Текст книги "Испанец. Священные земли Инков"

Старик – корявый и скрюченный, как корневище виноградной лозы, приготовленное для костра, – сидел на корточках в глубине огромной зловонной пещеры, а снаружи дождь лил с такой силой, что, казалось, мир вот-вот окажется во власти нового Великого потопа.

– Я знал, что ты придешь… – добавил он после непродолжительного созерцания огня. – Уже несколько лет как предзнаменования пророчат наступление эпохи рабства, которой не будет конца. Раса, начало которой положил Манко Капак, погрузится в забвение, а миром будут править демоны, которые кажутся богами… – Он прервался и взглянул ему в глаза. – Но ты этого не увидишь. Ни ты, ни другой.

– Какой другой?

– Другой Виракоча, который находится среди нас.

– Другой Виракоча? – удивился Молина. – Я не слышал ни о каком европейце, который бы до меня прибыл в эту страну.

– Ну так он существует. Я знаю, что существует.

– И где же он находится?

– Очень далеко.

– Как я могу его найти?

– Не знаю. Но я могу сделать так, что ты с ним поговоришь.

– Когда?

– Сегодня ночью.

Удивленный Алонсо де Молина повернулся к Чабче Пуси, молча наблюдавшему за происходящим.

– Что он говорит? – возмутился он. – Как я могу сегодня ночью разговаривать с кем-то, кто находится очень далеко?..

– Некоторые из «детей Грома» утверждают, что обладают сверхъестественными способностями, недоступными твоему воображению…

Испанец в нерешительности заерзал.

– Мне никогда не нравились колдовские дела, – сказал он. – И проделки шарлатанов… – Он сурово глянул на старика. – Если попытаешься меня обмануть, я покажу тебе, что моя «труба громов» может в два счета покончить с «сыном Грома».

– Угрожать смертью человеку моего возраста – это все равно, что мочиться в реку, – прозвучало в ответ. – И речному потоку ничего не прибудет, и мою печаль не приумножишь… – Он надолго замолчал, глядя на стену дождя, которая скрывала пейзаж по ту сторону входа в его пещеру, и наконец спросил: – Так хочешь или нет поговорить с другим Виракочей?

Андалузец долго смотрел на Чабчу Пуси: вид у того был как никогда отсутствующий и невозмутимый.

– Что скажешь? – спросил Молина.

– Не хочу ничего говорить.

– Почему?

– Никто не должен никому давать советов в подобном деле. Ты один несешь ответственность за свои поступки.

В тоне его голоса было что-то такое, от чего беспокойство Молины возросло, и он хотел было решительно отклонить предложение странного старика, однако любопытство вновь одержало верх, и, не желая упускать возможность спустя столько времени пообщаться с представителем своей расы, он слегка кивнул головой в знак согласия.

– Ладно! – сказал он. – Сделай так, чтобы я с ним поговорил, кто бы это ни был…

– Надо подождать, когда он уснет, – заметил старик. – Как только он уснет, его дух освободится и прилетит к нам.

Они стали ждать. Наступила ночь, дождь прекратился, теперь равнина оказалась во власти завывающего ветра, а внутри пещеры было слышно лишь легкое потрескивание огня; никто не осмеливался даже пошевелиться.

«Сын Грома» дремал. Он сидел абсолютно неподвижно, привалившись к стене, вблизи дымившегося костра, который отбрасывал тени на его изборожденное морщинами лицо, и был где-то очень далеко. И вот, уже ближе к рассвету, он встрепенулся, широко раскрыл рот, и из глубины его гортани раздался еле слышный голос, который прошептал на чистом кастильском языке:

– Кто ты такой?

Алонсо де Молина, который успел задремать, вдруг почувствовал, как какая-то ледяная рука сжала ему горло, прерывая дыхание, и он не мог проронить ни звука – лишь глядел, выпучив глаза, на этот беззубый неподвижный рот, из которого вновь раздался тот же вопрос:

– Кто ты такой? Почему ты меня ищешь?

– Я капитан Алонсо де Молина, – наконец сумел выдавить он. – А ты кто?

– Капитан!.. – повторил голос. – Капитан!.. Помогите мне!..

