Текст книги "От Тильзита до Эрфурта"

После спектакля общество расходилось, и каждый располагал вечером по своему желанию. В это время в Эрфурте открывались увеселительные места и частные собрания. В известных кружках встречались единственно ради того, чтобы сообща развлечься, поужинать и поиграть в карты. Политики назначали себе свидания и собирались для долгих тайных совещаний у принца Вильгельма Прусского в главной квартире наших врагов. Наконец, были и настоящие салоны, наскоро устроенные стараниями некоторых умелых и энергичных дам. Они собирали вокруг себя все, что было в Эрфурте самого выдающегося по рождению, положению и заслугам. Быть принятым там считалось особой честью, далеко не всем доступной привилегией. Между салонами быстро установились степени и иерархии. Особенно ярким блеском отличались два: салон жены президента Реке и салон принцессы де-ла-Тур-и-Таксис, сестры прусской королевы. Первый держался нейтральной почвы, был открыт и для ученых, и для политиков: там. Гёте среди группы маршалов разбирал сочинения наших трагиков. Второй носил более аристократический характер и антифранцузскую окраску. Там велась маленькая война против Наполеона; там злорадными слухами и язвительными намеками мстили повелителю за то, что каждый из них публично вынужден был преклоняться пред ним. Некоторые остроты пользовались успехом, как, например, следующая острота посланника Толстого: “Наш император приказывает строить много церквей. Посоветуйте ему выстроить и храм во имя Богоматери – Заступницы Испании, ибо, если она не станет на его сторону, его империя погибла”.[612]612
  De Maistre, p. 322.


[Закрыть] Александр тоже бывал у принцессы де-ла-Тур-и-Таксис и обращал на себя внимание своими ухаживаниями за принцессой Стефанией Баденской, которая была притягательной силой и улыбкой этих собраний. Обыкновенно царь восторженно отзывался о Наполеоне, восхвалял его доброту и снисходительность и защищал его от упреков в честолюбии. Иногда он бывал озабочен, и даже поговаривали, что, когда он находился в обществе наших явных врагов, у него вырывались слова, которые нельзя сказать, чтобы очень разбивали их надежды. Он был из тех, которые, меняя среду, легко меняли и речь.[613]613
  Thibaudeau, IV, 64, Souvenirs de Jean de Muller Documents inédits.


[Закрыть]

Впрочем, посещения враждебного лагеря продолжались недолго. Александр, если не по влечению сердца, то, по крайней мере, по внешности быстро вернулся к Наполеону. Часто оба императора возвращались со спектакля вместе, и вечер заканчивался у императора Александра. Между ними завязывался разговор и затягивался до глубокой ночи, столь располагающей к задушевным беседам. Нужно сказать, что по мере того, как продолжались их сношения, их дружба сказывалась в большой откровенности, и, если они и не высказывали всего, если в глубине души и таили задние мысли и подозрения, то, тем не менее, они отдавались дружеским беседам, от которых воздерживались в первые дни свидания. Оставляя в стороне злободневные вопросы, они с удовольствием рисовали перед собой картину полного согласия и союза, которые наступят в недалеком будущем после нынешнего, хотя и далеко неудовлетворительного соглашения; строили планы, мечтали и даже однажды затронули самый щекотливый вопрос, который уже задолго до этого занимал и беспокоил их ум и о котором все, кроме них самих, говорили при их дворах, – вопрос, который одновременно был и государственным, и семейным вопросом.

