Текст книги "Сон (сборник)"

7

Незаметно он задремывает в кресле, а через час встает и, полусонный, плетется в спальню. Сняв покрывало, раздевается и ложится в постель. Когда приходит в спальню жена, Грешнов уже крепко спит, и во сне он опять бормочет, скрежещет зубами, покрывается, как горячечный, каплями пота. Присев на край постели, Грешнова щупает ему лоб. На мгновение муж притихает, потом томится с новой силой, но супруге жаль его будить, она ждет, что, может быть, кошмар его отпустит. Кошмар держит цепко. Но сегодня господин банкир не только расчленяет и закапывает, но еще мучительно думает во сне о том, что однажды где-то наяву видел и темный подвал, и глухой двор, и мрачную избушку, и улицу, на которой избушка стоит, и подходы к этой улице. Жена долго бодрствует над ним, и с рассветом муж все-таки успокаивается. А проснувшись, когда солнце, взлетев, как воздушный шарик, светит уже довольно высоко, он так ясно представляет себе место злодейства, что готов сейчас же его найти. Убедив себя, что определенно знает это место, банкир вскакивает с постели, быстро одевается в клепаную синюю робу и, не позавтракав, ничего не объяснив жене, спешит в гараж.

Выводит из гаража свой электромобиль, но прежде чем сесть в машину, берет на всякий случай прочную веревку, белые нитяные перчатки, электрический фонарь и крепкую острую лопатку из нержавеющей стали, которую таскал с собой в туристских поездках и походах, лопатка с маху, как топор, запросто перерубает толстые сучья. Все складывает в дорожную сумку с наплечным ремнем, а сумку прячет в багажник.

Сосредоточенно ведет машину. Его интуиция до предела обострена, она как собачье чутье, как автомат, задающий направление, и, проехав по центральному проспекту мимо главных небоскребов, где расположены конторы видных фирм, банкир сворачивает в сторону и углубляется в мелкие улицы, подступающие к развалинам старого города.

Развалины ограждены лакированным штакетником. Грешнов проезжает вдоль него. Он все здесь знает – бывал на экскурсии. Штакетник редок, невысок, в него легко пролезть и его нетрудно перепрыгнуть, но никто из добропорядочных граждан не станет этого делать, и не только из-за своей высокой сознательности, но еще и потому, что по линии штакетника скрытно проложена чуткая система сигнализации. У ограждения врыты в землю столбики, метрах в пятидесяти один от другого, к столбикам приколочены белые таблички с черной надписью: «Охраняется законом».

Банкир останавливает машину у ворот штакетного ограждения на площади, выложенной аспидным камнем, там уже стоят несколько легковых машин. Он выходит из электромобиля, берет из багажника сумку и вешает на плечо. Над воротами полукруглая арка, на ней начертано (буквы в русском лубочном стиле, но слова английские): «Руины старого города». При входе – прозрачная будка, в ней сидит человек, взимающий плату. Грешнов отдает ему мелочь, кассир кланяется, улыбается, он в лицо знает видных жителей города. Нажав кнопку, привратник-кассир с помощью дистанционного управления отворяет дверь в створе ворот. Грешнов проходит в нее.

С десяток иностранных туристов, в шортах и солнцезащитных очках, осматривают развалины каменных домов, фотографируют и снимают на кинопленку. Некоторые дома сохранились тут почти полностью. Между ними пролегают улочки, мощенные асфальтом и булыжником, сильно выщербленные, словно обстрелянные небольшими метеоритами; в отдалении маячит заброшенная церковь. Банкир ускоряет шаг. «Шестое чувство» ведет его на дальнюю окраину старого города. Миновав узкий тесный проулок между каменными домами, затененный, как глубокий колодец, Грешнов выходит к руинам деревянных строений. Больше всего от изб осталось каменных фундаментов, с несколькими бревнами или вовсе без них, но дожили до сего времени самые прочные срубы и остовы. Там видны голые стропила, здесь на стропилах лежат остатки досок и кровельного железа. Грустно, пусто, мертво вокруг. Ни деревца, ни кустика, ни кошки или собаки; правда, взлетают с замшелых трухлявых развалин и, каркая, кружат над ними вороны. И всюду надписи по-английски: «Реставрировано», «Пропитано составом, замедляющим гниение», «Просьба не портить предметы экспозиции».