– Кто ты такой?

– Ради Бога!.. – вновь взмолился жалобный голос. – Помогите мне!..

– Но кто ты такой?..

– Гусман Боканегра… Разве вы меня не помните…

– Боканегра!.. – изумленно повторил андалузец. – Это невозможно! Ты же утонул в море…

Он вдруг провалился в глубокую пропасть, утратил понятие времени и пространства, перенесся в свои воспоминания и вновь вернулся к четкому сознанию окружающей реальности лишь тогда, когда солнце встало уже высоко, а Чабча Пуси тряс его за плечо:

– Просыпайся! – приговаривал курака. – Просыпайся же!.. Мы не можем терять целый день пути.

Испанец не сразу сообразил, где находится, и, обнаружив, что в пещере никого больше нет, спросил, указывая на место возле костра:

– Где он?

– Рано утром ушел в горы.

– А что это было?

– Видно, он что-то такое кинул в огонь, и это нас усыпило. Колдовские трюки.

– А ты слышал?

– Что?

– То, что он сказал… Он говорил на моем языке.

– Я ничего не слышал. Наверно, спал… А что он сказал?

– Он просил меня о помощи… Уверял, что он Гусман Боканегра и умолял меня помочь.

– А кто такой Гусман Боканегра?

– Один матрос… Когда мы плыли вдоль берега, то зашли далеко на юг, и только уже потом, на обратном пути, я решил сойти на берег в Тумбесе… Но за неделю до этого один полубезумный матрос, Гусман Боканегра, бросился ночью в воду. Это был печальный человек, меланхолик, и мы решили, что он покончил с собой.

– Может, он добрался до берега вплавь.

– Мы находились очень далеко. Невозможно себе представить, чтобы он смог выжить.

– Ты уверен, что это он разговаривал с тобой?

– Как я могу быть уверен?.. Не думаю, что я перебросился с ним и десятком слов. Это был крупный мужчина, с унылой физиономией и безумным взглядом; его угнетало отсутствие женщин. Бывало, он бился головой о переборку, а потом погружался в глубокую депрессию. Никто не выказал сожаления по поводу его исчезновения.

– Почему он просил тебя о помощи? – поинтересовался курака.

– Не имею никакого представления… А ты как думаешь?

– Я же тебе говорил, что не хочу высказываться по поводу этого дела, – сухо прозвучало в ответ. – Я с детства привык не доверять «детям Грома». Это странные люди, от них одни неприятности… Забудь это дело!

– А Гусман Боканегра?

– Он наверняка погиб в море.

– А как же он со мной разговаривал?

– Возможно, тебе приснилось, что он с тобой разговаривал, потому что он единственный человек твоей расы, возвращения которого ты не видел… – Он протянул андалузцу руку, чтобы помочь ему встать. – А теперь идем; Королевская дорога уже близко…

На андалузца еще в самом начале произвело впечатление это инженерное сооружение: дорога, на которой могли бы разъехаться, не задев друг друга, две большие повозки; огромные каменные плиты были подогнаны с математической точностью, образуя абсолютно ровное покрытие, если не считать удобных ступеней, которые кое-где помогали преодолеть перепады высот.

Он прикинул, с какой скоростью сможет передвигаться по этим замечательным дорогам, ведущим в самое сердце Империи, армия с кавалерией и быстрой пехотой, и пришел к выводу, что инки, увлекшись завоеваниями, совершенно забыли про оборону.

Уверенные в своем абсолютном превосходстве над народами, обитавшими за пределами широких границ, они и подумать не могли, что однажды к ним нагрянет, переплыв океан, сильный неприятель, а они таким образом обеспечили ему свободный доступ в страну, которая без этих дорог была бы абсолютно неприступной.

Никто не стал бы мечтать о покорении империи, в которой что ни река, пропасть или гора – то непреодолимая преграда, не будь такого бесценного подспорья, как эти дороги, которые на протяжении лет – а то и веков – преодолевали неисчислимые барьеры рельефа, лишенного чувства меры.

