Текст книги "Перед солнцем в пятницу"

– Похолодало сегодня, – сказала Мария Ивановна. Здесь посидим.

Дед Григорий выкатил из-под кровати пузатую банку:

– Не думал, что скажу это, но пить будем компот.

Виктор еще раз извинился за то, что напился вчера. Григорий помыл банку от пыли, открыл ее и разлил по стаканам компот. Мария Ивановна подошла вдруг к буфету и заявила:

– Я за сына выпью как полагается! – достала бутыль.

Виктор сам налил ей в рюмку настойки, Мария Ивановна разрезала ватрушку и разложила по тарелкам.

– Тебе, Витя, лет сколько?

– Тридцать три…

– Будет? Или уже исполнилось?

Виктор взглянул на часы на стене – они показывали без четверти три.

– Исполнилось…

– Где бы ты ни был, сынок мой, надеюсь, ты жив-здоров, одет, обут, счастлив. С днем рождения тебя! Я виновата перед тобой. Мы виноваты…

– Меня-ка не приплетай! К сыну своему, – вставил свои пять копеек Григорий, но Мария Ивановна будто не услышала.

– Но я любила тебя и буду любить, пока жива. Пусть невзгоды, неурядицы обходят тебя стороной, – сказала она, секунду помедлила, решаясь, и разом опрокинула в себя рюмку настойки. Поморщилась, улыбнулась, присела за стол.

– Ой, горячо как! – сказала она с улыбкой, хотела было тоже ватрушки поесть, да вдруг схватилась за сердце и упала на Виктора, который сидел рядом…

Хоть Мария Ивановна и вела почти затворнический образ жизни, проститься с нею пришла вся Задорожная улица и даже мать Дарьи.

– Стриги. Она не любила, – приказал дед.

Они с Виктором находились в комнате Марии Ивановны, потому что там было зеркало, а в большой комнате лежала она сама. Виктор сначала срезал бороду Григория довольно тупыми ножницами, потом обмазал пеной его лицо и гладко побрил. Они оба поглядели в зеркало, и Григорий изумленно произнес:

– А все-таки Марья она была, не блядь…

Но Виктор не понял, к чему это он. А когда они вышли к людям, что находились в их доме, некоторые ахнули, увидев их, но Виктор не обратил на это внимания. Он, Григорий и еще два мужика впряглись в гроб.

Дарья с трудом открыла тяжелые ворота, и Марью Ласточкину вынесли со двора дома номер один, где она прожила большую часть жизни, и понесли по улице Ласточкина. А потом и по улице Задорожная, в конце которой ждал грузовик. Дед Григорий – после бритья его сложно было назвать дедом – был так растерян, что жена его умерла, что забыл отследить, где именно копать могилу, и ее выкопали рядом с Егором.

Виктор глядел, как комья земли разбиваются о крышку гроба, и думал, что никогда ему не узнать, целитель ли Егор или обычный хитрый извращенец, сумевший выгодно себя преподнести. Дарья подошла очень некстати и положила руку Виктору на плечо.

– Дарья, я уезжаю. Ты можешь расплатиться со мной?

Дарья тоже будто бы умерла в то мгновение, она от Виктора отпрянула со словами «я уж так и подумала», достала из кармана перетянутые резинкой пятитысячные купюры и протянула их Виктору, а он, даже не взглянув на них, сунул в карман. Дарья отошла от него подальше, все смотрела на него, думая, что, быть может, ей показалось, быть может, он бредит, но Виктору дела не было до нее. Он думал о том, что до конца жизни не простит себе, что так и не обнял Марию Ивановну, хотя и хотел. Так и не полежал на ее коленях, хотя и хотел. И Виктор не знал, как ему теперь с этим жить.

Но, когда шел с кладбища назад, понял, что и Мария Ивановна, Марья Ласточкина, тоже себе не простила, так с этим и померла. И Григорий не простил, и он тоже с этим умрет. И Егор не простил – ему, даже если он и был чудотворец, наверное, тоже было за что себя не простить, как и всем живым людям. И стало Виктору чуть легче.