Грешнов идет медленнее. Оглянувшись вокруг, что-то прикинув, он решительно сворачивает к почерневшей от времени косой ограде без калитки. В ограде зияет большой уродливый пролом. Возле него – столбик с пояснением: «Личное подворье русского простолюдина конца ХIX века». И пресловутое: «Охраняется законом». Господин банкир входит в пролом, пересекает двор и приближается к срубу без кровли. Стен в срубе всего три, их от падения удерживают подпорки. Пренебрегая надписью «Не входить – опасно», Грешнов вскакивает на фундамент и, перешагнув бревно нижнего венца, оказывается внутри избы. По прогнившим половицам осторожно идет из комнаты в комнату и останавливается в кухне. Здесь сохранилась подобвалившаяся русская печь, ее закопченный дымоход смотрит в открытое небо. Больше ничего нет.

Грешнов сбрасывает сумку с плеча на пол, достает лопатку, натягивает перчатки. Низко наклонившись, ищет крышку лаза, он верит, что она должна быть, но, ничего не разглядев, соскребает лопаткой с пола грязь, наросшую толстым слоем. Заметив крышку, чувствует, как сильно начинает биться сердце; смотрит, за что ухватить крышку, но кольца нет. Острием лопатки Грешнов чистит зазор, сует в него лопатку и рычагом не без труда приподнимает крышку. Она сорвана с петель. Господин банкир вытаскивает ее и приставляет к стене.

Из темного подвала тянет холодом, сыростью, гнилью и плесенью. Спуститься туда непросто. Видно, что лестница разрушилась и на нее опасно вставать. Некоторые ступеньки проломлены, прогнулись, а одной совсем нет. Грешнов кидает лопатку в подвал. Достает из сумки веревку, один конец крепит за дымоход печи, поближе к его корню, а другой тоже кидает в подвал. Берет электрический фонарь и за ремешок вешает на шею. Держит веревку в натяжении и осторожно ставит ногу на ступеньку лестницы, не перенося на нее всю тяжесть тела. Потом так же осмотрительно он переходит на вторую ступеньку, на третью. Спускаться или подниматься при помощи веревки – для банкира не ново: в молодости увлекался альпинизмом. Подвал не слишком глубок, и вот уже господин Грешнов скользнул на дно его.

Осматривается при свете фонаря. Под ногами сырая земля, над головой гнилые доски, по сторонам кирпичные стены, кирпичи в них просматриваются плохо, присыпанные землей. Всюду мелкие, как монетки, грибы белого цвета, гроздья, колонии грибов, и белоснежная густая плесень, похожая на мех.

Держа в руке лопатку, Грешнов топчется в разных местах подвала, примеривается, где копать. Ставит фонарь у ног. Размахнувшись обеими руками, втыкает лопатку в землю и сперва действует медленно, в раздумье, потом все быстрее и решительнее. Земля поддается хорошо. Скоро господин банкир, человек физически сильный, работает как солдат, вгрызающийся в землю перед боем. Встав в земле по колено, он переносит фонарь на край ямы и расширяет ее, чтобы удобнее было копать глубже. Выкопал себе по пояс, по плечи и вздрогнул, когда сильно пахнуло тленом, и на мгновение даже отвел от лопатки глаза. Копнул еще раз-другой и, ощутив под руками инородное тело, оставил лопатку; нащупал руками шелестящий пластиковый мешок и потянул его из земли. Мешок сгнил, рвется на части, из него высыпаются на дно ямы желтые кости. Грешнов тянет другой мешок – тоже сыплются кости. Светя фонариком, он нагибается и берет в руку человеческий череп, рассматривает его, покачивая головой и повторяя про себя строчку из Святого писания, которую прочел ему на память доктор Кац:

