Текст книги "Память – это ты"

7. Эммет, ростовщик

Вечерами я искал новые места, где бы приткнуться с гитарой. Играть перед незнакомой публикой было проще.

Обычно я бродил в окрестностях проспекта Параллел. Там всегда бурлила жизнь, заведения были полны. Самым знаменитым было кабаре “Красная мельница”. Хотя потом слово “красная” убрали: от упоминания этого цвета у некоторых прямо зуд начинался. Война стискивала людей своей огромной рукой, и все только и думали, как бы выскользнуть, забыться в атмосфере праздника – в театре, в кино, в публичном доме и так далее. Кто поставил бы им это в вину? Все мы стремились откуда-то сбежать, а красивые ножки всегда помогали перенестись в другой мир, – меня, правда, не пускали дальше порога.

К сожалению, я не просто был молод, я еще и выглядел молодо, так что двери кабаре для меня были закрыты. Полагаю, что мой наряд, неотличимый от нищенского, тоже играл свою роль. Меня воспринимали как сорванца, который только и думает, как бы заглянуть кому-нибудь в декольте. Верно. Но верно и то, что мне до смерти хотелось выступать в одном из этих заведений. Говорили, что Параллел – это сцена Барселоны, и хотя многие шли сюда за более пикантными удовольствиями, немало было тех, кого интересовали новые артистические дарования – танцовщицы, музыканты, певцы.

Едва я сел на углу у кинотеатра, где как раз показывали какой-то республиканский фильм, и заиграл, как увидел на другой стороне улицы знакомый силуэт. Торчащие во все стороны волосы, тощая фигура, вальяжная походка… Я почувствовал, что закипаю. Одним прыжком я вскочил на ноги, подхватил пустую кепку и забросил гитару за плечо – пару месяцев назад я приделал к ней нечто вроде ремня из старой простыни, чтобы удобнее было носить. Я перебежал улицу, надвинул кепку на глаза и решил пока идти за ним до какого-нибудь менее людного места. Когда ты в городе один, а вокруг война, нужно уметь постоять за себя, причем желательно не с голыми руками. Я всегда носил в кармане нож. Точнее, тупой ножик, завалявшийся в одном из кухонных ящиков, но в данном случае это было неважно: ножик был маленький, удобный, а его острием легко можно было выбить глаз. Я уже пару раз выхватывал его, когда какой-нибудь пьяный бродяга пытался украсть у меня кепку с деньгами.

Я сунул руки в карманы, чтобы чувствовать пальцами холодный металл. Я держался на безопасном расстоянии и старался оставаться незамеченным, памятуя, насколько он был проворен в день побега из приюта. Сегодня ему не уйти. Я шел и вспоминал, как после того, как меня избили, я несколько недель едва мог выйти из дома. Испуганно озирался, молился, чтобы снова не встретить тех подонков. Потом чувства мои переменились. Я стал оглядываться, желая повстречать кого-нибудь из них и расквитаться. Спустя несколько месяцев я отчаялся отомстить, но месть похожа на любовь: стоит опустить руки и прекратить поиски, как она сама стучится в дверь.

В тот вечер я чувствовал себя охотником, преследующим дичь. Негодяй, вор, обманувший меня и выставивший идиотом, наконец попался. Да, длинную тень, за которой я шел по пятам, отбрасывал Полито.

Я видел, что в толпе он нарочно натыкается на прохожих и обшаривает их карманы. Мерзавец был хорош: меньше чем за три квартала стянул четыре бумажника, перед ним еще и извинялись. Он доставал бумажники, открывал, проверял содержимое и бросал на тротуар прямо мне под ноги. Я не нагибался за ними, уверенный, что ничего ценного там уже нет. И потом, мне хотелось лишь утолить жажду мести.

Я следовал за Полито более получаса. Кварталы становились все беднее, на пути встречались бездомные, привалившиеся к переполненным мусорным бакам или устроившие себе укрытия из картонок. Вечерело, тени удлинялись.

Полито остановился на тротуаре возле женщины, стоявшей на коленях с табличкой в руках – надпись я не разобрал. Это был мой шанс. Вокруг никого не было, не считая каких-то бродяг, занятых своими делами.

