Текст книги "Еще жива"

Мой ум, словно жернов, перетирает песок до более приемлемого состояния. И из этого я уже могу извлечь нечто осмысленное. Сначала для Бена кот был настолько важен, что он не боялся насмешек незнакомцев, отпущенных в его адрес. Потом он только пожимал плечами по поводу его исчезновения и поедал жареный рис.

Кот. Все началось с кота, сидящего в моей гостиной и пялящегося на вазу, будто она для него имеет какое-то значение. То есть это значит, что все началось совсем не с кота.

Глава 8

Сейчас

Тучи ненадолго разошлись, но этого было достаточно, чтобы нас ослепило солнце. Мы все трое лежим, распластавшись посреди автомагистрали, и вбираем в себя исходящую от него благодать. На мгновение мир становится молодым и восхитительным. Мы забываем о смерти. А я забываю наблюдать за окружающим.

В этот момент появляются незнакомцы.

Поначалу кажется, что эти призрачные существа не люди. И, как знать, может, они действительно не люди. Убегать уже слишком поздно. Кусты не близко, на расстоянии минуты спринтерского бега, а плоская местность с востока от хайвэя не сулит ничего хорошего человеку, ищущему, где бы спрятаться, а тем более троим.

Их тоже трое, и они тоже лежат под солнцем, наслаждаясь его лаской. Дорога истощила их, как и нас, и теперь они не сильно отличаются от вешалок для одежды, которая давно уже отслужила свое. Когда они нас заметят, то мы, тощие и изможденные, вызовем у них такую же подозрительность.

Я встаю на ноги, и среди незнакомцев встает мой двойник. Я поднимаю руку в приветствии – то же самое делает и она.

– Это мираж, – говорит швейцарец, лежа на асфальте.

Моя рука падает. То же происходит и с моим двойником. Чувствую себя дурой.

– А-а-а…

Лиза прикрывает рот обеими руками. Ее здоровый глаз морщится в уголках, напоминая картофельные чипсы.

Я снимаю куртку и рубаху и раскладываю их на сухом асфальте. Затем ложусь рядом с моими одежками и представляю, будто я лежу на пляже, нежась на песке.

Следующий встреченный нами человек уже не мираж, хотя сначала я приняла его голову за баскетбольный мяч. Мяч катится, подпрыгивая над горизонтом, пока под ним не появляются плечи и остальное тело.

Италия славится своими кожаными изделиями, и лицо этого человека тому подтверждение: коричневое и гладкое, оно десятилетиями пеклось на солнце. Отполировано временем, с гордостью сказал бы продавец, если бы я покупала старинное кожаное кресло. Его кожа обтягивает стройное тело, что свидетельствует о хорошей физической форме еще до наступления конца света. Он идет широким целеустремленным шагом. Этот человек знает, куда ему нужно, или, по крайней мере, создает видимость того, что движется в нужном направлении.

– Он один, нас трое, – говорит швейцарец.

Человек подходит ближе. Ладонью, приставленной козырьком, он прикрывает глаза от солнца. Его походка утрачивает самоуверенность.

– Чао!

Он останавливается, поднимает голову, будто ожидает, что его приветствие вернется к нему эхом.

– Привет! – отвечаю я.

Он поднимает обе руки и улыбается белоснежной улыбкой.

– Parli inglese?[20]20
  Parli inglese? – По-английски говорите? (итал.)


[Закрыть] – спрашивает его швейцарец.

Пришелец вытягивает указательный и большой пальцы, сжимая их кончики.

– Чуть-чуть.

Он – военный. Или был им. Или взял военную форму у хорошего знакомого. Или убил кого-нибудь за нее. Но его ботинки, хоть и поношенные, сидят на его ногах как влитые, что заставляет меня поверить, что он военнослужащий.

– Здравствуйте, друзья. Я иду из Таранто[21]21
  Таранто – крупный порт и база военно-морских сил Италии.


[Закрыть].

– Плохи там дела? – спрашивает его швейцарец.

Солдат пожимает плечами.

– Сейчас дела везде плохи, друг.

Как выясняется, он кое-что знает о том, что для меня имеет большую важность. Пробелы в знании английского языка он восполняет итальянскими словами.

– Месяц назад пришел корабль, полный мертвых людей. Он столкнулся с причалом. Бабах!

