Текст книги "(По)Беда для гладиатора"

20. Алекс

– Сотрудница? – спрашиваю намеренно равнодушно, глядя, каким взглядом Громилов провожает Вику. Его, кажется, ведёт конкретно: плывёт, как в нокдауне. Как слюна по губам не течёт – не знаю. Дверь уже закрылась, а он всё так же пялится, завис, ворочая в голове явно похотливые мыслишки. Меня подбешивает, но держать покерфейс – наше всё.

– А? – наконец-то приходит он в себя. – Да, бывшая, – деланно вздыхает и разводит руками: – Ты ж знаешь, каково это – работать с нимфоманками. Вначале сами на тебя вешаются, а потом куча претензий. Разберусь, не первый раз.

– О, да! Ты мастер психологических атак, – не сдерживаю иронии, но озабоченный Громилов сейчас думает головой, которая не знает слова «сарказм».

Все в курсе: Гремлин похотлив, как козёл, и прёт буром, если наметил жертву для своих притязаний. Значит, я не ошибся. Ещё в машине, когда Вика проговорилась про «Олимпикус», я догадался, откуда эти слёзы и бег по пересечённой местности. Приставал, значит, скотина. Ну-ну. Уволил. Не дала.

– Верочка, организуй нам кофейку, – вызывает он по внутренней связи секретаршу. – Мне как всегда, а Александру Юрьевичу – чёрный, крепкий и без сахара.

Я кривлю губы: Громилов единственный, кто пьёт кофе со сгущённым молоком и льдом. Вторая его слабость, о которой все в курсе. Подсадили его во Вьетнаме за первую же поездку. И походу именно от их ядрёной робусты он вечно и выглядит так: хрен стоит, глаза горят, @@@нутый, говорят.

– Значит, совместная промоакция? Как раз то, что нужно после затяжных праздников, – продолжает обрабатывать меня Гремлин, радуясь неожиданно появившейся возможности и прихлёбывая своё бурое сладкое пойло. На него тошно смотреть. Сдалась мне его акция. Чувствую: ещё немного – и меня порвёт.

Страшненькая секретарша услужливо подсовывает мне какие-то проспекты и документы. Повезло девчонке с внешностью, а то долго бы тут не задержалась: слёзы, сопли, декрет.

– Да, – говорю, лишь бы отвязался, и делаю вид, что просматриваю бумаги. – Когда будут готовы эскизы, скинь рекламные материалы на почту.

Встаю и прощаюсь. Дверь за собой закрываю почти с облегчением, но даже выдохнуть не успеваю: Вика сидит на месте секретарши, копается в компьютере. Чёртова дурочка. Сейчас же пойдёт снова требовать деньги у этого «злыдня писюкавого». Внутри клокочет так, что я боюсь, как бы не зарычать. Выхожу из приёмной с каменным лицом. Иду по коридору, машинально натягивая пальто.

«Меня не касается», – повторяю как мантру, а звучит это скорее, как заезженная пластинка.

И я почти ушёл, вышел из этого места, которое меня душит. А потом понял, что никуда я, чёрт побери, не иду. У меня в машине всё ещё лежат её сапоги. И не помешает дождаться, чем закончится дурочкин поход в логово Гремлина.

Возвращаюсь назад в приёмную. Вежливо улыбаюсь секретарше и прошу ещё раз показать документы.

– У меня возникло ещё парочка уточнений, – охотно поясняю я своё возвращение. Снимаю пальто. – Люблю сразу доводить все дела до конца.

– Да, конечно, – щебечет Верочка и шуршит бумагами. Настоящая серая мышка.

Машинально отвешиваю комплименты. Вижу, как розовеют щёчки девушки, не привыкшей к повышенному мужскому вниманию. Уверен, что Гремлин, её не потрахивает, хотя в таких вот застенчивых скромницах порой кипят такие страсти – закачаться можно, – думаю отстранённо, просто констатируя факт, а в голове щёлкает кровавый счётчик, отсчитывая минуты, которые Вика проводит в кабинете своего бывшего босса.

