Текст книги "Мор. (Роман о воровской жизни, резне и Воровском законе)"

Это он, Заграничный, прозвал Варю козочкой, дав ей таким образом кличку. А как же без клички ей, воровской жене? Рассказывая козочке о том, что знал про жизнь воровскую, он сам постигал неожиданно фантастичность собственного положения: он принадлежал к миру диктатуры пролетариата, в котором, он давно осознал, пролетариату не дано вообще никакого права голоса, притом, что голосовать «за» он обязан. В то же время сам он выступает в роли честного вора в законе… Он стал понимать, что со стороны это смотрится ни парадоксально, ни комично, ни уродливо, а сюрреалистично.

Он был образован и начитан, признавал и понимал красоту, но не верил Достоевскому, заверявшему, будто красота спасет мир. Не верил в Бога и, наконец, перестал верить в марксизм. Иван Заграничный сомневался, что имеет смысл объяснить Варе всю правду о собственной раздвоенности, почему ему нравится общество честных воров (было смешно осмыслить, что он одновременно член двух воровских общин: честных и нечестных). Он сомневался даже в своем умении объяснить причину раздвоенности собственного характера, но… Но была ли раздвоенность? Он занимал должность и положение в партийной иерархии из-за необходимости обеспечить жену и детей, но презирал правила жизни тех, кто вынуждал народ жить в унижении и предательстве. Он не верил в марксизм, что не означало, будто ему не хотелось в него верить. Во что же тогда верить? Религия? В глубине души он подозревал, что религия и преступление каким-то образом тесно переплетаются, связаны друг с другом.

Вращаясь среди воров, он знал гораздо больше о преступности во всем мире, чем сами воры. Он много об этом размышлял, пытаясь нащупать в болоте сомнений какую-то твердь, в существовании которой не сомневался. Но всё у него смешалось: Италия, Ватикан, мафия, Кремль московский, Моисей и десять заповедей, Сицилия… В Ватикане – наместник Бога, повелевший людям соблюдать и шестую заповедь, и мало где в мире люди столь религиозны, как в Италии, но мало где в мире совершается столько убийств…

Конкуренция! Вдруг это слово проникло в мозг Ивана Заграничного, бултыхнулось камнем в болото его сомнений. Конкуренция во всем. Здесь, в поддельном социализме, это называется соревнованием. Но что в одной, что в другой интерпретации это означает борьбу за благополучие, борьбу безжалостную, даже звериную, первобытную. И честные воры, и нечестные коммунисты, думалось Ивану, фактически конкуренты, но, как на Западе, так и здесь мафиози делят сферы влияния. Но сферы влияния распределились в результате исторических традиций воровских общин в древне-русском царстве-государстве: у воров российских свято соблюдались патриархальные законы так же, как в сектах религиозных. И воровские законы оказались менее кровожадными, чем революционные.

«Воруем мы теперь каждый на своих угодьях, – размышлял Заграничный, – наши интересы пока вроде не задеваются, вероятно потому, что у нас просто разные структуры, разная специфика. Нечестные воры давно поняли, что свободная конкуренция – не в их пользу. Для них важна монополия, а диктатура пролетариата – монополия коммунистов».

Нечасто удавалось Варе узнавать о неведомом от столь интеллигентного и доброжелательного собеседника. Конечно, она этим старалась воспользоваться максимально. Она хотела знать, как думает о воровском законе этот странный человек.

– Что для воров их закон? – переспросил Заграничный с улыбкой. – Законы любого общества призваны защитить его от распада… разложения. То же и с ворами. Их закон – защита их сословия. Как? – спросил изучающе. – Я понятно рассказываю? – Варя признательно улыбнулась. Тарзан спросил бы иначе: «Понял?»