V. РАЗГОВОР ПО ПОВОДУ БРАКА

Уже целый год Европа ждала развода Наполеона и его брака с русской великой княжной. Слухи о том и о другом шли со всех сторон. Передаваясь из уст в уста, они преувеличивались и искажались, но, тем не менее, заключали в себе долю истины. С того дня, когда Наполеон объявил свою власть наследственной и возложил на свою главу императорскую корону, он сознавал необходимость обеспечить продуктивным браком будущее своей династии и иногда останавливался на мысли о разводе; но раздираемый противоречивыми чувствами, не приступал к решению этого вопроса. Хотя политика “у которой нет сердца”, и “жестокий закон”, как он его называл, и повелевали ему заключить новый брачный союз, но он испытывал глубокую сердечную тоску и угрызения совести при мысли покинуть Жозефину, удалить от себя подругу жизни, которая прошла вместе с ним все стадии его величия, заботливая и чарующая привязанность которой сделались для него потребностью. Действительно, искренняя нежность и еще более сильная связь – привычка, и даже нечто вроде суеверия привязывали его к Жозефине. Разлучаясь с ней, не оттолкнет ли он вместе с ней и свое прошлое, сотканное из счастья и славы, и не порвет ли связь со своей счастливой звездой? Итак, он колебался. По временам он, как будто близок был к тому, чтобы принять решение; но затем мужество покидало его. Он откладывал всякое решение, предпочитал неопределенное выжидательное положение, и думы о разводе проявлялись в нем приступами безвольного желания. Но, по мере того, как шли годы, мысли о разводе посещали его все чаще и все настойчивее предъявляли свои требования.

Один из таких душевных приступов сделался с ним тотчас же после тильзитского свидания. В это время все складывалось благоприятно для того, чтобы он принял решение. Окончание трудной кампании, освобождая его от неотложных забот, давало ему возможность предаваться долгим размышлениям и проектам о будущем. Смерть только что похитила у него племянника, молодого принца Шарля-Наполеона, ребенка, на которого временами он смотрел, как на своего наследника: и, наконец, он впервые заключил с великой державой настолько тесный союз, что мысль скрепить его браком не казалась ему неосуществимой. Жозефина, чувствуя, что опасность растет и приближается, с тревогой встретила императора. Она была нервно настроена и недоверчива. Ее тревоги, отразившиеся на ее здоровье и характере, не нравились Наполеону, который не любил вокруг себя печали и изгонял ее; мысль о разлуке делалась для него менее горькой. Нет сомнения, что осенью 1807 г., во время пребывания в Фонтенбло, он думал о разводе. Его заметная холодность с императрицей, дружеские признания и иные симптомы предвещали разрыв.[614]614
  Mémoires de madam de Rèmusat, III, 249–250. Mémoires de Savary, duc de Rovigo, III, 226–229; id de Metternich, II, 140, 143. Депеши Толстого, 7 – 19 ноября 1807 г. Archives de Saint-Pétersbourg.


[Закрыть]

Этого было достаточно, чтобы привести в движение всех, кто, в силу личных выгод, склонностей или корыстных побуждений, желал перемены императрицы. Наполеон мог победить Европу, мог уничтожить три коалиции, но был бессилен изгнать интригу при своем дворе. Возле него Бонапарты и Богарне вели глухую войну. Представителями этих двух влиятельных партий были две женщины. Королева Гортензия, которую император слушал даже больше, чем Жозефину, считалась партией Богарне лучшей гарантией их положения. Добрая, грациозная, имеющая верных и многочисленных друзей, владеющая искусством принимать у себя и держать салон, она служила связью между партиями плохо связанного общества и пользовалась при дворе доверием, основанным на симпатии к ней. Но в 1807 г. потеря сына разбила ее сердце. Семейные горести и расстроенное здоровье заставили ее держаться в стороне. Для деятельности и влияния принцессы Каролины Мюрат, великой герцогини Бергской, очистилось свободное поле. Приветливая, радушная, величественная, она любила развлечения и стремилась создать их около себя. Обладая, кроме поразительной красоты, властным умом Наполеонидов, она постепенно составила, сгруппировала вокруг себя и беспрерывно расширяла враждебную императрице партию, которая вскоре нашла поддержку в интригах Фуше.

