Текст книги "Кавказские новеллы"

Волк, волк…
Из цикла «Длинноволосая юность»

Небо и море были вспороты по горизонту алой полосой заката. Краски были яркие и чистые, как у Рокуэлла Кента, я громко сказала об этом соседним балконам, и все вышли посмотреть фантастическую живопись природы.

Каждодневный ритуал проводов солнца в другое полушарие собирал на берегу всех.

Ежевечерне закат поражал нас неповторимыми картинами: то вздымались в небо огненные паруса, то смотрели из туч два огненных глаза, то падал огненный шар в пучину моря.

Поздно вечером холодным светом зажигались фонари на берегу, растворяясь на рассвете вместе со звездами.

Волк жил этажом выше, спал на балконе и по утрам казался спящим в клетке.

В столовой он молча поглощал пищу, перебрасываясь с другом скорее знаками, чем словами, и изредка вскидывал взгляд, высматривая следующее блюдо.

В море он бросался с самого берега, непонятно как уходя в глубину. Ему было лень искать удобное место, и он бросал свое загорелое напружиненное тело в песок у самой лестницы, куда никто другой не ложился.

Это был молодой и сильный зверь. В лифт, к лестницам, в кресло он бросался так же, как в волны.

Я жадно смотрела, наблюдала, прорезаясь в его взгляде, как в отблеске молнии.

Все остальные люди были отдыхающие. Среди них были известные актеры и режиссеры, издатели толстых журналов, журналисты-международники, советники Министерства иностранных дел, теннисисты и шахматисты с мировой известностью.

Этот пансионат, предназначенный для кинематографистов и журналистов, вбирал в себя не только столичный творческий народ, но и тбилисцев, взимавших дань за территорию солнечной Пицунды.

Здесь, как и всюду, были свои контрасты: наезжавшие в изолированные одноэтажные коттеджи с громким гулом секретности семьи членов советского правительства и – гримерши, костюмерши, попадавшие сюда, как правило, исключительно случайно.

Или – великие актеры, сражавшие наповал обслугу своим обаянием и скромностью, и – дамы тбилисского света, которые с особым шиком меняли по несколько раз на дню одежды и застывали в величественных позах в холлах с видом на море.

Творцы и создатели, оторвавшись от своего прекрасного и напряженного труда, самозабвенно отдавались морю и солнцу, играли в пинг-понг, большой теннис, бильярд, удили рыбу, смотрели кинофильмы, собирались за столиками приятными и нешумными кампаниями, то есть, как было принято говорить среди них, отдыхали «совершенно очаровательно».

Волк был Волк. Жил в номере, питался в столовой, лежал на пляже – красивый, затаившийся хищник, проникший через дыру, открытую для тбилисцев.

Я не искала этого мира, стоя в маленьком аэропорту родного города в получасе лету к морю, имея для недельного отдыха голубое платьице, изумрудный сарафан с драконом и немецко-русский словарь на 80 тыс. слов, который намеревалась подкладывать под голову на пляже, чтобы этой осенью сдать кандидатский минимум в аспирантуре на отделении теле-радио журналистики Московского университета.

В холле металась крошечная, как эльф, кудрявая дикторша местного телевидения с путевкой, которую выбила с большим трудом и которая теперь из-за отсутствия ее подруги, известной танцовщицы, горела в ее руках синим пламенем.

Увидев моих родителей, провожавших меня, она вцепилась в них намертво, обрадовав пансионатом со сверхприличными условиями, снимая тем самым камень с их душ от моего путешествия в неизвестность.

Не искала я и Волка. Каждую весну я наблюдала одно и то же в баре моего московского министерства, где служила в рекламе. Я зримо видела, как к столичным девицам подкатывала волна и несла их к морю, к пылкой и краткой любви кавказцев в жареве пляжей, в прохладе номеров и ресторанов, к буйству душ и тел.

Вкушая пирожное – эклеры, они предвкушали Юг, прелесть которого научились вырывать у серой монотонности жизни как спортивную победу.