Григория довезли до дома. Он лег и лежал, не мог ни есть, ни пить, ни спать, ни разговаривать. Виктор не решился оставить его одного и опять не уехал. Утром он пошел в дом номер двадцать семь забрать свой нехитрый скарб и постельное белье вернуть. После этого он завел было машину, но увидел, как Григорий возится во дворе, и подошел попрощаться. Они расстелили полиэтилен на ровную поверхность, положили на нее деревянную форму, замешали раствор и залили. На табличке они написали «Марья Ласточкина» и все. Сели перекурить.

– Я знаешь зачем людей изводил?

– Зарабатывал…

– Нет! Тебя искал! Я знал! – произнес Григорий с какой-то болезненной гордостью. – Коли мой ты, то найдешь меня! Придешь ко мне!

Виктор на это ничего не ответил.

– Не понимаю, не понимаю… ведь я тогда выпил за ейное здоровье! И ты выпил! – недоумевал Григорий. – Почему она померла-то?!

– Картошку не там сажать надо было, – вяло усмехнулся Виктор и затушил свой окурок. – Поеду я… – он хотел сказать «отец», но сдержался. Вытащил из кармана деньги, которые дала ему Дарья, и положил перед Григорием: – Твое это, кровно заработанное.

И пошел к воротам.

– Хороший ты, Иван! – отчаянно крикнул уже безбородый старик. – Хотя и Виктор…

Виктор выехал на улицу Задорожная и, глянув в зеркало заднего вида, заметил, что Григорий машет руками и бежит за его машиной. Виктор хотел было по газам, но резко нажал на тормоз и дал задний ход. Опустил стекло.

– Улица Ласточкина… это не в мою честь, а в твою! Название я предложил, когда меняли, но не ради себя. Понимаешь теперь?!

– Нет, не понимаю! Не понимаю! Не понимаю!!! – орал Виктор в машине и что есть силы давил на газ. – Не понимаю!!! Не понимаю-у-у-у-у! – В ту минуту ему не жаль было своей жизни, но Мария Ивановна, раз умерла в день его рождения, стала теперь ему ангелом-хранителем.

Через некоторое время Виктор успокоился и вел машину по обыкновению аккуратно. Подумал о том, что, быть может, через некоторое время вернется, навестит Григория – картошку убрать поможет, зря, что ли, спину гнули! Он сделает это, даже если и не сильно захочется ехать, сделает хотя бы потому, чтобы не было еще одного повода не прощать себя…

Но пока Виктор держал неблизкий путь в Крым, к Ласточкиному гнезду, надеясь, что там, вдали от улицы Ласточкина, Черное море унесет его печали. Блядей и сук на пляже хватает, с одной из них он забудется – мужикам иногда именно так и надо: чтоб без сердца, а просто – весело. А может, там, у моря, он Марью свою встретит? А может, он уже ее встретил, да не понял пока, что это его Марья.

2019

Владимир

Я встретила ее на берегу Черного моря, в Коктебеле, напротив дома Волошина. Был август, тот самый август две тысячи четырнадцатого, когда Крым вернулся в Россию.

Я пришла на берег на рассвете, дабы увидеть, как солнце поднимется из-за горы. Причал Волошина был пуст. Маленькие волны прозрачного, как слеза, моря перешептывались с камешками на берегу. Возле памятника Волошину коротко стриженный мужичок в оранжевом жилете мел брусчатку набережной. Чуть дальше от меня, возле тентов, девушка в фиолетовом купальнике делала гимнастику. Светлые волосы ее были собраны в пучок, как у балерины.

Небо над горой нежно розовело. Показался огненно-красный краешек солнца. Вскоре оно встало на гору, готовое покатиться по вершинам; мгновение – и солнце повисло над горой. Девушка в фиолетовом купальнике вошла по колено в воду, развела руки в стороны, к небу.

Я сняла обувь и ступила в невероятно чистое утреннее море. Солнце переставало быть красным, поднимаясь все выше, невыносимо желтело в голубом, без единого облака небе. Чувствуя приближение скорого зноя, я поплыла. Девушка в фиолетовом купальнике вошла в воду по пояс, все еще протягивая руки к небу, будто просила манны небесной. Из моря она казалась еще стройнее, прекраснее, чем с берега. Она явно совершала ритуал перед погружением.