– Воровской закон, – объяснял Заграничный, – Бог его знает, с какой старины берет свое начало, возможно, от пещерного времени. Он, конечно, веками сотни раз изменялся, оставаясь в глубине все же верным основным старым традициям. Правда, в пещерное время люди больше мокрушничали…

Закон честных воров организует и мобилизует их жизнь. Они, конечно, романтизировали его, а иначе нельзя, иначе им трудно ему преданно следовать. Воровской закон для честных воров, как религия для церковников или марксизм для партработников: часто его и не понимают, но верят, что он – истина. Впрочем, верят или не верят… все одно действуют от его имени, всякому ведь надо свои дела на земле как-то оправдать, но поскольку законы везде являются результатом как бы коллективного волеизъявления, то и воры… Преступление тоже, если хоть по какому-то закону, уже как бы и не злодеяние.

У нас в официальных и компетентных сферах не принято признавать наличие в государстве организованной преступности, словно с завершением революции в стране социализма преступники превратились в героев социалистического труда.

Но это для западного уха: дескать, у вас вот есть она, организованная, а у нас перевелась. На самом же деле где еще в мире существует столь древний традициями закон воров?!

Надо признаться, поголовье воров во время войны сильно сократилось, приходилось думать о пополнении кадров, уже не стало времени воспитывать желающих поступить в воры, оттого принимали и не очень достойных, не проверенных относительно нравственности. Из-за этого обстоятельства стало возможным поступление аморального элемента в чистые ряды воровского общества. В гражданском обществе тоже произошли перемещения: многие дельцы, привыкшие воровать с помощью лишь партбилета, должны были, сражаясь в первых рядах, доказать свою партийную сущность, показать пример беспартийным массам обывателей. Но у них начисто отсутствовала готовность умереть за Сталина, они об этом никогда не мечтали…

Что же оставалось? Прежде всего, долой с фронта. Привыкшие к тиши кабинетов, они, жаждущие мирной обстановки, рассчитали, что в ранее ими презираемом обществе отбросов все же менее опасно, что их сохранность и благополучие возможны только, соединившись с теми, кто свою систему противопоставил государственной. Фомкой или набором «мальчиков» (ключи – жарг.) они работать не умели. Многие имели воинскую выучку и в мирное время служили родине преданно в офицерском чине. Наколками на руках в те времена было модно обзавестись еще с раннего детства, а теперь за гривенник, кому понадобилось, любой дворовый художник наколет, что хочешь: «Не забуду мать родную», «Раб КПСС», некоторые со странной фантазией даже на заднице выкалывали, что «Нет счастья в жизни»…

И возникали то в одном, то в другом городе свежеиспеченные блатные, называли клички, которые им пожаловали не тюрьмы, не улица, и стали претендовать на воровской кусок хлеба с маслом. Выражаясь по-культурному, им прокапало. Ведь фонетические способности блатного фольклора знали также и комсомольцы. И многие добропорядочные в прошлом товарищи могли теперь со смаком известить другого, что он «козел» или «педераст» (настоящие блатари говорили: пидарас). Придумывались легенды: кто с кем и когда «лазал», Образование старались забыть, воровской же науки, традиций и понятий воровской чести не знали. Не зная тонкостей воровской морали, ерши («фальшивые» воры – жарг.), естественно, продолжали жить старыми привычками, сущность которых непризнание никаких законов, подлость, жестокость.

В Москве давно были убраны с окон бумажные ленты, засыпаны противотанковые рвы, даже у воров настроение стало более радушным. Приближалась весна. Жизнь Козочки приобрела далеко не весенние тона. Она ловила себя на мысли, что не любит даже мать, что было бы хорошо, если бы не было на свете дворника, Антона. Ей не нравился Тарзан, но у нее достало ума не заикаться о своей все возрастающей к нему антипатии. Он часто попадался при проверке документов, и ей приходилось ходить в милицию доказывать их брак, объяснять, что он только-только приехал в Москву, иначе ему угрожала статья за нарушение паспортного режима: прописан-то он был в Егорьевске.

Тарзан много пил и становился с ней грубым, но по-прежнему считал ее присутствие для себя престижным. Он грозил убить ее, если вздумает завести амуры на стороне, и Варя этому поверила. Ей внушили: от вора уйти нельзя, закон не позволяет, хотя в воровском законе не существует обязательства, чтобы бабу насильно принуждали жить. Ее мать отпустили с фабрики из-за ревматизма рук и взяли сторожем клуба при заводе «Станколит», где, собственно, сторожить было нечего. Благодаря этому, Варя могла оставлять Олечку жить у нее надолго. Уходя в клуб, старуха и девочку брала с собой. Им нравилось быть вместе – бабушке с внучкой.

