Текст книги "Этот безумный мир. «Сумасшедший я или все вокруг меня?»"

Бунт против разума

На протяжении последних ста пятидесяти лет люди все более и более энергично обсуждали ценность «бесполезного» знания и все более и более приходили к убеждению, что имеет смысл обладать только тем знанием, которое применимо в какой-либо области экономической жизни общества.

На знание повсюду постепенно начинают смотреть не просто как на самоценность или средство создания широкого и гуманного мировоззрения в целом, а как на составную часть технического мастерства. Это часть все увеличивающейся интеграции общества, которая была вызвана научно-техническим прогрессом и военной необходимостью. Экономика и политика стали более взаимозависимы, чем прежде, и поэтому существует больше рычагов социального давления, заставляющих человека жить так, как считают разумным его соседи.

Образовательным учреждениям, кроме тех, которые доступны только очень богатым, или (как в Англии) которые стали неуязвимы в силу многовекового существования, не позволено тратить деньги так, как им хочется, но они обязаны убедить государство в том, что они преследуют полезную цель посредством передачи мастерства и внедрения лояльности.

Мы более чем когда-либо осведомлены о жизни наших сограждан, более обеспокоены тем, если мы добродетельны, чтобы делать им добро, и еще более тем, чтобы заставить их делать добро нам. Мы осуждаем кого-либо, лениво наслаждающегося жизнью, каким бы утонченным ни было его наслаждение. Мы считаем, что все должны делать что-то, чтобы помочь великому делу (каким бы оно ни было), тем более, если много «плохих» людей работают против него и должны быть остановлены. У нас нет свободы ума, чтобы приобретать любые знания, кроме тех, которые помогут нам в битве за что-нибудь, что мы считаем важным.

Развлечения современного городского населения имеют склонность быть все более и более пассивными и коллективными и состоять из неактивного наблюдения за искусными действиями других. Несомненно, такие развлечения гораздо лучше, чем их отсутствие, но они не настолько хороши, как те, которые были бы у населения, обладающего благодаря образованию широким кругом интеллектуальных интересов, не связанных с работой.

Узкоутилитарная концепция образования игнорирует необходимость воспитания в человеке наряду с развитием его способностей, каких-либо устремлений. В невоспитанной человеческой натуре есть очень значительный элемент жестокости, который проявляет себя во многих мелких и крупных вещах. Мальчики в школе стремятся вести себя плохо в отношении к новичку или к тому, чья одежда не совсем обычна. Многие женщины (и немало мужчин) причиняют так много, как только могут, боли злобными сплетнями.

Здесь следует добавить, что и высокообразованные люди иногда жестоки, но я думаю, и в этом плане не может быть сомнений, что они встречаются не так часто, как люди, чье сознание не развито. Задиры в школе – это редко те мальчики, чьи способности в обучении выше средних. Когда происходят линчевание, зачинщики почти неизменно очень невежественные люди. Это происходит не потому, что умственное развитие порождает позитивные гуманные чувства, хотя это и возможно, а скорее потому, что оно порождает другие интересы, нежели дрязги соседей, и другие источники самоуважения, чем утверждение власти.

Две вещи составляют наиболее универсальные желания – это власть и восхищение. Невежественные люди могут, как правило, достигать и того и другого только грубыми методами, в том числе овладением физическим мастерством. Культура и образование дают человеку возможность обрести менее пагубные формы власти и более достойные пути достижения восхищения собой. Галилей сделал больше, чем любой монарх, чтобы изменить мир, и его сила неизмеримо превосходила силу его преследователей. Поэтому ему не нужно было ставить перед собой цель становиться, в свою очередь, преследователем.

* * *

Возможно, самое важное преимущество «бесполезного» знания в том, что оно способствует созерцательному складу ума. В мире существует слишком много готовности не только к действиям без надлежащего предварительного обдумывания, но также к случайным действиям, на которые мудрый человек не пошел бы. Люди демонстрируют такое свое пристрастие различными любопытными способами. Мефистофель говорил юному студенту: «Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет», – и каждый цитирует это так, как будто это было мнение Гете, хотя он просто предполагал, что мог бы сказать дьявол студенту-выпускнику. Гамлет представляется как ужасное предостережение против мысли без действия, но никто не представляет Отелло как предостережение против действия без мысли. Профессора, такие как Бергсон, из-за своего определенного снобизма по отношению к практичному человеку умаляют значение философии и говорят, что жизнь в своих лучших проявлениях должна быть похожа на кавалерийскую атаку.