Я легла на спину и, глядя в небо, коротко помолилась о своих пустяках. Течение отнесло меня к пирсу. Хохмы ради я под него заплыла. Обхватила ржавый, напитанный солью столб, прижалась к нему, как к близкому человеку.

Вокруг царила божья благодать. Причал над головой заскрипел и продрожал каждой досочкой. Там, где он заканчивался, свесились босые мужские ноги. Морская волна была слишком слаба, чтобы коснуться чуть ржавых пяток. Казалось, ноги крепко задумались о чем-то важном. Это был неизвестный рыбак. Правее от меня плавала девушка со светлыми волосами. Нырнула надолго… Вынырнула, вновь нырнула – резвилась как дельфин. Так искренне резвилась, будто забыла, что она человек.

На следующее утро я вновь пришла встречать рассвет. На всю набережную орала отвратительная музыка, и слышались пьяные хрипы. На пирсе, свесив ноги, сидел рыбак. Мужчина лет пятидесяти завел свою старую овчарку в море и умыл ее, как ребенка. Пожилая пара ритмично надувала ножным насосом огромный двуспальный матрац. Видимо, у супругов болели суставы, потому что муж и жена часто менялись: то один ногой поработает, то другой. По морю тихо двигалась прогулочная деревянная яхта, для которой шутки ради пошили алые паруса. Огромный профиль Волошина глядел в море. Небо над горой порозовело. Выглянул краешек солнца. На мое счастье музыку на набережной выключили, и стало тихо – возможность всем сердцем прочувствовать еще одно неповторимое утро.

На берег пришла старушка. Она сняла обувь, расстегнула пуговицы темно-синего в белый горошек сарафана, скинула его и… обернулась вчерашней «девушкой» в фиолетовом купальнике! Старушка опустилась перед морем на колени, погладила его. Умылась. Вошла по щиколотку в воду, раскинула руки и закрытыми глазами поглядела во всемогущее небо.

Немудрено, что издалека она показалась мне юной. Это была идеально сложенная пожилая женщина, с идеально прямой спиной, гордо поднятой головой. Тихо, с каким-то невероятным внутренним достоинством стояла она перед огромным морем, солнцем, перед Вселенной. Жизни, дыханию, всей душе ее было тесно в этом идеальном теле, но это много лет покорно жило в нем. Много лет несло людям добро.

Я любовалась ею. Тем, как встречает она новый день. Мне очень хотелось заглянуть ей в лицо.

Старушка в фиолетовом купальнике опустила руки, вошла в воду, перевернулась на спину и поплыла к пирсу, где сидел рыбак. Принялась нырять и резвиться дельфином, как и вчера. Вынырнула перед пирсом, поглядела на рыбака, вновь нырнула и вскоре выбралась на берег.

Наконец я могла рассмотреть ее лицо: строгие, но добрые глаза. Тонкие губы, длинные мочки ушей и маленькие золотые сережки, острый подбородок с большой темной мохнатой родинкой. Старушка отжала растрепавшиеся волосы.

– Гляди-ка, какая смелая! – сказала она.

Большая белая чайка опустилась на берег совсем рядом с нами.

– Вы знаете, однажды мой муж явился ко мне во сне и сказал: «Не подходи к краю открытого люка». Это было в восемьдесят первом году. Сегодня ночью, спустя тридцать три года, я поняла, что значат эти слова. – Она поглядела на чайку, которая, как приблудный пес, терлась около нас. – Но я не имею права сказать вам.

В утреннем море плавал мужчина. Его жена ждала на берегу, возле матраца. Муж звал ее, но она не шла. Появилась чуть пухленькая молодая женщина с детским выражением лица. Она расстелила огромное цветное полотенце и уселась на него.

– Доброе утро! Вы уже купались? Море как? Теплое?

Девушка-старушка ответила:

– Простите, но сейчас я не имею права разговаривать с вами.