«Чувство превосходства, как правило, является главным врагом могущественного, – всегда уверял Писарро. – А самоуверенность – самая большая слабость сильного… Пускай твой враг тебя презирает, а ты сам предельно воспользуйся возможностью, которую рано или поздно он тебе предоставит…»

Если эстремадурец когда-нибудь сюда вернется, Королевская дорога наверняка станет той самой возможностью, которой хитрец сумеет воспользоваться, хотя маловероятно – если принять во внимание его возраст, а также физическое и материальное состояние, в котором андалузец его оставил, – что старому капитану хватит пороху начать новую авантюру.

Но ведь есть и другие: Орельяна[33]33
  Франсиско де Орельяна (1511–1546) – испанский путешественник и конкистадор, первооткрыватель Амазонки. Участвовал в завоевании Перу вместе с Франсиско Писарро.


[Закрыть], де Сото[34]34
  Эрнандо де Сото (1495–1542) – испанский мореплаватель и конкистадор. Принимал участие в завоевании Перу вместе с Франсиско Писарро. Впоследствии возглавил первую завоевательную экспедицию к северу от Мексики.


[Закрыть], Альмагро[35]35
  Диего де Альмагро (1475–1538) – испанский путешественник и конкистадор, участник завоевания Перу. Считается первооткрывателем Чили.


[Закрыть] или Альварадо. Лет им меньше лет, чем Писарро, а отваги – столько же; рано или поздно, кто-нибудь из них бросит якорь в Тумбесе, высадит войска и с неукротимой воинственностью, которая ему, Молине, так хорошо знакома, приступит к штурму сей огромной природной твердыни, ведь крепость без ворот – это не крепость, и бастион с такими фантастическими дорогами больше не может считаться неприступным.

Во второй половине дня они приблизились к своего рода крохотному оазису, расположенному на краю спокойного озерка, защищенного от северных ветров высокими стенами; посреди него высилось каменное здание, соединенное с берегом веревочным мостом.

– Это храм, посвященный Пачакамаку, «Тому, кто приводит в движение мир», – пояснил Чабча Пуси. – Когда бог злится и трясет головой, происходят землетрясения… Возможно, его задело, что по прибытии ты не засвидетельствовал ему своего почтения. Неплохо бы тебе нанести визит его жрецам и попросить у них содействия, чтобы благополучно продолжить наш путь.

– А они нас покормят?

– Это единственное, о чем ты думаешь? – воскликнул явно раздосадованный курака. – Неужели мои боги заслуживают так мало уважения, ведь ты мог убедиться, насколько они могущественны?..

– Никакое могущество не поможет, если я умру от голода… – шутливо ответил Молина. – Ладно, не сердись!.. Давай навестим твоего бога Пачакамака и попросим, чтобы он какое-то время не заставлял землю плясать…

Они начали переходить по веревочному мостику, но, дойдя до его середины, испанец, который шел первым, застыл от удивления. В дверях храма появились три человеческие фигуры, и, хотя это вроде как были трое мужчин или, скорее, трое красивых стройных юношей, они нацепили на себя такое количество перьев и бус да еще и расхаживали в женских одеяниях, что и правда являли собой нелепое, даже дикое зрелище.

– Содомиты! – воскликнул Алонсо де Молина и, попятившись, натолкнулся на кураку, из-за чего хилый мостик начал раскачиваться, угрожая опрокинуть их в воду. – Черт побери, это же содомиты!

Он попытался обойти Чабчу Пуси, стремясь как можно быстрее вернуться на берег, однако тот преградил ему дорогу, с силой вцепившись в перила.

– Они не собираются тебя насиловать… – сказал он. – Это жрецы, они очень гостеприимны, воспитаны и обучены скрашивать жизнь мужчин. Они умеют танцевать, петь, готовить пищу, рассказывать замечательные истории… – Он хмыкнул. – Помимо всего прочего.

– Дегенераты! – сквозь зубы процедил андалузец. – Вы просто сборище дегенератов: допускаете отношения с животными и между мужчинами… Знаешь, как поступил с содомитами капитан Бальбоа?.. Бросил их псам[36]36
  Конкистадоры использовали военных собак во время сражений и для насильственных актов против местного населения. Известно, в частности, что Васко Нуньес де Бальбоа в бытность губернатором Дарьена использовал собак для запугивания индейцев.


