Текст книги "Клинком и словом"

– Ты старший, – склонил тот голову. – Мое дело слушать и исполнять

Корт кивнул в ответ. Теперь, когда волна отчаяния, захлестнувшая разум, схлынула, то осталась только тревога. За Плиссу, за Керану, за Войдана. И за Хорлая с Гальсой тоже осталась. «Да уж, насоветовал бы седой ветеран другому корту, – подумал Наслав. – Силы и преданности в нем полно, а рассудительности, как у раненого волка в западне». Кликнул Зорана и спросил:

– Остался где еще кто-то, что от твоего дозора ускользнуть смог?

– Из живых никого, – твердо ответил воин.

– Готовьтесь, – Наслав вытянул клинок из ножен на ширину ладони и резко вогнал обратно. – Прилетит вестник от Кераны. Точно прилетит!

Хорлай выбросил вперед руку.

– Верховой! – выдохнул обрадованно и добавил охрипшим вдруг голосом: – Войдана лошадь, чтоб мне глаз лишиться, а всадник не тот!

– Всему когда-то приходит конец, – скрипнул зубами Наслав и мрачно посмотрел на Гальсу. – Слишком гладко, говоришь, в последнее время все шло?

Глава 6

Восток полыхнул заревом. Первые лучи солнца выхватили из полутьмы верхушки деревьев на берегу, лизнули шпиль Сторожевой башни Анлора, а вслед за ними над горизонтом вспух золотистый желвак рассвета. Солнечный свет разбился на осколки в стекле витражей. Отражаясь от тусклого олова переплетов окон, засверкал в каплях росы на медных крышах. Затем залил расплавленным серебром широкую гладь Даль-реки и неспешно потек по камням стен. У переправы поднялся ропот. Заждавшаяся с ночи озябшая толпа хлынула к сходням: трясли перед старшим паромщиком Мешко кожаными полосками ярлыков торговцы, кричали бабы, поднимая над головой хворых младенцев, старухи, согнувшиеся под тяжестью мешков, норовили протиснуться вперед. Все хотели отправиться на тот берег немедленно.

– Раскудахтались! Перевезем, а кто орать пуще всех станет… Последним поедет! – паромщик рявкнул так, что напиравший народ подался назад.

Он обвел обращенные к нему лица хитрым взглядом из-под косматых бровей, скинул на песок жердь, перегораживающую проход, и впечатал багор в сходни:

– Кто тут к лекарю? Давай, забирайся. Не боись, бабоньки. Старый Ним всех примет. Заждался. Даже плату, говорит, брать не стану – страсть как давно никого на тот свет не спроваживал.

Он коротко хохотнул. Крепкие и розовощекие крепыши помощники зашлись гулким смехом вслед шутке своего старшего. Прошлепали по настилу босыми ногами и набросили ключки на пеньковый канат, натянутый до того берега, как тетива у лука, выравнивая неповоротливый паром. Крупная телом молодица опустила туеса, доверху набитые спелой ягодой, закатала рукава белой рубахи, что плотно обтягивала могучую грудь, которой она расталкивала мужиков, и подбоченилась:

– Вот уж язык брехливый. Помело!

– Цыц мне!

– День-деньской им машет! И не устанет никак, – поддержали ее в толпе.

– С чего ему уставать?

– Чешет и чешет.

– Чай, без костей.

– Ага. Болтается, как собачьи уши.

– По земле метет.

– На сажень!

– Цыц, говорю! – паромщик ухмыльнулся и призывно махнул молодице рукой. – Иди уже, Купава, занимай место ягодами. Только на свой туес не садись. Не сдюжить ему такого счастья.

Она возмущенно хватала открытым ртом воздух, не находя бранных слов, крепыши держались за животы, загоготали мужики за ее спиной, а два навьих стражника шагнули с бревен парома на берег. Стали лицом к толпе по обе стороны от сходней, угрожающе положив ладони на рукояти клинков: молодые, широкоплечие, облаченные в одинаковые пластинчатые доспехи, и такие хмурые, словно всю ночь девок в стогу зря прождали. Народ притих. Потянулись гуськом по сходням бабы с детьми. Молодки на выданье отчаянно краснели, кусали концы платков и, проходя мимо воинов, бросали быстрые взгляды на неподвижные лица навьев. Паром быстро заполнялся.