Молодая женщина на цветном полотенце смутилась, а девушка-старушка продолжила беседовать со мной. Она рассказывала странные вещи: про то, как Бог однажды явился к ней и велел никогда не есть сладкого. «Через несколько лет я узнала, что такой-то (мерзкий, нечистый на руку человек) разбогател на конфетах. Слава богу, что я тех конфет не ела». Она утверждала, что ей дано видеть Бога, дано общаться с ним. «Я могу в жару не пить совсем. Потому что если ты сам родник, вода тебе не нужна». «Если ты зерно, которое посадил Бог, ты будешь плодоносить». Мне стало неловко, что она – пожилой человек – стоит, а я сижу. Я встала.

– Я вас не отвлекаю своими разговорами?

– Что вы!

– Просто я вижу – вы пишете.

Я действительно кое-что помечала в блокноте, который тут же кинула в широкую пляжную сумку.

– Тебя как зовут? – спросила она.

Я представилась.

– А отчество у тебя как?

Я назвала и отчество. И добавила:

– Только моего папы нет в живых.

– Ах, вот через кого я с тобой заговорила! Через твоего отца!

«Она бредит», – первая мысль. Сумасшедшая, крымская блаженная! И в то же время эта женщина какая-то чрезвычайно ясная, чистая, как утреннее море, достойная, уверенная. Вселенская правда ощущалась за ее словами. Не только за словами, за ней самой таился смысл жизни.

– Быть может, сплаваем? – предложила я.

– О нет. Бог еще не позвал меня в воду. – И она принялась беседовать с женщиной на цветном полотенце.

Из моря я слышала гул их разговора. От взрослого, чуть скрипучего голоса было тепло и как-то молодо на душе. Я все ждала, когда старушка войдет в море, чтобы поплыть вперед вместе, но она в воду не шла. Пожилая пара улеглась на матрац и взялась за руки. Мне стало горько, что муж моей старушки умер. Вероятно, это был хороший мужчина, который при жизни творил благие дела.

Когда я вышла из моря, у меня заныл зуб мудрости, а с ним и вся нижняя челюсть.

– Это пройдет.

– Что?..

– Боль.

Через несколько мгновений я спросила, как ее имя.

– Ты когда домой по набережной пойдешь, я буду слева. Коричневая такая, с кованой спинкой. Посиди там. Это лавочка. А я – Клавочка.

– А как вы узнали про…

– В твоей жизни есть близкий Владимир?

Я растерялась и стала перебирать всех знакомых мужчин. Странно, такое имя, а ни один Владимир мне на ум не пришел.

– Нет. Только инструктор из фитнес-центра да человек, у которого мы сначала сняли здесь жилье, а потом ушли, потому что нашли дешевле.

– Ты дважды будешь замужем.

– Я пока совсем не была замужем, но у меня есть ребенок.

– Ты будешь замужем за Владимиром.

– Я не хочу замуж за Владимира! – возмутилась я. – Я уже люблю другого мужчину! Его зовут Сергей! И я пока ни разу не была замужем!

Почему я стою и каждой клеточкой тела верю этому странному человеку?!

– Даже если ты одну ночь провела с мужчиной, считается, что ты вышла за него замуж. Твоим первым мужем был отец твоего ребенка, а вторым будет – Владимир.

Не успела я повесить нос по этому поводу, как появился мой сонный Сергей.

– А!.. Ты здесь… Рассвет, что ли, встречаешь?..

И тут Клавочка вскрикнула:

– Боже! Это – Владимир! Самый настоящий Владимир! Господи, спасибо, что они вместе!!!

Сережа нахмурился и недоверчиво покосился на мою Клавочку.

Она не попрощалась, бормоча «это Владимир, господи, спасибо», накинула сарафан, обулась и покинула пляж.

В тот день мы с Сережей ели на ужин куриные котлеты. Ночью мучились от отравления, не спали. Лишь под утро он слабо задремал. Обезвоженная, уставшая, я пошла просить у моря сил.

Еще только-только рассвело, и на берегу не было ни души. Лишь рыбак сидел неподвижно на причале Волошина. Видимо, всю ночь сидел…Я ждала Клавочку. От недосыпа слегка знобило, день все светлел и светлел, небо над горой становилось алым.

С набережной послышалась мужская ругань. Я отправилась туда. Это были мужчины лет тридцати-тридцати пяти, подвыпившие. Всю ночь они, должно быть, куражились в одном из клубов, а теперь, перед тем как разойтись на сон, вздумали подраться.

