все отправились в путь за старшиной.

Пока новички-разведчики в окопе затягивались анашой, за линией фронта на стороне противника царила выжидательная тишина. Едва же они двинулись вперед, как со стороны противника стали стрелять и через головы бывших зеков прожужжали трассирующие пули, заставляя отделение превратиться в ползущих ужей. Стрельба прекратилась, когда они переползли «нейтралку», о чем Скиталец догадался по поведению старшины: он позволил всем забраться в бомбовую воронку и закурить. Когда они поползли дальше, вдруг учуяли запах дыма. Такой дым мог быть от костра. Передвигаясь осторожно, услышали тихое бормотание голосов где-то впереди. Заметили очертания строения, оттуда и доносились голоса. По знаку старшины осторожно окружили постройку, которая по приближении оказалась всего лишь сараем. По команде старшины ворвались в него и очутились в кухне, где повар со своим помощником уставились на них с открытыми ртами. Лихие разведчики заткнули их весьма несвежими портянками.

Обратно с немецкими поварами добрались вполне благополучно и без задержек, за исключением каких-то пяти-семи минут, понадобившихся Кеше Веселому, чтобы поменяться сапогами со старшим поваром, который, возможно, и возражал против обмена, но, не успев проглотить портянку, он свои протесты проговорил невразумительно. Собственно, и Кешины сапоги еще что-то стоили, но он, видимо, считал, что юфтевые – шикарнее, чем кирзовые. К тому же, им было обещано, что в разведке можно не во всем следовать строго по форме.

В штабе похвалили. Уже знакомый подполковник благодарил их и дал приказ хозяйственнику, чтобы выдал спирт как положено, а отделению до следующего вызова велел отдыхать.

Скиту этот рейдик показался сущим пустяком, – так себе, прогулочка. Это проще, чем украсть кошелек на Минаевском рынке. И это подвиг? И это война? Война, конечно, – стреляли же, и люди погибали, ему уже приходилось видеть трупы как своих, так и немцев. Но страшно ли?.. Э, нет, пытки железной трубой пострашнее, отчего он, собственно, и записался на фронт добровольцем. Здесь, если и убьют, есть надежда, что сразу. А пока они в своей землянке тихонько пели «Темную ночь»… чтобы почувствовать себя как все, ибо песню эту везде пели, а потом они запели «свою», родимую: «Эх, вологодская тюрьма с поворотами труба…»

Они жили дружно, питались за «одним столом» и вполне сытно, ведь им полагался спецпаек, они же особые, люди риска, ювелиры войны. Им это льстило. Скиталец даже забыл, что наберется едва с десяток дней, как он на фронте, настолько все стало привычным – и стрельба, и ранение, и вид убитых, и рассказы, средоточием которых, как, впрочем, и в тюрьме, являлись женщины. Скиталец понемногу и от воспоминаний лагерных дел стал освобождаться, их заполняли дела войны. Он с удовольствием ощущал, что, несмотря на всевозможные избиения, он здоров и молод.

Тяжесть войны осознавали везде, даже в тюрьме и, конечно же, на фронте. Но может быть именно здесь, где люди с нею, что называется, ежедневно обнимались, где бессмысленность войны была естественным содержанием быта, именно здесь они к ней относились наиболее терпеливо, и война, как таковая, несмотря на ее шумливость, грохот, казалась Скиту порою просто работой: он ощущал себя этаким разнорабочим, подай-принеси, и работа эта казалась обыкновенной в необыкновенной обстановке. Кого-то несут орущего, стонущего или навек замолкшего, – ну и что! Люди ходят, что-то делают в кровавых бинтах, – ну и что! Общаются не в манере изящной словесности, – ну и что! В лагерях тот же стиль. Штрафники… Но они ничем не отличаются от нештрафников в своей работе, внешне такие же солдаты, у всех общая привилегия – умирать, желательно героически. Вместо загробной жизни в райском блаженстве обещаны исключительно земные вознаграждения за везение остаться в живых – почет и уважение после войны и блага в первую очередь, во всяком случае без очереди; о них станут писать повести и поэмы и будет о чем рассказывать внукам.