– Хватит! Назад, назад их, старшой! – один из крепышей, что смотрел на мерную доску, замахал руками.

– Осади! – рыкнул Мешко. – Через час перевезу.

Стражники молча поднялись на паром. Помощники плюнули на ладони, уперлись ногами в прибитый к настилу брус и взялись за ключки. Паромщик задвинул в скобы жердь на корме.

– Пошли-и-и! – протяжно выдохнул он.

Паром задрожал, выдираясь кормой из песка, оторвался от берега, качнулся на открытой воде и неспешно двинулся, скрипя бревнами. Оставшиеся загудели недовольно, тянули шеи, высматривая ту сторону, беспокоились, как бы торговые места не заняли те, кто с другой переправы раньше добраться сможет. Навий город в версте от берега Даль-реки расплескался, рассыпался по окрестным холмам обширными садами, карабкался под самые стены величественного замка. Скрытые за деревьями усадьбы, сложенные из светлого камня, неохотно просыпались после прохладной ночи. Только кое-где сновали по подворьям стряпухи и слуги, поднявшиеся с первыми лучами и собирающиеся на торжище.

– Шевелись! – заорал Мешко на помощников. – Нам еще с торговцами да возами обернуться надо, пока над возничими воротами со стены в било не ударили.

Войдан, стоявший за ближней к реке повозкой, перекинул тяжелую, плотно набитую дорожную торбу через плечо и растолкал торговый люд. Одним прыжком преодолел две сажени открытой воды от берега до бревен парома, бросил на деревянный настил накрепко завязанный огромный мешок, загремевший железом, и широко улыбнулся онемевшему от такой наглости старшему переправы. Один из воинов неторопливо прошелся взглядом по ловкачу с ног до головы, а другой молча протянул руку. Войдан сдернул с шеи бечеву с ярлыком, вложил тому в ладонь и, склонившись, распустил шнуровку на мешке.

– Что там, Борин? – спросил второй воин.

– Из Тограна. Далековато от дома забрался, – он щелкнул ногтем по кожаному лоскуту с вдавленной печатью.

– Сотни верст не будет, – Войдан пожал плечами в ответ.

– Напрямик не будет, – согласился первый воин. – По дорогам да тропинкам все двести выйдет. Верно, Бразд?

– Точно, – второй воин сделал шаг ближе.

Сейчас он рассмотрел путника так пристально, словно на всю жизнь запомнить собрался. Отметил для себя правильные черты худощавого лица и выгоревшие на солнце светлые волосы до плеч, схваченные на лбу простой полоской ткани, чтоб в глаза не лезли; темные глаза, равнодушно смотрящие перед собой; уголки губ, так и норовящие изогнуться улыбкой. Приметил и глубокие, давно зажившие шрамы на левой брови, отчего она едва заметно отставала от другой, когда тот сводил их вместе.

– Так каким путем шел, или ехал с кем?

– До Нагоя дорожку сам топтал, а там с обозом до переправы.

– Такую тяжесть столько верст тащил? – он указал глазами на мешок, смотрел недоверчиво, похлопывая ладонью по рукояти клинка.

– Куда ж деваться, – Войдан вздохнул, – Своя ведь ноша. Спину не переломит.

– Проверим. В Анлор по какой надобности?

– За стену все одно не пустят. Так, на башни издалека гляну и на северный тракт. Сначала в Стерху. Затем в Эльтан.

– Я и говорю, что далеко забрался. Зачем?

– Кузнец я.

– Молод ты для мастера по железу, – Бразд с нескрываемым сомнением посмотрел на развязанный мешок и потребовал: – Показывай.

– Да какой из меня мастер, – ответил он. – Учусь только. Сейчас достану.