А мне вдруг от всего сердца не захотелось этой драки. Я влезла в их дикий ор и слюнные брызги.

– Сейчас солнце взойдет, пожалуйста, не шумите! – Я нежно взяла самого борзого за щеки.

Остальные от неожиданности притихли. Если бы я была парнем, мне бы тут же сломали нос. На солнце никто и не взглянул, все смотрели на меня. В то мгновение я успела осознать невероятную силу маленькой женщины. Женщины, которая способна изменить целый мир, начать или закончить войну. Если мужчина ее любит или она ему сильно нравится. Красивая женщина может через мужчину многое…

Я была так полна счастьем, что обняла некоторых парней, как самых дорогих мне людей, и выпорхнула из их шайки. Ни один из них не вымолвил ни слова, ни один не пошел за мной. Драка не состоялась.

Берег по-прежнему был пуст. Рыбак сидел. Мне захотелось подойти и сесть рядом, но я не решилась нарушить его одиночество. Я скинула сарафан и поплыла. Море исцеляло меня, не бодрило – баюкало… Уснуть бы в нем, и пусть несет меня в себе… Я заплыла под пирс. Вдруг ноги рыбака встали на воду и зашагали. Вероятно, мне примерещилось с бессонной ночи… Но я тут же выплыла из-под пирса – рыбака не было.

В то утро Клавочка не пришла. Я больше никогда ее не видела.

Мы с Сережей каждый вечер приходили к морю, когда в небе уже была луна. Я плавала без купальника, а мой «Владимир» ждал меня на берегу, видел, как я плаваю, и не беспокоился. А в тот вечер мы пришли, когда луны еще не было, и море, и небо – черно. Я уплыла в теплую ласковую тьму. Плыла и понимала, как огромно и могущественно море и как велика земля. Хотелось плыть и плыть вперед, отдаваясь этому миру.

С берега меня позвал Сережа. Я вернулась на его голос. Мы сидели на камнях и слушали море. Волны время от времени лизали нам ноги. Вскоре поднялась красная луна и осветила силуэты гор. Послышались мужские голоса, возможно, это была утренняя шайка, которую я оставила без драки. Запшикали пивные банки, послышались семечки, плевки, и запахло куревом. Один из парней разделся и, вкусно матерясь, плюхнулся в море. «А ведь это тоже чей-то “Владимир”», – подумала я и крепче прижалась к своему.

2014

Профуршетка

Они встретились на творческом вечере какого-то малоизвестного поэта. Она – маленького роста и неприлично для своего возраста по-подростковому худа и почти безгруда. Трикотажное облегающее платье цвета горького шоколада, такие же плотные колготки и светло-коричневые замшевые сапоги. Волосы почти черные и длинные, похоже, что крашеные, потому что под электрическим светом давали неестественный оттенок, который, конечно, замечали только внимательные женщины. Вся она, осознанно или случайно, но грамотно одетая во вкусные цвета, мгновенно пробудила в нем аппетит гурмана и мужчины. В тот вечер Константин – здоровый, молодой – решил ни к кому больше не присматриваться.

Купив книгу стихов, ту, что тоньше и дешевле, встал в недлинную очередь к столику юбиляра, чтобы подписать, время от времени поглядывая туда, где стояла она, мило с кем-то щебеча. Закончив беседу, она походила возле стенда с книгами, полистала их и, так ничего и не купив, встала в очередь за автографом. Порылась в рюкзаке, достала пухлый потрепанный блокнот. «То, что надо! – ухмыльнулся Костя. – Как пить дать – поэтесса!»