Там, где начиналось южное солнце, был мой дом, и великая истина вбита в сознание, что берег Черного моря – не место для настоящей любви, которая определяет для девушки всю ценность жизни.

И я испытывала лишь презрение к девицам, имевшим характеры чувственных бойцов, способных побеждать в себе конец сезона, сворачивать кипящие радости, чтобы следующей весной лечь на новую волну.

Фрейд был непризнанным на моей родине философом, ему, как и персам царя Дария на белых слонах, не суждено было пройти, в древнее горнило Дарьяла, чтобы занять почетное место среди наших исконных старейшин, откуда исходят все великие истины, заполняющие незримый багаж наших предубеждений, вручаемый сотням таким, как я.

И если Бог наказал меня, то не за гордыню или презрение к жрицам любви у моря, а за то, что упрямо рвусь к тому, чему нет места ни среди законов отрицания, ни среди беззакония соглашательств. Не зная сама, чего ищу, я храбро шла навстречу волчьим законам любви.

И вот теперь я без отдыха охотилась за Волком, безоружная, без капкана. Но, пойманная им сама, таскала на шее обрывок шнурка от ошейника со старинной монеткой и была похудевшая, чудом загоревшая, при моей безотносительности к пляжу, с голодным светом в глазах, если в них не отражался готовый к прыжку в сторону Волк.

Он меня щадил, можно сказать, даже тщательно оберегал от себя же. Я сидела словно на пьедестале, поднятая им на высоту, спустив оттуда ноги, и тихонько плакала от невозможности что-либо изменить в этом поединке со зверем.

Мы оба были кавказского происхождения, и он, к своей чести, не имел намерения перейти ни одну из дозволенных граней по отношению «к своей», а на большее – любовь – он и не рассчитывал.

Старухи, бывшие балерины, сидевшие между нами в столовой, наводили на него лорнеты праздного любопытства, и он мелькал в них, притаскивая очередную жертву для вечернего заклания, шокируя старух.

Каждое утро за завтраком они, как на педсовете, подробно обсуждали его вчерашнее поведение. У них была цель отвратить меня, хорошую девочку, от него, интересного, но опасного.

По этой причине они не могли быть равнодушными к нему. Это тоже было охотой на него.

Я же ни разу ничего не заметила. Волк был осторожным или благородным хищником, если такой парадокс уместен.

Поначалу, не разобравшись в его коварстве, я спокойно проводила вечера в пустом номере, заучивая немецкие слова из общественно-политической лексики. Я пропускала фильм за фильмом, идущие в кинотеатре нашего пансионата, где режиссеры и актеры были рядовыми зрителями своих же фильмов, и наблюдать их собственную реакцию иногда было довольно забавно для окружающих.

Когда, наконец, я взбунтовалась, он меня вмиг усмирил, сказав убедительную гадость о фильме. Тот вечер я тоже просидела в своем номере, потому что Волк исчез еще на закате. Это было необъяснимо – наша связь, принявшая с самого начала такую форму.

Начало было положено в баре на территории пицундского «Интуриста», где в ту пору были в основном западные немцы, чехи и немного поляков.

Тот, кто сидел рядом, извлек меня, плачущую, из будки междугородного автомата, где я узнала, что опоздала на экзамен, потому что не успела сделать перевод книги по телевидению, а значит, все откладывалось до следующей весны. Потрясение мое имело ту основу, что в моей жизни ничто не происходило, не сдвигалось – был полный штиль молодой жизни, как во сне, когда ты бежишь из всех сил, оставаясь на одном и том же месте.

Но тот мир, в который я попала, каждое утро включал парад звезд под моей лоджией: дамы в ультрамодных туалетах, бывшие по ту и эту стороны экрана, звезды с детьми, с мужьями, с любовниками, за завтраком, во время вечернего променада у моря… Все это было круговой панорамой, к которой, как в стереокино, не стоило протягивать руку, чтобы установить эфемерность. И в то же время это был самый живой фильм вокруг меня.