За толстой дверью ничего не слышно, закрыта плотно: как ни напрягай слух – лишь невнятные звуки. Зато воображение услужливо рисует картины одна другой краше.

Вика и этот белобрысый Дон Жуан с мясистыми губами и сальными глазками. Его большие руки на её тонкой талии. Его ядовито-мятное дыхание на её длинной шее. Его толстые пальцы-сосиски прикасаются к груди. К торчащим соскам.

Он может сейчас беспрепятственно задрать ей юбку и поиметь прямо там, на массивном дубовом столе. За какие-то хреновы деньги, которые почему-то ей позарез нужны, раз она пришла сюда ещё раз после того, как он домогался. А она не дала. Тогда. Но запросто может дать сейчас. Ей больше терять нечего. Я уже постарался. Преграда удалена, путь открыт. Берите, пользуйтесь.

Внутри меня уже стоит рёв, как на арене. Мне не хватает воздуха, я машинально рву воротник рубашки. Верхняя пуговица, ломаясь, отскакивает и падает на пол.

– Жарко у вас, – растягиваю губы в улыбке, уловив испуганно-ошарашенный взгляд Верочки. Видимо, у меня сейчас такое лицо, что девушка предпочла бы избавиться от меня поскорее. Смотрит настороженно, сглатывает нервно. Но я выравниваю дыхание, заставляя зверя, что живёт внутри меня, прижать уши.

Твою ж мать! Что она делает там так долго?!

– Отправьте ещё и вот эти документы, – командую, склоняясь к компьютеру.

Верочка преувеличенно бодро щёлкает мышкой, и каждый щелчок болезненно бьётся пульсом в моих висках. Ещё немного – и я высажу на хрен дверь в кабинет Громилова.

– Благодарю вас, – говорю вежливо и распрямляюсь, зажимая намертво в руке собственное пальто.

И всё же делаю шаг к ненавистной двери, как она распахивается сама. Вика несётся стрелой мимо. Слепое лицо. Волосы – шлейфом. Кофточка, порванная на плече, обнажает тонкую ключицу и грудь в полупрозрачном лифчике.

– Вика! – ахает секретарша, но та её не слышит, выскакивает пулей.

Дурак! Чего я ждал? Хватаю её жёлто-чёрную куртку, что ютилась на стуле, и несусь следом.

21. Виктория

Пока Верочка варит кофе, пока распечатывает какие-то документы, отвечает на телефонные звонки и носится по бухгалтериям, я доигрываю её пасьянс.

Суеверно загадываю, что если он сойдётся, то всё у меня получится.

А пасьянс сходится. Воодушевлённая, провожаю глазами Берга, выплывшего из кабинета настоящим айсбергом, ледяной горой с непроницаемым лицом и небрежно перекинутым через руку пальто. Едва Берг выходит, бегу в кабинет Гремлина.

Вальяжно раскинувшись в кресле, этот божок местного разлива сидит довольный и издевательски улыбается.

– Ну, что, Виктория? Денежек захотелось?

– Только тех, что причитаются, – снова вскидываю я подбородок повыше.

– Так нужно быть сговорчивей, милая. Строптивых, знаешь, нигде не любят. А проявила бы к хозяину благосклонность, глядишь, имела бы куда больше, чем эту жалкую зарплату, – он закидывает ногу на ногу. – И не стояла бы сейчас навытяжку, как солдат на плацу.

– Чего вы хотите, Павел Андреевич? – надежды мои, глядя на его самодовольную рожу, тают со скоростью мороженого в жаркий день.

– Быстро соображаешь, – улыбается он гаденько. – Что ж, я могу дать тебе денег. Но с одним условием…

Он мог бы не делать эту многозначительную паузу. Не вышла она у него. Стал ёрзать на кресле, как собака на заднице, словно та чешется от глистов. Мне и так понятно, чего он хочет.

– Не строй из себя недотрогу, маленькая шлюшка, – подтверждает он мою догадку.

– Мне деньги на лечение ребёнка подруги нужны, – ещё пытаюсь я достучаться до того, что там у него в груди. Но этот похотливый кобель только смеётся мне в лицо, скаля зубы.