Я крадучись вышел из-за угла и встал поодаль за спиной у Полито. Тот не обратил на меня внимания, занятый разговором с изможденной нищенкой, и тут я остолбенел. Презренный карманник, мошенник, обманувший меня, обворовавший и заманивший в лапы негодяев, доставал из карманов только что украденные деньги, чтобы отдать этой несчастной.

– Ты ангел, Полито, – повторяла та, всхлипывая.

– Я приду еще, как только смогу. Берегите себя.

Женщина кивнула, а я поспешил спрятаться, пока она меня не увидела. Полито зашагал дальше, я – за ним.

Когда я поравнялся с нищенкой, она попросила милостыню. Я ничего не дал, но невольно прочитал надпись, нацарапанную на куске картона, который она держала в руках: “Продаю детские ботиночки, совсем не ношенные”. Кто станет продавать ботинки своего ребенка? Почему неношеные? Достаточно было перестать гадать и заглянуть ей в глаза. Что-то во мне перевернулось… Бедная женщина. Но… при чем здесь Полито?

Я ускорил шаг, чтобы не упустить его, хотя вся злость, копившаяся во мне квартал за кварталом, улица за улицей, вдруг растворилась в глазах этой женщины. Минутой раньше я готов был глотку ему перерезать, попадись он мне, но теперь…

Я уже хотел было развернуться и уйти, как снова вспомнил его дружков, разбитую в щепы гитару, ночи, когда я от боли не мог повернуться, а прежде всего – украденный медальон. Мысль о медальоне возродила всю мою ненависть. У меня забрали единственное, с чем я не готов был расстаться. Мышцы снова напряглись, взгляд стал острым, как у хищника.

Я догонял его. Полито насвистывал дурацкую песенку и не слышал моих шагов. Улица была узкой и пустынной, но вскоре начиналась другая, шире и оживленнее. Полито остановился у витрины магазинчика игрушек, и я понял, что пора. Я подкрался, как кошка, и, не дав ему опомниться, приставил к горлу нож.

– Не дергайся. – Даже голос у меня прозвучал как-то по-бандитски.

– Что тебе? Я пуст, приятель. Кто ты?

Я чувствовал его страх, слышал дрожь в каждом слове. Ухватив Полито за лацкан, я слегка повернул его к себе.

– Черт… Мы знакомы? Стой… Гитарист?

– Больше ничего не хочешь мне сказать, пока я тебя не зарезал, как свинью?

– Тихо, тихо, парень… Спокойно. Я все объясню.

– Думаю, я и так все понял. “Я помог тебе, ты поможешь мне” и все такое, да?

– Слушай, ты не понял. Эти ребята, они ублюдки… Я был им должен, и…

– Отлично, теперь ты должен мне.

– Черт, приятель, я уже всё. Порвал с ними.

– А я был прощальным подарком? – Я прижал нож к его шее.

– Слушай…

– Где он?

– Кто?

– Мой медальон!

– Откуда я знаю. Ты сам видел, я раньше ушел…

– Где он? – Под лезвием ножа выступили капельки крови.

– Ох! Ладно, ладно. Я вспомнил. Честно. Эти ребята всегда все несут одному человеку. Я тебе рассказывал.

– Ростовщик…

– Да, Эммет. Я могу тебя отвести, но…

– Пошел! И имей в виду: ты можешь сбежать, но завтра, через месяц или через год я опять приставлю нож к твоей глотке и уже не буду ничего спрашивать, клянусь.

– Слушай, какой ты злющий… Я усек. Лады, приятель. Спокойно. Не сбегу.

По правде говоря, не знаю, кто из нас больше нервничал. Я посмотрел на свою руку, сжимавшую нож, – она дрожала, как желе. Я отдернул ее, ужаснувшись самому себе.

Пройдя полгорода, мы оказались в средней части бульвара Рамблас. Перешли на другую сторону и продолжали путь, пока не оказались перед неприметной деревянной дверью, на которой висела полусгнившая табличка с надписью “Эммет”.

– Это здесь.

– Так входи. И если врешь, я клянусь, что…

– Я не вру, а нож лучше спрячь.

– Ну-ну.

– Слушай, я серьезно. Старик – та еще пройда. Не вздумай обманывать его, он хитрый лис. И всегда держит оружие под прилавком.