– Мозоли сначала покажи, – усмехнулся тот. – Работу твою увидеть успеем.

Войдан подтянул рукава рубахи до локтей и спокойно протянул руки ладонями вверх. Приказ его не удивил: стража Анлора могла остановить и обшарить с ног до головы кого угодно – будь то хоть несмышленая девка, хоть седобородый старец – а при малейшем подозрении и в допросную Дозорной башни доставить, каким бы ярлыком путник не прикрывался. Навьи воины переглянулись: предплечья молодца бугрились мышцами, из широкого ворота выглядывала крепкая шея, да и во всем его облике угадывалась ленивое пренебрежение уверенного в своей силе мужчины.

– Да какой из него кузнец, – проворчал Мешко. – Хорошо, если с годик потюкал молотком по наковальне. Ишь ты.

– Некоторые и до смерти молотом в подмастерьях стучат, да все по пальцам попадают, – неожиданно улыбнулся Бразд. – Он не из таких.

– А кое-кто и плавать до старости не научился, – хмыкнул Борин и хлопнул старшего паромщика по худому плечу, возвращая Войдану ярлык.

Бабы прятали носы в платки, едва сдерживаясь от смеха. Одна Купава, головы не опустила, щерилась довольной улыбкой прямо в бороду Мешко, даже нос морщила, так ей было смешно.

– Не те мозоли смотришь, – паромщик злобно покрутил головой вокруг, потеребил мочку уха, выискивая, кто ж кроме Купавы так гаденько хихикает, скривился и плюнул в воду. – Не на руках – на шее глянь. Не иначе от доспеха.

– В его возрасте было бы странно ни разу не заснуть в кольчуге или панцире, когда корт неделями обучает горожан на воинском дворе. А возраст у него со всех сторон подходящий, – Бразд грозно сдвинул брови, бросил на паромщика такой тяжелый взгляд, что тот попятился к своим крепышам, орудующим ключками. – Такая мозоль месяцами не сходит. Да и корт Тограна всякому отрепью ярлыки не раздает. Ты за бревнами своим следи, а в чужую службу нос не суй. Старшине речных дозоров сам виниться пойдешь, или мне доложить?

– Сам скажу, – насупился паромщик, сжимая кулаки.

– Сказано и приговорено, – воин кивнул и повернул голову к мешку у ног Войдана. – Ну, теперь показывай свое мастерство.

Тот вытянул кольчугу мелкого плетения, встряхнул за воротник, разворачивая – кольца даже не звякнули. Народ глаз не сводил ни с него, ни с мешка. Навьи впервые за весь разговор отпустили рукояти клинков.

– А говорил, что еще учишься кузнечному делу, – воин не притронулся к блестящей кольчуге, но его лицо посветлело.

– Знаешь, где ремесленники у Анлора селятся? – шагнул вперед Бразд.

– Нет, но спросить не стыжусь.

– Спрашивай. Любой покажет. Там кузница дозорных. Не приглянется Стерха, или Эльтан не примет, так туда приходи. Может, и сгодишься на что, да и к настоящему делу прислониться всегда полезно.

– Вряд ли. Знающие посоветовали идти в Эльтан, – ответил Войдан.

– Кто же? – неподдельно удивился Бразд.

– В Нагое встретились. Поделки свои показывал. Нарз.

– Корт Мереса? – Борин усмехнулся. – Не угодил?

– Он самый. Сказал, что рано мне с анлорскими мастерами ровней быть. Хотя я и с берега видел, что пластины на твой доспех в Темеше ковали. Там Пограничье почти за стеной и мечи не в особом почете – арбалет в лесах да болотах сподручнее. Тяжеловато твое облачение, но стрелу точно удержит. А вот у товарища твоего, – он скосил глаза на Бразда, – хоть и выглядит неотличимо, да вот другой он ковки, анлорской. Полегче, чтобы двигаться в дозоре вольготно было, и железом скрежетать не станет, как в седло садишься.

Борин добродушно прищурился, гулко похлопал рукой по нагрудной пластине.