На фронтах началась новая жизнь, грохот войны все более перемещался в сторону противника и отодвигался от позиций красноармейцев. По всему фронту шли ожесточенные бои. Скиталец воевал. Кажущееся ощущение прогулочности постепенно миновало, но представление о ней, как о работе, сохранилось и даже возросло. На войне требуется выносливость, трудоспособность. Однажды один из батальонов, входивших в 13-ю армию, вырвался вперед и очутился в кольце немцев без связи с основными силами армии. Скит получил задание включиться во взвод прорыва к окруженному батальону, чтобы наладить связь. Дали ему подводу, на ней добрались до нужного места, откуда связисты намеревались начать прорыв. Наконец – ур-ра! – прорвались! Дружный рев сотен глоток усталых мужчин, отцов, женихов, братьев, сыновей одних ласковых матерей, убивавшие яростно сыновей, других таких же, ласковых матерей, – прорвались, остались на пути убитые отцы, женихи и братья из другого войска, другой веры, другой идеологии защитники. Как их много – идеологий, во имя который столько убивают во всем мире! Идеологии обеспечивают благополучие уймы народов на земном шаре, во всяком случае в любом государстве генералы, полковники, майоры и даже лейтенанты существуют за счет идеологии, которой во всевозможных потасовках обязаны обеспечить солдат.

Окопы и траншеи в этой местности оказались проложены на окраине небольшой деревеньки, бойцы готовились сесть перекусить после трудов, обещали раздать спирт, но Скиталец захотел до этого освежиться, ему объяснили, где колодец, – недалеко за деревенским домиком, – туда он и направился. Настроение у него образовалось даже возвышенное, он радовался объединенности с другими солдатами, нечто похожее он испытал только в детстве на кладбище с ворами, какое-то первобытное чувство защищенности, ощущение своей среды, ощущение, которое кто-то определил, что это у него начинало зарождаться мировоззрение. Сняв гимнастерку, он с удовольствием умывался холодной водой. Мимо проехала кухня. И тут раздался оглушительный взрыв.

Небытие Скит уже дважды испытал, и состояние, о котором принято говорить: «пришел в себя». А куда, собственно, он мог придти еще? В этот раз, когда он «пришел в себя», все было иначе, чем в предыдущий раз, когда, открыв глаза, он видел своих мучителей. Теперь, открыв глаза, он ничего не видел, но слышал, как кто-то произнес:

– Смотрите, еще живой.

Другой голос ответил:

– Такие не умирают. Посмотрите, где у него ранение.

Его спросили, жив ли он. Едва слышно он прошептал, что не знает, что ничего не видно, очень темно.

Наконец, его понесли. Вдогонку кто-то кричал:

– Будешь живой! Обязательно напиши.

Он не знал, кому принадлежали эти слова.

Он не видел больше войны, но еще слышал. По мере удаления от фронта, слышал все слабее. Звуки войны постепенно принимали новое содержание, изменился их характер, формулировка, становясь все тише, покойнее, мирнее. Сначала звуки в операционной с голосами людей, малоприятная медицинская терминология, какие-то ощущения от прикосновения к нему, когда обрабатывали голову, но боль не давала возможности вникать в суть времени и пространства.

Миновала вечность, если вечность – измерение безграничное, одновременно и малое и большое, и кто-то около него произнес:

– Пусть хранит их, два осколка.

– Передам, – ответил другой голос.

Когда он в очередной раз пришел в себя, проще говоря, – проснулся, молоденькая медсестра показала ему малюсенькие кусочки металла на его тумбочке и сказала, чтобы взял их на память и хранил, как талисман. Затем пришел врач и поинтересовался, не больно ли его глазам от дневного света, и только теперь Скит осознал, что опять стал видеть. Врач объяснил, что первым самолетом его и одного офицера отправят в тыл. Так и произошло: на носилках его доставили к маленькому самолету, дожидавшемуся на небольшом летном поле, здесь медсестра развлекала раненых, читая им вслух из старого журнала о том, что в капиталистическом мире якобы существует общество милосердия, защищающее бездомных собак и кошек. Вот живут буржуи! Но он, конечно, не поверил, что такое в действительности может быть: тут людям порою приходится хуже, чем собакам, и хотелось бы, чтобы свое, родное общество хотя бы сочувствовало, так нет же, кроме побоев, тебе только помирать позволительно и то не в очень благообразном качестве – штрафника.