[Закрыть], которые в первую очередь отгрызли им то, чем они больше всего согрешили.

– Какое зверство!.. – поразился туземец. – По какому праву он позволил себе вмешаться в решения богов? Если Природа сотворила их такими, стало быть, у нее были на то причины, и ни один капитан не может их осуждать… Пошли! Я тебе обещаю настоящий пир.

Пир им, и правда, устроили, и тут испанец впервые осознал, до какой степени этот странный народ мог быть утонченным и культурным, потому что при общении с женоподобными жрецами возникала мысль, что они являют собой живой пример всего хорошего, что было накоплено за несколько столетий. Молодые люди могли поддержать беседу об астрономии, архитектуре, музыке, керамике, любви, географии и прежде всего истории, поскольку все они так и сыпали фактами, именами и самыми важными датами прошлого инков, начиная с того самого дня, когда Манко Капак основал город Куско и положил начало роду Детей Солнца.

Содомиты – временами казалось невероятным, что это не настоящие женщины, – вели себя абсолютно деликатно и естественно, как люди, которые считают себя настоящими женщинами. С самого первого мгновения они почувствовали такое же влечение к мужчине могучего телосложения, переступившему их порог, как любая из девушек, которых Алонсо де Молина встретил во время своего долгого путешествия по этой суровой стране. Страх, который поначалу, по-видимому, внушала им густая борода, грубый и громкий голос и тяжелые доспехи «человека-бога», вскоре уступил место плохо скрываемому желанию задержать взгляд на огромных руках, сильных плечах или выпуклости в паху, и между ними возникло шуточное соревнование за то, кому удастся привлечь к себе внимание чужестранца.

Угощений было столько и они были так превосходно приправлены, и сопровождались изумительной чичей, которая слегка ударяла в голову, что по завершении обильного обеда Алонсо де Молина не сдержался и громко выпустил ветры, из-за чего почтительные поклонники от неожиданности выронили все из рук, взглянули на него со смесью ужаса и недоверия, вспыхнули и поспешно покинули помещение, истерически вскрикивая.

Испанец с удивлением повернулся к Чабче Пуси.

– Что случилось? – поинтересовался он. – Подумаешь, пукнул.

Инка – было заметно, что он тоже чувствует себя несколько неудобно – развел руками, показывая, что ему нечего сказать, и в то же время сказал этим все.

– У нас… и особенно среди людей их класса, это считается худшим проявлением невоспитанности человека. И демонстрацией полного неуважения к тем, кто составляет тебе компанию. Член королевской семьи приказал бы забить тебя камнями.

– У меня получилось нечаянно.

– Полагаю, что это так… Но тебе следовало бы следить за собой. Особенно в их присутствии.

– Клянусь тебе, я это сделал без злого умысла и уж тем более не собирался выгонять за дверь, однако, принимая во внимание результат, это, несомненно, отличный способ защиты, если что…

– Они тебя никогда не побеспокоят, если ты сам не будешь искать их общества. Они прекрасно знают свое место и с детства были обучены во всем угождать мужчине.

Испанец долго глядел на него и в конце концов не удержался и высказал мысль, которая не давала ему покоя:

– Скажи-ка мне вот что… – начал он. – Они на самом деле родились такими или их вынудили такими стать?

– Некоторые рождаются… – нехотя признал курака. – Других такими делают… Ищут среди крестьянских детей самых красивых мальчиков и лет с четырех-пяти начинают готовить их к тому, чтобы они могли удовлетворять определенные желания некоторых членов королевской семьи… Когда они достигают полового созревания, правитель региона совершает обряд посвящения в день праздника бога, которому они будут служить.

– Даже если они этого не желают?

– Я вижу, что ты так и не отказался от вредной привычки беспокоиться о том, что отдельный человек может желать или не желать. Ты все еще не понял, что здесь имеет значение лишь воля Инки. Мы все – абсолютно все – послушны его закону, который происходит от Бога Солнца, и только он способен решать, что подходит каждому. Если он устанавливает, что какие-то определенные дети должны замещать женщин в некоторых делах, никто не подвергает это сомнению. Тем более сам избранный: ведь из жалкого крестьянина он становится привилегированным жрецом, пользующимся почетом и уважением.