Для ребенка дом Вари становился мало привлекательным, пугающим из-за постоянных пьянок. Воры приводили с собой женщин-воровок, гуляли. Как-то Тоня-Коряша, карманница, сказала Варе:

– Ты живешь с вором, тебе тоже надо учиться воровать.

– Я не умею, – возразила Варя, – я в суде работаю…

– Тем лучше.

Варя отказывалась, объяснила, что просто не может себя заставить подойти к человеку и что-то у него стащить.

– Значит, ты не должна быть женой вора, – заметила Коряша резонно.

Сильно напившись, Тарзан вытворял дикости. Однажды, придя домой, Варя застала квартиру всю в перьях. Олечка, спрятавшись в углу за шкафом, сидела безмолвно, парализованная страхом. На постели изуродованные подушки, перья, в них и валялся пьяный Тарзан. Когда он встал весь в пуху, она засмеялась:

– Только рога приставить – на черта похож.

Сказала, не подумав, какую реакцию вызовут слова: «рога приставить». Она выбежала на улицу, он – за ней. Перья с него летят, прохожие хохочут. Навстречу попался мужчина, хотел Варю поймать. Она толкнула его, насколько хватило сил, опрокинула, но он вскочил – «ненормальная!» – и схватил ее. Подбежал Тарзан и давай ее бить. Подошли мужики:

– За что?!

– Она трое суток дома не была, – врет Тарзан.

– Тогда добавь еще.

Жаловаться некому, она знала: «закон» есть закон. Сколько раз решалась уйти от Тарзана – удерживал страх. Олечка боялась одного взгляда Тарзана. Жили всё беднее: Тарзан с ворами украденные деньги тут же пропивали. За все время, прожитое вместе, у Вари и приличной одежды не осталось: то, чем он ее одаривал в удачные свои набеги, он же потом и пропивал. Когда же дома не было еды, он уходил к другим женщинам.

Соседка Зина посоветовала ей научиться шить, как этот инвалид, Володька-танкист. (В Роще-то все называли его Володька-инвалид, который шьет). За шитье он брал недорого, Варя частенько забегала к нему мимоходом – в буквальном смысле мимоходом, поскольку так расположились их дома, что не миновать окна Володьки-инвалида.

Володьке было лет двадцать пять, сколько его матери – трудно определить. Выглядела она изможденной, впрочем и Володьке, худощавому, курносому, можно было дать на первый взгляд все сорок – следы войны. Варя не представляла, каково это гореть в танке во время боя, тем более, каково жить без обеих ног, а расспросить стеснялась. Хотелось узнать, как это происходило и где ему ампутировали ноги… Хотя, какая разница! И сама Варя уже не смотрелась прежней красавицей: тоже «следы»…

Володька-инвалид пил, его мать пила вместе с ним, и Варя понимала: от беды прячутся. В отличие от воров, Володька-инвалид всё заработанное на швейной машинке пропивал и брал выпивку в уплату с удовольствием. Пенсию ему платили нe ахти какую, над ним опекунствовал завод «Борец», но в чем это, собственно, выражалось – никто не знал.

Когда Володька пил – он не шил; когда у Володьки пить было нечего и болела голова, он сидел у кухонного окна, облокотясь о стол и смотрел грустными глазами на прохожих. В этом был свой умысел: воры, идущие мимо с водкой, обязательно заходили к нему и наливали опохмелиться. Но собираться у себя ворам Володька не разрешал, им и не было нужды, они ходили к Тарзану, но к Володьке относились с уважением – вояка.

Квартира Володьки-инвалида чистотой не отличалась: у матери ревматизм, к тому же и алкоголь, так что пол и все другое покрывалось густым слоем грязи. Иногда воры заставляли марьинских проституток идти к нему убраться, но много ли пользы от таких девиц? Однажды Варя решилась помочь Пелагее Ивановне и сама все у них убрала-помыла – работа была нелегкая.