С аэродрома, куда самолет приземлился с ранеными, Скита и других на грузовике доставили на станцию Белёв, где стоял большой состав для эвакуации раненых. Не скоро этот процесс начался. Кругом стоны, ругательства, успокаивающие голоса сестер. Он обратил внимание на офицеров, проходивших мимо, один из них обернулся к майору, распоряжавшемуся погрузкой:

– Давайте наших вперед.

Скиту вспомнилась декларация политрука о его перспективах, когда он, Скиталец, закончит войну, – грудь в крестах, но вот вместо крестов под подушкой в пакетике с сопровождающими документами у него два металлических осколка, но он… не «наш». И он крикнул удаляющимся офицерам:

– Господа офицеры! – в таком тоне к офицерам, наверное, редко обращались. Они удивленно остановились, повернулись. – Можно вас на минуточку? – позвал Скит.

Офицеры подошли к его носилкам. Он со злобой спросил, почему он меньше «наш», чем другие раненые. У него спросили, с какого участка фронта его доставили и какое у него ранение. Один из офицеров, нагнувшись, вытащил из-под его головы пакет с осколками и медицинским заключением, прочитав, показал осколки другим и, обратившись к майору, распорядился:

– Этого немедленно в офицерский вагон.

Состав направлялся к Москве – судьба Скитальца набирала скорость. В офицерском вагоне он себя не чувствовал уютно, вроде находился не в своей тарелке. Вероятно, это настроение образовалось у него от некоторых попутчиков в купе – двух вполне здоровых, на его взгляд, офицеров. Особенно один вызывал его презрение: необычайно довольный собой фрукт с круглой красной физиономией, сытый, не похожий на тяжелораненого.

Вначале он всю дорогу стонал, этот красномордый с перевязанной рукой, стонал и… пил водку. Ее ему приносил приятель из другого купе (или палаты); красномордый лежал на верхней полке напротив Скита и Скиту мерзко было наблюдать частые преобразования в его настроении: то стонал, то забывал стонать, а когда выпивал, напевал оперетту. Чем ближе подъезжали к Москве, тем меньше сей раненый стонал, чем дальше от фронта, заключил для себя Скит, тем мужественнее вел себя этот командир. А уже по приближении к городу он, можно сказать, почти выздоровел – вот какова истинно героическая натура, способная на чудеса перед лицом столицы родной. Герой уже примерял свой мундир с капитанскими погонами… Он даже запел, правда, несколько игриво-тоскливо о том, что «вот она, столица моя, где дом мой и красивая жена».

Скиталец, конечно же, стрелял в людей, во всяком случае в сторону противника, он даже видел, как после его выстрела упал человек. Он стрелял в людей в серой форме вражеской армии, но вражды к этому упавшему не испытывал. Стрелял потому, что так было положено. Однако этого серого солдата вовсе не ненавидел так, как возненавидел теперь красномордого капитана, своего командира, защитника родины – не из штрафников, куда уж там!

Скиталец тоже жаждал повидаться с милой своей женой и никаких орденов или иных наград, кроме этой встречи, ему не надо было за то, что дал продырявить свою башку во имя узаконенного убийства.

Но как ему осуществить эту мечту? Он, первым делом, стал себя проверять, пытаясь приподниматься, чтобы понять, есть ли у него силы для задуманного, сможет ли устоять на ногах без посторонней помощи. И убедился вскоре, что в одиночку это делать рискованно. Ведь он лежал наверху. Внизу занимали позиции два командира, сильно контуженные, совсем безжизненные: эти двое даже не ели ничего, только просили пить. Скиталец попросил санитара помочь ему спуститься в туалет.

– Вам не только вставать – шевелиться нельзя, – санитар сунул ему под одеяло утку.

Сколько не твердил Скит, что надоела ему утка, сколько не орал-умолял, санитар его не слушал.