– Не считая тех, кто его сношает, – цинично возразил испанец. – Я тебе уже объяснил, как мы у себя в стране поступаем с такими людьми: отрезаем им причиндалы и вешаем вниз головой.

– Видно, нечистая совесть толкает вас на столь дикий поступок в отношении человеческой слабости. Нечистая совесть или страх.

– Страх чего?

– Тебе виднее!.. Вот мне никогда не приходило в голову переспать с мужчиной, и никогда бы не пришло в голову убить того, кто этим занимается…

– Понимаю, на что ты намекаешь, и в любых других обстоятельствах я заставил бы тебя проглотить эти слова, но я нахожусь в твоей стране, здесь другие обычаи, и мне не остается ничего другого, как их принять… В конце концов, каждый волен распоряжаться своей задницей по собственному усмотрению…

Ночью андалузец, пару раз уловив подозрительный шелест одежд и сдавленные смешки и вздохи по другую сторону занавеса, ограничился тем, что с шумом пустил ветры, и в результате в небольшом храме Пачакамака, «Того, кто приводит мир в движение», воцарились тишина и покой.

Тем не менее он все никак не мог заснуть. Он так и не оправился от потрясения, испытанного в пещере «сына Грома», и воспоминание о нем весь день не давало ему покоя…

Объяснение Чабчи Пуси, что это был всего лишь кошмар и Гусман Боканегра никак не мог с ним говорить через тощего старика, возможно, и было самым логичным, но конечно же не самым убедительным, поскольку исходило от человека, который уже успел продемонстрировать обширнейшую склонность ко всему, связанному с колдовством и суевериями.

Когда во время ужина Молина спросил жрецов, известно ли им что-то о другом Виракоче, прибывшем в страну до него, он заметил, что курака сразу почувствовал себя очень неудобно и попытался всеми способами увести разговор от темы, которая, по-видимому, была ему неприятна.

– Никто не воспримет тебя всерьез, если откроется, что ты придаешь значение безумным поступкам «сына Грома», – сказал он. – Предполагается, что ты Виракоча и тебе нет дела до подобных глупостей… Эти люди всего-навсего жулики и шарлатаны, им нет никакой веры.

Вполне вероятно, суровый инка был прав, но все равно в ночной тишине Молине чудилось, будто он снова слышит тот самый тоскливый голос, молящий о помощи, и он никак не мог принять, что то, что он слышал так явно, было всего лишь сном.

Существовала вероятность – очень маленькая, – что Гусман Боканегра добрался до берега вплавь, попросил о помощи на единственном известном ему языке, и его зов достиг единственного на всю страну человека, понимавшего этот язык.

Но каким образом?

Как и почему через старого колдуна, прослывшего лжецом и шарлатаном?

Он уснул, продолжая ломать над этим голову, но при первом свете дня Чабча Пуси пришел его будить и сообщил, что с севера приближается многочисленное войско, вооруженное до зубов, и, судя по всему, эти люди – сторонники предателя Атауальпы.

– Будем драться.

– Их много.

– Да сколько бы ни было. Если обрезать мост, я смогу закрепиться здесь и не пустить их сюда.

– Не сходи с ума! Нас вынудят сдаться из-за голода. Я поговорил со жрецами. Если ты их попросишь, они готовы нас спрятать.

– Если я попрошу? – удивился испанец. – Почему я? Чего они хотят взамен?

– Не надо думать о людях плохо, – нетерпеливо сказал курака. – Им ничего не надо. Они лишь хотят сделать тебе приятное.

– А они мне неприятны!.. – буркнул испанец. – К тому же я не знаю, где, черт побери, они собираются нас прятать, тут и места-то нет.

– Они знают, как это сделать.