Я посмотрел на Полито с недоверием:

– Ты обо мне беспокоишься?

– Старику сто лет в обед, он слеп как крот, руки у него трясутся. Даже если он прицелится в тебя, вероятнее всего, башку снесет мне. Неохота помирать из-за твоего медальона.

Я толкнул дверь, нервно звякнул колокольчик. Открылся узкий проход между двумя уходящими в потолок высоченными стеллажами, заваленными всем подряд. Лавка ростовщика была такой крохотной и тесной, что оставалось только диву даваться, как все это в ней помещается. Прежде всего в глаза бросались старые книги. Огромные, каких я раньше не видел.

Мы дошли до конца коридора. В глубине, за изъеденным жучками прилавком, сгорбленный старик вертел перед моноклем перстень. Затем он попробовал его на зуб, словно хотел окончательно удостовериться в качестве, и спрятал в деревянную шкатулку. После чего прикусил желтым зубом очередное кольцо и, по-видимому, остался недоволен, потому что бросил его в другую шкатулку, к безделушкам.

– Вечер добрый, – сказал Полито, когда мы подошли к прилавку почти вплотную.

Эммет с любопытством взглянул на нас:

– Так-так-так… Кто к нам пожаловал! – Голос у старика был такой же скрипучий, как полки стеллажей в его лавчонке. В таком месте достаточно искры, и все сгорит быстрее, чем волосок в печи. – Давненько не видались, друг Полито!

– Занят был.

– Не-е-е… не верю. Опять попался, а?

Я сделал шаг вперед, чтобы старик меня заметил. Я не болтать пришел. Эммет что-то смекнул и, оглядев меня с головы до ног и составив себе впечатление, снова обратился к Полито:

– Чего вам?

– Я пришел забрать свое, – сказал я.

– Не-е-е… Приятель твой? – На меня он даже не взглянул. Как будто Полито был один.

– Твои ребята забрали у него медальон, который ему, похоже, дороже жизни.

Старик раскрыл глаза от удивления, но тут же взял себя в руки.

– Это так? – наконец обратился он ко мне.

– Да.

– Так-так-так… Мальчик с монетой…

– Это медальон. Он у вас?

– Ого. Он со мной на “вы”, – язвительно отозвался тот. – Дай-ка угадаю. Сирота? Из хорошей семьи? Видел жизнь в розовом свете, а теперь приходится изучать остальные оттенки, а? – Смех у него был ломкий и скрипучий, точно несмазанная дверь.

– Вы ничего обо мне не знаете.

– Ошибаешься. Я знаю, что ты ищешь монету и готов на все, лишь бы вернуть ее, так?

– У вас она или не у вас?

– У меня, – признал он просто.

Молчание расползалось, как его тонкие губы.

– Так верните.

– Послушай, мальчик. Ты на вид неглупый, так что, наверное, поймешь: это магазин. Здесь никто никому ничего не дарит. Здесь покупают и продают.

– Вернуть чужое – это не подарок.

– Не-е-е… совсем наоборот. Я за этот медальон заплатил неким очаровательным юношам кругленькую сумму. А ты что дашь?

– Что вы хотите?

– Мне нравится твой новый приятель, Поли. Смотри, мальчик, я не вор, и если ты поклянешься, что медальон и правда был твоим…

– Он мой, – отчеканил я.

– …я сделаю исключение и продам его по той же цене, по какой купил.

Краем глаза я видел, что Полито еле заметно отрицательно качает головой.

– Сколько?

– Пятьсот песет.

– Вы с ума сошли! У меня столько нет…

– Ну тогда ничем не могу помочь.

Он снова улыбнулся своей отвратительной улыбкой. Я в ярости обрушил кулак на прилавок. Эхо еще не стихло, как Эммет извлек откуда-то дробовик с отпиленным стволом и безмятежно направил на меня:

– Прошу. Хочешь еще постучать?

– Тихо, тихо, – вмешался Полито.

– Не-е-е… Скажи своему приятелю, чтобы убирался, а не то в голове у него будет дырка размером с тот самый медальон.

– Мы вернемся с деньгами. А ты держи медальон наготове, – примирительно сказал Полито.

– Еще бы вам не вернуться.