В очереди их разделяло четыре человека. На столе, за которым юбиляр подписывал книги, опасно стоял одноразовый стакан с явно уже остывшим кофе. Поэт был солидного возраста, плотный, чуть грузный, но относительно небольшой и пышноусый и, кажется, очень тяготился происходящим, чувствовал неловкость от подобного внимания к себе и своим книгам. Когда подошел черед, Костя назвал свое имя, а поэт, размашисто ставя подпись, задел стакан. Бурая лужа разлилась по столу и закапала на пол, чуток попала и на костюм поэта. Возникший вдруг словно из-под земли резвый молодой человек в сером приталенном пиджаке подал салфетки и громко извинился перед очередью, заверив ее, что остальным подпишут после торжественной части, и пригласил всех пройти в зрительный зал. Костя с неприязнью отметил повышенную услужливость резвого парня перед поэтом, у которого было такое растерянное, доброе, простое и бесхитростное лицо, что подобная «забота» смотрелась странно, а о причинах ее можно было только догадываться. Однако в Центральный дом литераторов Костя пришел не для того, чтобы загадки разгадывать, – объект его внимания растерянно озирался по сторонам. Косте показалось, что в своей нестандартной внешности она парила на той едва уловимой грани, когда вот еще чуть-чуть – и перед нами не тонкая, трепетная девушка, а тощая и больная на вид неприятная особь женского пола. Костя и не думал, что бывают такие миниатюрные, и ему стало еще любопытнее… Подошел и аккуратно, чтобы не вспугнуть, предложил девушке сесть вместе. Она чуть вздрогнула, секунду колебалась, но все же пошла с ним.

Они заняли два места у прохода в задних рядах.

– Айлен, – представилась она и достала из рюкзака паспорт, раскрыла его и сунула Косте под нос. – Все думают, что это псевдоним, а это меня папа так назвал. И откуда только имя такое цыганское выдумал. Мама шутила, что это начальные буквы всех его женщин, кроме и краткого, конечно, наверное, просто «и», какая-нибудь Ирина или Илона.

– Маловато что-то женщин, – заметил Костя. Они перешли на шепот, потому что в зале приглушили свет.

– A y вас больше было? Самое удивительное, мою маму звали Вероника. То есть папа не учел ее! Вот и разбери вас, мужчин!

Они захлопали, потому что захлопал весь зал.

– А вас как зовут?

Вместо ответа Костя тоже достал паспорт и показал его Айлен. Словно по заказу свет в зале включили, потому что пышноусый поэт, с еще более виноватым выражением лица, под аплодисменты прошел на сцену, поклонился и совсем не царственно опустился в кресло, возле которого стоял круглый столик, а на нем – ваза с цветами. В это время Айлен успела глянуть страницу с семейным положением. Хмыкнув, она убрала паспорт Кости в свой небольшой рюкзачок.

– Можно было не показывать, я бы и так поверила, что вы Константин. Константин не Айлен. А паспорт ваш я пока у себя оставлю, – она тихонечко засмеялась, в темноте сахарно блеснули ее жемчужно-влажные зубы, а шепот с причмокиванием (оттого, что она жевала жвачку) чуть не свел его с ума.

Впереди сидящие зрители сделали им замечание, Костя и Айлен умолкли. Время от времени он поглядывал на ее темный профиль, она будто бы внимательно слушала и не отрываясь смотрела на сцену, на которую вышел очередной человек и безо всяких поздравительных слов ударил по струнам и запел песню, вероятно, на стихи юбиляра. Пел он невыносимо, Костя склонился к уху Айлен:

– Я жутко голоден, может, сбегаем перекусим?

Айлен согласилась. Дождавшись окончания песни, они поднялись и, толкнув тяжелую дверь, вышли в фойе.

– Вы как предпочитаете – сэндвич в баре или полноценный ужин? – Костя направил ее к гардеробу. – Не волнуйтесь, мы сюда еще вернемся, и вы успеете подписать книгу.

Через десять минут Костя и Айлен сидели за дальним столиком ресторана «Бристоль» – единственного на всю округу заведения. Официант в белой рубашке и бордовом фартуке подал им меню, как и полагается в приличных местах, в раскрытом виде. На мгновение Костя растерялся, потому что не ожидал подобных цен, но сумел сохранить спокойствие. Айлен заметила это и скромно заказала овощной салат с лепешкой и травяной чай. Официант поднес зажигалку к фитильку свечи и притушил торшер.

В мягком уютном свете пламени свечи Айлен показалась Косте еще прекраснее: темные глаза блестели молодым, чуть лихорадочным блеском, губы оставались влажными, но не лоснились, волосы казались настолько мягкими и душистыми, что хотелось надолго нырнуть в них… И вся она словно готова была разорваться от восторга, надежды и огромного нечеловеческого аппетита, молодости, охоты до всего. Такая шоколадная в своей одежде, свежая, смелая и ручьеголосая, пожевывая хрустящую капусту, щебетала о поэзии, а Костя наворачивал какой-то суп и пытался хоть немного улавливать суть ее слов, хотя мысли его были совсем не о стихах.