Она видела как-то Володю на улице (он иногда выходил «походить»), и вид этого молодого человека на протезах, помогавшего себе двумя палками, вид этого человека, ковылявшего с огромным трудом, был настолько жалок, что потряс Варю. А ведь он был простым солдатом, подумалось ей, и у него нет даже никаких наград, никаких орденов-медалей, кроме одной… за ранение. Тогда-то и решилась она им помочь. Все же живое дело. Она испытывала, словно этим своим отношением заслуживала индульгенцию за свои собственные промашки, в которых сама себе в последние дни признавалась, не умея их тем не менее объяснить. А Володька теперь с нее за шитье и вовсе ничего не брал, да ей и нечего было ему дать.

Все знали, если Володька на кухне не сидит, в окно грустно не смотрит, значит, шьет, значит, не пьет. Тарифы платы за свою работу он определил странно: что бы ни шил, за все три червонца. Это было настолько смешно, что никто всерьез не воспринимал: люди платили сами, кто во сколько оценивал его труд.

Однажды, в виде исключения, повел Тарзан Варю в кинотеатр «Труд». Здесь часто собирались и воры и воровки базарить, понт держать (болтать, щеголять-похваляться – жарг.). Тарзан с незнакомыми мужиками, судя по внешности, ворами, отправился в курилку, бросив Варе:

– Ты смотри на танцы пока.

В неказистом, заплеванном семечками фойе, проводилось культурное мероприятие – танцы под звуки баяна. Девицы в ватниках танцевали вальс. Неожиданно к Варе подошел Крот, сунул ей в руки какой-то пакет:

– Тебе делать нечего, подержи, – и тоже собрался куда-то уйти.

– Я не камера хранения, – ответила дерзко Варя, и тут же получила от Крота пощечину. Однако, не растерявшись, она вернула пощечину – очень даже звонко влепила в ненавистную морду Крота.

Такого никто не ожидал, а свидетелей было много. Что вор бьет женщину – то нормально, тем более фраершу. Но чтобы фраерша – вора! Это сенсация! Конечно, многие, возможно, даже большинство, считают недостойным бить женщину, но все-таки женщине бить мужика – не традиционно, а вора так вообще… черт знает что!

Крот до того растерялся, что вопя помчался в курилку и, подбегая к Тарзану, заорал:

– Видишь! Ты видишь! Выведи свою!..

– Куда?

– На улицу.

– Зачем?

– Она мне дала по морде! Какое у нее право!

Перепуганную Варю толпа мужчин вывела во двор кинотеатра. Как странно это выглядело со стороны: множество народа танцует под звуки баяна, грызут семечки, курят – кто в гражданской одежде, кто в военной форме, и вот группа глуповато одетых франтов, выделяющихся среди остальных, шпаря по фене (слышатся выражения типа «блядь буду»), тащит волоком маленькую женщину неизвестно на какую муку, и никому до этого, ей-богу, нет дела.

Словно какая-то невидимая одним людям жизнь других, жизнь со своими особенными правилами, красками, одеждой, языком, манерами, и никто в одной жизни другую не видит: кажется, об этом Иван Заграничный однажды рассказывал Варе. И вот они, невидимые средь бела дня другим, человек пятнадцать воров окружили Варю. Она понимала, что Тарзан не в силах ее защитить – один против стольких. Но он… и не собирался: ему «не положено», он – вор, член партии в данном истолковании, так же как и другие здесь воры, а Варя-то всего лишь…

Неподалеку – Сущевская баня, сюда во двор и затащили воры женщину. Крот достал опасную бритву, наполовину обмотанную изоляционной лентой, и замахнулся на дрожавшую от страха Варю. Она инстинктивно защитила лицо, и удар пришелся по руке. Видя, что у нее только рука порезана, Крот ударил еще и разрезал щеку, – глаз уцелел чудом. Заливаясь кровью, она упала, а Крот закричал:

– Что мне с ней делать?