Мне хотелось перемахнуть через прилавок и стереть улыбку с его тощей морщинистой рожи.

– Идем. – Полито взял меня за локоть и повел к выходу.

– Послушай, мальчик… – Эммет пытался выглядеть равнодушным, – где ты его нашел?

Полито знаками умолял меня молчать. Старик явно провоцировал меня, но я знал, что рано или поздно верну медальон себе; я уже выяснил, кто его прячет. Поэтому повернулся и улыбнулся как можно более жутко:

– Я убил его владельца.

Мгновение мы мерили друг друга взглядами. Затем звякнул колокольчик, и я вышел из магазина.

Уже на улице у меня сдали нервы, но Полито встряхнул меня. Он не злился, скорее беспокоился.

– Черт подери. Я же сказал. Со стариком шутки плохи.

– А что мне было делать?

– Он понимает, что у тебя нет денег.

– Я раздобуду! Столько, сколько надо, чтобы выкупить медальон!

– Не в этом дело… – Я видел, что Полито хмурится. Он обдумывал каждое свое слово, от этого я нервничал еще больше.

– Почему?! Почему не в этом дело?!

– Потому что он тебе его не продаст.

– Если ты должен что-то рассказать мне, самое время.

– Нет, не совсем… Просто… когда его у тебя украли, через пару дней… – Он с трудом подбирал слова.

– Когда меня избили твои дружки, – добавил я.

– Это не мои дружки! Я уже сказал! – Он бросил на меня такой злой взгляд, что я готов был поверить.

– Так что же случилось потом? – попытался я сгладить свою предыдущую реплику.

– Они пришли ко мне и расспрашивали о тебе. Хотели все знать. Как мы познакомились, где я тебя нашел, откуда ты взялся… Я сказал, что ничего не знаю, что и тебя толком не знаю. Они сказали, что старик, увидев медальон, как с ума сошел. Стал как одержимый, понимаешь?

– Одержимый?

– Да будто свихнулся, черт. Стал визжать и размахивать руками, как узнал, что они бросили тебя на улице, отправил их обратно, но ты уже исчез. Он объявил за тебя вознаграждение, как за беглого преступника.

– Поэтому ты меня отвел? Чтобы подзаработать?

– Слушай, это все уже меня не касается, ясно? И позволь напомнить: это ты ко мне пристал с ножом к горлу, в буквальном смысле!

– Не понимаю. Если медальон уже у него… что еще ему нужно?

– Сведения. Все, что с ним связано, – устало сказал Полито. – Я же говорю, он как с ума сошел. Ищет ответы в старых книгах.

– В книгах?

– Так мне ребята сказали, но я бы не слишком верил. Сомневаюсь, что они в курсе, о чем речь.

– Не понимаю… Если он так хотел найти меня, почему дал уйти?

– Черт, ты серьезно? Жаль, что ты себя там внутри не видел.

– Он знает, что я вернусь, – ответил я на свой вопрос.

– Он тебя просек, приятель. И так просто не отпустит. Эммет никогда не играет в открытую. Он так все обстряпает, что ты будешь чувствовать себя обязанным. На твоем месте я бы ушел и не возвращался. Еще не поздно.

– Но ты – это не я. Я не отступлюсь.

Очевидно, Полито знал, о чем говорит, но у меня были свои планы.

– Ну тогда имей в виду, что ничем хорошим для тебя это не закончится.

Какое-то время мы шли молча, возвращаясь той же дорогой, которой пришли. Полито снова стал насвистывать свою дурацкую песенку.

– Зачем вор дарит деньги нищенке?

– Что? Какой нищенке?

– Той, что продает детские ботиночки.

– Как ты узнал? – Судя по выражению лица, он сразу все понял, но не очень-то хотел говорить на эту тему. – Долгая история…

– Я весь внимание.

– Слушай, парень, тебе что, заняться нечем?

– Я просто хочу понять.

– Ну хоти дальше.

– Ты, кажется, забыл, что мой медальон оказался у этого прощелыги по твоей вине.

– Дерьмо… – Полито сердито сплюнул, хотя сердился скорее на себя, чем на меня. – Просто женщина, усек? Ты сам сказал: нищенка. И все.

– Что-то не верится.

– Твои проблемы.