Прыжок Волка был откуда-то из-за моей спины, при этом он успел резануть меня взглядом, осушить бокал сока, бросить на стол ключи от общего номера с другом и исчезнуть.

Я запомнила быстрый режущий взгляд серых глаз, фосфоресцирующих в темноте подвального бара, и короткую шерсть на голове.

Это было одно мгновение, мы продолжали сидеть с его другом, у которого улыбка, как оказалось, никогда не сходила с лица, даже во время еды.

Оставшись сидеть в волнах поднявшейся светомузыки, я, тем не менее, перестала вовремя отвечать на вопросы, видеть что-либо вокруг, ощущать себя.

На следующий день после нашей короткой встречи в баре из укрытия с замиранием сердца я наблюдала, как Волк рыскал по пансионату, пока не напал на мой след. Случайно пройдя по его следу, я услышала, как в холле компетентная дама из столичной элиты заметила:

– Этот никому не известный юноша являет собой тот редкий тип мужской красоты, перед которым женщине трудно устоять.

В ответ последовало резюме, что женщина и не должна устаивать перед таким красивым южанином на берегу лазурного моря – и смех дам, много отдыхавших на море.

Волк, найдя меня, стал скромно рассказывать свои сказки, настоящие сказки-притчи, из которых самой мудрой была сказка о Герцоге и Картошке, которую герцог любил. В свою очередь, он просил меня читать свои стихи, и между нами установились волнующе-доверительные отношения, что-то высокое, о чем Волк сказал примерно следующее:

– Красная Шапочка, я – Волк, но не хищник, а философ, и в таком достойном качестве жду, что ты привнесешь в ту сказку, которую мы создадим с тобою вместе, свою прелесть и нежность.

На что моя дикторша, с которой мы жили в одном номере, сочла необходимым заметить, что на побережье моря, в неге песка и волн – это поистине удивительный и редчайший вид соавторства.

Волк, проигнорировав слова белокурой красавицы, бросил мне ободряюще:

– Мы напишем с тобой сказку, – и исчез так же внезапно, как и появился.

Дикторша, чувствуя по старшинству некую ответственность перед моим причастием в мире сказок, продолжила линию человека, тоже немало отдыхавшего на море:

– Волк, может быть, и философ, но в самое ближайшее время вынужден будет сбросить с себя шкуру мыслителя и остаться в нижнем белье заурядного соблазнителя. И поверь, моя девочка, никто на морском отдыхе не ищет идеи большой любви, которую ты готова заложить в свою сказку, как дрожжи в тесто.

Она наставила на меня свои вдруг ставшие печально-мудрыми глаза, умевшие застывать на телевизионном экране без моргания, как у сфинкса, и на следующее утро приняла решительные меры – спрятала меня в женском монастыре нудистского пляжа в конце владений пансионата.

Но частокол из голых тел не мог прикрыть моей стыдливой души, мне казалось, монахини слишком откровенно взывали к мужчинам, лежавшим неподалеку, потому что вдруг начинали, как удивительное растение, тянуться к солнцу, вскакивая вовсеувидение.

Шокированная вкусом моей дикторши к антисоветской экстравагантности, я бежала в глубину нашего номера. Выйдя из повиновения дикторше, я заслужила от нее упрек – если я так страдаю по Волку, то не должна строить из себя девочку, чтобы не испугать его.

И я приняла сакраментальное решение больше не строить из себя девочку. Подойдя к Волку, расположилась на песке рядом с его логовом и расправила вокруг себя юбку из стрекозьих крыльев.

– Волк, Волк, съешь меня, – тихо попросила я.

Но жестокий волчий закон распространялся только на овец, поэтому Волк ответил: глупо утруждать себя поисками пищи за обильным шведским столом. На это уйдет много сил, а результат будет тот же.