– Удавить, и дело с концом, – ответил кто-то в толпе.

– Вы ее убьете, – слышит Варя безучастный голос Тарзана, – а у нее ребенок должен быть.

– Считаться не буду! – прокричал Крот. – Если каждая фраерша начнет бить вора в морду!..

Что же будет тогда? Землетрясение? Крот не закончил свой прогноз. Он нагибается, чтобы резать Варю, но у нее под пальто в кармане халатика нашелся небольшой ножичек для чистки картошки. Как-то сумев его извлечь, не отдавая себе отчета, она полоснула им Крота по лицу, разрезала сверху донизу.

Что тут поднялось! Прижав ладонь к щеке, Крот отскочил от жертвы и заверещал на весь рынок и всю Марьину Рощу:

– А-а-а! Видишь, падла, что делают!

Воспользовавшись суматохой, – одни воры смеялись, другие матерились, третьи просто в шоке, – Варя вскочила и побежала что было сил, держась рукой за порезанную щеку. Убежать ей удалось, благодаря тому что воры принялись выяснять отношения теперь уже с Тарзаном:

– Это ты подбросил ей нож?

Какова проблема?! В Берлине заканчивается война, человеческое общество, в очередной раз переколошматив все достижения созидательной мысли, ломает голову над тем, во что это в конечном счете ему обошлось, сколько предстоит потратить сил и средств на восстановление нормальной жизни, если такая на планете возможна, если существует у людей хотя бы представление о том, какая должна быть нормальная жизнь, а тут, рядом, в этом своеобразном мире, не видимом побеждающему в большой войне народу, толпа взрослых мужчин выясняет, почему не зарезали, как свинью, беззащитную женщину… Двадцатый век!

Где-то в этом великом городе в это же время в институтах именитые юристы, профессора и доктора наук заседали и произносили речи, писали заумные труды о преступности: есть она или нет ее, а если есть, то какая. Они, конечно же, вывели нужные для них теории, они – теоретики, и так будет всегда, сколько бы не менялось правительств, как бы не изменилось общество. Но… Двадцатый век!

У Тарзана среди воров недоброжелатели или завистники: воровал – не попадался, красивую бабу отхватил и вообще чересчур из себя красавец, это тоже нескромно. Многие присутствующие, оказывается, хотели бы разделаться с Тарзаном, но беззакония допустить не могли (воровского беззакония), до сих пор зацепиться было не за что, а вот теперь… Повели воры Тарзана в сквер и так его отдубасили – доской, ногами – он еле ноги унес.

Варя в это время кралась дворами, соображая, как ей идти, чтобы не нарваться на своих мучителей. Сунувшись на улицу, заметила их, хотя могло и померещиться. В страхе кинулась обратно, чтобы опять дворами двигаться в сторону Палихи, оттуда намереваясь выйти на Новослободскую, там на чем-нибудь доехать до Сущевского, и дальше. Двор оказался глухим, полезла на высокий забор, уже перебросила одну ногу, как потеряла равновесие и грохнулась вниз; ударилась больно, все нутро перетряхнуло, сразу даже подняться не могла, пришлось полежать, отдохнуть. Потом еще несколько заборов преодолела, пока оказалась в проходном дворе у Палихи, и здесь столкнулась со своим мужем, пробиравшимся, хромая, куда-то. Узнав Варю, он затрясся от душившей его злобы:

– Сука! Это из-за тебя… Видишь, что со мной сделали! – Варя поняла, побили его, бедного. – Завтра Люди придут (ворам нравилось называть себя – Люди), и мы с тобой пойдем на сходку, объяснишь, что не я тебе нож подкинул.

Они были одни в проходном дворе. Где-то в отдалении мелькали темные силуэты прохожих, наступали сумерки, где-то глухо прозвенел колокольчик трамвая.

– Никуда я не пойду! – тоненько проскулила Варя и зарыдала взахлеб. – Хватит с меня и того, что уже было. Пусть придут, пусть! Не нужна мне такая жизнь!