«Все предано Мне Отцем моим…»

Он уже знает, что страшный сон больше не повторится. Его загадка разрешена, его тайный смысл, выявившись, потерял зловещую силу. Вспоминая кошмар и растолковывая жене его значение, банкир уже не содрогнется от ужаса; может быть, только сморгнет слезы – вот беда: стали наворачиваться на глаза, никогда прежде не было…

«Все предано Мне Отцем Моим…»

«Грехи родителей падут на головы детей».

Грешнов бросает череп назад в кучу костей и, ударив лопаткой в стену ямы, сделав опору для ноги, не по возрасту легко выскакивает наверх. Он закапывает человеческий прах, рисует черенком лопатки крест на могильном холмике и дает себе слово вернуться однажды, поставить над могилой настоящий православный крест. Вешает на шею фонарь, выкидывает лопатку из подвала и, выбравшись сам, сложив снаряжение в сумку, с минуту стоит неподвижно, потом идет к воротам старого города.

Плаха и топор

Казнили Тимофея Зарубина седьмого ноября две тысячи сто семьдесят второго года. Хмурые тучи задевали двуглавого орла на шпиле Кремлевской башни и плыли, плыли бесконечной чередой, на ходу сворачиваясь клубами. Дул ледяной ветер, развевались над куполом Дома правительства полосатый российский флаг и звездный американский. Красная площадь была совсем не красна. И сумеречный свет ее не красил, и неблаголепно смотрелась однообразная расцветка окружавших ее строений: черно-желтый Кремль, черно-желтые кремлевские стены, черно-желтая синагога Иуды Искариота, бывшая православная церковь Василия Блаженного. (Этот цветовой стиль давно утвердился в России по нормам международного художественного вкуса.) В воздухе суетились снежинки. По темной брусчатке площади змеился, сдувался поземкой серый крупитчатый снег.

Привезли Зарубина на высокой деревянной телеге, запряженной парой спотыкающихся кляч. Телегу мастера из арестантов сколотили на тюремном дворе, а кляч тюремщики отыскали в бедном крестьянском хозяйстве недалеко от Москвы. На древнем Лобном месте, вблизи памятника Ельцину (запущенный был памятник, обгаженный птицами, с отбитым носом), топтался рослый палач в черном мешке с прорезями для глаз, высоких хромовых сапогах, алой вязаной фуфайке, алом кашне и кожаных перчатках без пальцев. Он играючи перекладывал из руки в руку тяжелый топор с отточенным, начищенным лезвием, жевал резинку, шевеля мешок губами и скулами, и поглядывал то на осужденного, то на дубовую колоду возле своих ног. И телегу, и кляч, и заплечных дел мастера, аляповато наряженного под средневековый образ, распорядители взяли нынче единственный раз – чтобы жутче и презрительнее обставить казнь политического преступника, молодого именитого профессора Государственного университета. Выбрали они для этого и прославленное публичное место, и Седьмое ноября, тайный праздник трудового российского люда, день свершения в тысяча девятьсот семнадцатом году проклятой Октябрьской революции, которую Зарубин нередко и почтительно упоминал в антиправительственных статьях и речах. Прочих смертников палачи-операторы скрытно казнили в подземных казематах, растворяли в азотной кислоте или разлагали на атомы, воздействуя на живую плоть особыми мощными лучами; а Тимофея Зарубина власти велели кончить принародно и древним способом.

