Текст книги "Память – это ты"

Пробежав еще несколько метров – казалось, указания он выдумывает на ходу, – мы оказались в тупике. Я в панике озирался. Все повторялось!

– Ты опять обманул! – крикнул я Полито.

Он не удостоил меня ответом, пытаясь сдвинуть с места мусорный бак.

– Да помоги же, черт! – бросил он мне.

Как бы то ни было, вряд ли что-то могло быть хуже бездействия в ожидании громил. Мы оттолкнули контейнер, и я увидел небольшую пробоину в стене. Я с удивлением взглянул на Полито.

– Не все то, чем кажется! – улыбнулся он.

Мы заползли в нишу и задвинули контейнер. Вскоре послышался топот. Псы Эммета остановились совсем рядом.

– Где же они?

– Говорил я, не сюда.

– Да я точно видел!

– Старику расскажешь. Из-за тебя мы их упустили.

– Из-за меня? Мы оба знаем, кто виноват.

– Поли, чертов предатель… Доберусь – сверну ему шею.

– Старик не даст.

– Не даст, но в жизни бывают случайности.

– Сначала надо поймать маленького ублюдка.

Их гавканье постепенно удалялось. Наконец можно было вылезти.

– Как ты узнал про это место?

– Я его сам построил. Или разломал. Смотря как посмотреть.

Полито протянул руку. Я не ожидал столь дружеского жеста, но с благодарностью стиснул ее. Полито отпрянул, как от прокаженного:

– Ты что?

– То есть?

– Гони мои деньги. – Он снова протянул руку.

– Я думал, это за музыку. – Улыбаясь, я полез в карман, достал монеты, упавшие в кепку вместе с медальоном, и вернул ему.

– Играешь ты хорошо, но это не значит, что я буду дарить тебе деньги.

– Разумно… Да, спасибо за медальон.

– Ну что, теперь мир?

– Как ты его добыл?

– А ты как думаешь?

– У тебя не будет проблем?

– У меня всю жизнь проблемы… Но пока удается от них сбегать.

– Зачем ты его мне отдал?

Полито поднял на меня умные темные глаза. Умные по-особому. Как будто улица научила его ни от кого ничего не ждать.

– Лучше тебе на какое-то время затаиться. Старик одержим этим медальоном.

– Затаиться? Где?

– Для начала, – было в его голосе что-то повелительное, – перестань играть на улице.

– Мне нужны деньги.

– Найти тебя на улице – вопрос времени. К тому же люди много говорят.

– Про мои песни? – обрадовался я.

– Про всё. Люди всегда говорят. Ты случайно не играешь в каком-нибудь притоне?

– Притоне?

– Ну в норе какой-нибудь, в вертепе, в кабаке… “Эль блю джаз”, “Ла посьон”… Или ты больше по театрам и концертным залам?

– А, нет… это не мое.

– Да ну? У такого музыканта должна быть публика! И… – Он вдруг замолчал. – Знаю! – Он куда-то решительно зашагал, уверенный, что я последую за ним.

– Ты куда? – Поскольку Полито не отвечал, мне пришлось догнать его. – В притон? – Мне нравилось произносить новые слова. Как будто губы теряли невинность от их звука.

Отец, когда читал, подчеркивал новые слова карандашом. Я не понимал зачем. Однажды он объяснил: “Каждое новое слово, которое ты узнаёшь, обладает определенной властью. Оно вмиг может выставить тебя чванливым, глупым или образованным и интересным; умным, грубым или неотесанным. Одно лишь слово способно возвысить тебя или уничтожить”.

“Притон” мне с первого раза понравился.

Бывают люди, с которыми сразу возникает необъяснимая связь. Полито был из таких. И чувствовалось, что это взаимно – мне было хорошо с Полито, потому что ему было хорошо со мной. Он был весельчак и шутник, говорил быстро, с едва уловимым акцентом. Иногда вворачивал непонятные словечки, но я старался не задавать лишних вопросов, чтобы не перебивать.