Тарзан взбесился: он из-за нее пострадал, а она еще сопротивляется… Потеряв самообладание, достал нож и воткнул ей в ягодицу, да еще в бешенстве повернул его. Когда Варя пришла в себя от дикой боли и потрясения, Тарзана рядом уже не было. Завывая потихоньку от боли и невыносимой обиды, уже ни с чем не считаясь, она побрела в сторону Рощи, чувствуя, как кровь струйкой бежит по ноге в ботинок. Ее стало трясти в лихорадке, с каждым шагом силы убывали, она плохо понимала происходящее: кого встречала, что видела? До своего дома добраться сил не хватило, поравнявшись с окнами Володьки-инвалида, упала и хорошо, что Володька сидел не за машинкой, а в темной кухне и, как всегда, посматривал на улицу, хотя и не ждал, чтобы ему кто-нибудь налил – у него было.

К упавшей Варе выбежала Пелагея Ивановна, на босых худых ногах – галоши. У нее нашлась перекись водорода. Промыв Варины раны, наложив замоченную перекисью тряпку на ее задницу, Пелагея Ивановна уложила Варю в свою постель с серыми простынями, куда забралась и сама. Володька-инвалид налил ей полстакана самогона, уверяя, что он снимет боль. Варе важно было унять боль душевную. Она выпила и, наконец, заснула. Словно издалека, словно во сне она слышала голос Тарзана, кричавшего зло:

– Здесь эта сука?!

И она не понимала, что именно Володьке-инвалиду принадлежал другой голос, стыдивший Тарзана, впрочем, весьма мирно, что, мол, нельзя ему, Тарзану, такому мужественному человеку, поступать так с женщиной, собравшейся подарить ему сына. С тем и ушел Тарзан.

Утром, кое-как прикрепив на раненую ягодицу компресс с самогоном, едва переставляя ноги, – правую словно судорогой свело, – с помощью Пелагеи Ивановны она дошла до дома и, едва ушла Пелагея Ивановна, пришли воры, Хлестак и Крот в том числе.

– Тарзан подбросил тебе нож? – спросил Хлестак. Варя полулежала на кровати бледная.

– Вот нож, – она достала из кармана халата нож для чистки картошки, который вчера машинально засунула в карман, – он у меня случайно оказался.

Хлестак испытующе смотрел ей в глаза.

– Ладно, ребята, – сказал он, – не дело с бабой конфликтовать. Но ты, – он повернулся к Тарзану, – научи свою бабу воров уважать, – и пошел к двери, за ним потянулись и другие, последним Крот, который обернулся на пороге и крикнул:

– Все равно поймаю и удавлю!

Что и говорить, перспектива, не сулящая беззаботной жизни.

Жаловаться милиции на воров, Варя знала, смысла нет: участковые «своих» воров знали в лицо; милиция знала, кого из воров… можно посадить, и воры знали, когда милиция имела право посадить вора. В дела семейные обычных людей милиция не совалась.

Тарзан ушел с ворами и не вернулся ни в тот день, ни после. Зина заходила к Варе и рассказала, что его видели с Блюмой-воровкой.

Значит, опять Блюма, подумалось Варе. Блюма так Блюма. Приходили мама с Олечкой, посочувствовали ей, что лицо случайно поцарапала, когда поскользнулась. Заходила соседка Зина, заваривала чай из брусничных листьев, помогала и Пелагея Ивановна. Даже и воры отнеслись к ней с сочувствием: им ли не знать, насколько непредсказуемо поведение Тарзана. Воры нет-нет да оставляли на столе продовольственные карточки, деньги. Все-таки, они, как и сами себя называли, – люди.

Варя поправлялась, прошли ушибы и синяки, разве что на душе сохранились. От раны на щеке осталась тоненькая полоска. Уже и ходила она без боли в ягодице. На дворе потеплело, пришла весна. Узнала от патриотически настроенных воров, что «наши» в Берлине взяли рейхстаг. Ей это лично ничего не дало. У нее часто болел живот…

Однажды в солнечный майский день решила выбраться в магазин, оставались неотоваренные карточки: если не отоварит, то хоть продаст. Проходя мимо Володьки-инвалида, радостно махнула ему рукой, и он в ответ улыбнулся… Как-то случилось Варе встретить в городе инвалида на протезах, тот выглядел даже франтовато и шел уверенно; тогда Варе подумалось, что Володя скорее всего вредит себе тем, что пьет. Она завела с ним об этом разговор:

– Володя, если бы тебе не пить, ты и на танцы мог бы податься, как этот… настоящий человек, летчик.