Министр полиции питал к Жозефине неприязненное чувство, имеющее свое основание. Он желал второго брака, ибо видел в нем залог спокойствия Европы, средство сдерживать императора и средство доставить Франции некоторые гарантии за будущее, одним словом, дать прочную основу тому порядку вещей, с которым была связана его собственная судьба. Этот человек рискнул на смелую интригу. Чтобы произвести давление на императора и заставить его принять решение, он придумал целый план. Располагая как начальник полиции общественным мнением, он вознамерился объявить о разводе, как о деле уже решенном; он хотел устроить так, чтобы известие об этом было принято сочувственно, с энтузиазмом; хотел создать в пользу развода движение умов, и, доведя до сведения Наполеона преждевременное выражение народной благодарности, убедить его заслужить эту благодарность, идя навстречу желаниям своих подданных. Со спокойной уверенностью он предрешил волю своего повелителя и, заранее оглашая ее, рассчитывал добиться ее проявления.

Итак, слух о разводе был пущен в ход в салонах министра полиции и благодаря его стараниям. Исходя из такого места, снабженный официальным штемпелем, он не мог не распространиться. Предварительно обойдя Париж, где он возбудил сильное волнение, он проник во все уголки империи и перешел границу. Посланники передали его своим дворам; иностранцы, которые были проездом во Франции, поспешили привезти на свою родину эту сенсационную новость. Агенты Фуше повсюду повторяли эти слухи, и в мгновение ока слова, сказанные в Париже, распространились в преувеличенном виде по всей Европе. Но нигде это семя не взошло так хорошо, как в России. Оно, действительно, нашло там подготовленную почву. Известие о предстоящем важном событии было такого свойства, что могло подстрекнуть не только любопытство русских, оно могло затронуть их непосредственно. Если Наполеон разведется: его новый выбор падет неизбежно на какую-нибудь принцессу из царствующего дома, и очевидно было, что русский императорский дом по своему высокому положению и в силу недавно установившихся дружеских отношений был единственным, к которому могли обратиться его взоры. Сватовство за великую княжну казалось почти неизбежным следствием развода. Вполне естественно было предполагать, что Наполеон и Александр, объявив себя сперва союзниками, затем друзьями, захотят породниться.

У Александра было две незамужних сестры. Младшая – великая княжна Анна – была четырнадцатилетним ребенком. Двор и свет едва знали ее. Иногда она появлялась, слабенькая и застенчивая, рядом с императрицей-матерью. Жозеф де-Местр обрисовывает ее одним словом: “Голубка”.[615]615
  Mémoires politiques et correspondance diplomatique, p. 346.


[Закрыть] Говоря о ее старшей сестре, он впадает в галантный и витиеватый тон царедворцев прошлого века. “Если бы я был художником, – пишет он кавалеру де-Росси, – я нарисовал бы вам только ее глаза; вы увидели бы сколько ума и доброты вложила в них природа”.[616]616
  Mémoires politiques et correspondance diplomatique, p, 318.


[Закрыть] По-видимому, весь Петербург разделял его восторженное поклонение пред Екатериной Павловной. Трудно было избегнуть притягательной силы ее взгляда, очарования ее расцветшей молодости. Вместе с тем восхваляли и ее сердце, “достойное ее положения”,[617]617
  lbid.


[Закрыть] решительный, даже властный характер и душевную стойкость, которые вовсе не соответствовали ее возрасту. Она казалась рожденной нравиться и царствовать. Ее особа и ее имя наводили русских на дорогие им воспоминания о их великой Екатерине.

Общественное мнение Петербурга тотчас же указало на прелестную великую княжну как на будущую императрицу и королеву. На основании того, что дело считалось возможным, его объявили почти свершившимся фактом. Ничтожные признаки, самые пустые обстоятельства считались достоверным подтверждением. Среди наших врагов – одни довольно громко возмущались и говорили о скандале; другие считали себя польщенными, хотя и не признавались в этом. У всех потребность говорить об этом и желание казаться осведомленным брали верх над всеми остальными чувствами. Каждый рассказывал о том, что им были получены достоверные известия из Парижа, и что ему вполне известны намерения Наполеона и Александра; в гостиных передавались самые точные и многочисленные подробности, и в течение нескольких недель не было другого предмета разговора.