Со своей стороны я думаю, что наилучшее действие – то, что осуществляется на основе глубокого понимания Вселенной и человеческой судьбы, а не только из необузданно страстного импульса романтического, но несоразмерного самоутверждения. Привычка находить удовольствие в мысли более, чем в действии – это гарантия против неблагоразумия и чрезмерной любви к власти, средство сохранять спокойствие в несчастии и спокойствие духа среди волнений. Жизнь, ограниченная только личным, вероятно, рано или поздно становится непереносимо тягостной, только окно в больший мир делает многие трагические ситуации жизни переносимыми.

Созерцательный склад ума имеет ряд преимуществ, от самых тривиальных до самых основательных. Начиная с незначительных неприятностей, таких как резкие замечания, пропущенные поезда, придирчивые товарищи. Такие затруднения, кажется, едва ли стоит встречать ответными проявлениями героизма, и раздражение, которое они вызывают, разрушает хорошее настроение и удовольствие от жизни у многих людей. В таких случаях большое утешение можно найти в малоизвестных знаниях, имеющих некую реальную или причудливую связь с конкретной проблемной ситуацией, или даже, если они не имеют никакой связи, помогающих устранить неприятности из мыслей.

Будучи атакованным людьми, бледными от ярости, приятно вспомнить главу в декартовском «Трактате о страстях», озаглавленную так: «Почему тех, кто становится бледным от гнева, следует опасаться больше, чем тех, кто становится красным».

Когда один испытывает беспокойство по поводу трудности сохранения международного сотрудничества, беспокойство другого уменьшается, если он, случается, вспоминает о святом короле Луи IX, который прежде, чем отправится в свой крестовый поход, вступил в союз с Горным старцем (Шейх-аль-Джебель, глава государства ассасинов, Сирия, XII в.), который появляется в «Тысяче и одной ночи» как темный источник зла в мире.

Когда угнетает растущая жадность капиталистов, кто-то может вдруг утешиться воспоминанием о том, что Брут, этот пример республиканской добродетели, ссудил деньги городу под 40 процентов и нанял частную армию осадить его, когда город не смог заплатить проценты.

Занимательное обучение не только делает неприятные вещи менее неприятными, но также делает приятные вещи более приятными. Я получаю гораздо больше удовольствия от персиков и абрикосов с тех пор, как узнал, что они впервые начали выращиваться в Китае в начале Ханской династии, что китайские пленные, удерживаемые великим королем Каниским, распространили их в Индии, откуда они пришли в Персию, достигли Римской империи в I в. н. э., что слово «apricot» (абрикос) происходит из того же латинского корня, что и слово «precocious» (скороспелый), потому что абрикос поспевает рано, и что «а» в начало было добавлено по ошибке, вследствие неправильной этимологии. Все это делает вкус фрукта более сладким.

* * *

В то время как тривиальные удовольствия от культуры служат облегчению мелких забот практической жизни, более важные достоинства размышления проявляются в отношении к величайшим несчастиям жизни: смерти, боли, жестокости или слепой устремленности наций к ненужной катастрофе. Те, кого больше не успокаивает догматичная религия, нуждаются в некоей замене, если жизнь становится неинтересной, суровой, наполненной ежедневным самоутверждением. Теперешний мир полон озлобленных эгоцентричных групп, каждая из которых неспособна увидеть человеческую жизнь в целом и предпочтет разрушить цивилизацию, чем уступить хоть на дюйм. Никакое количество технических инструкций не обеспечит противоядия от этой ограниченности. Противоядие, в том, что касается индивидуальной психологии, должно быть найдено в истории, биологии, астрономии и во всех тех предметах, которые, не разрушая чувства собственного достоинства, дают возможность личности видеть себя в истинном свете.