Не слишком разговорчивые люди бывают рады компании словоохотливого человека. Мне не нужно было думать, как заполнить неловкие длинные паузы, это было дело Полито. Он сыпал вопросами и сам же на них отвечал. А когда я вдруг решал его опередить, оказывалось, что он уже сменил тему. В то же время общаться с ним было непросто из-за ощущения, что он тебя не слушает, только говорит и говорит.

Он не умолкал всю дорогу. Из того немногого, что я понял, я узнал, что мы направляемся в таверну Хуанчо, старинного приятеля Полито, который наверняка разрешит мне играть в своем заведении. Хуанчо было плевать, сколько мне лет – двенадцать, пятнадцать или восемьдесят, лишь бы я умел привлечь и развлечь посетителей. По крайней мере, так говорил Полито.

Полито передвигался по городу легко и свободно. Везде у него были знакомые. Одни здоровались с ним, другие осыпали проклятиями. Пару раз нам пришлось убегать от “недовольных клиентов”. Так их назвал Полито, и я понял, что слышать угрозы от человека с ножом ему столь же привычно, как служащему провести день в конторе. Вероятно, я тоже подпадал под определение “недовольного клиента”, хотя в моем случае Полито пытался все исправить.

Вскоре мы дошли до таверны. К двери, находившейся ниже уровня земли, вели три каменные ступеньки. Шагнув за порог, я почувствовал, что все взоры обратились на меня. Как в фильмах про Дикий Запад, когда бандит входит в салун и все отвлекаются от своих занятий, чтобы хорошенько рассмотреть чужака. Я сделал пару робких шагов, когда посетители вернулись наконец к своим делам и гул разговоров возобновился.

Зал был пятиугольный. Не слишком большой, но и не слишком маленький, места хватило для дюжины круглых столиков и огромного бильярдного стола в глубине. Некогда зеленое сукно его было истерто и покрыто прихотливыми винными и пивными узорами. Барная стойка изгибалась под необычным углом.

Я не увидел пианино, но небольшая сцена была, и какая-то девушка без особого успеха пыталась играть на скрипке. Рыжеватые волосы падали ей на лицо, и я думаю, она нарочно их не убирала, прячась таким образом от издевок клиентов, притворявшихся спящими и нарочито громко храпевших. Играла она и правда мучительно медленно. Каждая нота тянулась целую вечность. Но она упрямо играла по-своему, не обращая внимания ни на что вокруг, и по ее движениям можно было предположить, что она испытывает неведомый и непонятный нам восторг. Вдруг я остолбенел, услышав хриплый голос:

– Ах ты сволочь! Что ты здесь делаешь?

Я развернулся, уверенный, что это мне. Случалось, меня приветствовали таким образом.

– Тише, Хуанчо, – укоризненно сказал Полито с тем спокойствием, которое только раздражает.

К нам, тяжело ступая, направлялся здоровяк с немаленьким брюхом. Редкие волосы были зализаны на лысину. На толстяке был фартук, давно утративший белизну, и я не мог отделаться от мысли, что он легко может оказаться забрызган моей кровью. Хуанчо подошел к Полито вплотную, но тот и бровью не повел. Даже чуть насмешливая улыбка не сошла с его губ. Как смельчак, не отступающий перед понесшей лошадью, уверенный, что может усмирить ее.

– Я сказал тебе не появляться, пока не вернешь долг.

– А зачем, ты думаешь, я пришел?

Так и знал! Мерзавец… Было очевидно, что они не столько добрые приятели, сколько заклятые неприятели.

– У тебя есть деньги? – Здоровяк поднял густую бровь.

– У меня есть кое-что получше… – Полито чуть отступил и широким жестом указал на меня: – Гитарист!

Я оказался лицом к лицу с хозяином таверны, который смерил меня взглядом. Откуда у них у всех эта дурацкая привычка?

– Что это за чучело? – расхохотался он.

– Его зовут Гомер. И это лучший гитарист из всех, чья нога ступала на этот грязный пол.

– Смеешься? Это же младенец!

– Мне шестнадцать, – с обидой отозвался я.

– Да хоть пятьдесят. Убирайся!