Коленкур не мог не передать в своей корреспонденции этих слухов. Не смея, однако, прямо подойти к такому щекотливому предмету, он нашел способ косвенно уведомить императора. Он тщательно собирал разговоры и анекдоты, ходившие по Петербургу по поводу брака, внося их в листки новостей дня, прилагаемых к каждой депеше, и помещая их в главе под названием: “Что говорят”. Мы их находим в этом отделе в каждом поселке, в игривой и наивной форме. – 31 декабря 1807 г.: “Здесь все более повторяется слух о разводе в Париже. Приводят даже слова императора Александра и великой княжны Екатерины. Рассказывают, что, когда ей было высказано сожаление по поводу того, что придется ее лишиться, она, будто бы, сказала, что когда дело идет о том, чтобы сделаться залогом вечного мира для своей родины и супругой величайшего человека, какой когда-либо существовал, не следует сожалеть об этом”. – 28 февраля 1808 г.: “Великая княжна Екатерина выходит замуж за императора, ибо учится танцевать французскую кадриль”.

Когда эти сделавшиеся всеобщим достоянием слухи дошли до императора Александра и графа Румянцева, они были крайне удивлены и взволнованы. Ни малейшего намека ими не было получено из Тюльери. В Тильзите Наполеон ни одним словом не обмолвился ни о разводе, ни о браке. Коленкур также не получил приказания сделать какое-либо сообщение по этому поводу. Но не были ли эти слухи, столь упорно распространившиеся в Петербурге, исходящие, как было известно, из французского официального источника, средством позондировать общественное мнение и подготовить пути к предложению? Если бы такое предложение было сделано, оно поставило бы царя и его советника в весьма затруднительное положение. Отказать было крайне трудно, почти невозможно. Это значило бы нанести союзу смертельный удар. С другой стороны – соединиться кровными узами с коронованным солдатом, как бы блестяща ни была его судьба, казалось делом весьма серьезным, ставящим в крайне неловкое положение, трудно совместимым с принципами старых династий. Русский двор не мог еще свыкнуться с мыслью о таком поразительно неравном браке.

К тому же, в самой императорской семье рисковали встретить трудно преодолимое препятствие. По завещанию, составленному в форме торжественного указа, хранящегося в надежном и священном месте, в Успенском соборе в Москве, императрица-мать получила от своего покойного супруга право располагать своими дочерьми, устраивать их будущее и их браки. Этот документ позволял ей на законном основании оспаривать любой проект о браке, и предоставлял ей действительное право вето, которым она, в данном случае, принимая во внимание всем известные чувства ее к императору французов, не преминула бы воспользоваться. Без сомнения, воля царствующего государя была непреложным законом; Александр мог сокрушить всякое сопротивление, но перспектива приказать своей матери была ему невыносима; если же он ограничится только силой убеждения и кротости, можно было опасаться, что его настояния потерпят неудачу при встрече с упрямством властной и неуступчивой женщины. Как бы то ни было, нужно было прежде всего проникнуть в намерения императора французов; разгадать эту тайну, чтобы иметь возможность обсудить, какое принять решение; составить план будущего поведения и, если потребуется, постепенно ослабить неприязнь императрицы-матери и длинными обходами подойти к делу. Румянцев написал Толстому весьма секретное, тревожное и спешное письмо, в котором он подстрекал и усердие, и любопытство посла. “Весьма убедительно прошу вас, – писал он, – быть столь любезным, сообщить мне лично ваше мнение об этом проекте. Действительно ли он существует? Есть ли вероятность, что предложение о брачном союзе будет сделано? Умоляю вас, не жалейте ни хлопот, ни трудов, чтобы удовлетворить меня по этому предмету”.[618]618
  Румянцев Толстому. Archives de Saint-Pétersbourg. На письме не обозначено числа.


[Закрыть]

По тому, что Толстой видел и узнал в Фонтенбло и слышал в Париже, он верил в развод. Он верил даже в намерение жениться на великой княжне. Несомненно, что эта мысль заставляла его содрогаться от священного ужаса; но, писал он скорбным и пророческим тоном, разве мы не живем “в веке, когда невозможное бывает часто самым правдоподобным?”.[619]619
  Толстой Румянцеву, 7 – 19 ноября 1807 г. Archives de Saint-Pétersbourg.