– А почему она продает детские ботиночки?

– Черт. Сам-то как думаешь?

– Потому что… ребенка нет?

Полито скривился: придется объяснять… Хотя ему очевидно не хотелось.

– Она была монашкой, ясно? Работала в приюте. Там мы и познакомились. Несколько лет назад. Она была из хороших, знаешь? Не ведьма, как другие. Эта была ласковая и веселая. Веселая монашка, прикинь?

– И что с ней случилось? – спросил я, рискуя сбить его с мысли.

– Я уже был не в приюте. Она тоже. Вернулась в свой монастырь, знаешь? Пару лет назад, как раз когда эти мерзавцы стали жечь монастыри и убивать монахов и священников. Антицерковный разгул.

– У нас в районе из церкви повыкидывали на улицу открытые гробы…

– Я видел, как людей вешают, приятель… Вешали прямо на входе в церковь. Черт, я никогда не был сильно религиозным, но это было чистое зверство.

– И что с ней?

– Выволокли всех из монастыря, священника убили, монашек изнасиловали.

– Господи…

– Господи, вот именно… Молишься всю жизнь, а потом, когда тебя мучают и убивают, помощи с небес не дождешься.

– Ее тоже изнасиловали?

– Да. И бросили полумертвую на улице. Потом, оклемавшись немного, она пошла к своим, но ее уже не взяли обратно. Выгнали из монастыря. Даже слушать не стали.

– Почему? Из-за того, что с ней произошло?

– Из-за того что она была беременна.

– Вот дерьмо…

– С животом и на улице. Вот так с ней обошлись свои же. Мерзавцы. Помогают всем подряд и не могут помочь своим. Тогда-то я ее и встретил. День был паршивый, лило как из ведра, она пряталась под какой-то картонкой, вся дрожала. Она меня первая узнала. Черт, клянусь, я бы двадцать раз прошел мимо и у меня мысли бы не было, что это она. Так что я взял ее к себе, нашел местечко получше. Не дворец, конечно, но сухо, и теплее, чем под картонкой. Потом я узнал про беременность, предложил ей помочь с этим, но она отказалась наотрез. Она бы лучше сама умерла, но на это у нее духу не хватало, сечешь?

– Если веришь в Бога, самоубийство – большой грех, сразу в ад или что-то такое.

– Не знаю… Потому что ребенка от этого козла, насильника, она не хотела, а избавиться не могла.

От этой истории мне стало физически плохо. Я разных ужасов насмотрелся в последние месяцы, но рассказ Полито прямо жег меня изнутри, так что задавать следующий вопрос было страшно:

– А потом?

– Про нее стали говорить, история дошла до богатенькой пары, они ко мне и заявились. Выглядели так, будто даже не в курсе, что где-то какая-то война, понимаешь? Такие, будто все как раньше. Хотели взять ее служанкой, давали крышу над головой, еду.

– Есть еще в мире добрые люди…

– Не такие уж и добрые. Поставили условие, что когда она родит, то отдаст ребенка им, будто это их ребенок.

– Серьезно? Она согласилась?

– А что ей было делать? Она говорила, что Бог услышал ее молитвы, что это лучший выход. Переехала в их богатый район, к ним в особняк. Но когда ребенок родился, все изменилось. Хозяевам стало неуютно от того, что настоящая мать шастает у них по дому, а ей трудно было делать вид, что она к ребенку не имеет отношения. Ее вышвырнули на улицу как собаку, а ребенка оставили себе.

Я погрузился в рассказ Полито, как в готический роман. Драматический и жестокий. Без надежды на счастливый конец.

– А почему она на них не заявила или что-нибудь такое?

– Она пыталась. Ходила в полицию, но… что может бродяжка против одной из самых богатых семей в городе?

– Ничего, я думаю.

– Она вернулась на улицу в надежде скоро умереть, угаснуть тихо, но с достоинством. Обмануть Бога, вроде того. Собственно, этим она сейчас и занимается. А я что? Стараюсь поддерживать ее как могу, хотя не знаю, услугу ей оказываю или наоборот.

– Ты делаешь то, что должен.

– Я знаю, что однажды приду и найду только брошенную картонку.

– Но ты хотя бы будешь знать, что сделал все, что мог.