Они и правда, знали, потому что, как только Алонсо де Молина попросил их устроить так, чтобы люди Атауальпы не схватили их с Чабчей Пуси, они засуетились, готовя все с тщательностью, достойной похвалы. В итоге, в тот момент когда первая группа солдат начала перебираться по мостику, испанец усаживался на возвышении в главном помещении, предварительно натянув на себя тунику и прикрыв лицо точь-в-точь такой же маской, что были на четырех мумиях, сидевших в ряд слева от него; однако ему пришлось изо всех сил сдерживаться, чтобы не расхохотаться при виде сурового и хмурого Чабчи Пуси, кураки Акомайо, наряженного в одежды, перья и бусы жреца-содомита храма Пачакамака.

– И что теперь?

Инка посмотрел на него: было ясно, что он не находил ответа на этот вопрос.

– Скажи мне, что теперь мы будем делать? – настойчиво спрашивал Алонсо де Молина, освобождаясь от широкого и плохо пахнувшего одеяния мумии с явным намерением вернуть его первоначальной владелице, временно спрятанной под грудой циновок. – Нам надо идти дальше, в Куско, но эти солдаты шагают впереди нас по единственной имеющейся дороге. У тебя есть какие-нибудь соображения?

– Нет, – хмуро ответил тот. – Мне ничего не приходит в голову. Если бы ты был «нормальным» человеком, мы могли бы попытаться пройти незамеченными под видом жрецов, сборщиков податей или инспекторов дорог, однако твое телосложение, кираса и борода выдают тебя на расстоянии в тысячу шагов.

Они в растерянности молча сидели на полу. Жрецы не сводили с них взгляда: словно были с ними заодно и разделяли их озабоченность относительно слабых надежд на успех опасного путешествия.

– Если бы вам удалось добраться до Кахамарки, все стало бы проще, – наконец заметил самый молодой из троицы. – Губернатор Анко Кече предан Уаскару, в этом я уверен.

– А как далеко находится Кахамарка?

– Три дня пути по Королевской дороге.

– Существует какой-нибудь другой путь?

– Нет, насколько нам известно.

– Ну вот!

Юноша немного помолчал, немного подумал, а потом наклонился и стал что-то шептать своим товарищам, у которых вначале был весьма удивленный вид, но в итоге они кивнули головами и улыбнулись в знак согласия.

– Возможно, существует способ, – сказал юноша с некоторым смущением. – Когда умирает какое-то важное лицо, мы обычно сопровождаем его мумию в его родной город, где он обретает окончательное упокоение вместе с родственниками. – Он жестом указал на короткую тунику, которую Молина только что кинул на пол. – Если это сработало один раз, может получиться и в другой.

Андалузец с ужасом смотрел на него, отказываясь верить своим ушам:

– Уж не хочешь ли ты сказать, что я должен преодолеть полстраны, притворившись мертвецом? – изумился он.

– Лучше уж казаться мертвецом, чем быть им, – прозвучало в ответ; с этим трудно было спорить.

– Это как посмотреть. Не думаю, что это сработает.

– Мы могли бы подыскать несколько преданных носильщиков, и тогда похоронная процессия ни у кого не вызовет подозрений. Мертвые священны.

Алонсо де Молина попытался было снова возразить, но тут Чабча Пуси, к которому, судя по всему, вместе с его одеждой вернулись строгость и достоинство, примиряюще произнес:

– Похоже, это верное решение, – согласился он. – Мы смогли бы быстрее продвинуться вперед, избежав риска. – В его голосе появилась более глубокая и вкрадчивая интонация. – И не забывай, что речь идет не только о наших жизнях: вполне вероятно, что гражданская война зависит от того, заполучит тебя Атауальпа или нет. Если он узнает, что ты на стороне Уаскара, это значительно охладит его пыл.

– Я ни на чьей стороне, – заметил на это испанец. – Я здесь не для того, чтобы ввязываться в новую войну. Я с восемнадцати лет только тем и занимаюсь, что участвую в войнах, и пришел к выводу, что они на руку только сильным мира сего. Десятки моих лучших друзей сложили головы, завоевывая новые земли, а император даже не снизошел до того, чтобы воздать им честь. Его внимание больше привлекает последняя дворцовая интрига или очередное подозрение в ереси, нежели самое кровавое сражение, выигранное его войсками.