[Закрыть] Тем не менее, когда до него дошло письмо Румянцева, он только что удостоверился, что в деле произошла временная заминка; что, по-видимому, все было отсрочено, и проделки Фуше, обратясь против их автора, задержали развязку, которую должны были ускорить.

Подготовив умы, возбудив всеобщее внимание, пустив слух в публику, Фуше предпринял решительный шаг. Он осмелился написать императрице письмо, в котором намекал ей, чтобы она взяла на себя почин в деле разрыва и принесла себя в жертву. Для нее, говорил он, это было средством навсегда приобрести право на благодарность императора и после развода получить блестящее вознаграждение. Жозефина, вся в слезах, пошла к императору, но не для того, чтобы поднести ему свою жертву, а чтобы потребовать объяснения. Наполеон, застигнутый врасплох, не решился воспользоваться этим случаем как поводом для разговора и разрыва. Он отступил; утешил и успокоил Жозефину, обещая заставить замолчать Фуше, и, в случае надобности, его уволить. Действительно, он жестоко распек министра, а затем уехал в Италию, оставив все в неопределенном положении.[620]620
  См. интересный рассказ об этих сценах в Mémoires de madame de Rémusat, III, 228–294.


[Закрыть]

Узнав во время путешествия, что центром, откуда выходили все неблаговидные разговоры, был салон министра полиции, он еще более разгневался; не потому, что он сам перестал думать о разводе (его разговор с братом Люсьеном в Мантуа доказывает обратное,[621]621
  Mémoires de Lucien Bonaparte, III, 82 et suiv., cite par M. Welschinger, Le Divors de Napoléon, 21–23.


[Закрыть] но он не хотел, чтобы об этом говорили, и чтобы общественное мнение стало преждевременно волноваться по этому поводу. Он в резкой форме повторил Фуше свои упреки и приказания. 3 ноября он писал ему из Венеции: “Я уже познакомил вас с моим мнением о безрассудстве сделанных вами в Фонтенбло поступков касательно моих семейных дел. Прочтя ваш бюллетень от 19-го и хорошо зная, что вы говорите в Париже, я должен повторить вам, что ваш долг исполнять мою волю, а не следовать вашим прихотям. Поступая иначе, вы вводите в заблуждение общественное мнение и сходите с пути, по которому должен идти каждый честный человек”.[622]622
  Corresp., 133373. Gf. les n-os 13329 13379. См. также Меneval Napoleon et Marie-Louise. I; 213–214. Несколько месяцев спустя, в письме к Камбасересу, Наполеон с иронией намекал на поведение Фуше. “Он уж очень много думает о будущем, доказательством чему служат его деяния по поводу развода!” (Неизданное письмо от 17 июля 1808 г.).


[Закрыть]

Получив строгий нагоняй, Фуше на короткое время притих, и слухи о разводе прекратились.[623]623
  Депеши Брокгаузена, прусского министра, от 31 января и 21 февраля 1810 г., опубликованные Hassel, 494 и 496.


[Закрыть] Но затем, с едва вероятной дерзостью, неисправимый министр полиции начал снова выходить из повиновения. Он был убежден, что в конце концов останется безнаказанным, ибо чувствовал, что его повелитель, не переставая порицать его поступки, вовсе не порицал их цели, и что он не всегда будет обвинять подстрекателей к разводу. Действительно, когда Наполеон вернулся из Италии, его снова охватило желание покончить с этим делом. Его настроение скоро было замечено: оно вернуло храбрость врагам императрицы, и они снова сплотились воедино.[624]624
  Brockhausen, 21 février 1808 г.; Hassel 496, Tolstoi 6 – 18 mars 1808 г. Archives de Saint-Pétersbourg.


[Закрыть] Принцесса Каролина продолжала оказывать им поддержку, пользуясь своим положением в свете. Вечная соперница Гортензии, она подняла в Париже салон на салон. Князь Талейран, хотя и ненавидел Фуше, был готов поддержать его шаги в пользу развода и по этому особому вопросу соглашался вступить с ним в союз. Словом, императора оплели со всех сторон, и вскоре, видя, что он все более склоняется к жестокому решению, пришли к выводу, что дело выиграно.