Я подумал, что он загребет меня своей ручищей и вышвырнет вон, но Полито встал между нами, словно гипнотизируя его:

– Я предлагаю сделку.

– Я не имею дел с ворами. Верни деньги, или я до тебя доберусь.

– Дай ему шанс. Если не понравится, мы уйдем и я верну тебе вдвое больше, чем должен, клянусь.

Хуанчо, казалось, задумался, а Полито, как человек опытный, продолжал увещевать его.

– Если понравится, будешь платить ему половину, а половину оставлять себе, пока не получишь мой долг, – шепнул он тихо-тихо.

Ярость была укрощена. Лицо кабатчика по-прежнему выражало готовность разорвать на части первого, кто попадется под руку, однако, всхрапнув, как бык, он согласился испытать меня.

Скрипачка была тут же выставлена с подмостков; посетители вяло захлопали хозяину и лениво ошикали музыкантшу. Когда та проходила рядом, я попытался разглядеть ее лицо за рыжими кудрями. Она посмотрела на меня с ненавистью: ее выгнали из-за меня.

– Прости, – сказал я искренне.

– Иди ты к черту, – ответила она, сунула скрипку в обшарпанное ведро для зонтиков и удалилась через заднюю дверь, которая, как и полагается по законам жанра, выходила в переулок.

Подошел Полито:

– Что ж, приятель, это твой шанс. Покажи все, что умеешь.

– Что?

– Сыграй на гитаре, черт подери.

– Сейчас?

– Не-е-ет… когда захочется. Когда тебе удобно? На следующей неделе? Может, через пару лет? Черт подери, сейчас, конечно.

– Но я никогда не играл… на публике.

– А что ты делаешь на улице?

– Играю для себя и для ботинок.

– Для ботинок? Что ты несешь? Это твой шанс, идиот. Ха, я думал, ты мне благодарен будешь.

Полито был в таком же напряжении, как и я.

– Да, но… – Я с ужасом посмотрел на посетителей кабака. Они казались не слишком готовыми к восприятию музыки, почти все были пьяны: грубые мужчины, искавшие в выпивке забвения, и вульгарно накрашенные женщины, садившиеся к ним на колени.

– Не дрейфь! Худшее, что может произойти, если ты им не понравишься… ну, бутылкой в тебя кинут. И я заодно навеки попаду в рабство.

– Черт, хреново.

– Я в курсе. Я не создан для оков.

– Ты о чем? Я про бутылку!

– Они же пьяные в стельку. Почти никогда не попадают.

– Почти никогда? – Я начинал всерьез беспокоиться.

– Чаще бутылки летят в стену. Ну, может, какой осколочек тебя заденет.

Я глянул на стену за подмостками, пол возле нее был завален битым стеклом. Хуанчо нетерпеливо посматривал из своего угла. Полито под всеобщее шиканье вытолкал меня на сцену и пихнул к стулу, который освободила рыжая. Послышались смешки, адресованные нам с Полито.

– Что мне играть? – растерянно спросил я.

– Ты что, меня спрашиваешь?

– Да, тебя, потому что ты меня в это втянул!

– Откуда я знаю? Что-нибудь известное.

– Я не знаю ничьих песен. Только свои. – Я уже не нервничал, на меня навалилась тоска. Шиканье становилось громче.

– Ну сыграй что-нибудь свое. Только веселое.

– У меня нет веселых песен.

– Черт! Да мне… Брр. Не знаю я! Что-нибудь, только играй уже, и если ты себе не враг, то старайся получше. Давай серьезно: если ты сейчас провалишься, тебя он пинками выставит, но меня отлупит так, что мало не покажется, и не отстанет, пока я не верну ему долг в двойном размере.

– Зачем ты такое обещал?! – Голос у меня срывался.

– Затем, что это был единственный способ убедить его. А сейчас играй что хочешь, но уже начинай наконец, пока в нас бутылки не полетели.

Полито ушел со сцены и знаками показал хозяину: мол, все в порядке.