Смотреть экзекуцию в натуре были допущены представители богатых родов, известных во всем мире. Тут присутствовали и Форды, и Рокфеллеры, и Дюпоны, и дальние потомки отечественных богатеев: Гусинские, Березовские, Потанины, Черномырдины, Лужковы, Чубайсы, Починки… Самые знатные маячили у подзорных оптических приборов на застекленной трибуне мавзолея, когда-то хранившего прах некоего Ульянова – Ленина, но впоследствии очищенного от скверны, купленного господами Гусинскими и достойно переоборудованного в их семейный склеп, другие расселись с телескопическими биноклями и трубами с краю площади, на мягких трибунных скамьях под навесами. Цепь личных телохранителей выстроилась за спинами высокомерных буржуев, а за ней – шеренга особой кремлевской полиции, одетой в черное. Для наблюдателей близоруких или не любящих приставлять к глазам увеличительную оптику был смонтирован огромный телеэкран на старинном здании ГУМа, тоже выкрашенного в черно-желтый цвет.

Профессор стоял на телеге, прикованный цепью к стальной крестовине, подтянутый за руки к ее поперечине так, что мог лишь стоять в полный рост. Его привезли на казнь в сером тюремном балахоне до пят, но голову не покрыли, и длинные русые волосы падали Зарубину на воротник балахона или вдруг, как сено, разметались порывами ветра. На бледном его лице в темнице отросла длинная светлая борода, глаза и щеки ввалились. Двое конвойных расковали осужденного, по сходням спустили с телеги и, поддерживая под руки, повели к эшафоту. Тотчас оживились правительственные газетчики и теле—, радиожурналисты. До того они тихо описывали, снимали на пленку предказневую обстановку, а тут кинулись шумной толпой за Тимофеем, запечатлевая последние минуты его жизни, наперебой расспрашивая, как он себя чувствует, о чем думает и боится ли смерти. На Лобное место журналистов не пустил наряд полиции, но там возле плахи в избытке было следящей аппаратуры. Российские власти приказали отмечать малейшие движения Зарубина, каждое произносимое им слово, и отчаянное выражение его лица, и тяжелое дыхание, и предсмертные хрипы и стоны. Все это следовало донести до темных обывателей, жаждущих необыкновенных шоу, и до тайных врагов президента и правительства. Врагов и им сочувствующих власти надеялись запугать зрелищем кровавого наказания, придавить к земле, чтобы впредь никому не было повадно сопротивляться установленному в России порядку, когда выделились сто человек богатеев, а остальные стали нищими, когда ущемились права немногочисленного русского населения…

Изнуренный лишениями и тяжким испытанием духа, Тимофей с трудом переставлял ноги в больших грубых башмаках. Он пошатнулся на ступеньке эшафота, но превозмог слабость и поднялся к дубовой колоде без посторонней помощи. Палач сорвал с него балахон и оставил Зарубина в белой нательной рубахе. На Лобное место взлетел вертлявый человек в длинном черном пальто, при бабочке, с поросячьими глазками и рыжими усами, ведущий комментатор Якубович. Ему можно было присутствовать. Он открыл шоу.

– Господа! – по-английски крикнул Якубович в ручной микрофон, любезно улыбаясь, изгибаясь, непринужденно двигая всеми членами. – Леди и джентльмены! Сегодня нам предстоит стать свидетелями незабываемого события, казни известного революционера Тимофея Зарубина средневековым способом: отсечением головы от туловища! Мы словно возвращаемся в те далекие времена, когда за вооруженный мятеж против русских самодержцев топором обезглавили Емельку Пугачева и четвертовали Стеньку Разина! Вот мы видим перед собой ужасного палача, музейные плаху и топор! А вот обреченный на смерть человек! Обратите внимание на то, как блестит топор, как зловеще смотрит палач и мертвенно бледнеет жертва! Сейчас Зарубин положит голову на плаху!..

Арестовали Тимофея в глухой деревне под Владимиром. Он прятался там у верного друга-крестьянина, но какой-то сосед подсмотрел и донес на него за приз в тридцать тысяч серебряных долларов. Посланный в деревню отряд спецназначения ворвался ночью в избушку, умело, как обучили на полицейских курсах, отколошматил Зарубина, насмерть забил хозяина и, заковав Тимофея в кандалы, отвез его в Москву, в новый застенок имени Героя России генерала Грачева, храбро подавившего известное народное восстание тысяча девятьсот девяносто третьего года.