В Москве состав поставили где-то на окружной дороге, поговаривали, что будет стоять здесь суток трое, снимут раненых, которых примут московские госпитали, остальных повезут в освобожденный Ленинград; Скиталец уловил из разговоров московских врачей, осматривающих прибывших раненых, что его здесь не оставят, что черепников Москва не принимает из-за нехватки места, и он решил, что должен торопиться.

Улучив момент, он приподнялся – перед глазами темно, искры, зашумело в голове. Отдохнув, стал спускаться, помог проходивший офицер; в проходе опять отдохнул на откидном сидении; набравшись мужества, побрел дальше, держась за стенку; появился санитар – помог добраться до туалета; здесь взглянул в зеркало – и испугался собственному отражению, слабость не позволила освежить лицо. Санитар помог обратно добраться до места.

Валяясь на своей полке, Скит разрабатывал в уме варианты, как выбраться из поезда: он решил во что бы то ни стало украсть обмундирование «тяжелораненого» капитана, который так рвался к своей сдобной жене; Скит считал, что у него больше прав увидеться со своей единственной любовью, своей Диной Дурбин. Он не сомневался, что в одиночку будет принят в любом госпитале.

После первой попытки встать, ему захотелось для верности попробовать снова. Когда не было близко санитаров, успешно присел и стал спускаться. Да, он передвигался самостоятельно, но… не ходил, до туалета не дошел. Очнувшись, понял, что лежит на своей полке. Уткнувшись в подушку, он заплакал. Было обидно наблюдать, как эта сука, этот бравый капитан, на его глазах облачился вечером в заветный мундир, побрызгал себя одеколоном и ушел.

Тогда пришла мысль: письмо! Подозвал санитара и продиктовал полстранички о том, что умирает совсем рядом с ней, Варей, от тоски. Санитар обещал тут же отправить письмо. Поезд простоял на окружной дороге даже дольше, чем предполагалось. Затем состав пошел, а на следующие сутки был уже в Ленинграде.

Скит поступил в эвакуационный госпиталь. Его сразу же отвезли в операционную для перевязки, затем определили в «тяжелую» палату. После укола морфия он, наконец-то, крепко заснул.

Глава пятая

Судьба Скитальца набирала скорость, но, по его мнению, очень медленно. Его лечили, оперировали. Человек рождается как будто в готовом виде. В течение же его жизни становится очевидным, что готовым он никогда и не станет, за редким исключением, если покидает мир довольным прожитой жизнью, завершивший все, на что был способен. Скиталец требовал от врачей, чтобы поскорее выписали его, даже не готового. Но ему объяснили, что ждут крупного специалиста, который доведет его до окончательной готовности, так представлялось врачам.

– У тебя же голова пробита, а не задница, – доказывали они, – или для тебя между ними нет разницы?

Шли месяцы. Он писал в Москву, ответов не получал. Ела тоска. Почти год он находился в госпитале. Наконец его сочли окончательно готовым, чтобы отправить обратно на фронт за очередной порцией осколков, хотя бы на сей раз в зад для разнообразия. Возвращаться на фронт ему доверили самому, после положенного отпуска.

Прибыв в Москву, с вокзала в Рощу шел пешком: какое наслаждение идти обратно в детство и в пути предаваться воспоминаниям: здесь на электричке садку держал, а вот у этого магазинчика от Оловянного пропуль (принять от укравшего добычу, чтобы отвести улику – жарг.) получил. Мелькают, припоминаются лица и события и ждешь, вот-вот встретишь кого-нибудь знакомого. А на дворе зима – сорок пятый год.

Никого из знакомых он не встретил, все стало вокруг не так, как было. Окна в домах заклеены, везде всего навалено, впрочем, все же не сравнить с Ленинградом…

Роща мало изменилась. Все те же деревянные двухэтажные дома, утопающие теперь в грязных снежных сугробах. Ноги сами несли на Полковую, к дому, где они с Варей в сарае предавались любви. Думая о Варе, он почти физически чувствовал тепло ее кожи, в зудящем ожидании его тело рвалось вперед. Вот он – дом! Калитки нет. И забора в сущности не стало, но исчез и сарай! Из окон все еще торчали почерневшие жестяные трубы, похожие на водосточные. Вот куда все подевалось, и забор, и сарай – в трубу улетели. Жильцы дома ничего не знали, не слыхивали ни о Варе, ни об Олечке – тоже словно в трубу улетели.