Я встала и ушла, оставив вместо себя яблоко. Это единственное, что я могла дать Волку в ответ на его сложную философию духа и плоти. Высокомерный Волк решил не соблазняться и этим.

Вечером у лифта боковым зрением я заметила Волка, притащившего кого-то. Лохматая жертва, добытая в дебрях чужого пляжа, пьяным голосом выдавала… критический разбор его сказки о Картошке, которую любил Герцог!

Я застыла на месте. Застыл растерянно у входа в лифт и Волк. Войди я туда, захлопнулась бы ловушка, и одним нажатием кнопки мы понеслись бы в одной кабине к разным высотам: они – в бар на восьмом этаже, продолжать свою пьянку, я – в преисподнюю пятого этажа, в мой опостылевший номер.

Пришел другой лифт, я села в него. Ровно через мгновение он появился в моей комнате, бормоча о каком-то сердечном препарате для зуба. Я смотрела в окно на море. Он то прикасался к моим волосам, то оказывался на балконе у дверей – метался как зверь в вольере, при этом мягко упрекая меня в чем-то, вероятно, в том, что я так переживаю.

– Одно и то же можно рассказывать по-разному. Им всем я не так рассказываю, как тебе. Что же мне делать с тобой?! Хочешь, я подарю тебе пьесу? Завтра я подарю тебе пьесу! – выпалил он и исчез.

…Я придерживаю веслами лодку, пока старый тбилисский газетчик закидывает в море снасть. Мы качаемся на волнах, рыба плывет в сеть, вечером он будет угощать друзей и женщин жареной рыбой. От блеска моря в лучах утреннего солнца я закрываю глаза и вижу, как плывет к лодке Волк, широко раскидывая руки и охотясь за волной. На морде Волка блестят капли воды, переливаясь радугой. Смеясь, он исчезает в глубине.

Это полусон, здесь нет ни волков, ни акул, никого, кроме нас, и пойманных тонкой удочкой рыбешек. Старый газетчик похитил меня и увез в море, потому что его бесила привычка Волка уходить в сторону от его взгляда в холле, где он, как рыбку из моря, пытался вытянуть из Волка его сущность.

«Почему такие чистые и хорошие девочки попадаются таким стервецам?!»

Совсем недавно в полдневный зной я лежала на кровати и через открытую дверь балкона наблюдала за тем, кто носился за катером на водных лыжах. Это зрелище заворожило меня, я решила без сомнений, что это Волк, и он прекрасен.

Теперь нельзя было даже предположить, что такой фейерверк силы и красоты могла извлечь из себя истасканная сущность Волка.

* * *

К завтраку он приготовил для меня дружескую улыбку, ничем безобразнее он не мог угостить меня.

– Не мешало бы погладить, – вскользь бросила ему костюмерша с Мосфильма, сидевшая за соседним столиком.

– Рубашку? – не понял он.

– Лицо, – пояснила она.

Волчью морду не выгладишь утюгом, поэтому после завтрака он проспал целый день, проглотив только ужин.

– Мы идем на шашлыки, – провозгласил его друг. Все недоуменно переглянулись: зачем, идя на шашлыки, так наедаться ужином?

Что денег нет давно у этой стаи, было особенно ясно, когда они терпеливо ожидали на шоссе автобус. Такси было для них королевским экипажем, когда попадалось к вечеру что-то поприличнее.

Тем временем я спокойно слезла с пьедестала кавказского благочестия, но не как в детстве с забора, обдирая коленки. Я слезла аккуратно, можно сказать, элегантно сошла вниз – на песок пляжа, к волнам, к роскошным овощным салатам в столовой, где передаешь ложку из общей салатницы в руки будущему победителю Каннского фестиваля, к внимательным взглядам мужчин.

Теперь я была почти бронзовой, мои скулы отполировали море и солнце, ожил мой дракон на тонких бретельках.

Тут я впервые взглянула советнику МИДа в глаза, и он рассказал о шрамах на своих руках – реликвиях международного конгресса миролюбивых сил. Оставив на время океан враждебной информации в одной из ближневосточных столиц, он прибыл к морю, чтобы подставить свои шрамы родному, не сжигающему ультрафиолету.