Что необходимо, так это не та или иная конкретная информация, а такие знания, которые тайно внушают понятие целей человеческой жизни в целом: искусство и история, знакомство с жизнью героических личностей и понимание удивительно случайного и эфемерного положения человека во Вселенной – все это касается чувств, в высшей степени отличительно человеческих, силы видеть и знать, проявлять великодушие, думать и понимать. Мудрость берет начало из глубокого понимания, соединенного с бескорыстным чувством.

Жизнь, во все времена полная боли, в наше время тяжела более, чем в предыдущие два века. Попытка избежать боли приводит простого человека к обыденности, самообману, к измышлению многочисленных массовых мифов. Но это временное облегчение в конечном счете только увеличивает источники страданий. Как с личными, так и с общественными неудачами можно справиться только при помощи процесса, в котором воля и разум взаимодействуют: воля – для того, чтобы отказаться от искушений дьявола или не принимать нереальных решений, тогда как дело разума – понять неудачу, найти выход, если проблема решается, а если нет, сделать ее переносимой, рассмотрев ее в различных взаимосвязях, приняв ее как неизбежную и вспомнив о том, что существует, помимо этой неудачи, в других странах, других веках и глубинах космического пространства.

Я привык думать о себе как о рационалисте; и рационалист, я полагаю, это тот, кто желает, чтобы люди были разумными. Но в наши дни рациональность подвергается множеству жестких нападок, так что трудно понять, что имеется в виду, когда говорят о рациональности, или же в тех случаях, когда смысл ясен, встает вопрос о том, может ли человек быть рациональным. Вопрос определения рациональности имеет две стороны – теоретическую и практическую: «Что такое рациональное мнение?» и «Что такое рациональное поведение?».

Начнем с рациональности в мнениях: я определяю ее просто как привычку принимать в расчет все соответствующие свидетельства при выработке определенного мнения. Там, где уверенность недостижима, рациональный человек придаст наибольшее значение наиболее возможному мнению, в то же время удерживая другие, имеющие ощутимую вероятность, в своем уме как гипотезу, которую будущие свидетельства могут подтвердить как более предпочтительную.

Некоторые думают, что психоанализ показал невозможность рациональных мнений, выявив странное и почти безумное происхождение нежно лелеемых мнений многих людей. Я весьма уважаю психоанализ, и я верю в то, что он может быть чрезвычайно полезен. Но общественное мнение потеряло из виду цель, которая в основном вдохновляла Фрейда и его последователей. Их метод изначально является терапевтическим, это способ лечения истерии и различных видов умопомешательства.

Эти проявления, конечно, в основном неинтеллектуальны; они включают в себя различные виды параличей, все типы, по-видимому, физических болезней. Установлено, что многие галлюцинации сумасшедших являются результатом инстинктивных препятствий и могут быть вылечены чисто психическими средствами, например, путем доведения до сознания пациента фактов, которые были подавлены в его памяти. Этот вид лечения и мировоззрение, внушающее его, предполагают идеал здравомыслия, от которого пациент отклонился, и к которому он должен быть возвращен путем осознания всех относящихся к делу фактов, включая и те, которые он более всего желает забыть.

Это прямо противоположно тем ленивым уступкам иррациональности, на которые иногда подстрекают те, кто знает только, что психоанализ показал преобладание иррациональной веры, и кто забывает или игнорирует то, что его цель – ослабить это преобладание определенным методом медицинского лечения.

Весьма похожий метод может исцелить иррациональность тех, кто не считаются сумасшедшими, при условии, что они будут подвержены лечению специалистом, свободным от их иллюзий. Президенты, Кабинет министров и выдающиеся личности, однако, редко выполняют это условие и, следовательно, остаются неизлеченными.

* * *

До сих пор мы рассматривали только теоретическую сторону рациональности. Практическая сторона, к которой мы сейчас обратимся, более сложна. Различия во мнениях по практическим вопросам проистекают из двух источников: во-первых, различия между желаниями спорщиков; во-вторых, различия в их оценках средств реализации своих желаний.