Он изображает руками в воздухе взрыв.

– Но один на борту был живой. Сумасшедший. Он стоял на палубе и смеялся, глядя, как горят мертвецы. Никогда не видел ничего подобного.

– Вы были на войне? – спрашиваю я.

– Нет, я был здесь. Я помогал охранять наших врагов в…

– Концентрационных лагерях, – помогает ему швейцарец.

Солдат кивает, подтверждая предположение о его прошлой работе.

– Да, мы туда помещали наших врагов, когда началась война. Когда разразилась эпидемия…

Он проводит ладонью зловещую черту поперек горла.

Пока мы говорим, наступают сумерки, а вместе с ними подходит время ужина.

– Он симпатичный? – спрашивает меня Лиза.

Я смотрю на солдата и говорю Лизе правду:

– Когда-то был. У него приятное лицо, добрые глаза.

– Как ты думаешь, он женат?

– У него на руке нет кольца.

Лиза на ощупь находит велосипед, прислоненный к стволу дерева. Ее губы слегка шевелятся, когда она руками пересчитывает наши припасы. Их слишком мало, и осознание этого отражается на ее лбу морщинами.

– Мы должны предложить ему поесть? – разочарованно спрашивает она. – У нас мало продуктов.

– Он будет ужинать с нами.

– Почему?

– Помнишь, я говорила тебе, что мы должны сохранить в себе то, что делает нас людьми?

– Да.

– Поэтому он будет есть с нами.

Мужчины о чем-то беседуют в некотором отдалении, пока мы с Лизой расковыриваем консервные банки с едой. Швейцарец прерывает разговор, вытаскивает маленькую коробку и сует мне в ладонь.

– Спички?

– Достаточно подсохли, чтобы разжечь сегодня костер. Займись этим.

Он и солдат растворяются в подступающей ночной мгле прежде, чем я успеваю задать свои вопросы.

Мне никогда не приходилось разжигать костер в полевых условиях, но я знаю, что справлюсь.

– Давай поснимаем этикетки с консервных банок. Мне нужна бумага.

– Куда они ушли?

– Они не сказали.

– Почему?

– Я не знаю.

– Ты многого не знаешь. В отличие от него.

– Да, это верно. Еще несколько месяцев назад я жила обычной жизнью, занимаясь множеством малозначащих дел, а пару недель тому назад я пресекла изнасилование, так что у одной юной особы появился шанс выжить. Кто знает, что он изучал в это время.

– Спасибо, – говорит Лиза. – Я, кажется, так тебя и не поблагодарила.

– Пожалуйста. Я бы сделала то же самое, если бы это случилось.

– Потому что ты должна так поступать?

– Потому что это правильно. И потому что ты мне нравишься.

– Даже несмотря на то, что я упрямая и неблагодарная?

Мне удается рассмеяться.

– Ты упрямая, неблагодарная и симпатичная. Симпатичнее меня.

– Правда?

Она просияла от удовольствия.

– Гораздо симпатичнее.

– Как ты думаешь, он мог бы меня полюбить?

– Швейцарец?

Она кивает.

– Если нет, то это не твоя вина. Мы все теперь изменились.

– Я могла бы его полюбить, – говорит она. – А он – меня.

Между нами повисает неуютное молчание. Швейцарец не пророк, тем не менее Лиза так и сидит, обратив лицо в ту сторону, куда он удалился, как будто может вернуть его одной лишь силой своего желания. Этот человек для нее все равно что Мекка.

Огонь шипит, пляшет на сырых сучьях, пока оставшаяся в них влага не улетучивается, превратившись в пар. Я сижу на корточках, одновременно испытывая удовлетворение и тревогу. Неотрывно смотрю на пламя, словно оно способно предсказать будущее.

Ночную тишину пронзает хлопок.

Лиза подскакивает со своего невидимого молитвенного коврика. Налетает на костер.

Еще один хлопок.

Я знаю, что это за звук. Я слышала его по телевизору и на улицах после того, как в мир пришли война и болезнь. Это ружейные выстрелы.

У солдата, должно быть, есть пистолет. В этом нет ничего удивительного. Для него это такой же профессиональный инструмент, как для меня швабра. В общем, я надеюсь, что это он, а не какой-нибудь неизвестный враг.

А если он и есть враг?