– Оставь, оставь, Победина, эти слезливые истории для объявлений в метро. Подайте, Христа ради, – гримасничает он. – Мне глубоко плевать на твои проблемы.

– Я свои деньги прошу, а не ваши, – закипает во мне гнев на эту жалкую мразь. – Заработанные.

– Так заработай, – лениво откидывается он к спинке кресла. – Ты думаешь, я тут с тобой в игры играю? Шуточки шучу? Я, Победина, если поставил цель, то добьюсь. И тебе деться некуда, деточка, поверь. Я тебя достану. И всё равно закончится тем же самым: раздвинешь ноги как миленькая. А потом будешь бегать за мной и просить ещё.

– Уверены, что настолько понравится? – склоняюсь я к нему через стол, переходя на вкрадчивый шёпот.

Его мерзкое рыло расплывается довольной улыбочкой.

– Только хер ты дождёшься, – сообщаю всё с той же ласковой интонацией, а потом рявкаю: – Да подавись своими деньгами, урод!

Плюю ему в лицо, но и его реакция не заставляет себя ждать. Он хватается пятернёй за мою кофточку. Я вырываюсь. Ткань трещит. Последнее что я вижу, выскакивая из кабинета – перекошенное ненавистью лицо Гремлина. Озлобленное и упрямое.

– Вика! – кричит мне вслед Верочка. Но я уже бегу по коридору, не знаю куда. В груди клокочет ярость, а горло сжимает спазмом рыданий, уже готовых вырваться, выплеснуться диким воплем отчаяния.

«Прости меня, малыш», – осознаю я, что подвела и Ванечку, и Ленку. Что сделала всё не так. Не смогла, не сумела, не перешагнула через себя.

– Вика!

Я оглядываюсь на окрик машинально. И так же машинально добавляю скорость, увидев Берга. Сворачиваю, удирая от погони. Дёргаю за ручку первую подвернувшуюся дверь. И до вселенной наконец доходит весть о загаданном на пасьянс желании – мне везёт. Дверь не заперта. Я на всех парах влетаю в кладовку.

Но на этом моё везение и заканчивается. Спотыкаюсь и лечу куда-то на груду швабр и гремящих металлических вёдер.

Чёрт! Чёрт, чёрт, чёрт, чёрт, чёрт! Поднимаюсь в кромешной тьме, потирая ушибленное колено.

– Вика! – Берг распахивает дверь.

Тоже спотыкается, матерится, но свою злость обращает не на несчастную швабру, а на меня. – Ты совсем безмозглая или прикидываешься?

– Что тебе надо от меня, Алекс?

От света из двери я не вижу его лица, только силуэт, что возвышается надо мной даже не ледяной горой – столетним дубом. Огромным и могучим.

– Ты какого хрена попёрлась к Громилову?

– Тебе какое дело? Куда хочу – туда и хожу.

– Никакого, – наступает он. – Только за то время, что ты у него проработала, могла бы узнать своего начальника и получше. Чтобы не совершать таких идиотских поступков.

– Получше или поближе? – скалюсь я, понимая, что ему прекрасно видна моя улыбка. Но он смотрит не на лицо. Я интуитивно прижимаю руки к груди: блузка разорвана, и через тонюсенький капроновый лифчик, конечно, видны мои вечно торчащие проклятые соски.

– Ну, могла бы и поближе, – усмехается он, – только, насколько я понял, не воспользовалась этой возможностью. Или уже воспользовалась?

– Тебе-то какое дело, Берг?

– Вообще никакого, – он хватает меня за руку, и это определённо его ошибка.

– Руки убери, – рычу я.

– А то что? – лыбится он.

– Да, пошёл ты! Все вы одинаковые! – я бью наотмашь. Только не ладонью, а выставляю вперёд коготки, как разъярённая кошка. Мечу в его самодовольную рожу. Стереть эту гаденькую улыбочку. Но он уворачивается, а ногти противно скользят по шее, сдирая кожу, и больно впиваются в жёсткий воротник его рубашки.