Человек, желающий действовать определенным образом, будет убеждать себя в том, что, действуя таким образом, он достигает некоей цели, которую считает благой, даже в том случае, когда если бы у него не было такого желания, он не видел оснований для подобного убеждения. И он будет судить о фактах и возможностях несколько иным образом, чем человек с противоположными желаниями. Азартные игроки, как всем известно, преисполнены иррациональной веры в системы, которые в конечном итоге должны привести их к выигрышу. Люди, интересующиеся политикой, убеждают себя, что лидеры их партии никогда не будут повинны в мошеннических трюках, практикуемых другими политиками. Человек, любящий управлять, думает, что для населения хорошо, если его рассматривают как стадо овец; человек, который любит табак, говорит, что он успокаивает нервы; человек, любящий алкоголь, говорит, что он стимулирует остроумие.

Пристрастия, вызванные такими причинами, фальсифицируют человеческие суждения о реальности таким способом, которого очень сложно избежать. Даже научная статья о воздействии алкоголя на нервную систему будет в целом выдавать автора, на основании внутренней логики, в том, является ли он трезвенником; в любом случае у него будет тенденция видеть факты в таком свете, который оправдывает его собственную практику. В политике и религии такие соображения становятся очень важными.

Большинство людей думает, что в формировании своих политических мнений они руководствуются желанием общественного блага; но в девяти случаях из десяти политические взгляды человека могут быть предсказаны на основании его образа жизни. Это приводит некоторых людей к убеждению, а многих и к убеждению, выражающемуся в практических действиях, что в таких случаях невозможно быть объективным, и что возможно только «перетягивание каната» между классами с противоположными интересами.

Однако именно в таких случаях психоанализ отчасти полезен, поскольку он позволяет людям осознать те интересы, которые до сих пор были неосознанны. Он предоставляет методы для самонаблюдения, т. е. возможность увидеть себя со стороны, и основание для предположения, что этот взгляд на самих себя со стороны менее несправедлив, чем мы склонны думать. В сочетании с обучением научному мировоззрению этот метод может, если ему широко обучать, дать возможность людям стать бесконечно более рациональными, чем в настоящем, в отношении их убеждений о реальности и о возможных последствиях любого предлагаемого действия. И если люди едины во взглядах на эти проблемы, расхождения, которые сохранятся, почти несомненно можно будет урегулировать дружелюбно.

* * *

Остается, однако, вопрос, который нельзя решить чисто интеллектуальными методами. Желания одного человека невозможно полностью гармонизировать с желаниями другого. Два конкурента на бирже могут быть в полном согласии относительно последствий того или иного действия, но это не вызовет гармонии в практической деятельности, поскольку каждый хочет разбогатеть за счет другого. Тем не менее, даже здесь рациональность способна предотвратить большую часть вредных последствий, которые в противном случае реализуются. Мы называем человека иррациональным, когда он действует по страсти, когда он отрезает себе нос, чтобы изуродовать лицо. Он иррационален, ибо забывает, что, потакая желанию, которое ему довелось пережить наиболее сильно в этот момент, он помешает исполнению других желаний, которые в дальнейшем будут более важны для него.

Если бы люди были рациональны, они бы выдерживали более правильный взгляд на свой собственный интерес, чем они делают это сейчас; и если бы все люди исходили из осознанного собственного интереса, мир был бы раем по сравнению с тем, что он есть сейчас, я не утверждаю, что нет ничего лучше, чем собственный интерес в качестве мотива действия; но я утверждаю, что собственный интерес, как и альтруизм, лучше, когда он осознан, чем когда он не осознан.

В упорядоченном обществе человек очень редко бывает заинтересован делать что-либо слишком вредное для других. Чем менее рационален человек, тем чаще он не понимает, насколько то, что оскорбляет других, оскорбляет и его, потому что ненависть и зависть ослепляют его. Следовательно, хотя я и не утверждаю, что осознанный собственный интерес является высшей моралью, я утверждаю, что если он становится всеобщим, он делает мир неизмеримо лучше, чем он есть.