– Нам нужно спрятаться, – говорю я.

Вдруг это не они, а мы сидим у костра, выдавая свое местоположение. Мои щеки вспыхивают все жарче по мере того, как во мне поднимается ярость. Мы сидим тут как две беспомощные дурочки, Лиза и я, только потому, что два мужика указывают, что я должна делать. И я следую их указаниям, как будто их желания имеют больше значения, чем мои собственные.

Лиза не пойдет.

– Он вернется к нам.

– Мы должны позаботиться о себе.

– Тогда иди. Я останусь.

– Если там какая-то опасность, она обязательно скоро будет здесь. Костер – гарантия этого.

– Мне все равно.

Мы остаемся. Лиза сидит у огня, обняв колени, а я вглядываюсь в темноту, стараясь отогнать монстров исключительно силой воли. Минуты медленно ползут одна за другой. Ночь надолго устроилась в своем удобном кресле. Я привалилась к жесткой коре толстого ствола.

– Если хочешь спать, я буду караулить.

Лиза уставилась на меня невидящими глазами сквозь пламя костра. Огонь, словно тонкая маска, скрывает ее чувства. Я раньше никогда не замечала того, что пламя непостоянно. Оно как все время меняющийся пейзаж, состоящий из горных пиков и долин. Горы поднимаются и обрушиваются, чтобы снова взметнуться и опуститься. Как только исчезает один язык пламени, рождается следующий и занимает его место. Вся эта топографическая пляска отражается на лице Лизы. Отсюда кажется, будто она тает снизу вверх, ручейки с нее стекают под наклоном. Вероятное будущее насмехается, наблюдая за мной сквозь трещину во времени. Я вижу, как кожа Лизы, сморщиваясь, исчезает подобно целлулоиду, то немногое количество жира, которое в ней есть, пузырясь, превращается в летучий остаток в воздухе, в моих легких, на моей коже.

Память выбирает этот момент, чтобы сделать следующий шаг, как будто она ждала этого всю предыдущую жизнь. Урок физики в девятом классе. Из заднего ряда раздается голос Дерека Кина: «Если вы чувствуете, что кто-то пукнул, это значит, что вы вдохнули молекулы дерьма пукающего».

В наказание Дерека оставили после уроков, но самое интересное то, что в ответ он получил брюзжащее «формально вы правы, мистер Кин» от учителя, который редко когда был доволен. Мистер Крейн. Интересно, он умер от «коня белого»? Наверняка нет. Он и тогда уже был словно занесен из античности. Джеймс даже спустя годы любил шутить по этому поводу и говорил, что он с удовольствием датировал бы лицо мистера Крейна методом радиоуглеродного анализа.

Я не хочу, чтобы Лиза сгорела. Ни сейчас, ни в будущем. Я не хочу вдохнуть ее молекулы в свои легкие, где они, впитавшись, превратятся в меня.

Хруст от ботинок, ступающих по траве, отвлекает меня от зловещих фантазий. Первым появляется солдат.

– Мы принесли еду, – заявляет он.

Широкая улыбка меняет его внешность. Этот человек горд тем, что является добытчиком. Он хорошо обученный защитник, хотя победные огоньки в его глазах скорее свидетельствуют о том, что это не столько результат обучения, сколько его природное свойство. За это я просто обязана поблагодарить солдата на его родном языке.

– Grazie![22]22
  Grazie – спасибо (итал.).


[Закрыть]

Он смеется, обнимает меня, хлопает по спине.

– Хорошо, хорошо.

Швейцарец, окруженный золотистой аурой, держит на плечах убитую козу как библейский символ зла. Голова животного свисает под неестественным углом, на его горле вторым ртом разверзлась дыра. Когда он сваливает добычу у костра, я вижу, где пули пробили ее шкуру.

– Вы же ее застрелили. Зачем нужно было резать ей горло? – спрашиваю я.

– А как, по-твоему, без этого стечет кровь? Приготовь ее.

Лиза подскакивает и на неверных ногах вываливается из освещенного круга. Звуки ее рвоты заглушают писк насекомых.

– У меня нет иного опыта приготовления мяса, кроме как из аккуратно упакованных кусков, купленных в супермаркете, – говорю я. – Но это не значит, что я не хочу учиться.

Из рюкзака я вытаскиваю остро отточенный разделочный нож. Мои руки трясутся.