Я сел на стул. Он слегка покачивался, но это была меньшая из моих бед. Перехватив гитару, я взял несколько аккордов, чтобы убедиться, что инструмент настроен. Звук был хороший, но я решил подстроить еще немного, чтобы выиграть время и успокоиться. Мне полегчало, когда посетители с первыми же нотами возобновили разговоры в полный голос. Если повезет, они меня и вовсе не заметят, как на улице, где люди просто идут по своим делам, никто не задерживается. Это мне на улице нравилось больше всего. Если ты специально пришел, то чего-то ждешь взамен, а если просто идешь мимо, будешь рад даже фальшивой ноте.

Я начал со своей любимой песни – “Где умирает ветер”. Песня Хлои. Я мог играть ее даже под водой и с закрытыми глазами. Хотя конца у нее по-прежнему не было. Я его еще не придумал. Вернее, даже не пытался. Песня напоминала мне о том, кто она, и о том, кто я. И о том, кем я был до того, как все полетело под откос. И “о пещере тайной, о любви, о приключениях и о страданиях”. Напоминала, что нельзя терять надежду, помогала “представить себе мир, где камни теплы, реки нежны, а женщины прекрасны”. Напоминала о родителях и помогала не опускать руки в борьбе за жизнь. У песни не было конца просто потому, что она не заканчивалась. Бывало, я пел ее ночи напролет, не повторяя ни единой строчки. Это был мой способ победить одиночество, и когда я пел эту песню, она всегда уносила меня “в ту пещеру средь высоких гор, что полна сокровищ и секретов”.

Я уже больше десяти минут нанизывал строфы, когда вдруг понял, что в таверне стоит оглушительная тишина. Я поднял взгляд от своих ботинок, думая, что все ушли, но посетители сидели на местах, вперив в меня взгляды. Никто уже не смеялся. Никто даже не пил. Все были поглощены тем, как мои пальцы перелетают между ладами. Полито смотрел на меня завороженно, а Хуанчо облокотился на барную стойку, и лицо у него смягчилось, отчего он стал больше похож на щеночка, чем на трактирщика. Пора. Я оборвал песню и поднял глаза. Во рту у меня пересохло.

Я встал, стул скрипнул, и могу поклясться, этот скрип достиг самого дальнего уголка таверны. Я спустился со сцены и подошел к Полито, ища поддержки.

– Что-то не так? – Тишина приглашала говорить шепотом.

Полито медленно покачал головой.

– Думаешь, понравилось?

Полито так же медленно кивнул.

– Тогда в чем дело?

– Приятель, я в жизни не слышал ничего подобного…

Хозяин подбежал, улыбаясь во весь рот, и стиснул мне щеки своими огромными ладонями:

– Берто, Берто, Берто!

– Гомер, меня зовут Гомер… – попытался произнести я, слыша, как гул голосов потихоньку снова заполняет зал.

– Неважно, неважно… Чудесно, великолепно! Приходи каждый четверг и субботу. Я буду платить тебе чуть больше, и если дело пойдет…

– Э! Не торопись! – вмешался Полито. – Прежде всего, это я его привел, так что если ты хочешь, чтобы он играл в этой дыре, давай по пунктам. Во-первых, мой долг аннулируется прямо сейчас, идет?

– Ты с ума сошел? И потом, какого черта я должен разговаривать с тобой? Ты что, его папочка?

– Он… он мой импресарио, – сказал я наобум.

Полито с удивлением уставился на меня, но тут же овладел собой.

– Точно. Я его импресарио. Что-то не нравится?

Хуанчо раздумывал, неприязненно поглядывая на нас.

– Ладно, черт с тобой… Твой долг погашен.

– Так-то лучше. А теперь к делу: подписывать мы ничего не будем. Он будет приходить четыре раза в неделю и получать двадцать процентов всей выручки, и…

– Ты рехнулся?! Пять процентов, как все, и приходить дважды в неделю.

– Ясно… Пойдем, Гомер. Я знаю много разных заведений.

– Десять процентов! И два дня, включая субботу.