Рациональность на практике может быть определена как привычка помнить и учитывать все наши соответствующие желания, а не только то, что оказывается наиболее сильным в данный момент. Как и в случае рациональности во мнениях, это вопрос о степени. Несомненно, полная рациональность – недостижимый идеал, но поскольку мы продолжаем относить некоторых людей к сумасшедшим, ясно, что мы думаем о некоторых людях как о более рациональных, чем другие. Я верю, что всякий прочный прогресс в мире состоит в возрастании рациональности, как практической, так и теоретической.

Проповедовать альтруистическую мораль кажется мне чем-то бесполезным, потому что она будет взывать только к тем, кто уже имеет альтруистические желания. Но проповедовать рациональность – это нечто иное, так как рациональность помогает нам осознать наши собственные желания в целом, какими бы они ни были. Человек рационален в той пропорции, в какой его интеллект формирует и контролирует его желания. Я полагаю, что контроль над нашими действиями со стороны интеллекта и есть, в конечном счете, то самое важное, что делает еще возможной общественную жизнь по мере того, как наука все увеличивает количество находящихся в нашем распоряжении средств для нанесения вреда друг другу. Образование, пресса, политика, религия – словом, все великие силы мира – сегодня на стороне иррациональности; они в руках людей, которые льстят его величеству народу, дабы сбить его с толку.

Средство спасения не в каком-либо героическом свершении, но в усилиях индивидов, направленных к более здравомыслящему и сбалансированному взгляду на наши отношения с соседями и к миру. Именно к все более широко распространяющемуся интеллекту должны мы обращаться для решения всех проблем, от которых страдает наш мир.

Я хочу предложить благосклонному вниманию читателя анализ учения, которое, опасаюсь, может показаться невероятно парадоксальным и разрушительным. Это учение, по сути, состоит в следующем: нежелательно верить в утверждение, если нет какого-либо основания для подтверждения его истинности. Я должен, конечно, допустить, что если такое мнение станет общим, оно полностью изменит нашу общественную жизнь и нашу политическую систему; а так как обе в настоящем безупречны, это состояние дел должно рассматриваться как контраргумент данному учению.

Я также сознаю (и это более серьезный довод), что распространение этого учения приведет к понижению доходов ясновидцев, букмекеров и тех, кто не делает ничего, чтобы заслужить доброе отношение сейчас или в будущем. Несмотря на эти веские аргументы, я утверждаю, что доводы для моего парадокса могут быть доказаны, и я попытаюсь изложить их.

Прежде всего, я не хотел бы, чтобы меня рассматривали как человека, придерживающегося крайних взглядов. Я – британский виг, испытывающий британскую любовь к компромиссу и выдержке.

Обычно рассказывают одну историю о Пирроне, основателе пирронизма (старое название скептицизма). Он утверждал, что мы никогда не знаем достаточно, чтобы быть уверенными, что поступить одним образом умнее, чем поступить иначе. В юности, прогуливаясь однажды вечером, он увидел своего учителя философии (от которого он усвоил свои принципы) застрявшим с головой в канаве и неспособным выбраться оттуда. После некоторого созерцания он двинулся дальше, полагая, что нет достаточного основания думать, что он сделает добро, вытащив старика. Другие, менее скептичные, спасли учителя и осудили Пиррона за бессердечность. Но учитель, верный своим принципам, похвалил его за последовательность.

Сейчас я не защищаю героический скептицизм, подобный этому. Я готов согласиться с обычными убеждениями здравого смысла на практике, если не в теории. Я готов допустить любой хорошо обоснованный результат науки не как несомненную истину, но как достаточно вероятную для того, чтобы стать основанием разумного действия. Если объявляется, что будет в такой-то день затмение Луны, я думаю, что стоит, по крайней мере, посмотреть и увидеть, имеет ли оно место. Пиррон думал бы иначе. На этом основании я считаю оправданным защиту срединной позиции.

Существуют вопросы, по которым исследующие их ученые соглашаются; даты затмений могут служить примером. Существуют другие вопросы, по которым эксперты не соглашаются. Даже когда все эксперты согласны, они тоже могут ошибаться. Точка зрения Эйнштейна на величину преломления света вследствие гравитации еще не так давно отвергалась всеми экспертами, и тем не менее, доказано, что она правильна.