Солдат берет у швейцарца веревку.

– Я помогу.

Хотя здесь достаточно света, глаза швейцарца остаются жесткими и темными. Он опускается у костра.

– Это работа для женщин.

Мы делаем то, что должны делать. Это слова президента перед тем, как анархия выдавила правительство из цитадели власти. Мы делаем то, что должны делать. Я это сделала. Я делаю это. Иначе я просто свалюсь в то, что осталось от моей жизни, где постепенно увяну и превращусь в пыль.

Мы делаем то, что должны делать. Эти слова не приносят мне утешения, пока я обдираю шкуру с козы, как с окровавленного банана. Кишки вываливаются мне под ноги; я пытаюсь себя убедить, что это всего лишь приготовленная бабушкой колбаса, сложенная на траве. Когда коза уже выглядит не животным, а бесформенным пластом мяса, подвешенным в витрине мясной лавки, я вытираю глаза рукавом и обнаруживаю, что они влажные.

Рядом вырастает фигура солдата.

– Дай-ка мне.

Он протягивает руку, и я отдаю ему нож.

– Куда вы направляетесь?

– В Бриндизи.

– А… К кораблям, да?

– Да.

Проворно мелькающее лезвие говорит о том, что нож оказался в знающих свое дело руках.

– Вам уже приходилось этим заниматься?

– Да, в моей семье. У нас была ферма с…

Он останавливается и вдавливает пальцем свой нос.

– Свиньями?

– И куры. Я был еще совсем мальчик, когда научился разделывать мясо. Мой отец учил меня.

– Вы знаете, живы ли ваши родные?

– Они умерли. Сестра… может быть. Она живет с семьей в Риме. А ваши?

– Умерли.

Его глаза светятся сочувствием.

– Но мы здесь, правда?

– Пока да.

– Вы не должны терять надежду.

– Иногда это трудно.

– Да, трудно. Может, труднее, чем людям когда-нибудь приходилось. Но мы здесь.

Он поднимает две козьи ноги.

– И сегодня у нас есть еда.

Вскоре мы достигаем такой сытости, какую никто из нас не испытывал уже многие недели. Козлятина жесткая, жилистая, пережаренная, но мне плевать. Глотая кусок за куском, я представляю себя в хорошем ресторане, поглощающей бифштекс, в то время как официант вьется рядом с бутылкой вина, готовый снова наполнить мой бокал.

Солдат впивается зубами в свою долю, отрывая от нее волокнистые куски.

– Прошу прощения, – говорит он, замечая, что я за ним наблюдаю.

Я перестаю жевать, чтобы ответить:

– Не нужно извиняться. Так приятно наслаждаться едой в компании друзей.

Он поднимает свою солдатскую флягу и пьет из нее за меня.

Друзья. Можно ли считать этих людей друзьями? Лиза с каждым днем отдаляется все больше, а швейцарец не способен на что-либо более душевное, чем недовольное рычание. Только солдат, случайно примкнувший к нам, вызывает у меня желание довериться. И сейчас каждый из них в пределах характерной для него роли. Швейцарец вгрызается в свой кусок мяса, озираясь на других, как будто кто-то из нас может отнять у него его порцию. Рядом с ним Лиза отрезает кукольного размера кусочки моим ножом для резки овощей. Ее волосы спутанным жирным водопадом свешиваются на лицо, скрывая, как она жует и глотает.

Вскоре мой живот наполняется едой до предела, и я ощущаю знакомое теперь мне дрожание. Воткнув нож в очередной кусок мяса, солдат улыбается, протягивая его мне.

– Ешь, ешь.

– Уже не могу. Слишком много еды.

– Ты очень худая, – смеясь, говорит он.

Я тоже смеюсь, потому что мы все тощие и нам понадобится много больше, чем одна эта трапеза, чтобы вновь нарастить на себе достаточно плоти.

– Ты очень скоро станешь толстой, – внезапно произносит швейцарец, – если монстр внутри тебя не умрет.

Я жую, глотаю и размышляю, имел ли когда-нибудь швейцарец хорошие манеры или это только изменившийся мир лишил его их. Солдат смотрит на меня.

– Я беременна.

Лиза уставилась на меня сквозь огонь своим единственным глазом, теперь ее челюсти не двигаются.