Тимофей не был недюжинным силачом, но Бог не обидел здоровьем потомственного крестьянина, который и сам себя берег, не пил, не курил, не травился наркотиками, узаконенными к середине двадцать первого века в России под лозунгами: «Героин – друг простого человека! Дешевый кайф – каждой бедной семье!» Скоро, отлежавшись после побоев, Зарубин поднялся с жесткой тюремной кровати, привинченной к полу, и стал молотить кулаками в стальную дверь одиночной камеры, требовать, чтобы его выпустили, но никто ему не отвечал, не показывался, лишь рано утром, в полдень и к вечеру дежурный тюремщик, открыв на двери квадратное окошко, молча подавал арестованному скудную пищу да чье-то недреманное око подолгу смотрело в камеру через застекленный «глазок»…

Более всего профессор жалел время. Он мог бы теперь без помех читать художественную и научную литературу, дописывать политическое сочинение под заголовком «Русская Атлантида» – о том, почему Россия давно утратила положение великой независимой державы и опустилась на дно мировой общественной жизни, словно на дно океана, – но ни книг, ни бумаги с пером у него не было, и оставалось ему предаваться воспоминаниям, размышлять и строить планы освобождения или побега.

На воле он, конечно, предвидел, что рано или поздно угодит в тюрьму, но все-таки ждал, что сперва власти напустят на него своих журналистов, а те станут улюлюкать, травить и готовить «общественное мнение», доказывать всему свету, что бунтарь-профессор – враг народа. Писатель, философ, социолог Тимофей Зарубин иначе, чем хотелось бы властям, рассуждал и о международных, и об отечественных текущих событиях, и о сложной российской истории. Множество людей к нему прислушивалось, и это было чрезвычайно опасно, по соображениям властей, так как сеяло сумятицу в мыслях граждан, ширило их кругозор и насыщало разум, обедненный, отупленный «промыванием мозгов», а в результате заставляло сомневаться в понятиях, казавшихся гражданам истинами, например, в том, что русские – неполноценная нация, что на исходе двадцатого века в стране прошли великие реформы, а не свершился бандитский переворот, что равноправие и социализм – это плохо и что не нужно труженикам бороться за улучшение жизни, а им следует терпеть и радоваться тому, что имеют. Вот названия некоторых статей Зарубина и отдельные выдержки из них (сведения почерпнуты из его компьютерного досье, хранящегося в Управлении государственной безопасности):

«Власть и народ». «…нельзя считать законной ту власть, какая давно установилась в России путем подлогов, подкупов и узурпации, и признавать исполненным гражданского достоинства тот народ, что прозябает в нищете, бесправии и невежестве. Такая власть есть владычество преступных кланов, а такой народ – всего лишь темное население, подобное тому, что в древние века было рассеяно по бескрайним просторам будущей России».

«Власть и богатство». «Можно с полной ответственностью утверждать, что несметные богатства российских денежных мешков нажиты бесчестным путем. Банкноты наших миллионщиков политы слезами бедняков и, если к ним приглядеться, запятнаны кровью и отпечатками пальцев прежних владельцев, уничтоженных нынешними миллионщиками в борьбе за деньги и власть».

«Русский, очнись!» «Пора нам осознать себя не жалкими остатками великого народа, а его полнокровными живыми семенами. Всякая русская семья должна стремиться родить не менее трех детей, а лучше пять – семь, чтобы спустя двадцать лет русское население России и зарубежья приросло на десятки миллионов человек. Следует во благо себе использовать то обстоятельство, что мы фактически загнаны в резервации, то есть нам негласно ограничено право обитать в больших городах и даже крупных промышленных районах. Будем не огорчаться, а радоваться тому, что живем в сравнительно благополучных экологических условиях, дышим свежим воздухом, пьем чистую воду, в сельском труде набираемся сил и растим здоровых детей».