– Знаешь, что я действительно сделал? – прошептал он, наклонившись ко мне. – Сжег их чертов дворец. Дождался, пока уедут на лето, залез, взял кое-что, а потом поджег. Горело от фундамента до самой крыши. Что-то я продал Эммету, а он перепродал. В полиции вышли на некоторые вещи, опознали как краденые. Добрались до старика, я оказался под подозрением. Потому я тогда и уехал из Барселоны. Думаю, хозяева еще немного сердятся за то, что я превратил их особняк в горстку пепла.

– Я рад, что ты это сделал.

Мы шагали молча, если не считать песенки, которую снова принялся насвистывать Полито. Я размышлял над услышанным.

– А скажи мне вот что, – спросил я наконец, – почему ты не бросишь работать на этого ростовщика?

Судя по выражению лица Полито, я застал его врасплох. Он задумался на несколько секунд.

– На что ты готов, чтобы выжить?

– На все, – ответил я.

По его глазам я понял, что такого ответа он и ожидал.

Тощему карманнику больше нечего было сказать мне, так что на ближайшем перекрестке он свернул и пошел прочь, пиная камешек, подскакивавший на мостовой. Да, я ненавидел его всем сердцем, но, увидев, что он уходит, почувствовал себя неожиданно одиноким. Может быть, он почувствовал то же самое, потому что вдруг развернулся, словно забыл задать важный вопрос. Улыбнувшись, он ткнул пальцем в мою гитару:

– Слушай, где ты обычно играешь?

8. Новый друг

Зима вошла в город с демонстративной жестокостью. Какая наивность. Будто растягивавшее дни солнце сильно облегчало нашу жизнь. Холод проникал в дома, и пока одни боролись, чтобы продержаться еще зиму, другие сдавались, понимая, что не доживут до весны.

Снова близилось Рождество, но песен не слышалось. Не было ни подарков, ни елок с огоньками, ни семейных обедов. Единственное изменение за последний год состояло в том, что всего стало еще меньше. Особенно оптимизма.

Война, казалось, никогда не закончится. Представляю, как были обескуражены те, кто предрекал ей конец через две недели после начала. Глупцы… Папа всегда повторял: если сам не понимаешь, что говоришь, то лучше молчи.

Прошел год с тех пор, как мы с мамой собрались бежать во Францию, и, оглядываясь назад, я удивлялся, сколько всего успело произойти за это время.

Триста шестьдесят пять дней с момента, как отец ушел и не вернулся. Я все сильнее убеждался в том, что он нас бросил, и начинал ненавидеть его. Я винил его в смерти мамы, в том, что остался один… Где же он? Где-то далеко от всего этого, в Южной

Америке? Но больше я терзался от непонимания, как так вышло. Это было совсем на него не похоже. Он никогда бы нас не бросил, разве только ради… Я не мог нащупать причину, и чем дальше, тем больше уверялся в том, что никогда ее не узнаю.

В жестянке скопилось уже прилично денег. Может, даже больше, чем нужно. И все же мне не хватало храбрости предпринять столь абсурдное путешествие… Но если отказаться от этой идеи – что тогда? Отбросить единственную подсказку, какой бы глупой они ни была, и положиться на туманное будущее? Это означало смириться с одиночеством.

Моя жизнь по-прежнему протекала наполовину на улице среди чужих ботинок, наполовину на кладбище среди покойников. Плюс книги и песни, которые я неустанно сочинял. Может, это было единственным отцовским наследством. Любовь к чтению и упрямое желание обучить меня игре на каком-нибудь инструменте, словно он знал, что меня ждет, и готовил к войне с одиночеством. С одиночеством, которое вдруг стало еще необъятнее в то утро, когда шеф сообщил мне о смерти Томеу.

Работа на кладбище стала тяжелее. Мне не хватало едкого юмора Томеу, его заразительного смеха, запаха его трубки. Теперь я работал в тишине, некому было со смешком пройтись по всем возможным богам. Я потерял хорошего друга. Единственного.