И все же, если эксперты единогласны в отношении какого-либо вопроса, то их мнение должно восприниматься неэкспертами как более верное, чем противоположное мнение.

Скептицизм, который я отстаиваю, означает лишь следующее: (1) когда эксперты согласны во мнениях, противоположное мнение не может считаться несомненным; (2) когда они не согласны во мнениях, ни одно мнение не может рассматриваться неэкспертом как несомненное, и (3) когда они все полагают, что нет достаточных оснований для наличия позитивного мнения, обычный человек поступит правильно, отложив вынесение своего собственного суждения.

Эти утверждения могут показаться умеренными, тем не менее, будучи воспринятыми, они могут коренным образом изменить человеческую жизнь.

Все мнения, из-за которых люди вступают в борьбу и подвергаются гонениям, принадлежат к одному из трех классов, которые такой скептицизм осуждает. Когда существуют разумные основания для мнений, люди с удовольствием их формулируют и ожидают, что на основании этих мнений можно будет действовать. В таких случаях люди не отстаивают свои мнения со страстью; они спокойно излагают и обосновывают их. Мнения, которые излагают с пристрастием, всегда таковы, что для них не существует достаточного основания; в самом деле, пристрастие есть показатель того, что сторонник данной точки зрения не обладает достаточными рациональными основаниями для ее защиты. Мнения в политике и религии практически всегда излагаются с пристрастием.

За исключением Китая, человек мыслится жалким творением, пока не выработает определенное мнение по подобным вопросам; люди ненавидят скептиков гораздо больше, чем они ненавидят страстных защитников мнений, враждебных их собственным. Считается, что в соответствии с требованиями практической жизни человек должен иметь определенное мнение по данным вопросам, и что если мы станем более разумными, существование общества станет невозможным. Я верю в противоположное и попытаюсь объяснить, почему я так считаю.

* * *

Для этого я осмелюсь поднять тему, бесстрастно обсуждать которую людям особенно трудно, а именно брачные обычаи. Большая часть населения каждой страны убеждена, что все брачные обычаи, отличные от их собственных, аморальны, и что те, кто борются с этим мнением, делают так только для того, чтобы оправдать свою собственную распущенность. В Индии повторный брак вдовы считается настолько ужасным, что об этом даже и не думают. В католических странах развод считается безнравственным, но к некоторому несоблюдению супружеской верности, по крайней мере со стороны мужчин, относятся терпимо. В Америке развестись легко, но внебрачные отношения осуждаются с предельной жесткостью. Магометане верят в полигамию, которую мы считаем деградацией.

Все эти разные мнения утверждаются с крайней горячностью, и весьма жестокие гонения обрушиваются на тех, кто высказывается против. Однако никто ни в одной стране не сделал и слабой попытки показать, что обычай его страны больше способствует человеческому счастью, чем обычаи других.

Когда мы откроем какой-либо научный трактат по этому вопросу, например «Историю человеческих браков» Вестермарка (известный шведский философ), мы обнаружим подход, совершенно отличный от распространенных предубеждений. Мы увидим, что многие из огромного разнообразия обычаев, как мы должны предположить, отвратительны для людей. Мы думаем, что можем понять полигамию как обычай, насильно подчиняющий женщину мужчине. Но что мы скажем о тибетском обычае, согласно которому женщина имеет нескольких мужей? И тем не менее, путешественники по Тибету уверяют нас, что тамошняя семейная жизнь по крайней мере так же гармонична, как и в Европе.

Немного подобного чтения скоро приведет любого беспристрастного человека к полному скептицизму, поскольку, по-видимому, нет ни одного факта, на основании которого мы можем сказать, что один брачный обычай лучше или хуже другого. Почти все обычаи содержат в себе безжалостность и нетерпимость к людям, нарушающим местные моральные нормы, но в других отношениях они не имеют ничего общего. Кажется, что это грех географический. От этого заключения только маленький шаг до следующего, а именно что понятие «греха» иллюзорно, и что безжалостность, обычно практикуемая в отношении нарушающих обычаи, не необходима. Такой вывод весьма нежелателен для многих, поскольку сознательная жестокость доставляет наслаждение моралистам. Вот почему они придумали Ад.