Старые актрисы с печальными улыбками прошлого, молодые актрисы с точеными фигурками, обтянутыми белоснежными костюмами, качели полусонного моря, запах сосен и роз, полутьма вечернего бара, шарм московского остроумия, игристого, как шампанское, – так много разного, делающего «совершенно очаровательной» эту страну отдыха, открылось внезапно.

Волк в измятой шкуре продолжал, теперь уже не таясь от меня, даже с некоторым вызовом, таскать податливых овец на свой этаж, отсыпаясь по утрам в клетке, припадая лишь к обеденной пище. Теперь наши столкновения, ставшие неприятными, пугали меня.

Мое окружение часто сидело приятной компанией в городском баре, имевшем архитектуру старинной крепости, и мы подолгу смотрели, как в центре зала взлетали вверх струйки фонтана, напоминая орган.

Там всегда звучала итальянская музыка, охватившая в то лето все побережье, и кофе по-турецки был настолько хорош, что обычно весь внутренний дворик под небом занимали немецкие туристы.

В этот раз Волк появился в обществе двух актрис – одна из которых, серая мышь среднерусской полосы, вызывающе устроилась напротив меня. Где они играли, никто не смог сказать, сейчас они составляли мажорное и довольно вульгарное трио, вечерняя программа которого была ясна, как день.

Мне показалось, что это могло быть последним пиршеством – три чашечки кофе по-восточному. Волк уже изрядно устал и, по всей видимости, поиздержался в средствах.

У меня тоже оставалось мало – ровно один день. Еще можно опуститься на песок, зарыться в его прогретую зыбучесть и забыться сном, а море уносит с отливом все тяжести, принося взамен покой и свежесть.

Где-то в заливе старый газетчик ловит тонкой удочкой свою рыбку, вечером будет угощать милых дам. Советник греет свои шрамы. Старенькая кинозвезда бредет по пляжу, прикрыв от зноя глаза, так хорошо узнаваемые всеми.

Все проходит в этом мире, и такая капелька жизни, как отдых на море – тоже. Я иду по пляжу в последний раз. Прохожу мимо лежбища Волка и его подруг.

Среди служительниц Мельпомены произошло какое-то движение в мою сторону и раздался смех. Смеялась серая мышь, а за ней – хрипло от чрезмерного курения – ее подруга. Они разбудили дремлющий пляж, кто-то поднял голову.

Волк лежал, зарывшись в песок, безучастный ко всему вокруг.

Мне не хотелось знать, он ли это, или его пустое логово. Пора было спешить к самолету.

Когда же, наконец, этот идиотский смех смолк, меня проводил в дорогу прекрасный голос моря.

1982 г.

Дар царицы
Из цикла «Из жизни одной Иконы»

Сказание о происхождении Иверской иконы и появление ее в Моздоке основано на предании. Предание это вполне согласуется со свидетельствами истории, ими объясняется и подтверждается.

«Сказание о чудотворной Иверской иконе Божьей Матери» Кавказ, 1846 г.

1.

Волы шли ровно, и ничто не предвещало того, что станет потом знамением на века. Но в какой-то миг все изменилось…

Вначале волы встали, как вкопанные, и четверо овсов, что везли свой груз из глубины гор на равнину, одновременно ощутили нечто необычное в остановке волов посреди дороги.

Какая-то незримая, но непреодолимо властная сила остановила этих больших и сильных животных и не позволяла сдвинуться с места.

Мужчины спрыгивали со своих повозок, ближайших и дальних, чтобы ринуться к той единственной арбе, которая остановила весь поезд.

Они пытались сдвинуть волов с места, но те стояли совсем неподвижно, как вкопанные в землю.

Овсы снова и снова напрягали все свои силы, потому что промедление в пути казалось нарушением данного ими слова, впрочем, самим же себе, в своем сообществе переселенцев – прибыть в Моздок вовремя.