Сначала Томеу пропал на целую неделю. А потом люди рассказали нашему шефу, что его нашли мертвым в переулке после ссоры в таверне, которую он сам же и затеял. Идиот! Люди стали нервные, саркастические замечания Томеу были уже небезопасны. В конце концов его убил тот самый юмор, что помогал выжить. Бедняга…

Я выкопал ему могилу. В этом было что-то поэтическое: он меня этому научил, и теперь я старался для него же. На похоронах никого не было, кроме нас с шефом. Да и тот пришел, только чтобы вручить мне конверт на мое имя. На секунду я подумал, что уволен. Но то было не уведомление об увольнении, а прощальное послание. Шеф нашел его в вещах Томеу. Я дождался, пока он уйдет, и открыл конверт. Письма внутри не было. Только небольшой нож с резной деревянной ручкой. Я знал, чей это нож, и знал, кем становлюсь, унаследовав его. Теперь новым Верным Стражем Сна Сидящего Быка был я. Хотя, если честно, ножик не тянул на оружие мистического стражника. Доведись мне защищаться, я предпочел бы ему даже карандаш.

Я выкопал Томеу могилу рядом с маминой и похоронил с ним его трубку. Знаю, что он был бы рад. Сказал бы что-нибудь вроде: “Ты, как всегда, обо всем позаботился, Гумберт. Доберусь до неба, подсяду к некурящим и запалю ее в твою честь. И погляжу: они там правда добрые или берут кого попало, лишь бы место заполнить”.

Одним словом, я пел уже над тремя могилами. Потом отправлялся бродить по окраине кладбища и доходил до загадочных индейских захоронений. Хотя я узнал их тайну, они по-прежнему очень занимали меня и властно манили взглянуть хотя бы издалека. Я никогда не задерживался там надолго. Повторю: я не был храбрецом. Но в тот день решился. Если я стал новым Стражем, то должен был как минимум засвидетельствовать свое почтение.

Поскольку в первое посещение я содрал плющ с первых трех памятников, теперь меня встретили голые немые камни. Меня прошиб холодный пот, я еле сдерживался, чтобы не сбежать, как в прошлый раз.

Я подошел к другим надгробиям. Они плохо сохранились, но я с удовлетворением отметил, что все обстояло так, как рассказывал Томеу. Они были расположены полумесяцем. Я стал отдирать от них плющ, помогая себе ножом. Нож был старый и тупой, в конце концов я от него отказался. Очищая тринадцатый памятник, от усталости, а больше от раздражения на самого себя, оттого что непонятно чем занимаюсь, я поцарапался о стебли ежевики, которую не заметил под плющом. Я вскрикнул от злости – и в ту же секунду, клянусь, услышал какой-то шепот, словно поднявшийся от земли и обдавший мне сердце холодом. Я в страхе отпрянул, споткнулся и упал на землю, раздавив руками грибы и запутавшись в побегах ежевики.

Все здесь казалось болезненным и недобрым. Я торопливо поднялся и поспешил прочь от этого проклятого места, не в силах выкинуть из головы странный шепот. С тех пор я решил быть Стражем на расстоянии.

По пути я вынимал из пальцев занозы. Я поранился до крови и поднес руки к губам. Никогда не понимал людей, самозабвенно зализывающих раны. Привкус ржавого железа… Отвратительно! Эх, я только и делал, что клял свою кровь.

В сторожке я вымыл и перевязал руки. Меня всегда забавляла аптечка в таком месте, где все вокруг мертвы. Никогда бы не подумал, что из одного пальца может течь столько крови.

Под конец перевязки мне вдруг стало плохо. В глазах помутилось. Через пару минут я обливался потом и дрожал, как цыпленок. Желудок горел, колени подкашивались. После смерти Томеу некому было помочь мне. Спазмы становились все сильнее, меня гнуло и крутило. Может, тот шепот проклял меня? Может, я недостоин быть Стражем?

Я поспешил прочь с кладбища, не помню, как добрался домой. По пути меня несколько раз рвало, в глазах плыл туман. Я скрючился на полу, накрывшись горой одеял. Боль была невыносимой. Такой, что я мечтал о смерти.

Целый день я корчился и кричал, казалось, что кишки у меня завязываются в узел. Как одинок человек в такие минуты! Как беззащитен. Покинут. Почти все время я провел на унитазе. Меня вырвало раз десять, под конец уже выходила только желчь. Я уснул в уборной и там же проснулся на следующее утро. Я страшно ослаб, хотелось пить и есть, но боль и спазмы прошли. Я выжил. Я еще не понимал, что произошло, но был жив. Это потому что я нарушил покой индейских могил? Я знал, что место проклято, и ругал себя за то, что снова не послушался интуиции.