– Императоры не должны благодарить нас за самопожертвование, – убежденно возразил курака. – Мы родились, чтобы им служить.

– Еще чего! – вскипел испанец. – Я уже давно устал от того, что моя жизнь зависит от императора[37]37
  Император Карл V Габсбург (1500–1558) – сын герцога Филиппа Бургундского и испанской инфанты Хуаны. Родился во владениях отца в городе Генте. С детства говорил на фламандском и французском, испанский начал учить только после того, как стал королем Испании (1516), и считал его «трудным языком».


[Закрыть], который с трудом изъясняется на моем языке и которому безразлично все то, чему я посвятил жизнь. Вот скажи-ка… Ты пожертвуешь собой ради Инки, который родился за пределами страны и которого ты с трудом понимаешь?

– Если это Инка, то он Сын Солнца, а раз он Сын Солнца, моя жизнь принадлежит ему.

– Меня тошнит от твоего раболепия… – заявил Алонсо де Молина, однако, немного поразмыслив, добавил: – Прости, у меня нет никакого права на тебя нападать, потому что совсем недавно я думал так же, как ты, однако, прибыв в эту страну, я порвал со своей прежней жизнью и вижу все по-другому. Я здесь один, поэтому ни к кому не могу обратиться и ни перед кем не должен отчитываться в своих действиях. Тут ни законы, ни обычаи, которым я всегда следовал, не имеют силы, и мне нравится чувствовать себя полным хозяином собственной жизни.

– Не понимаю, о чем ты мне толкуешь… – сказал Чабча Пуси и, махнув рукой в сторону жрецов, замерших в ожидании, добавил: – И они тоже.

– Какое это имеет значение? В вашем мире не существует понятия свободы, и сейчас я сознаю, что и в моем на самом деле тоже. Только теперь я открыл для себя ее подлинную ценность. Я – Алонсо де Молина, уроженец Убеды, и больше никто: ни капитан, ни кто-то еще, – но никто другой не представляет собой что-то большее, чем я. Ты это понимаешь?

Чабча Пуси покачал головой:

– Нет.

Испанец повернулся к жрецам:

– Ну а вы?

Накрашенные содомиты переглянулись; было ясно, что они не имели ни малейшего представления, о чем он говорит, потому что их жизнь ограничивалась служением богу, «Который приводил Мир в движение», а также правителям, у которых в определенный момент возникало желание насладиться особыми прелестями этих юношей.

– Бесполезно… – упавшим голосом сказал испанец. – Вижу, что как бы я ни пытался вам объяснить, все напрасно.

– Чему ты удивляешься?.. – с явной досадой произнес Чабча Пуси. – Тебе же трудно принять обычаи, которые ты здесь наблюдаешь и которые приспособлены к окружающему нас миру, однако хочешь, чтобы мы понимали странные вещи, происходящие в странах, о существовании которых мы даже не подозревали. Ты не проявляешь больше сообразительности, чем мы: разве что ты более непримиримый.

– Ладно! – нетерпеливо воскликнул испанец. – Не время сейчас обсуждать, кто из нас сообразительнее, а кто непримиримее. Сейчас надо думать, как живыми добраться до Куско… Никому не приходит в голову что-то получше, чем идея притвориться мертвым?

Судя по всему, другого выхода не было или, по крайней мере, они оказались неспособны его найти, поэтому ближе к полудню похоронная процессия была готова двинуться в путь, хотя в последнюю минуту, уже смирившись с тем, что ему предстоит выступить в роли забальзамированного покойника, Алонсо де Молина снова яростно запротестовал:

– Что это еще за новости: почему я должен путешествовать сидя? У нас в стране мертвых хоронят в лежачем положении.

– Хорош ты будешь в лежачем положении и с поднятыми скрещенными ногами! – язвительно сказал курака. – Мы мумифицируем и хороним мертвых сидячими, поэтому это единственная поза, в которой они могут путешествовать… – Он осклабился, сморщив нос, словно мышь, и показывая мелкие зубы. – Да и тебе будет удобнее любоваться природой…

Это и правда была дикая и нелепая процессия: трое содомитов, которые внезапно начинали петь или издавали истеричные крики, расхваливая достоинства покойного, восемь растерянных носильщиков, которые не могли взять в толк, почему им предстоит тащить на носилках тяжеленный «труп» чудовищного «человека-бога», который на самом деле был жив, смертельно напуганный курака и андалузец из Убеды, который решил отнестись с юмором к заведомо дурацкой затее.