– Ладно, хитрец. Сегодня же скажу старшине оружейников, что переправился через Даль-реку настоящий кузнец, да к нему зайти поленился, чтобы нос своим мастерством утереть. Ждать тебя будет сколько захочешь. Мешок завяжи, а то жаль такое добро по дороге растерять.

Воины отвернулись, заговорили между собой. Паром миновал середину реки. Уже можно было разглядеть отдельные кусты в сплошной стене ивняка. Мешко подошел ближе к помощникам, следил за скрипящим канатом, что дрожал, выгнулся дугой на стремнине, грозя лопнуть, подстегивал своих молодцев, шипел бранными словами в их мокрые от усердия спины, косился на Войдана злым взглядом.

– Эх… – томно потянулась Купава, – мне б такого кузнеца. Ковала бы с ним от заката красного до зорьки золотой. Садись ко мне ближе. Ягодой угощу.

– Сладкая? – Войдан подмигнул обозленному Мешко, а тот так скривился в ответ, словно зубами маялся.

– Не слаще меня. Попробуешь – узнаешь.

Она повела плечами, бросив в широкий жабий целую пригоршню ягод. Зачерпнула из туеса еще жменю и протянула Войдану. Тот склонился и прямо из ее горсти, наполненной крупными, спелыми плодами, налитыми терпкой свежестью, втянул губами сразу половину. Зажмурился от удовольствия.

– Кто ж от такого откажется? – с притворным удивлением спросил он и присел рядом. – Разве только злыдень паромщик. Так он старый совсем. Не помнит уже, отчего девки свою одежку через голову надевают, а мужики снизу натягивают.

Бабы порскнули в кулаки. Мешко затряс бородой, побагровел, вцепился в багор.

– Вот скину сейчас в воду, и сам плыви на тот берег, если мешок на дно не утащит.

– Нельзя тебе так с путниками поступать, – серьезно ответил Войдан.

– Это почему же? – окрысился старый паромщик.

– Кошель ведь, как и ты, тоже не сподобился на воде держаться. Как плату за проезд доставать будешь?

Купава хохотала во все горло. Широко разевала рот, полный раздавленных крепкими зубами ягод:

– Этот тебе по носу враз словом щелкнет! Не хвостом язык болтается за лошадиным задом, как у тебя. Остер на слова. Бороду твою начисто сбреет.

Мешко елозил задом по жердине, не зная куда деваться со стыда, а Купава жалась в бок Войдану, слизывая сок с полных губ, тряслась студнем от смеха: прыгали веснушки на тугих щеках, морщился нос, подскакивала коса на груди, что едва сдерживалась рубахой, горели глаза яхонтами. Молоденькие девки, что увязались к Анлору за напуганными матерями, которые спешили показать лекарю Ниму их маленьких братьев и сестер, подхвативших неизвестную местным травницам хворь, во все глаза таращились на статного, веселого молодца. Незаметно вздыхали, бросали на Купаву неприязненные взгляды, полные такой лютой зависти, что у какой другой девки уже бы живот коликами схватило. А этой все нипочем: вдавила мужской локоть себе в грудь, хлопала ресницами, за которыми прыгали черти в шалых глазах, только что руки при всех ему на шею не закидывала. Тянулась влажными губами к уху, шептала горячо.

– Ты ж один. Оставайся. Дом у меня справный. От батюшки с матушкой остался. Хозяйство есть. Да и ты с руками. Вон, все слышали, как стража к оружейникам звала, а ежели к навьям на службу попасть, так до конца жизни горе тебя стороной обходить станет. А уж я как любить буду…

Паром дернулся, заскреб бревнами по песку. Войдан повернул голову. Купава мазнула губами ему по щеке, залилась таким румянцем, что и скулы покраснели, и веснушки пропали.

– Неделю подождешь? – он усмехнулся.

– Дотерплю, – она чуть не задохнулась от таких слов. – Век ждать стану! С утра до ночи глаз с дороги не спущу!