Страж Сна из меня был такой же никудышный, как и хранитель медальона. Я провалил обе миссии. Хотя это не мешало приспешникам старого ростовщика издалека следить за мной. Полито был прав: у Эммета в городе были тысячи глаз. Его соглядатаи никак не проявляли себя, просто удостоверялись, что я на месте и замечаю их. Они знали, что рано или поздно я не выдержу и вернусь к их хозяину за ответами на свои вопросы.

Иногда вечерами, играя напротив “Мажестика”, я видел на расстоянии тени псов Эммета. Им что, заняться было нечем? Я опускал взгляд, а когда снова поднимал, их уже не было. Призраки на службе у одержимого старика.

Может быть, Эммет думал, что я попался в его сети, но и он попался в мои. Он знал, где я, а я знал, где мой медальон. Вопрос заключался в том, кому раньше изменит терпение. Кто сделает следующий шаг? Полгода прошло с нашей первой встречи, и у меня в голове потихоньку вырисовывался план действий. Папа всегда говорил, что опыт – это начальное образование, умение извлекать урок из опыта – среднее, а готовность совершать новые ошибки – это уже университет.

Время от времени и тоже на расстоянии мелькал Полито. Он всегда появлялся после того, как исчезали соглядатаи Эммета. Как будто те присматривали за мной, а Полито – за ними. Сначала я думал, что они следят за мной по очереди, но вскоре убедился, что Полито их избегает и старается не попадаться им на глаза. Обычно он смешивался с толпой собиравшихся возле меня зевак, а если слушателей было мало, то караулил за углом, надвинув кепку почти на нос.

Думаю, ему нравилась моя музыка, но он никогда со мной не заговаривал. Наши отношения были далеки от идиллии: во время последней встречи я прижимал к его горлу нож. Его история с монашкой нас несколько сблизила, но не слишком. Думаю, мы оба вспоминали друг друга с неудовольствием.

Недели проходили, похожие одна на другую, как вдруг однажды вечером мне в кепку упали три монеты. Увидев одну из них, я глазам своим не поверил. Мой медальон! Подняв голову, я увидел гордую улыбку Полито. Не перебивая моей песни, он шепнул:

– На твоем месте я бы его спрятал. Они идут за тобой.

Полито тут же смешался с толпой зевак и стал отстукивать ногой ритм. Затем искоса глянул вправо, и, проследив за его взглядом, я увидел псов Эммета. Они были ближе, чем обычно, и беспокойно посматривали на меня, выжидая удобный момент. Наконец они подошли совсем близко и застыли за спинами слушателей. Не переставая играть, я лихорадочно соображал. Полито, похоже, тоже взвешивал варианты. Уже через песню двое верзил стояли почти вплотную ко мне. Полито куда-то пропал. Вдруг я услышал его голос, раздавшийся среди уличной суеты:

– Воры! Держи их! – Он указывал на шпионов Эммета.

Люди стали озираться и увидели на земле рядом с верзилами пару кошельков.

– Э, да это мой! – крикнул Кожаный Сапог, грубый тип, даже летом носивший черные кожаные сапоги. Еще у него были коричневые и темно-синие, но любимыми были черные.

– И мой! – воскликнул Тапочки, старичок, живший по соседству и спускавшийся на улицу с сигареткой, потому что жена запрещала курить дома. – Проклятые карманники!

– Сбегайте кто-нибудь за полицейским, – добавил Полито.

Бандиты остолбенели. Люди столпились вокруг и осыпали их ругательствами. Старик в тапках дал клюкой по шее тому, что повыше, и громила сжался, не понимая, кто его ударил. Когда свистки полицейского привлекли всеобщее внимание, Полито ухватил меня за плечо:

– Ты что, решил остаться?

Я схватил кепку с монетами и медальоном, и мы бегом пустились за ближайший угол. Сворачивая, я обернулся и увидел, что ребята Эммета гонятся за нами. Мне было не впервой убегать от псов.

– Сюда! – крикнул Полито.