Таким образом, подготовлялся новый кризис, но так же, как и предшествующему, ему не суждено было привести к какому-либо результату. В один из вечеров в марте 1808 г. должен был состояться спектакль в Тюльери. Весь двор, собравшись в театральной зале, ожидал Их Величества, как вдруг распространился слух, что они не прибудут, и что началось решительное объяснение. Наполеон, усталый, взволнованный, сознавая себя несчастным, лег. Он приказал позвать к себе императрицу. Она пришла совсем одетая, в парадном придворном туалете, готовая отправиться на спектакль. Он просит ее подсесть к нему, открывает ей свои проекты и свою душевную тревогу. Ему хотелось, чтобы Жозефина сама потребовала развода. Он прибегает то к приказаниям, то к мольбам, то к порывам нежности, и так проходит вся ночь, – то в слезах, то в упреках, то в бешеных ласках. Умное и хорошо осведомленное перо, по секретным признаниям императрицы, описало эту сцену и передало нам рассказ Жозефины. Донесение Толстого своему министру, написанное по слухам при дворе, не особенно заметно отличается от этого рассказа; только он прибавляет к нему заключение, которое императрица сочла нужным обойти молчанием. После ее рассказа о том, что “ее слезы, настойчивые просьбы, твердость (ибо она утверждает, что выказала ее в большей степени) тронули императора, который не мог ничего добиться от нее”, Толстой прибавляет: “Через два дня он возобновил попытку и опять безрезультатно… Он до того вспылил, что будто бы сказал ей, что, в конце концов, она заставит его усыновить его незаконных детей. Она тотчас же ухватилась за эту мысль и заявила, что не прочь их признать. Удивленный такой неожиданной для него снисходительностью, он выразил ей свою благодарность, уверив, что, после такого прекрасного поступка, он никогда не решится расстаться с ней. По-видимому, дело на этом и остановилось. В фразе, сказанной по этому поводу Талейраном одному из своих сообщников, он обвиняет Наполеона в том, что, в настоящем случае, он не сумел покончить дело. “Я, со своей стороны боюсь, что теперь он слишком будет торопиться и, что, если императрица будет упорствовать по-прежнему, он прикажет начать развод от своего имени”.[625]625
  Толстой Румянцеву, 6 – 18 марта 1808 г. Archives de Saint-Pétersbourg.


[Закрыть]

Итак, по словам Толстого, опасность и на этот раз была только отсрочена; но она оставалась по-прежнему и каждый день снова могла выступить на сцену. Нa основании этих сведений, возможность сватовства все более входила в предложения и расчеты России. Благодаря этому при русском дворе начинают обнаруживаться два противоположных течения. Императрица-мать, узнав об опасности, хочет спасти свою дочь, выдав ее, как можно скорее, замуж. Она повсюду ищет партии. Александр же боится, чтобы, ввиду распространенных слухов, такая поспешность не показалась его союзнику умышленной, нежеланием оказать ему услугу, и не была истолкована, как способ избегнуть предложения; но возможно и то, что он хотел сохранить за собой средство дать Наполеону неопровержимое доказательство своей симпатии и доверия, если бы желание императора французов выяснилось в непродолжительном времени. Поэтому он задерживает замужество своей сестры, и в результате официальная деятельность правительства идет вразрез с личными усилиями императрицы Марии.