– Ты мне не сказала, – говорит она, – почему ты молчала?

– Потому что у нас было много других забот.

– А я тебя считала своей подругой.

Швейцарец смеется, но в его смехе нет радости.

– Женщины.

Потом, закопав объедки, располагаемся вокруг костра, итальянец придвигается ко мне поближе.

– У тебя будет бамбино?[23]23
  Bambino – ребенок (итал.).


[Закрыть] Я пойду с тобой в Бриндизи, прослежу, чтобы ты была в безопасности. Моя страна, мой народ…

Он делает жест, будто переламывает прутик надвое.

– Спасибо.

Он герой. Улицы городов по всему миру завалены трупами таких, как он.

Мне снятся мыши, разбойники и обещания, которые я не могу выполнить. Все это преследует меня, пока я не просыпаюсь. Место, где лежал солдат, пусто. Под низко свисающими ветвями дерева стоит швейцарец и вглядывается в ночную тьму. Хотя он стоит ко мне спиной и не может знать, что я открыла глаза, он говорит:

– Солдат ушел.

– Куда он отправился?

– Говорю тебе, ушел.

– Вот так взял и ушел? Не попрощавшись?

– Он сказал чао.

– Среди ночи.

– Его намерения изменились, он заявил, что хочет разыскать свою сестру, если она еще жива. Я показал ему направление и проследил, как он пошел к дороге.

Когда швейцарец оборачивается, я вижу, что он держит что-то в руках. Ледяные пальцы сжимают мое сердце, заставляя меня облиться холодным потом.

– Это его пистолет.

– Он отдал пистолет мне. Это подарок.

Я не верю швейцарцу. Но теперь у него есть пистолет, а у меня нет ничего, что можно было бы противопоставить ему. Поэтому я ничего не говорю. Сжавшись, я придвигаюсь поближе к угасающему костру и наблюдаю, как он полирует оружие полой своей рубахи.

Я не произношу то, что вертится у меня на языке. Я не произношу эти слова из-за страха, опасаясь, что высказанные вслух, они обретут силу реальности.

Солдат мертв. Солдат мертв. Солдат мертв.

Тогда

– Рауля нет.

Джеймс стоит, привалившись к косяку входной двери моей квартиры. Он шумно, тяжело дышит, его кожа такого же оттенка, как у фигур мадам Тюссо.

– Надо же, мне очень жаль.

Это случалось и раньше, когда у одного из нас или обоих было разбито сердце. Обычно вечер заканчивался чрезмерной выпивкой и болезненными рассказами о других прошлых любовных связях, но сегодня все иначе. Сегодня Джеймс выглядит так, будто выдирался на свободу из гроба.

– Что произошло? Мне казалось, что вы, ребята, живете душа в душу.

– Он не ушел. – Джеймс выплевывает слова, как оливковые косточки. – Он умер. Умер. Умер.

Его долговязая фигура складывается, опускаясь на пол.

– Умер.

– Умер?

Я не могу в это поверить, но, признаться, не удивлена, хотя и не могу объяснить почему. Только где-то глубоко внутри я что-то знаю, чего знать не хотела бы.

– Да, именно, – рыдает он. – Я уже был готов влюбиться в него. Может быть, даже и влюбился, поэтому мне так больно. Мы недавно обсуждали возможность переезда за город, чтобы со временем создать семью.

– Что же произошло, друг?

– Он просто умер. Он болел, а потом перестал дышать. А потом стал холодным, как эти его чертовы глиняные черепки.

– Мне так жаль, Джеймс, так жаль…

– Но это еще не самое худшее.

Я сажусь рядом с ним на пол и, сгорбившись, обнимаю парня за плечи, притягиваю его голову, прижимаю к своей шее.

– Рассказывай.

Он поднимает на меня глаза, в них краснеют тонкие прожилки.

– Кажется, у меня то же самое, что было у него. Наверное, я умру.

Мой рот раскрывается, но слова застревают в горле. Потом я обнаруживаю, что они прячутся там, где хранится ложь, которую мы говорим горячо любимым людям, чтобы оградить их от жестокой правды жизни.

– Ты не умрешь, Джеймс. Я отвезу тебя в больницу, хорошо?

– Я тебе не верю.

– Отвезу, обещаю. Подожди, я возьму свои ключи.