«О языке как национальном достоянии народа». «…чистота родного языка, между тем, есть и важный показатель достоинства народа. Чем более горд и независим народ, тем чище его язык. Но о каком достоянии и достоинстве можно говорить, если наша так называемая знать, а во многих случаях и интеллигенция, едва изъясняются по-русски, привычно переходя на английский, французский, немецкий или иврит, если теле—, радиовещание целиком ведется на английском? Преподавание в школах – на английском, плакатная, афишная, рекламная продукция – на английском, фильмы, песни – тоже на чужом языке и только – очень редко – появляются книги, написанные по-русски и напечатанные с превеликим трудом именно потому, что они русские».

«Как нас стравливают». «Уже много лет подряд дикторов для радио и телевидения подбирают из сильно картавящих людей, а для телевидения еще и непременно с семитским типом лица. Это раздражает всех тех граждан России, лицам которых не присущи семитские черты, а языкам картавое произношение. Похоже, что скрытые цели такого подбора: взрыв межнациональной вражды и обвинение несемитов в оголтелом антисемитизме (практика, существовавшая в России в конце двадцатого – начале двадцать первого столетий). Одновременно дикторы под разными предлогами намекают нам на то, что люди славянского, прибалтийского или тюркского облика не слишком умны, талантливы и работоспособны. Используется для раздора и хитроумное принижение то одной, то другой религии, за исключением иудейской. От всего этого страдают не интриганы и провокаторы, а честные евреи, которые вместе с собратьями других национальностей гневно осуждают откровенные и тайные поползновения еврейских шовинистов».

«Не дадим калечить детей». «Всем миром надо восстать против варварского указа президента, повелевающего обрезать всех мальчиков в России, независимо от вероисповедания их родителей. Человек сформирован Богом и природой, и лишение его любой части тела, будь то палец, рука, нога или – у мужчин – крайняя плоть, когда это не вызвано медицинской необходимостью или (в случае обрезания) не предписано религиозным обрядом, есть не что иное, как нанесение ему увечья, действо греховное и преступное. Увечить же беззащитного и безответного ребенка греховно и преступно втройне».

«Нас разорвет, как бомбу». «В стремлении к всеобщему эгоизму мир накапливает разрушительную внутреннюю энергию. Если это стремление теперь не остановить, то повальное себялюбие, равнодушие и безжалостность друг к другу однажды взорвет мир, как водородную бомбу. Всеобщий эгоизм давно стал в нашей стране государственной идеологией, вытеснившей идеологию гуманных христианских и коммунистических заповедей. Посмотрите, на каких идеях воспитывается народ, поприсутствуйте на телевизионной игре с милым названием «Позаботься о себе сам». Смысл упомянутой игры выражается пословицами «Своя рубашка ближе к телу» и «Человек человеку – волк». А вот веселая детская песенка, которую как-то раз малыши напевали по радио и которую я успел записать целиком:

 
Ты не думай о папе,
Ты не думай о маме.
О себе старикашки
Пусть заботятся сами.
 
 
И о друге не думай,
Не жалей ни о ком.
Неустанно заботься
О себе дорогом.
 
 
О стране, где живешь,
Вовсе думать забудь.
Только там хорошо,
Где нам больше дадуть.
 

Это мой вольный перевод. Песенка, разумеется, пелась на английском».

В митинговых речах Тимофей Зарубин выражался более резко и прямо, чем в статьях и университетских лекциях, но всегда думал, что говорит, и ни разу не сказал ничего такого, за что определенно полагалось уголовное наказание. Он неплохо знал право и надеялся, что сумеет доказать свою невиновность и выйти из тюрьмы. Но надеялся он неуверенно, предвидел беду. Обостренное чутье недавно побудило Зарубина на время скрыться от полиции, уехать из города, благо настало лето, и студентов, которым он читал лекции в университете, распустили на каникулы. И теперь чутье настойчиво ему подсказывало, что влип он крепко и воли не увидит долго, а то и больше никогда.