Когда принесли чай и десерт, которого они не заказывали (оказалось, комплимент от ресторана), Айлен замолчала, вся прислушалась к вкусу крошечного пирожного, томно отпила чай и спросила наконец, чем в этой жизни занимается Костя. Он хотел было соврать, но отчего-то не смог:

– Я занимаюсь ремонтом квартир. У меня своя бригада.

– Ого, это же золотая жила!

– Разве? – удивился Костя.

– А разве нет? Клиент же не знает, сколько мешков цемента уйдет на выравнивание пола. Особенно в больших помещениях.

– Я смотрю, вы в этом разбираетесь! Но я не умею врать.

– А вот это в наше время скорее недостаток, чем достоинство. Я тоже не умею, а вот жизнь другому учит… и врать приходится на каждом шагу. – Она взяла круглую лепешку, разорвала ее, свернула в трубочку одну половинку и отправила себе в рот.

Официант услужливо забрал пустые тарелки. Костя подлил себе и Айлен чаю.

– А вы, вероятно, поэтесса? Почитайте что-нибудь из своего. Она будто ждала этого вопроса, вытянулась макушкой к потолку. Некоторое время глядела на чуть подрагивающий язычок пламени, затем подняла взор к окну и продекламировала:

 
В духовке шарлотка румянится,
В приставку ребенок играется.
Второй зубрит «Бородино»,
А я стою, смотрю в окно
С маской из творога на лице,
Пока дома нет их отца.
Белье не глажено, нет доски —
Сломали дети полгода назад.
Я все еще смазываю соски,
И капли от недосыпа в глаза.
Котлеты жарю и режу хлеб,
Пирог готов – пищит духовка!
Второго вечером у нас балет,
Коль не уедет в командировку.
 

Через пару секунд Айлен быстро взглянула на Костю:

– И почему я это написала? Ничего такого даже близко не хочу.

 
Я не мечтала, что буду мать.
Стараюсь вовремя ложиться спать,
А глажку можно не затевать —
И так сойдет, коль не отжимать!
 

Она вдруг нервно хихикнула, чем задула свечу.

Косте показалось, что она сейчас расплачется, будто рассказала стихами о своей утрате… Но Айлен удивительным образом за секунду справилась с собой и как ни в чем не бывало спросила:

– А вы какие стихи пишете?

– Да я… так, – промямлил Константин. – Дурные! Матерные! – добавил он бодрее.

– Как интересно! Люблю матерные! Почитайте что-нибудь… неприличное!

– Почитаю, но не здесь.

Секунду Айлен глядела на него какими-то уже совершенно иными глазами, не молодыми и жадными до всего, а глазами человека, прожившего большую жизнь, глазами усталыми и добрыми. Костя даже чуть вздрогнул, потому что не ожидал увидеть у нее такое лицо, тем более после того, как соврал, что пишет матерные стихи, – он сроду никаких стихов не писал…

Извинившись, Айлен отошла в дамскую комнату, Константин попросил счет и, когда полез в рюкзак за кошельком, наткнулся на книгу, достал ее и прочел: «Леонид Рогов. Лирика». Костя всегда был равнодушен к любым стихам – в нем процветали иные таланты: от природы внимательный, все на свете подмечающий, рассудительный. И с детства любил работать руками. За что бы он ни брался, все у него хорошо выходило. Однажды довелось ему выкладывать плитку в ванной очень странной женщины, которая занималась тем, что издавала малым тиражом тонюсенькие книжки неизвестных писателей и поэтов. По всей квартире жили самые разные книги, связки книг, распечатанные листы формата A4, старая мебель, самые разные люди. Они постоянно курили, смеялись и пели, и время от времени подавала голос забытая всеми лохматая собака.