– Я имел в виду, что не верю, что не умру. Я чувствую это, Зои, оно ждет меня. Когда я засыпа́л вчера вечером, Рауль был еще жив. Только это уже был не мой Рауль. Это была смерть, натянувшая на себя его лицо, как маску из той новой коллекции, которую мы получили из Африки. Ему очень нравились артефакты. Он говорил, что ему приятно думать, что были времена и места, где считалось социально приемлемым носить маски.

– Я хочу, чтобы ты мне показал эту коллекцию, когда тебе станет лучше.

Его голова падает на грудь.

– Джеймс!

Его глаза закрыты, он улыбается в пол.

– Я пока еще здесь, ты не избавишься от меня так просто.

Мои плечи опускаются.

– Ты напугал меня.

– Ха-ха.

Затем он неожиданно падает на пол. Его тело сотрясается, он вцепляется пальцами себе в горло, бьется на полу. У него припадок, и я пытаюсь вспомнить, что нужно делать в такой ситуации. Что-то вставить ему в зубы, чтобы он не откусил себе язык? Или это делают только на ТВ, а в реальной жизни от этого никакой пользы? Я перекатываю его на бок и держу изо всех сил, пока он сотрясается так, будто внутри него сталкиваются тектонические плиты. Я переворачиваю свою сумочку, и все ее содержимое высыпается на пол. Нащупываю мобильный и набираю 911.

Никто не отвечает. Я снова набираю на тот случай, если я вдруг перепутала эти три простые цифры. Опять ничего, кроме нетерпеливого выдоха, вырывающегося из моих легких.

Джеймс успокаивается. Я жду, не будет ли повторного припадка, но ничего не происходит, только оператор наконец отвечает на звонок.

– Здравствуйте, изложите причину вашего звонка.

Мои пальцы ищут у него пульс, но ничего не бьется под липким воском, который еще несколько секунд назад был его кожей. Я, должно быть, ошиблась. Есть пульс. Он должен быть.

– Вы меня слышите?

Я не там ищу, вот в чем дело.

– Джеймс, очнись, – говорю я.

Прижимаю ладонь к его груди и пытаюсь нащупать «тук-тук, тук-тук». Жду, пока мои губы механически произносят адрес.

– Какова причина вызова? – повторяет оловянный женский голос.

– Пожалуйста, скорее!

Телефон летит через комнату, отправленный моей рукой.

– Джеймс. Поднимайся.

Я хлопаю его по груди, хлопаю по щеке так сильно, что у него дергается голова.

– Джеймс! – На этот раз я почти кричу, как будто он глухой старик, а не…

Не произноси этого. Если ты это не скажешь, оно не станет правдой.

…мертвец.

Не надо. Только не надо.

Я должна внушить ему желание жить. Я наваливаюсь всем своим весом, массируя ему сердце, вталкиваю свой выдох ему в рот и… ничего. Его сердце отвергает мои прикосновения, легкие отвергают мое дыхание. Его душе нет дела до моих желаний. Но я продолжаю, пока не замечаю тихий шум, исходящий из его горла.

Нет, не из горла. Чуть дальше, непосредственно из-за его ушей.

Это похоже на то, как моя мать, жаря баранину, делает глубокие прорези в мясе и вставляет в каждую зубок чеснока. Только его шея покрыта тонкими, как бумага, кожными лоскутами…

Я выдыхаю в Джеймса, надавливаю ему на грудь обеими руками… которые вздрагивают, когда выходящий воздух приподнимает их.

Я видела такое раньше в аквариумах и ресторанах морской пищи. Жабры. У Джеймса жабры.

Сейчас

Я просыпаюсь от тихого звука, таинственного и скрытного. Некоторые звуки принадлежат неблаговидным делам, и мы, слыша их, понимаем, что происходит что-то неладное.

Я не шевелюсь, лежу с закрытыми глазами, подавляя одно ощущение, чтобы другое могло использовать его силу. Огонь почти угас, я больше не чувствую яростного жара, а только слабое тепло, которое целует мою кожу, и это значит, что он еще не умер. К рассвету огня уже не будет, и вскоре после этого нас здесь тоже не будет.

Не задействовав свое зрение, я перебираю ночные звуки в поисках необычного.