– Четыре дня, включая субботу. Это наше последнее слово. И если бы ты подумал своей лысой башкой, вместо того чтобы торговаться, то уже бы согласился. Сам подумай: если ты даешь нам всего два дня, то что мы, по-твоему, будем делать все остальное время? Я тебе скажу, потому что у тебя уже мозги в брюхо утекли. Мы будем играть в другом месте. Так-то, сеньор. Ты и правда хочешь подарить Гомера конкурентам? – Полито выдержал театральную паузу, давая Хуанчо время переварить сказанное. – В то же время, если ты дашь нам четыре дня, я обещаю, что мы не будем больше нигде выступать. Эксклюзивный контракт! Ты сам сейчас все слышал и знаешь: люди будут говорить о нем.

– Об этом я не подумал, – растерянно сказал Хуанчо.

– И я, – признался я, размышляя вслух.

– Ну так а почему, ты думаешь, я твой импресарио?

Дальше переговоры пошли быстро, и я следил за предложениями и контрпредложениями, как за партией в пинг-понг. Я не сомневался, что Полито, зная, что часть сока утечет в его стакан, выжмет апельсин до капли. А мне нужны были деньги на путешествие. Если сложить то, что я накопил, да то, что я заработаю, может, через месяц-другой мне хватит не только на билет, но и на то, чтобы подкупить кого надо и все разузнать да прожить пару месяцев где понадобится.

– Идет! – подытожил мой импресарио, стискивая ладонь Хуанчо. – А теперь налей нам по стаканчику за счет заведения, во рту пересохло.

Воздух в таверне был спертый. Нас окружили посетители, я больше стоял молча, а Полито развлекал их невероятными историями о том, как я научился играть на гитаре в волшебной пещере в окружении диких зверей и как он спас мне жизнь и привез в большой город. Нас снова и снова угощали выпивкой, и алкоголь побежал по моим юным венам.

Мне нужно было срочно отлить. Из-за давления в мочевом пузыре с каждым шагом в сторону уборной я сгибался все больше. К моему отчаянию, туалет был занят, так что я вышел в заднюю дверь. Не прошло и секунды, как я прицелился в мусорные контейнеры и устремил в небо счастливый взор, опорожняя бак…

– Ботинки намочил. – Женский голос за спиной нарушил мое блаженство.

Я хотел закрыть кран, но во мне было столько пива, что никак не получалось.

– Прости… Не могу остановиться…

– Спокойно, я и не такое видала. Если бы я могла отливать стоя, тоже бы так делала… Хотя не на ботинки, конечно.

Я второпях закончил свои дела и пристыженно обернулся. На мусорном баке сидела рыжая скрипачка и курила самокрутку.

– Кто тебя научил так играть?

– Никто. То есть у меня был преподаватель несколько лет назад, он научил нотам, но…

– Но остальному ты научился сам, ага. – Казалось, она мне не верит.

– Да. В конце концов, это же просто практика.

– Думаешь, я не знаю? Сколько тебе лет?

– Шестнадцать, – ответил я, заметив, что собеседница пытается скрыть удивление, – а тебе?

Из-за копны рыжих волос она казалась моложе.

– У женщин такое не спрашивают. Тебя мама не научила?

– Мама, к несчастью, уже ничему не может меня научить…

– Понятно, – сказала она без намека на сочувствие, выдыхая дым. – Куришь?

– Нет.

– А зря. – Она дала мне затянуться своей папиросой.

Тут же я почувствовал, как дым заполняет легкие и душит меня, и откашлялся ей в лицо.

– Прости.

– Ничего. Второй раз такое не случится. – Она снова протянула мне папиросу.

Я затянулся еще раз, и хотя в горле заскребло, я справился с кашлем. Возвращая папиросу, я улыбнулся.

– Видишь? Второй раз всегда лучше, – сказала она, откидывая волосы. – Как тебя зовут, или как тебя обычно называют, или как ты хочешь, чтобы тебя называли? – Она говорила лениво, словно ни от кого не ждала ничего хорошего. Как будто жизнь отобрала у нее все, чего можно желать, и сейчас она просто плыла по течению.

– Гомер.

– Любопытное имя.

– Так звали одного греческого поэта. А тебя как зовут или как тебя называть?