Национализм, конечно, крайний пример горячей веры в сомнительные ценности. Опять же, за исключением Китая нет такой страны, где люди терпимо воспринимают правду о самих себе; в обычные времена правда рассматривается лишь как невоспитанность, но в военное время она считается преступной. Создаются противоположные системы неистовых верований, ложность которых очевидна, поскольку в них верят только те люди, которые разделяют одни и те же национальные пристрастия. Но рациональное рассмотрение этих систем воззрений считается таким же злонамеренным и вредным поступком, каким раньше считалось рациональное рассмотрение религиозных догматов.

Если спросить людей о том, почему в таких вопросах скептицизм безнравствен, единственным ответом будет следующий: мифы помогают выиграть войны, поэтому нация, придерживающаяся рациональных взглядов, скорее будет повержена, чем победит. Тот взгляд, что существует нечто позорное в спасении чьей-либо шкуры путем массовой клеветы на иностранцев, насколько я знаю, до сих пор не нашел поддержки среди профессиональных моралистов, за исключением квакеров. Если предположить, что нация, придерживающаяся рациональных взглядов, найдет способ жить вместе и не допускать войны, то ответом будет только оскорбление.

Каким же может быть результат распространения разумного скептицизма? Действия людей совершаются на основе страстей, что сопровождается созданием соответствующих мифов. Психоаналитики изучают индивидуальное проявление этого процесса у сумасшедших, явных и неявных. Человек, страдающий каким-либо расстройством, выдумывает теорию, что он – король Англии, и развивает все виды остроумных объяснений того факта, что он не пользуется тем уважением, которого требует его величественное положение. В этом случае его иллюзию не разделяют соседи, поэтому они заключают больного в сумасшедший дом. Но если вместо того, чтобы отстаивать только собственное величие, он заявляет о величии его нации, его класса или веры, он завоевывает толпы сторонников и становится политическим или религиозным лидером, даже если для непредвзятого стороннего наблюдателя его взгляды кажутся такими же абсурдными, как и у обитателя психиатрической лечебницы.

Таким образом возрастает коллективное безумие, которое следует законам, очень схожим с законами индивидуального безумия. Каждый знает, что опасно спорить с сумасшедшим, который думает, что он – король Англии; но если его изолировать, он может быть побежден. Когда же вся нация разделяет подобную иллюзию, ее гнев того же рода, что присутствует и у сумасшедшего-одиночки, если его претензии оспариваются, но ничего, кроме войны, не может заставить ее подчиниться разуму.

* * *

Та роль, которую играют интеллектуальные факторы в человеческом поведении, – это проблема, по которой существует много разногласий между психологами. Есть два довольно разных вопроса: (1) в какой мере убеждения могут выступать в качестве причин поступков? (2) в какой мере убеждения выводимы из логически адекватных фактов или могут быть из них выведены? По обоим вопросам психологи согласны отводить интеллектуальным факторам намного меньше места, чем отведет обычный человек, но внутри этого общего согласия существуют значительные по степени разногласия. Рассмотрим оба вопроса в их последовательности.

(1) В какой мере убеждения могут выступать в качестве причин поступков? Позвольте нам не обсуждать этот вопрос теоретически, но разрешите взять обычный день обычного человека. Он начинается с утреннего пробуждения, может быть, силой привычки, независимо от убеждений. Он съедает свой завтрак, поспевает к поезду, читает газету и добирается до своего офиса – все в силу привычки. Когда-то в прошлом он сформировал эти привычки, и по крайней мере при выборе профессии он руководствовался убеждениями. Возможно, со временем он поверил в то, что работа, предложенная ему, настолько хороша, насколько ему хотелось. У большинства людей убеждения играют роль в первоначальном выборе профессии и, следовательно, опосредованно во всем, что влечет за собой этот выбор.