Темнота громче света. Под покровом ночной тьмы подноготная природы выходит наружу. Живые существа крадутся и беззвучно скользят, чтобы не привлекать внимания своих естественных врагов. Хищники не так осторожны. Они хлопают крыльями и взмывают ввысь, пока какой-нибудь живой кусок мяса не становится их целью. Тогда они кидаются вниз и хватают свою жертву. В эти финальные мгновения жизни раздаются крики и хруст костей. Щебет и щелканье возвещают о желании спариваться. А еще доносится журчание воды, просачивающейся сквозь землю в поисках своего источника… или покидающей дом.

Но даже без всего этого у темноты есть свой собственный звук, который не имеет ничего общего с тишиной, – в точности так же, как пространство не имеет ничего общего с пустотой. Иллюзия, которая дурачит нас до тех пор, пока мы не начинаем обращать на это внимание.

Мой ум бредет и через какое-то время натыкается на шум, который ничему не соответствует. Хныканье и следующий за ним шепот. Это плач? Похоже на то. Такие же задержки между вдохами.

Я медленно сажусь, вся подтягиваюсь на тот случай, если придется быстро вскочить. Отталкиваюсь от земли и встаю.

Я одна. Ни Лизы, ни швейцарца не видно. Но это ненадолго. Я нахожу их под звездным небом, и именно оттуда, как выясняется, исходят непонятные звуки.

Несмотря на то что он стоит ко мне спиной, я знаю, в чем дело. Бывало это и со мной. Я была ею. Швейцарец стоит, а Лиза перед ним на коленях, обслуживает его ртом. Я видела, как она обращала к нему лицо, полное обожания и благоговения. Уродливый двоюродный брат стокгольмского синдрома. Боготворить своего спасителя, который одновременно и твой поработитель. Он знает, что я здесь. Он всегда это знает. Он смеется, глядя на мое потрясение. Я не ханжа, но все же в нем есть какая-то грубая непристойность, выходящая далеко за пределы любви, секса и даже порнографии.

– Смотри, если тебе нравится.

– Ты свинья, – говорю я.

Услышав мой голос, девочка попыталась отстраниться, но он крепко держит ее за волосы, и ее начинает тошнить. Он отпускает Лизу, делает шаг назад, и она, упав на руки, начинает блевать в траву. Она отползает дальше в кусты, пока не превращается в едва различимый силуэт человека, согнутого рвотой.

– Она больна.

– Она беременна.

Он застегивает молнию штанов и засовывает пистолет сзади за пояс, именно так, как это делают в кино.

– Откуда ты знаешь, что это не «конь белый»? – спрашиваю я.

– У нее не хватало мозгов предохраняться во время совокупления. В недавнем прошлом.

В его холодном взгляде сквозит надменность триумфатора.

– Она сама рассказала, мне не пришлось спрашивать. Через несколько месяцев она будет излечена. Не думай, что я отец. Это не так.

У него хвастливый вид человека, который знает сто́ящий секрет.

Я сама знаю, что ты не отец. Эту мысль я оставляю при себе. Мои инстинкты подсказывают, что об этом не нужно говорить.

– Тем не менее это все-таки может быть «конь белый».

– Она показала мне свою грудь. Она у нее как дорожная схема. Ты на свою собственную смотрела в последнее время? Твои вены не стали более видимыми? Твоя грудь не стала тяжелее, хотя все остальное тело слабеет и истощается с каждым днем?

Он подходит ко мне, его губы искривляются в злобной усмешке.

– Вы можете вырастить своих ублюдков без отцов.

Возможно, он вообще не знает, кто отец ребенка Лизы. Просто не знает. Ведь за холодной насмешкой, которая служит ему защитной скорлупой, в глубине его глаз кроется целая куча сомнений. И невозможно предугадать, в какую сторону качнется его рассудок.

– Ты с нами только потому, что втроем безопаснее, чем вдвоем, – говорю я.

– Я с вами, потому что сам так решил. Не имеет значения, нравится это тебе и маленькой шлюхе или нет.

– Продолжай так думать.

– Ты умрешь без меня. Как чуть не умерла твоя глупая подружка.

Плечи Лизы вздымаются. У нее не «конь белый». Она не умрет. Просто беременна. Как и я. Я знаю, что швейцарец прав, опять прав. Я была слишком занята, наблюдая за смертью вокруг, и не заметила признаков зарождающейся жизни. Облегчение во мне смешивается со страхом, и они достигают такой однородности, что я уже не в состоянии отличить одно от другого.