Неожиданно загремели засовы, в стальной двери повернулся ключ, и камера открылась. Усатый стражник сковал Тимофея наручниками и куда-то его повел впереди себя долгим безлюдным коридором, освещенным лампами дневного света. Зарубин спросил, куда его ведут, но стражник не ответил.

Свернули в одну из дверей. Посреди небольшой суровой комнаты профессор увидел стол и перед ним два стула. На одном стуле сидел мужчина в темно-синем форменном пиджаке с золотыми пуговицами, при галстуке. Череп его, большой, почти совсем лысый, на макушке поблескивал в свете из окна, забранного решеткой, крупные морщинистые уши были прижаты к черепу. Старое пожелтевшее лицо этого человека, очень аккуратно побритое, не понравилось Зарубину: черты на нем сложились тяжелые, а выражение хмурое и брюзгливое. Тимофей тут же мысленно прозвал ожидавшего его незнакомца Фантомасом.

Стражник снял с арестованного наручники и удалился. Фантомас велел Зарубину сесть напротив. Зарубин хотел подвинуть стул, но не смог, из любопытства слегка толкнул стол – тоже не сдвинул с места. Качнув из стороны в сторону головой, Тимофей сел, как пришлось, и спросил:

– Когда меня выпустят?

Фантомас не ответил и внимательно поглядел на него.

– В чем я обвиняюсь?

Снова – лишь молчаливый проницающий взгляд, глубокая складка на переносице да плотное поджатие толстых, но бескровных сиреневых губ.

– Почему меня не выводят на воздух?

Теперь чиновник открыл рот и несколько гнусаво, но четко, а главное, на приличном русском языке произнес:

– Я следователь по особо важным делам Абакумов. Вас не выпустят. Обвиняетесь вы в государственной измене, поэтому в соответствии с уставом тюрьмы лишены права на прогулки.

– Что же я натворил такого, за что меня следует считать изменником и гноить в тюрьме? – сказал Зарубин. – Кажется, не передавал иностранным разведкам никаких секретных сведений, да и не знаю их; не призывал к созданию вооруженных отрядов, свержению власти, насильственному изменению общественного строя. Что еще можно подвести под статью об измене? Да, я сердито ругал власть, описывал бедность, дурные условия жизни с одной стороны и подлое нахальное роскошество с другой, много размышлял по разным серьезным поводам, в частности, о том, как улучшить государственное устройство России или как искоренить межнациональную и межрелигиозную вражду. Но все это давно определено законом о свободе слова!..

Он заговорил тверже. Абакумов прервал его:

– А это смотря как понимать. Вы же умный человек, профессор. Любую фразу можно прочесть так, а можно иначе, что, кстати, относится и к формулировке законов… Я, предвидя полемику с вами, выписал кое-какие ваши пламенные высказывания, подготовился. Вот извольте послушать отрывок из статьи Тимофея Зарубина «Сплотимся!» в оппозиционной газете «Окоём» за июнь две тысячи сто шестьдесят девятого года. – Следователь надел очки, взял со стола и выставил перед глазами листок, исписанный от руки. – «Рабочий и крестьянин, фермер и лавочник, ученый, писатель, деятель искусств! Мы все – трудовой народ России! Сплотимся же в отстаивании наших прав перед властью и ненасытными миллионщиками, что, в сущности, одно и то же! Не мы от них зависим, а они от нашего труда!.. Пригрозим этой братии перестать кормить ее и поить, одевать, обувать, услаждать музыкой, театральными представлениями, изобразительным искусством и потребуем от нее выполнения всех законов и обязательств перед нами, а главное, хорошей платы за свою работу и достойного отдыха! Как пелось в одной песне, широко известной два – два с половиной века назад: «Никто не даст нам избавленья, ни царь, ни Бог и ни герой. Добьемся мы освобожденья своею собственною рукой». – Следователь вернул листок на стол. – Вот мы и подошли к тому моменту, когда всю вашу антиправительственную деятельность, господин Зарубин, можно квалифицировать как тяжкое государственное преступление.