Самым странным было то, что они не могли распрячь быков. Тогда они бросили попытки и оставили всё, как есть.

Было решено остановиться и заночевать вокруг той арбы. Горцы завернулись в свои бурки и, тихо переговариваясь, залегли в стороне от повозок.

Луна то появлялась, то закрывалась тучами, наводя на равнину полнейшую темень.

В полночь ко всем в сон проник один и тот же луч света. Проснувшись, каждый продолжал видеть этот свет, озаривший стоянку и намного дальше – большим ровным кругом – всю равнину.

Один за другим овсы разворачивались из своих бурок и изумлённо смотрели, возможно, в самую необычную ночь своей жизни.

Молча, они наблюдали и другую поразившую их картину: волы уже не стояли, привязанные впереди арбы, а были распряжены. Вот только кем, если овсы были теми же, кто отошел от них в начале ночи?!

Огромные быки стояли вокруг не только этой арбы, но и всех остальных, сбив их в один плотный стан.

В том круге были быки от всех других повозок, и все были разнузданы, однако, ни один никуда не уходил и не опускал головы к вожделенной траве – все стояли в ярком серебряном свечении, которого не могла посылать луна, скрытая за тучами.

В окутавшем волов свечении главным атрибутом происходящего были сами животные.

Великие символы жизни, испорченные волей человека, лишившего их естественного продолжения, они когда-то были навсегда выведены за круг солнца в ночную темень. Символы плодородия, они были лишены плодородия собственной природы.

Когда-то и они, как все живое, наполнялись солнечной энергией и были так же беспечны и веселы, как нетронутые быки.

Точно так же они заполняли мир собственной плодовитостью, вспаханные поля плодородием, а когда ночами снились пахарям, один их вид сулил богатство и радость жизни.

Они служили для человека всем, что было у них – и шкурой, и мясом, и своим пожизненным трудом. Они были тельцами и для мены их на золото, и для кровавых жертвоприношений.

Цвет их шкур оповещал не только о мудрости бытия и несомненном изобилии, но и о смертности всего земного.

В их белых шкурах китайцы видели символ мудрости, а греки и римляне – жертву всемогущему Зевсу.

Уделом чёрных шкур была жертва Плутону. Чёрным быкам отводилась самая печальная миссия на свете – перевозить в повозках чью-то смерть.

Всякий раз, рождаясь солнечными быками, они получали смертоносную метку и уходили во тьму бесплодия, откуда глядели на мир своим характерным взглядом исподлобья.

Как изначально ни противоречило это божьим заповедям, вол претерпел от руки человеческой наказание за лучшее, чем был одарен – за силу и мощь, за смирение и покорность.

И когда, с позволения самого Господа, или вопреки, волы стали быками с затронутой плотью, и уделом их стал тяжелый труд в вечном ярме, они безропотно отдали человеку последнее, что имели.

Оно воплощало все, что было в них изначально и что было приведено в такой вид искаженного существа, после которого им не оставалось ничего иного, как получить в награду за смирение свой образ в библейских сценах, дабы напоминать смирение самого Господа Иисуса Христа, взошедшего на Голгофу.

Никогда не было народа и такого времени, когда бы вол не был чрезмерно востребован, но не свирепым тельцом вассанским, о коем сказано: «крепость его как первородного тельца, и роги его, и как роги буйвола; ими избодет он народы все до пределов земли», а тем, о ком сказано было Моисеем – о чистоте его души, не тронутой никакой страстью.

Лунными ночами, сострадая, смотрел на них воловий бог Волопас.

Претерпевший глумление кастрацией, стеная, но, не смиряясь, единственный из всего племени, ушел он, непокоренный, к луне и звездам, чтобы возвыситься над своей судьбой и стать созвездием лунных быков.

С тех самых пор Волопас и начал повелевать своею властью всеми волами на свете.