– Меня зовут Ана, хотя все называют Нана.

– Нана? – Я глупо, пьяно рассмеялся. – Почему?

– Видимо, я играю совсем примитивно, – ответила она скорее привычно, чем обиженно.

– Нет… я не понимаю.

– Врешь… – Она слезла с мусорного бака, опасно улыбаясь. Она была выше, чем казалось, и ее стройная фигура высилась надо мной, как совершенное изваяние. – Шестнадцать лет, значит? Если хочешь, можем как-нибудь поиграть вместе.

– Конечно. Я должен поговорить со своим импресарио…

– Брось. Я не про выступления. Приходи ко мне и порепетируем вдвоем. Без публики.

– А, да. Конечно. Почему бы и нет. – Я был смущен. И взволнован. Очень взволнован. Но еще больше смущен. Или нет. Трудно сказать. Ее грудь касалась моего подбородка.

– Ты прямо донжуан, а?

– Нет, я не…

Она приподняла мой подбородок и поцеловала меня в губы. Я почувствовал одновременно вкус красной помады и черного табака. Ее губы отклеились от моих, как резиновая липучка.

– Если меня еще раз из-за тебя выкинут со сцены, от тебя только мокрое место останется, Гомер. – Она развернулась и удалилась, покачивая бедрами.

Несколько секунд я не мог прийти в себя. И еще несколько – застегнуть ширинку. Потом я вернулся в таверну.

Полито стоял в центре возбужденной толпы. Увидев меня, он шагнул навстречу.

– Куда ты пропал? – крикнул он, заглушаемый взрывами хохота. Он тоже был пьян.

– Ходил отлить.

– Давай сюда, Хуанчо угощает.

– Я лучше домой.

– Домой? Ладно, хорошо, – сказал он, растягивая слова. – Мы идем домой!

Мы вышли из таверны под любопытными взглядами. Какие-то люди жали мне руки и восторженно поздравляли. Когда я преодолел три ступеньки и оказался на тротуаре, мне показалось, что я вынырнул из сна. Из какого-то места, где время не летело, а медленно пробиралось сквозь подкисшее пиво, сквозь толпу странных людей. Мама определила бы это место как “дом греха”, но мне понравилось. Очень понравилось.

Оставшись вдвоем, мы с Полито расхохотались как дураки – думаю, от возбуждения и алкоголя. Холодало, но уши и лицо у меня горели. Полито остановился у стены отлить.

– Я буду играть в притоне, – прошептал я, словно не веря себе. – Я буду играть в притоне!!! – закричал я с восторгом, отчего в ближайших дворах залаяли собаки.

– Даже лучше: тебе будут платить.

– Поверить не могу. Спасибо! Спасибо-спасибо-спасибо! – Я бросился обнимать Полито.

– Черт, дай мне отлить спокойно… Кстати, по поводу импресарио. Думаешь, это?..

– Без тебя ничего бы не вышло!

– Да, – откликнулся он с облегчением. – Это будет полный отпад!

– Но ты должен пообещать мне, что завязал с воровством и плутнями. Отныне мы партнеры, а партнеров не обманывают.

– Справедливо. Все по-честному.

– Никаких плутней.

– Все честно и чисто.

– Именно, – подытожил я.

– Тогда скажи, что это за девица в горах?

Тут он меня подловил.

– Мы же решили, что все по-честному. Она правда существует, да? Никто не сочинит такую песню, не пережив чего-то подобного. Она правда спасла тебе жизнь? И может одним выстрелом убить кролика со ста метров? Черт, я бы отдал всю твою зарплату, чтобы только взглянуть на такое.

– Это просто песня, – сказал я, мгновенно сдувшись при мысли о Хлое. Я подвел ее. Это была наша песня. Только наша… А теперь я отдал ее толпе пьяниц в грязной забегаловке.

– Да-да, конечно, просто песня. Это отпад, приятель! Ладно, скажи мне только одну вещь, которую я должен знать как твой импресарио во благо и долголетие наших новых отношений.

– Какую? – отозвался я опустошенно.

– Она обалденная, да?