– Я не летчик, – буркнул потускневший Володя, и не человек я… полчеловека.

Варя заходила во многие магазины – везде народ. Решила отправиться на Новослободскую, в гастроном, что напротив Бутырской тюрьмы. Пошел дождь. Хорошая погода неожиданно испортилась, помрачнело. Совсем так, как в жизни. И в этом Варе предстояло тут же убедиться самой, пробираясь по Тихвинской, она нос к носу столкнулась в Кротом.

Как принято говорить, всё у нее внутри оборвалось. Она метнулась во двор дома, находившегося рядом, делая вид, что именно сюда и спешила, словно и не видела Крота. Но тот разгадал ее хитрость, пошел следом и, догнав, положил руку на плечо:

– Что так спешишь? – сказал вкрадчиво. – Пойдем, поговорим, у меня тоже здесь знакомые живут.

Если даже он не врет, мелькнуло у Вари, то известно, какие у него могут быть знакомые. Притворившись спокойною, словно ничуть его не боится, она проговорила этак мягко, доброжелательным тоном:

– Знаешь, Миша, у меня девчонка дома одна… я за продуктами выбежала. Как-нибудь в другой раз… сейчас, ну не могу, девчонка одна…

– Где Тарзан? – он словно не слышал ее.

– Не знаю… Гуляет, где же еще, а может сидит…

– Ты помнишь, что сделала? – Крот имел в виду, конечно же, свою порезанную щеку. Подойдя к ней вплотную, дохнул какой-то смесью кислой вони чеснока с табаком и водки.

– Помню, Миша, – ответила она миролюбиво. – Ну и что же ты теперь хочешь?

– Пойдем… поговорим, а то… кто будет носить молоко твоей девчонке?

Варя за свое:

– Потом, Миша, я же не против, – она молилась, чтобы хоть кто-нибудь зашел во двор. «И зачем меня сюда занесло!» – кляла себя. – Да я сама приду, – обещала Кроту, – давай только обговорим, когда…

Он действительно ее не слушал. Не дав ей говорить, рявкнул:

– Брось! – схватил за руку и потянул в подъезд. Варя хотела закричать, но он взял ее за горло, другой рукой обнял за талию и потащил вниз по ступенькам – в подвал. «Вот и конец мне», – решила Варя. Крот зашипел ей в ухо:

– Поори только, враз глотку перегрызу.

Он повалил ее на грязный пол и навалился как был, в расстегнутом длинном пальто. Она видела мельком его злобные маленькие глазки и задохнулась от чесночно-табачной вони. Его руки грубо рвали ее платье, трусики. Затем ее задыхающиеся полуоткрытые губы очутились в вонючей пасти зверя.

– Вот… так… козочка, – уже безразличным тоном, зевая, еще часто дыша, проговорил Крот, закончив, наконец, дело, вытирая о подол ее платья свой обмякший инструмент, – не всякого вора можешь оскорблять, стерва.

…У Вари перехватило дыхание, тело пронзила невыносимая боль. Она закричала изо всей силы и на ее крик в двери квартиры стала стучать соседка Зина, но Варя, обессиленная, не смогла дойти до двери, чтобы открыть. Тогда Зина стала звать на помощь, и мужчины выбили дверь. Кто-то куда-то побежал, кажется, к проходной завода позвонить в «скорую». Так и случилось, что в день Победы она родила мертвого ребенка. Не видел победного салюта и Тарзан. Варя не ошиблась, когда сказала Кроту, что, может, он сидит: он сидел. Когда Варю выписывали из больницы, Тарзан путешествовал по этапам в Институте промывания мозгов.