– Ах ты, сука, – всего на секунду он отпускает меня, да и то для того, чтобы перехватить двумя руками и отшвырнуть, прижать к стене рядом с дверью.

Я распластана, как препарированная лягушка, а он буравит меня глазами, решая, как лучше меня убить: сразу переломить шею или отгрызать от меня по кусочку и выплёвывать. Мне тяжело дышать под его рукой. Каждый вдох даётся с трудом, каждый выдох сминает мою грудную клетку всё сильнее. Ещё чуть-чуть – и захрустят рёбра. Но он словно не замечает. Поднимает моё лицо за подбородок и вдруг впивается в рот поцелуем.

Сминает, терзает, расплющивает мои упрямо сомкнутые губы. И наконец убирает каменное предплечье с моей грудины. Я урываю глоток воздуха. И со всей силы упираюсь в его грудь, пытаясь освободиться. С таким же успехом я могла бы упереться в каменный утёс. В утёс, который я ненавижу. Только на его дикий звериный поцелуй низ живота сводит таким неожиданно сильным желанием, что губы сами отвечают. Рассудок бьётся в агонии, а руки обхватывают затылок Алекса. Это не я. Я не могу это принять, но сопротивляться могу ещё меньше.

Я задыхаюсь, но уже не от нехватки воздуха. От его запаха, который будит во мне воспоминания, оголяет до предела инстинкты, заставляя повиноваться его рукам, что уже добрались до моей груди. О, боги! От продажных сосков, предавших меня уже не единожды под его пальцами, меня простреливает по позвоночнику до самого копчика – остро, до темноты в глазах, до пожара между бёдер.

От сбивчивого тяжёлого дыхания Алекса кружится голова. А его язык словно ласкает не нёбо, а дотрагивается до самого мозга, который отказывается бороться, позорно ретируется под натиском тела.

Чёртов Берг ногой захлопывает дверь, пока расстёгивает мои брюки.

Нет, нет, нет… Да. Его пальцы между моих ног. И я убью его, если он меня не возьмёт. Сейчас. Придушу, хоть мои пальцы и не сойдутся на его шее. Четвертую, если немедленно меня не трахнет.

Сбрасываю кроссовки. Брюки. Я наступаю на них сама, сдирая узкие штанины, пока он расстёгивает свои.

И, наконец, он подхватывает меня под голые ягодицы. И нет, не осторожничает. К дьяволу осторожность! Он насаживает меня на себя, прижимая к стене. Я выгибаюсь и обхватываю его ногами. Лихорадочно то ли расстегиваю, то ли рву его рубашку.

Мне больно. Чертовски больно спине, что трётся о неровности бетонной стены. И очень больно внутри – его так много. Плевать! Я больше не боюсь этой боли. Я слышу, как он стонет, я чувствую, как двигается во мне. Как плотный узел внизу живота накаляется от этого трения. Невыносимо горячо. И уже адски приятно.

Я впиваюсь ногтями в его спину. Я вонзаюсь зубами в его плечо, чтобы не заорать, но это слабо помогает.

– А-а-а-а-а! – ору я на последнем жёстком толчке. И выгибаюсь в судороге так, что всеми рёбрами прижимаюсь к его каменному животу. Скольжу по нему, пока Алекс делает последние рваные движения и тоже судорожно дёргается, кончая в меня. Я чувствую, как ритмично, благодарно сжимает моё тело его ещё напряжённый член. Чувствую, как каждая клеточка словно наполняется каким-то благодатным теплом. Я тяжело дышу в его мокрую шею, и он прижимает меня к себе так нежно, что хочется плакать.

– Сволочь.

– Согласен.

– Ненавижу тебя.

– Мне плевать.

Он ставит меня на пол и бесстрастно запахивает рубашку. На ней не хватает пуговиц, но он даже не удивляется.

– Выпей что-нибудь, – он равнодушно застёгивает ширинку, пока я путаюсь в своих брюках. – Противозачаточное.

– А если не выпью? – я опираюсь на стену, потому что едва стою на дрожащих ногах.