– Жди.

Он поднялся, забросил торбу на плечо, поискал глазами Мешко, подкинул на ладони медяк.

– Держи плату.

Первым прыгнул на берег, не стал ждать, пока надвинут с берега сходни, не оглянулся, размашисто зашагал в сторону Стерхи.

– Что, язва, насмеялась? – донесся до ушей злой голос Мешко. – Вот, как узнает о тебе, так и приласкает оглоблей.

– Я тебе не какая-то девка охочая, – завопила Купава, – чтоб ты меня перед народом срамил. Сейчас этим туесом…

Войдан не улыбнулся разгорающейся перепалке. Запахнул плотнее рубаху от утреннего холодка и ускорил шаг, торопясь выбраться на дорогу. До наступления ночи ему предстояло создать для анлорской стражи множество неразрешимых загадок.

Иларис Керана молчала. Морщилась от козьего запаха, рассматривая содержимое мешка, которое старшина дальних дозоров вытряхнул перед ней на землю. Пнула носком сапога ворох ветхой одежды и глянула на стоптанную подошву сандалий с потрескавшимися от старости ремешками. На кожаный лоскут ярлыка она даже смотреть не стала, хотя определенно хотела знать, с чьей шеи и каким способом его сняли. Однако сейчас ее больше всего интересовало, как Войдан так быстро отыскал ее убежище. В одиночку отыскал, без помощи чародейства сам след распутал, и не только нашел, а и собирается провести живую и невредимую сквозь недремлющие дозоры анлорской стражи. Ведь после того, как отправила ему вестника, уже не одно убежище сменила, скрываясь от гончих Ратомы. Говорит, что через Тогран и Нагой добрался. Неблизкий круг. Ох, неблизкий. Не один день в пути провел, и не одну ночь в чащобах бок о бок с нежитью коротал. И кто ж всем в округе глаза застил, что старшину из Плиссы не узнали? А если сама янгала Дарьяна наказала, чтобы и соглядатаи, и стража от него носы в сторону воротили? Место, где она затаилась, узнать хотела, чтобы прикончить наверняка? Неужели забыли, что на берегах Горыни и Волмы заступом землю ковырнуть нельзя, чтобы не наткнуться на навьи кости, а Войдан к истлевшему свежее добавляет. Нет! Не мог он ее и Плиссу на Анлор разменять.

– Навий? Людской?

Она все же не выдержала и спросила, но не о том, о чем размышляла, а о ярлыке. Вытертый до блеска лоскут кожи почему-то притягивал ее взгляд тревожным любопытством. Манил, как редкий свиток или меч с рунной чеканкой на лезвии, что у Бранима в Оружейной башне Плиссы из горна выходят.

– Людской, – буркнул Войдан. – Уж какой достал. Не думай, госпожа, что их раздают, кому попало.

Она запустила пальцы за ворот рубахи, вытянула свой ярлык и задумчиво покачала его на ладони. Черный ворон на тонкой цепочке век никогда не закрывал, всегда косил на нее выпуклым глазом, изгибал мощный клюв, ухватив крепкими когтями золотое звено с ее именем. Мастер, резавший для молодой иларис Плиссы знак ее титула и земель, и корпевший над каждым крохотным перышком, не испортил драгоценный камень из дальних краев, выделив мельчайшие детали так, что невесомая птица казалась живой. Она опустила ворона на его привычное место. Уголок мягких губ дернулся, изогнулся в невеселой усмешке, затвердел подбородок, набухла, забилась тонкая синяя жилка на виске. Без ярлыка в пределах Невриды нет ни навьев, ни людей, да и лишних ярлыков тоже не найти. Знак сжигают вместе с телом, корт записывает имя в скорбный свиток поселения, а сарт натирает свой перстень власти киноварью и прижимает рядом с именем, добавляя грозное предупреждение – хранить до скончания веков.

– Зачем ты здесь, госпожа? – спросил старшина.

– Ни к чему тебе это знать, – тихо ответила она. – Пусть внутри меня и останется.