– Интересно, что вы нашли преступного в этой моей давней статье? – спросил Тимофей. – Простое оппозиционное воззвание с памфлетным оттенком. И песня, мною упомянутая, приводится в учебниках истории как образец революционных песен давнего времени. Называлась она «Интернационал» и была не менее знаменита, чем «Марсельеза», до сих пор являющаяся гимном Французской республики.

– Да уж знаю, – эти слова Абакумов проворчал, и не без добродушия, сбросив на мгновение суровую личину. – Но дело не в том, что вы процитировали песню, а в том, в каком смысле употребили ее слова. Начали вы с призыва к согражданам сплотиться в отстаивании своих прав, но основная идея выбранного вами куплета: «Добьемся мы освобожденья – то есть в данном случае «защитим права» – своею собственной рукой». Руку в отстаивании прав можно использовать по-разному: заставить ее написать обращение к правительству, ударить ею по лицу человека, ущемляющего ваши права, и поднять на этого человека топор. Я утверждаю, что вы подталкивали народ к мятежу. В «Интернационале», если выписывать его целиком, имеются более откровенные и грозные строчки: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья», «Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов», «Это есть наш последний и решительный бой». Тут все время повторяется мысль о борьбе, о разрушении. Совершенно очевидно, что вы, маскируя свою истинную цель, агитировали за вооруженную борьбу с правительством.

– Но это чистой воды казуистика! – Арестованный заерзал на стуле, лихорадочно засмеялся. – Этак я вам что угодно докажу!

Абакумов бровью не повел.

– Напрасно смеетесь. Смешного в вашем положении мало. Я взял лишь одну статью профессора Зарубина, не самую уязвимую с точки зрения уголовного права. Есть и почище. В некоторых вам легко приписать, например, шовинистические, антисемитские взгляды и призывы, а они наказываются также очень строго. Мы обо всем этом еще поговорим в процессе следствия… Да как же вы, батенька, так неосмотрительно пишите, что заведомо подставляете себя под удар? Вы что, неразумный фанатичный юноша?..

Следователь прикусил язык, побагровел, должно быть, спохватившись, что обратился к арестованному с отеческой строгостью в голосе.

– Но я, напротив, делал все для того, чтобы не случилось мятежа! – горячо возразил Тимофей. – Я предупреждал правительство, что в народе копится возмущение бедностью, пороком, произволом чиновников, хозяйничаньем иностранцев, унижением национальных и религиозных чувств многих наших граждан, уничтожением святынь, притеснением малочисленных народов, в особенности, русского! В лекциях и статьях я заявлял, что еще есть время отвести взрыв, надо лишь устранить его побудительные причины! Ну, а ваши слова о том, что мне можно приписать шовинистические взгляды, я оспаривать не хочу. Они вне полемики. Вы сами намекнули, что приписать человеку можно все что угодно. Было бы желание…

Абакумов о чем-то хмуро подумал и в упор спросил:

– Вы полагаете, социальный взрыв возможен?

– Он неизбежен, если, повторяю, его заранее не отвести! Народ уже не тот, что был многие годы и каким нравился не уважавшим его чванливым правителям! В народе все меньше смирения! Он встряхивается, отходит от долгой спячки, обретает национальное самосознание после второго двухсотлетнего чужеземного ига, а когда окончательно встряхнется, обретет и увидит, что его обманули, обобрали до нитки и насильно оцепенили, чтобы на нем безнаказанно ездить, как на бессловесной скотине, вот тогда жди беды! Из оцепенения я, конечно, помогал ему выйти, в этом охотно признаюсь.