– Тогда тебе могут понадобиться деньги на аборт. И не надейся, что я тебе их дам.

– То есть теперь это мои проблемы? – я смотрю на безнадёжно испорченную блузку. Он её дорвал, а я даже не заметила, когда.

– Ну, считай, что мы квиты. Ты попользовалась мной как дефлоратором. Я слегка поимел тебя в кладовке, – усмехается он и подаёт с пола мою куртку. – Прикройся. А то тут, может быть, много желающих на твои прелести найдётся, не только я. Не думаю, что за твои сомнительные умения кто-нибудь заплатит. А вот свою девственность могла бы продать и подороже. А не ложиться под первого встречного, раз уж ты такая бедная. Но не гордая.

Глаза так привыкли к тусклому свету в этой кладовке, что я отчётливо вижу, как нагло он усмехается мне в лицо. Стискиваю зубы от обиды. Нет, сука, ты не увидишь моих слёз.

– Да, – бросаю ему холодно, сдерживая ярость, – я ошиблась. Нужно было лечь под Гремлина. И деньги, и работа, и бонусы. Слава и почёт. А я продешевила.

Разворачиваюсь резко. Распахиваю дверь. Глаза слепит яркий свет и всё та же ярость, которой я не дала вырваться на свободу.

Иду, не разбирая дороги.

Да, не гордая. Да, бедная. Но хрен ты угадал, Алекс Берг, что мы квиты.

22. Алекс

Вот что она только что хотела сказать?! Что прогадала, не тому доверилась? Сделала неправильный выбор? От этих мыслей мозг рвётся на части, как туалетная бумага.

Прислоняюсь головой к стене, прикрываю глаза и выдыхаю. Чёрт, что это, мать его, только что было? Вика ушла, а я не могу перевести дух, успокоиться. Тело всё ещё напряжено, нет удовлетворения, которое обычно приходит сразу после секса.

Кажется, я потерял тормоза. Вообще не контролировал себя, не соображал, что делаю. Хотелось только одного: обладать ею, стать её частью, раствориться эгоистично, до последней капли. Чувствовать её тело, дыхание, движения. Реветь, как первобытный болван: «Моя!» и слышать её ответные стоны, принимать податливость, мягкость, заполнить собою так, чтобы она больше ни о чём думать не могла.

Я опять сделал ей больно. Но и она постаралась. Огнём горят царапины на шее, спине и тупо ноет укушенное плечо. Но что эта боль по сравнению с тем, что творится у меня в душе?

Дурак. Полный кретин. Завёлся с полуоборота, как конь педальный. Какие презервативы, какой защищённый секс? Ни одной внятной мысли в голове не было ни когда кинулся за нею вслед, ни когда поцеловал и начал срывать с неё одежду. Только желание владеть.

Тело сводит судорогой, а я бьюсь затылком об стену, чтобы хоть как-то прийти в себя. В какой момент всё изменилось? Почему из собственнического желания только брать мне захотелось дать ей много больше, когда она начала откликаться, пошла за мной, повелась, раскрылась, ответила?

Я до сих пор чувствую дрожь её тела, слышу её крик страсти, ощущаю, как интимно тесно она сжимала меня там, где мы соединялись. В тот миг хотелось закрыть её от всего мира, защитить, сделать всё, чтобы она больше никогда не плакала…

Она такая доверчивая в моих объятиях. А руки мои дрожали от нежности, желания беречь и никогда не отпускать…Мы прикасались лбами друг к другу. Я ловил её горячее дыхание и мечтал притронуться к растерзанным в жёстком поцелуе губам – благоговейно и трепетно. И, наверное, в тот самый миг струсил. Спасовал. Отрезвел.

Нёс какую-то херню, злясь на боль в расцарапанной шее и заново отравляясь картинками-вспышками, что росли в воспалённом мозгу, как грибы после дождя. Она и Гремлин. Знала и пошла всё же, чтобы получить то, что причитается. Позволила ему прикоснуться к себе. Но там ничего не было, не было, чёрт побери! Сейчас я это знаю точно!