– Тогда одевайся, – он вывалил из мешка еще один скруток тряпья себе под ноги. – Возвращаться будем.

– В это? – она снова качнула ворох чужой одежды носком сапога. – Разума лишился, или забыл перед кем стоишь?!

– И ярлык не забудь.

Керана вскинула голову. Вокруг сузившихся от гнева зрачков ее желтых глаз теплоту янтаря вытеснило холодное бешенство. Накатило, заставило в ярости сжать ладонь на рукояти арбалета. Войдан ответил ей угрюмым взглядом.

– В глаза закапаешь, – склянка с мутной жидкостью упала на тряпье сверху. – У нас совсем нет времени, госпожа. И подобающей одежды тоже нет.

– Такого обращения я тебе не прощу! – она зашипела змеей.

Старшине не надо было прислушиваться, чтобы в клокочущем злобой голосе иларис разобрать предупреждение болотной гадюки, готовой к броску. Ее слова были переполнены такой обжигающей ненавистью, что он непроизвольно поежился. Каждый звук казался каплей яда, и у Войдана не возникло и тени сомнения, что упади такое слово на землю – она зашипит, задымится.

– Оденешь! – он передернул плечами, как от озноба, и твердо посмотрел ей в глаза.

– Повтори, что сказал! – процедила она, кривя губы.

– Я старший. Не захочешь сама, так силой из доспеха вытряхну и в тряпье засуну. Через Пограничье пройдем, тогда хоть на плаху. Сейчас, госпожа, молчи – делай, что говорю.

Высокий, крепкий, с прямой спиной, твердо стоящий на проплешине сухой земли топкого берега, он хмуро вслушивался в сумерки, смотрел на туманную дымку, начинающую заволакивать реку, кусал губы, загибал пальцы одной руки, сжимая другой рукоять клинка.

– Я иларис Плиссы! – зло выдохнула она, стремительно бледнея.

Он показал ей ладонь с двумя прижатыми пальцами, весь напрягся, закаменел лицом и медленно загнул третий. Натянутая, как тетива, и дрожащая от ярости, она протянула руку к подбородку Войдана и повернула его лицом к себе. Темные, как надвигающаяся ночь, глаза встретились с ее взглядом, и в этих глазах, кроме остервенелой силы и упорства, заворочалось, забилось безмерное отчаяние попавшего в капкан зверя. И еще в них было нечто такое близкое и трепетное, что она отступилась, чувствуя, как загорелись на щеках красные пятна.

– Умрешь ведь, – едва заметно шевельнул он губами. – Тогда и мне незачем жить.

И Керана невольно моргнула, погасив остатки гнева. Вся ее непреклонность и гордость вдруг испарились, как влага под утренним солнцем на валунах каменистого берега Горыни. «Нет, – подумала она, проклиная себя, что дала волю злобе, а не чувствам, измучившим ее до предела. – Не за себя страшится. За себя так не боятся».

– Будь по-твоему. Ты старший. До ворот Плиссы, – вздохнула она, стягивая кольчугу.

Извиваясь всем телом, Керана с трудом стащила толстую рубаху-поддевку, неожиданно усмехнулась, представив, как бы Войдану удалось вытряхнуть ее из этой одежки. Потом скинула сапоги. Взялась за узел на штанах, что без плетеного шнура, продетого в нашитые кольца, непременно свалились бы с узких бедер под весом наклепанных железных пластин. И всей кожей ощутила его взгляд. Выпрямилась: нетронутая солнцем, тонкая в кости, почти такая же высокая, как и он. Обхватила полную грудь ладонями, мотнула головой, отбрасывая волосы с лица и прошептала неожиданно охрипшим голосом:

– Ты мне меч на пояс прицепил, что смотришь в оба глаза?

– А приняла бы? – так же тихо спросил он.