Он пошел к Вариной маме. Ее дверь упорно не отвечала на его страстный зов. Постучал к соседям и узнал, что она здесь бывает редко, больше ничего сообщить не смогли.

Наконец он направился в собственный дом, но и здесь ему открыли чужие люди, которые знали лишь, что прежние жильцы из его собственной квартиры эвакуировались. Но куда?..

А Тамара Андреевна, пожилая женщина с первого этажа, которая всегда относилась к Скиту как к родному сыну, то ли съехала, то ли умерла…

«Скажите почему… нас с вами разлучили», – воскресли в памяти знакомые слова из тех дальних дней, когда все они собирались вместе, слушали пластинки, когда только начиналась их любовь с Варей, – «зачем навек ушли вы от меня»… – Он брел к единственному дому, где надеялся что-нибудь узнать – к Тоське, – «ведь знаю я, что вы меня любили, но вы ушли, скажите почему?»…

Открыла сама Тося. Встретила она Скита, как принято говорить, с открытым ртом. Не знала, куда посадить нежданного гостя. Обстановка в ее квартире не изменилась. Но где же Николай Простак?

– Дурака где-нибудь валяет, – осуждающе проговорила Тося скороговоркой. – Я сейчас кое-что соображу, – она подошла к шкафчику, достала полулитровую бутылку с оливковым маслом.

Скит обратил внимание на более чем скромную одежду на ней: ситцевая юбчонка, заштопанная белая блузка, на ногах штопанные простые чулки, галоши.

Она надела телогрейку, завязала шерстяной платок.

– Сбегаю до рынка, обменяю масло на вино. Ради такой-то встречи да не выпить!

Он отобрал у нее масло, поставил в шкафчик, вручил ей все свои деньги. Спросил про Варю, но Тося спешила.

– После, – бросила на ходу.

Потом она на бегу накрывала на стол, одновременно прибирала в комнате, тут и там что-нибудь убирая, куда-то запихивая и, словно не замечая вопрошающих взглядов гостя, заговорила о матери Скита.

– Тебе подробности рассказали? Хотя, кто их знает-то! – тараторила с деланной легкостью. – Я и сама-то ничего не знаю…

О чем это она? Какие подробности?

– Так ведь, – Тося застыла с фужерами в руках, – ты разве не знаешь?.. Ее ж похоронили и… я думала…

Она рассказала, что знала, предельно кратко.

– Ну, собрались они… это-то я знаю… собирались куда-то эвакуироваться, многие уезжали, думали немец Москву возьмет. Потом услышала в Роще, что буфетчицу с кинотеатра похоронили то ли на Пятницкой, то ли в Кузьминках. Ну что заболела она, что в больницу клали – это-то я знала. После ее мужик куда-то уехал, а сестры… О старшей говорили, будто замужем за военным интендантом. Видела: румяный такой, весь из себя ладный мужик, ничего не скажешь… Ну, выпьем за помин или встречу? – она грустно и с сочувствием посматривала на него.

А он молчал и вовсе не от потрясения – от неожиданности даже не понимал, чувствует ли горе или раскаяние? Что он должен чувствовать? Он помнил ее не столько как мать – помнил бодрую деловую женщину, работающую в буфете кинотеатра: в белом халате за прилавком, – такой представала она в памяти, та, которая и назвала первая его бродягой, скитальцем. Ему и самому было интересно констатировать, что, наверное, нужно сейчас испытывать и горе, и раскаяние, и угрызения совести: не был он примерным сыном. Но даже замужество сестры с тыловой крысой вызвало лишь какие-то странные чувства, а смерть матери воспринял спокойно. Острее занимал вопрос о Варе – что с нею?

И уже откладывать было некуда. Тося, разливая вино, решив с этим сразу покончить, сказала прямо:

– Мне тебя жалко, Скит, но ты не должен расстраиваться. Встретишь другую, еще лучше, а у нее другой муж есть. Она с вором живет, с Тарзаном.