Гремлин. И её последние слова. Мозг наконец-то выплывает, как потрёпанный бурей кораблик, из-за горизонта. С неё станется сейчас, на эмоциях, вернуться к этому козлу.

Застёгиваю на все оставшиеся пуговицы рубашку, заправляю её в брюки, приглаживаю пятернёй волосы. Поднимаю с пола пальто. Не хочу даже думать, как сейчас выгляжу.

У Верочки глаза придушенной насмерть мыши, когда я врываюсь в приёмную и без слов толкаю дверь в кабинет директора.

Гремлин стоит один, пялясь в окно. Руки в карманах, плечи распрямлены – самодовольная поза хозяина жизни. Он даже обернулся не сразу, хоть дверью я громыхнул прилично.

Рожа у него хмурая. Злая даже. Но моё появление существенно поднимает градус его настроения. Удивление переползает в неприкрытое веселье.

– В чём дело, Айсберг? – ржёт он. – Неужели по коридорам моего клуба бегают дикие кошки? Ты пришёл предъявить мне претензии?

Чувствую, как тяжесть в голове превращается в желание убивать. Делаю шаг вперёд.

– Да, можно и так сказать. Оставь девчонку в покое.

На лице Гремлина – смена чувств, но самое выдающееся из них – тупое непонимание.

– Ты о чём, Берг?

– Не о чём, а о ком. Оставь в покое Вику.

Вижу, как заинтересованно вспыхивают глаза Гремлина, как заново он осматривает мой внешний вид.

– Победину, что ли? – тянет он время, и я почти слышу, как натужно скрипят извилины в его тупой башке. – Да брось, чтоб из-за какой-то там шлюшки…

Договорить он не успевает. Я наконец делаю то, о чём мечтал с тех пор, как Вика во второй раз вошла в его кабинет.

Молниеносно кидаюсь вперёд. Кулак летит прямо в ненавистную рожу. Но Гремлин лишь покачнулся и тут же присветил мне ответно. Губа взрывается болью, а на многострадальную рубашку капает кровь. Я хватаю бывшего соратника по рингу за грудки.

– Она моя! Запомни! Тронешь её хоть пальцем – убью, – последние слова говорю с тихой угрозой, но так, чтобы его проняло. Его пронимает – вижу по глазам.

– Остынь! – отбивает он мои руки, вырываясь из захвата. Делает шаг назад. – Вот чёрт, – морщится, прикасаясь к набухающим синим скуле и глазу. – Какая бешеная собака тебя покусала, Алекс? Хотя я знаю какая.

Несмотря на его нежелание конфликтовать, он не сдерживается и гадко ухмыляется, а я снова хочу его размазать по стене. Вбить в пол. Выкинуть в окно.

– Тихо-тихо! – предугадывает он моё желание и уворачивается, увеличивая расстояние между нами. – Остынь, говорю, и успокойся.

Сжимаю руки в кулаки и делаю несколько вдохов-выдохов.

– Я хорошо тебя знаю. И твою манеру доставать девушек – в том числе, – произношу уже почти спокойно – холодным голосом, от которого обмерзают внутренности у всех, кто знаком со мной поближе. Гремлин – из их числа. – Что бы там себе ни навоображал, – забудь о ней. Вика сказала «нет» – и это достаточный повод, чтобы оставить её в покое.

– Судя по всему, тебе она сказала «да», – толстые губы Громилова влажно блестят и снова растягиваются в глумливой усмешке, но, видимо, мой вид заставляет его пойти на попятную. Гремлин поднимает руки вверх в примирительном жесте. – Да понял я тебя, понял. Можно было и без рукоприкладства обойтись. Цивилизованные же люди, свои же, братан, – пытается он лебезить, не желая связываться со мной.

Правильно. Лучше не стоит.

В моём кармане, надрываясь, звонит и вибрирует телефон. Я достаю его и прижимаю к уху.

– Что?! – спрашиваю и, выругавшись сквозь зубы, под сбивчивые объяснения водителя на том конце, спешу на выход.