Днем, предоставленные власти человека, они тащили свои непосильные ноши, везли тяжелые подводы в горах и на равнинах, не сбиваясь с пути и не ломая ноги о каменистые дороги, незыблемые и непоколебимые, как столпы земли.

А ночью… быть может, впервые дано было видеть человеку, как освобожденные волы кружили под небом, подчиняясь неизвестно кому и чему – своему Волопасу или иной силе.

Взгляд исподлобья вернется к ним с первыми лучами солнца, как только веселые быки жизнерадостно встряхнут ночную дрему и встрепенутся, завидев вторую половину своего племени.

Тогда же волы опустят свои глаза долу, и вечная боль потери отразится в них.

А между тем, в стоянии овсских волов виделась не простая неподвижность животных, это было лёгкое, едва заметное кружение, происходившее с ними, как во сне, и в этом случае это был самый медленный танец, который когда-либо происходил.

Танец волов под луной, под созвездием вечного Волопаса, который, возможно, и сам наблюдал подчинение собратьев не тьме, а свету, правившему этой ночью.

Уже никто не сомневался, что волы кружили вокруг той самой арбы и были полностью поглощены своим кружением – все до одного подчинившись тому, что происходило с ними. Эта воловья отрешенность от самих себя, вначале поражала более всего.

И, наконец, ни у кого из овсов не осталось сомнений, что свет исходил из арбы.

Все разом, в единый миг, осознали, что Свет излучала икона, которую они сами завернули в чёрную бурку, чтобы не пострадала в пути.

Теперь овсы знали, что скрывалось за этой иконой.

Но никто на этом свете не может знать всего, что таит в себе святой лик…

2.

Перед тем, как найти сокровенный дар в помощь для овсов, царица вызывала к себе мастеров, смотрела пристально, словно внутрь каждого, хотя уже все мастера впитали то, что называлось иверской иконописной школой, но она всех отсылала и призывала нового.

Наконец, остановив свой выбор на одном, она повелела ему начать писать икону Божьей Матери по установившимся канонам.

Избранный иконописец, готовясь к написанию, прошел шестинедельный пост, усердно молился весь этот срок и, получив внутреннюю готовность и благословение не только царицы, но и высшего священнического сана, ушел в творчество.

На тот момент было неизвестно, получит ли икона благословение от самой Божьей Матери, но мастер, не думая об этом, писал свой труд для овсов, истинной веры у которых в Учителя, как он знал, на тот момент было не больше, чем в одном мазке его кисти.

Так сказала сама царица, доверяя ему свою тайную тревогу.

Поэтому мастер вложил в икону всю надежду – и царицы, и свою, но не ради благосклонности повелительницы, а возвысил свой дух для благословения самой Матери Господа, которое невидимо, неслышимо, но проявит себя, если икона будет писана по ее святому Благословению.

Он думал, нельзя об иконе думать, насколько она хороша ликом, есть только одно мерило – будет ли она таить в себе божественный свет или нет.

Никто из иконописцев никогда не может предугадать, как отнесется сама Богоматерь к написанию своего образа. Порой ему казалось, что она наблюдает за процессом творчества, и кисть ложится ровно так, как должно ей ложиться, и глаза смотрят с печалью и нежностью на мир, как на большого младенца.

Не знала этого и царица, когда, получив икону от мастера, готовилась к отсылке ее за Хребет утром следующего дня.

А на следующий день царица отсылала икону Богоматери в народ овсов как чудотворную, ставшую таковой в ту ночь, когда она велела поставить ее до утра невдалеке от своего ложа, а ночью проснулась от света, который дал понять царице, что в иконе заключен свет Небесной Царицы.

Теперь царица Тамар уверенно отдавала ее, зная, что выполнила обязательство своей души перед Господом.

Однако никто не мог и подумать, что в Иверской иконе Богоматери заключено, казалось бы, своеволие самой Иконы, а правильнее сказать – высшая воля…

3.

В Дзывгисе, горном селении Большого Кавказа, у овсов была крошечная каменная церквушка, где и хранилась икона.