Алонсо де Молине пришлось сидеть с прямой спиной на хлипких носилках; балдахин и разноцветный полог защищали его от яростного андского солнца; оружие было спрятано под рукой, лицо скрыто под золотой маской, в которой имелось всего две щели, чтобы можно было наблюдать за тем, что творится вокруг. Путешествие оказалось совсем не комфортным, учитывая, что, кроме всего прочего, большую часть времени надо было сохранять неподвижность и сдерживать дыхание, в соответствии с ролью покойника, который пересекает страну по ее главному пути сообщения.

Королевская дорога значительно отличалась по виду от пустынных мест, по которым они двигались до сих пор. По мере приближения к столице Империи человеческая деятельность становилась все более активной, и уже казалось странным, если по прошествии часа им ни разу не попадалось какого-нибудь крохотного селенья, отдельного жилища, укрытия гонца «часки» или путника, который немедленно отходил в сторону и почтительно склонял голову перед похоронной процессией.

– Мне надо отлить.

Чабча Пуси, курака из Акомайо, который шел рядом с носилками, растерянно поднял голову.

– Что ты сказал? – спросил он.

– Что я сейчас обмочусь!.. Вот уже четыре часа, как я здесь торчу, и больше не могу терпеть. Или остановитесь, или я орошу вас сверху.

– Хорошенькое дело!..

Пришлось сойти с дороги и поискать место, где бы камни укрыли их от посторонних взглядов, и Алонсо де Молина поспешно спрыгнул на землю и отвел душу, пустив струю на куст травы с громким вздохом облегчения, а потом немного походил туда-сюда, чтобы размять затекшие ноги.

Вид у него был поистине фантастический: в тунике, едва прикрывавшей колени, он расхаживал туда-сюда, как медведь в клетке, на глазах у оторопевших носильщиков, которые и подумать не могли, что однажды станут невольными участниками столь необычного приключения.

В свою очередь троица жрецов, похоже, больше всех наслаждалась неожиданным путешествием: перевозить через полстраны такого мужчину само по себе было увлекательно, но они еще и были уверены, что Инка Уаскар сумеет отблагодарить их за усилие и отвагу, дав им новое назначение в каком-нибудь красивом храме Куско, и не отправит назад, в глухомань, где им лишь изредка удавалось принимать визиты, которые можно было отнести к разряду «вдохновительных».

В своем воображении они из сосланных в маленький и забытый всеми храм Пачакамака превращались в «героев», отважившихся бросить вызов гневу грозного Атауальпы, в единственных представителей их касты, установивших настоящие личные отношения с Виракочей – обладателем густой бороды и «трубы громов».

Когда они будут глубокими стариками и их тела утратят упругость и мягкость, привлекающую господ, те все равно будут искать их общества только затем, чтобы они в очередной раз поведали увлекательную историю о том, как спасали «человека-бога» от когтей жестокого бастарда с наклонностями убийцы.

Со своей стороны Чабча Пуси, по-видимому, совсем не разделял легкомысленных восторгов недалеких юнцов, будучи уверенным – в силу своего твердого и упорного пессимизма – в том, что рано или поздно солдаты раскроют их грубый обман и в итоге с них сдерут кожу посреди площади в Кито.

– Жестокость Атауальпы печально известна в Империи, – не раз с горечью замечал он. – Ему нравится наблюдать, как его жертвы мучаются по несколько дней; кое-кто даже утверждает, что крики агонии возбуждают его во время любовного соития.

Алонсо де Молине много раз случалось быть невольным свидетелем частых проявлений неоправданной жестокости, которую позволяли себе испанские капитаны по отношению к туземцам, испытывал глубокое отвращение к любого рода издевательствам над человеком, и поэтому в глубине души начал презирать человека, для которого правосудие, власть и жизнь строились на пытках.