Незадолго до этого был поднят вопрос о браке Екатерины Павловны с баварским наследным принцем. Летом 1808 г. русский посланник в Вене, князь Куракин, переписка которого с приближенными императрицы-матери и с ней самой ни для кого не была тайной, попросил своего баварского коллегу Рехберга приехать к нему. Он сказал ему, что пришло время снова взяться за это дело. “В Петербурге, – сказал он ему, – ждут шагов с вашей стороны”. Мюнхенский двор, крайне заинтригованный, поручил своему представителю в Петербурге Брею повидать графа Румянцева и выяснить дело. При первых же словах баварского посла Румянцев сделал удивленное лицо. Наведя справки, он ответил, что поручение князю Куракину сказать, что “этот брак, казавшийся некогда подходящим, остается таковым же и теперь, было дано императрицею-матерью, а вовсе не кабинетом”. Русский министр поспешил прибавить, что, так как во время первых переговоров делу не был дан надежный ход, “то он не видит основания для возобновления его в настоящее время, и что все это дело нужно рассматривать, как не состоявшееся”.[626]626
  Письмо кавалера де-Брей Коленкуру, 28 августа 1808 г. Письмо Коленкура Шампаньи, 4 сентября 1808 г. Archives des affaires еtrangères, Russie, 147.


[Закрыть] Баварский двор принял это к сведению и тотчас же прекратил переговоры.

Ввиду того, что эта партия не состоялась, императрица-мать стала подумывать о приискании других. Говорили то о принце Кобургском, то о каком-либо эрцгерцоге. Наконец в Россию прибыл принц Георгий Гольштейн Ольденбургский, недавно перешедший на службу к царю. Возник вопрос: нельзя ли, дав ему управлять большой губернией, сделать из него подходящую партию для Екатерины Павловны? Принц был мало привлекателен. “Принц невзрачен, худ, лицо его покрыто бутонами, но он с трудом выговаривает слова, – писал Коленкур”.[627]627
  Коленкур императору, 23 ноября 1808 г.


[Закрыть] При сравнении его с предназначавшейся ему великой княжной, которая была полным совершенством, “петербургские барышни находили, что для нее он недостаточно хорош”.[628]628
  De Maistre, 318.


[Закрыть] Но императрица предпочитала его для своей дочери, равно как и жизнь в русской губернии первому трону на свете, разделенному с узурпатором. Однако, какой бы благосклонностью вдовствующей императрицы и дружбой императорской семьи ни пользовался принц, брак не был решен, и, когда император Александр прибыл в Эрфурт, рука его сестры была свободна.

Когда Наполеон приехал в Эрфурт, у него по вопросу о разводе и новом браке не было еще твердо установленного решения, а только более резко определившееся за последние годы желание, с которым он то боролся, то мечтал о его осуществлении. Случай заручиться согласием России показался ему благоприятным. Он вовсе не был намерен просить теперь же руки великой княжны Екатерины или вызвать Александра на официальное предложение ему ее руки, но он ничего не имел против того, чтобы Россия была к его услугам и обязалась хранить для него на случай его развода одну из великих княжон. Его желанием было связать Александра без всяких обязательств со своей стороны, заручиться несколькими словами, о которых он мог бы напомнить, и, в случае надобности придать им значение положительного обещания.

Его гордость не позволяла ему забегать вперед; он желал, чтобы Александр заговорил первым. Он приказал Талейрану и Коленкуру вызвать его на это. Обращаясь то к тому, то к другому, он дошел до того, что подсказывал им, как ставить вопрос и какие приводить доводы, чтобы заставить царя заговорить. “Вопрос о разводе имеет значение для всей Европы; новый брак будет способствовать успокоению устрашающего всех воинственного пыла, заставит императора полюбить свой очаг”. При всем том, в своей безграничной гордости, он даже в присутствии близких ему людей не хотел показать вида, что в ком-нибудь заискивает. Если он считает, говорил он, этот шаг полезным, то только потому, что видит в этом средство испытать Александра. “Это делается только для того, – говорил он, – чтобы посмотреть, действительно ли он принадлежит к числу моих друзей, действительно ли близко принимает к сердцу счастье Франции, ибо, что касается меня, я люблю Жозефину; никогда я не буду счастливее, чем теперь; это дело – тяжелая жертва для меня”. Но, добавлял он, этого требуют от него его семья и его советники; об этом просят его со всех сторон; беспокоятся о будущем; “думают, что Франция благоденствует, пока я жив!.. (“On croit la Franse en viage sur ma tête”). И, действительно, сын был очень желателен. В самом деле, что будет с империей, когда не станет императора? Его братья не годятся ему в наследники. Он знал, что некоторые лица думали о Евгении, о его усыновлении, “дурной способ основывать династию”. И, мало-помалу, обнаруживая свои мысли, он дошел до того, что задал несколько вопросов о великих княжнах.