В ней едва бы поместился один престол, такие молельные залы вбирали не слишком много веры от осетин.

Именно это имела в виду и русская царица Елизавета, создав целую Комиссию по вопросу, как оторвать горцев от магометанства, которое ничего им не дало, но разрушило христианскую веру алан, зародившуюся задолго до самих русских.

Было время, когда была у них и греческая православная митрополия и одновременно согласились на католическую римскую, что говорило о политике больше, чем о сознательном выборе способа веры в Господа Иисуса Христа.

Потому что в результате всего овсы вернулись к своей древней арийской, только при этом вобрали образы святых от Учителя, которого забыли.

С ними в горах пребывала та горстка святых, что совместилась с утраченными богами, и они жили в душах овсов, заимев новые имена – христианские.

В тех горных церквушках нашлось место великомученику Георгию, ставшему небесным покровителем путников на всех дорогах, и архистратигу Михаилу, и другому бесплотному архангелу – Гавриилу и еще святым, которым молилась и Россия, и Грузия, и вся христианская Европа.

Но во время жертвенных обрядов овсы по-прежнему обильно орошали землю кровью тельцов и агнцев по любому поводу – от рождения младенца до его смерти, порой в столетнем возрасте.

Грузинская же Племянница из всех своих сил старалась для материнского народа – присылала мастеров с обозами красного, никогда не гниющего, дерева.

Они-то и строили в самом глубоком Цейском ущелье, на той высоте, где альпийские луга встречаются с вечными ледниками, церковку из вечного дерева во имя святой Троицы.

Мастера те повсюду оставляли надписи на грузинском языке. Овсы и не смотрели на надписи, и не пытались их заменить своими, потому что никогда не читали священных писаний, доверив таинство смысла писаний своим небесным покровителям.

На самом деле Племянница старалась из любви и преданности Учителю образумить народ, родной ее по крови, ибо зачата она была княжной Бурдухан, дочерью вождя Западной Алании Худана, от грузинского царя Георга III.

Все надежды иверской царицы были на то, что ее материнский народ овсов возымеет больше веры от ее священных даров, с их помощью научится жить в святой вере, не подвергаясь преследовавшей их гибельности.

Овсы чтили царицу, гордились ею, с открытыми сердцами благодарили за приносимые дары.

Издревле была у них некая разница в отношении к детям, рожденным женщинами от мужчин другого племени. Эти потомки всегда были привязаны к материнскому народу, за что их любили овсы, если не больше своих детей, то почитали больше.

Царица Динара, как звали ее русские, рожденная от аланской женщины, или ясской, как называли русские весь народ, выражала любовь своим стремлением помочь взойти к былому, конечно, не величию, какое величие у потерянного народа, но к почти забытому ими умению выживать во всех частях мира, куда только вели их прежние дороги.

Дороги эти всегда были дорогами войны, от поколения к поколению – то сарматы, то аланы, но всегда и неизменно – воины.

Она же словно подстерегала их повсюду, неусыпная Племянница, старавшаяся в своей совершенной любви к Учителю не только держать в благости свой отцовский народ – иверский, но и родных овсов.

Царица думала ночами, что без веры, с въевшимся язычеством, которое подтолкнет их к гибели, непременно и больше, чем простые человеческие грехи, этот народ всегда висит над бездной.

Огненной лавой, снежной лавиной, злобной мошкарой беды нагрянут из тьмы и поглотят их, думала она, не зная, не предвидя, как именно.

А когда случилось нечто подобное, спустя века, то уже не было на свете царицы-старательницы на ниве овсского безбожия.

Та чума, которая косила всю Европу, заглянула и к ним в горные ущелья. Тогда овсы поставили умирающим городок, чтобы оградить живой окружающий мир от тления, настигавшего их.

Работал инстинкт верных долгу так же, как когда-то, когда, по договоренности с Римом, стояли они сверх организованным охранным отрядом у стены Адриана в Британии.