Квартира была странная, как и хозяйка. Планировка – будто кто-то жестоко пошутил или отомстил – проход в спальню через туалет. И вот этот самый туалет Костя выкладывал новой очень хрупкой плиткой, которую привез кто-то из благодарных гостей. Дело двигалось небыстро, хозяйка предложила Косте пожить у нее, пока идет работа. Там, в той квартире, он насмотрелся и наслушался от литераторов самых разных стихов и историй. У него даже была кратковременная девушка, задумчивая, медлительная и рыжая, она отлично пела под гитару, но сама стихов, кажется, не писала. На своих коротко стриженных ногтях она рисовала буквы, на каждый палец по букве. Люди их замечали, только когда она бралась за гитарный гриф, а если ее спрашивали, что они значат, девушка делала вид, что не слышала, – будто это нечто страшное или тайное, о чем вслух не принято говорить.

В той квартире было много случайных, наслышанных о халяве, приблудных, охочих до общения, еды, выпивки, мужчины, женщины, литературы и прочего людей. Они исчезали так же внезапно, как и появлялись. Были и постоянные, которые, казалось, никуда и не выходили. И именно там Костя понял, что в любой среде есть случайные люди: например, среди рабочих – криворукие, без какого-либо глазомера, которые только все портят или мешают, но почему-то упорно желают заниматься именно этой деятельностью…

После заказа в той квартире Костя решил, что открыл Америку, и время от времени ходил по разным литературно-музыкальным мероприятиям, потому что это вернее и много дешевле, чем по клубам. Сколько окололитературных, околотеатральных людей, что вынюхивают про малоизвестные вечера, пробираются туда и сходят за своего. И именно там можно было встретить легкодоступную девушку, чтобы приятно провести время. Такие, как правило, не хотели замуж, были молоды, даже юны и часто наивны, а порой и трогательно глупы. Не всегда получалось вернуться с добычей, бывало, что сходишь впустую – либо девушка не согласится, либо никто не понравится.

– Ну что, вернемся на юбилей Федора Романовича? – спросила неожиданно появившаяся Айлен.

– Леонида Романовича.

– А… – пожала плечами Айлен и улыбнулась. – Ну, Леонида.

Они вышли на улицу. Ветер рассвирепел. Колючий и сильный, он пытался сорвать с людей шапки, сбить с ног.

– Можно я скажу вам правду? – крикнула Айлен.

– Давайте сперва от ветра спрячемся!

Скорым шагом они дошли до старинного здания с толстыми колоннами, зашли за одну из них и тут же, извинившись, отскочили – за нею, оказывается, целовались подростки, они смутились и на всякий случай ушли. Костя и Айлен зашли за другую колонну. Айлен положила руки ему на плечи:

– Честно говоря, я понятия не имею, кто такой этот Леонид Рогов! Загуглила, пока в метро ехала, чтоб не спалиться, – она нервно захихикала. – Просто вы мне так… понравились… Так понравились, что сразу стало щекотно и страшно! И я, когда в ресторане руки мыла, отчего-то подумала, что если не скажу вам правду, то никогда больше не увижу! – и она быстро поцеловала его.

Костя ответил на поцелуй, но немного напрягся: он-то как раз и хотел больше не видеться… Айлен целовала так, словно очень хотела пить и наконец дорвалась до источника. После поцелуя она, не открывая глаз, скорым шепотом отчаянно выдала:

– Я так устала быть веселой, я так устала… быть! Жить! Я не могу работать, даже там, где не надо думать!

Первым порывом Кости было сию же секунду удрать от нее, но что-то остановило его, и он, чтобы она замолчала и не выдала ненужной ему информации, накрыл ее губы…

– Я не за стихами… Плевать я хотела… Я поесть пришла… – тихо произнесла она чуть позже.

– В каком смысле?

– В смысле пожрать, – ответила она просто и легко. – Я голодаю. Ну… Не как в блокадном Ленинграде… А на подобных мероприятиях фуршет бывает, а вход обычно свободный. Но их надо выискивать, такие вечера. На специальные паблики подписываться, в группах состоять, чтобы быть в курсе.

Косте не хотелось знать, почему голодает Айлен, – вид у нее был вполне себе незамученный. После полезного и дорогого, но совершенно не сытного овощного салата и чая аппетит только разыгрался, и молодые люди скорым шагом направились к Центральному дому литераторов.