Коленкур заметил, что только старшая была в таком возрасте, что могла выйти замуж, и то он не ручался за согласие императорской семьи. Препятствием служит различие веры, ибо русские великие княжны не охотно меняют религию. Доказательство этому было несколько лет тому назад, когда по этой причине не состоялся брак шведского короля со старшей дочерью Павла I. Пожимание плечами было единственным ответом на это замечание, которое, по-видимому, в высшей степени не понравилось императору. Какое ему дело до традиций и обычаев? Можно ли сравнить брак с ним с браком с каким бы то ни было государем? Впрочем, поспешил он добавить, он не выделяет великую княжну из ряда других принцесс. Его решение пока еще не принято; ему желательно только знать, будет ли его развод одобрен при союзном дворе; не будет ли этот поступок шокировать русских; что думает по этому поводу сам Александр. Тем не менее, его собеседники понимали, что его мысль шла дальше его слов, и что уверенность в том, что его предложение будет принято в Петербурге, может обусловить его решение или дать делу ускоренный ход.[629]629
  Documents inedits. Gf. Thiers, IX. 334–339.


[Закрыть]

Александр, мнение которого Талейран и Коленкур осторожно выведали, не отказался от шага, которого от него желали. Это было средством выяснить трудное положение. Он заговорил первый и высказал императору, что его истинно верноподданным, его лучшим друзьям желательно, чтобы он упрочил новым браком свое дело и свою династию. Наполеон принял эти откровенные слова, как проявление чувства дружбы, был, видимо, тронут, и между императорами была рассмотрена возможность семейного союза. Однако, заботясь прежде всего о том, чтобы избегнуть всего, что мало-мальски походило бы на обязательство, Наполеон все время выражался туманно, ставя развод и вытекающие из него последствия в ряду возможных случайностей будущего. Раз разговор был поставлен на такую неопределенную почву, не могло быть и речи о великой княжне Екатерине, возраст которой не позволял откладывать ее брака на долгий срок; было произнесено, да и то только вскользь, имя ее младшей сестры. Александр, успокоившись за настоящее, в сущности очень довольный, что его не обязывали ни к какому решению, что ему давали время посмотреть, какой оборот примет политический союз, не очень настаивал, и разговор окончился, не дав никакого результата. Через восемь дней по возвращении царя в свою столицу брак Екатерины Павловны с принцем Ольденбургским был объявлен официально.[630]630
  Коленкур императору, 23 ноября 1808 г. De Maistre 318.


[Закрыть]

Если бы Наполеон просил руки великой княжны Екатерины, весьма вероятно, что Александр не решился бы отказать ему, поставив окончательное решение в зависимость от согласия своей матери (он вполне определенно указал на эту оговорку в своем разговоре с Коленкуром). Но так как Наполеон откладывал все на будущее, может быть, отдаленное, и так как вопрос шел только о младшей великой княжне, возраст которой не допускал брака в скором времени, то Александр воздержался от какого бы то ни было слова, которое могло бы быть предъявлено ему в качестве предварительного согласия на сомнительное сватовство. В общем эрфуртские разговоры, обставленные с обеих сторон недомолвками, представляли то неудобство, что дело о браке было начато без твердо установившегося желания, с одной стороны, и без искреннего желания ему успеха, с другой. Они создали между императорами еще один вопрос, притом крайне скользкий, и не только не решили его в определенном смысле, но даже не облегчили его решения в будущем.[631]631
  Documents inédits. Gf. les pièce 16210 et 16341 de la Correspondans de Napoléon, ainsi que lettre de Champagny é Caulaincourt en date du 22 novembre 1809, et celle Caulaincourt a Champagny en date du 3 janvier 1810. Archives des affaires étrangères, Russie, suppléments, 17.


[Закрыть]