Хорошенькая мы парочка.

Забор из сетки поверху увит колючей проволокой, как будто украшен диадемой бывшей королевы красоты. Плачевное состояние не умаляет его собственного достоинства: однажды поставленный, он существует с определенной целью.

Мы стоим на дороге, глядя на изъеденную ржавчиной рабицу. После одного прекрасного дня вернулись дожди, еще более мстительные, чем когда-либо раньше.

– Я пойду туда, – говорит швейцарец.

От этой дороги ответвляется другая, ведущая прямо к входной двери строения. Я отворачиваюсь и иду вперед.

– У нас нет времени. Местность совершенно плоская. И такой, возможно, будет еще на много миль.

– Так может быть в Америке, но не здесь. Италия вся состоит из гор.

Он широким жестом обводит окружающий ландшафт.

– В Италии пейзажи не тянутся бесконечно.

Я останавливаюсь, сажусь на мостовую, а вокруг меня дождь наливает мелкие лужи.

– Тогда иди, – говорю я ему. – Но если ты не вернешься через час, я уйду.

– Что там? – спрашивает Лиза.

– Выглядит как военное сооружение, – отвечаю я ей.

Она обращается с вопросом к швейцарцу:

– Это правда?

Ответа не последовало. Мужчина стоит там: ноги расставлены, руки скрещены на груди, лицо сосредоточенное – возможно, он бросает мысленный вызов забору или, что более вероятно, подбирает наиболее подходящее к ситуации оскорбление.

– Оставайся или уходи, это не имеет значения.

Лиза напряглась, ее тело дрожит, она мучительно решает, какую сторону забора ей выбрать. Оставаться или уходить. Со мной или с ним. В будущем она станет матерью и ей придется сделать намного более тягостный выбор. Я не могу помочь ей даже в таком простом деле. Внутренняя борьба отражается на ее лице, словно перед ней калейдоскоп и она отчаянно ищет такие комбинации, которые одновременно являются вопросами и ответами, приносящими утешение.

Наконец Лиза принимает решение. Она остается со мной, и мы стоим рядом. Я наблюдаю за швейцарцем, который уменьшается по мере удаления.

– Я не беременна. Нет.

– Но если ты беременна, то это, по крайней мере, объясняет, почему тебя тошнит.

– У меня «конь белый». Я умру.

– Не думаю.

– А я думаю, что умру.

– Ты не использовала противозачаточные средства.

– Ты ошибаешься, я умру.

– Он говорит, что ты беременна. Ты же ему веришь?

Это жестоко, но необходимо. Отрицание не принесет ничего, кроме вреда.

Она таращится невидящим глазом.

– Я тоже не хотела в это верить, – говорю я, – когда узнала о существовании своего ребенка. Повсюду шла война, и половина человечества была уже мертва. Прежняя жизнь исчезала, а я имела дерзость создать новую. Это как взять щенка, когда старая собака только-только умерла.

– Ты счастлива? – спрашивает Лиза.

Счастлива. Что это вообще значит? Я уже не помню, но, думаю, это как-то связано с ощущениями, которые возникают, когда держишь на пляже стаканчик мороженого и спешно лижешь его, чтобы оно, растаяв, не потекло по пальцам. Но как только ореховый крем растекся по пальцам, это конец. Никакое отмывание уже не избавит тебя от липкости. Но ты улыбаешься, потому что вкус орехового мороженого все еще ощущается во рту, напоминая, что счастье является в вафельном стаканчике в виде сладкой морозной массы.

Но счастлива ли я, зная, что ношу под сердцем дитя? Моя рука ложится на живот. От него осталось жалкое подобие того, что он собой представлял до апокалипсиса, но внутри определенная полнота, как будто я слишком плотно поела.

Счастлива ли я? Даже само звучание этого слова в моем сознании представляется каким-то чужим. Более всего прочего я испытываю чувство страха. Боюсь, что мы не сможем сделать намеченное. Прихожу в ужас от мысли, что, возможно, я не сумею уберечь своего ребенка от монстров, таящихся в тенях. Счастлива буду лишь в том случае, если достигну цели своего пути. Тогда и только тогда.