Керана сверкнула глазами, промолчала и отвернулась. Затем нерешительно тронула босой ногой кучу тряпья и, отбросив стыдливость, дернула узел на штанах. Принялась лихорадочно одеваться, чтобы скорее прикрыть тело. Вдела ступни в сандалии. Мяла в руках чужой ярлык, страшась продеть в бечеву голову. Войдан собрал всю ее одежду, затолкал в кольчугу вместе с оружием и утопил в заболоченной от бобровых плотин протоке. Она проводила взглядом круги, колышущиеся под тиной, пока они не достигли берегов, и потерла лоб, рассмотрев имя на ярлыке. Ирица. Не навье имя – людское. Наверное, так звали эту… Вдруг поняла, что не восхищенный Войдан, что открыто любовался ее обнаженным телом, и не его взгляд, от которого ослабели колени и охватило жаром с ног до головы, а его хитрость заставила натянуть чужую одежду. Ведь знал, что снова гнев вызовет, а не остановился, рискнул. Меч приняла бы, спросил. А она? Неужели язык проглотила? И молодая иларис Плиссы стиснула зубы, чтобы гордый ответ не прозвучал мольбой для этих темных глаз, не выдал ее. Затем покорно склонила голову, брезгливо поежилась, когда колючий ворс бечевы коснулся шеи, скользнул кольцами змеи вниз, а пропитанный чужим потом кожаный лоскут прилип к груди.

– Теперь глаза. Таких, как у тебя, и по всей Невриде не сыщешь, – сказал он. – Нам повезло, что Ирица была слепой.

Она тряхнула волосами, прогоняя сомнения, подняла привезенное Войданом средство. Взболтнула содержимое склянки, вынула пробку, мазнула пальцем по стенкам, капнула в глаза. Скривилась, сжала кулаки, и даже запрыгала на месте от резкой боли. Ей пришлось сжать зубы, чтобы унять позывы рвоты. И она вполголоса проклинала козий гурт, толкавшийся рядом, себя, старшину и всю Невриду, пока не пришла настоящая боль. Тогда она чуть не задохнулась от внезапно запавшего языка, жестокой судороги, выворачивающей колени вбок, и с ужасом пыталась протолкнуть внутрь хоть глоток воздуха. Керана еще никогда не чувствовала себя так мерзко. Слезы ручьем побежали по щекам, покрывая их грязными разводами, нестерпимо жгло глазницы, будто палач вонзал в них раскаленные иглы, и она остервенело отдирала от онемевшего языка чудным образом попавший на него клок козьей шерсти. И когда действие снадобья пошло на убыль, вдруг почувствовала, что от грубой ткани платья иреленской пастушки у нее зачесалось все тело, швы стали натирать бока, впились в нежную кожу подмышками, царапали живот, и она со страхом представила, что помимо грязи в плотном плетении могут гнездиться тысячи личинок вшей. Они тоже пугали ее ничуть не меньше, чем то, что им предстояло. Вдобавок Войдан нацепил ей на глаза повязку, от которой также жутко несло козьим духом, нахлобучил поверх уродливый головной убор, с болтающимися по обе стороны светлыми косами, всунул в руку сучковатый посох, и погнал вперед между холмами. Она тут же сбила пальцы правой ноги о некстати подвернувшийся камень, едва не растянулась плашмя после нескольких следующих шагов, запнувшись левой о пук жесткой травы, и пошла медленно и осторожно, старательно обходя промоины сбоку тропы, за что тут же получила тычок в спину.

– Даже слепой может пройти по дороге, но для этого он должен ее знать, – прошипел старшина, когда она попробовала смотреть на тропу внутренним зрением, чтобы не цепляться рваными сандалиями за мелкие кротовины и не ободрать в очередной раз уже саднившие пальцы ног.

Ночь накатилась, окутала их промозглым туманом, полезла холодным носом под пастушью одежку, вызывая озноб. Она вздрогнула, обхватила себя руками, прижав посох локтем, позволила слезам вновь взять верх, с тоской всхлипывала, что своими руками хворь в глаза налила. Жжение в них утихло, но не прекратилось совсем, покалывало и резало песчинками, занесенными ветром. А вдруг не вернется янтарный цвет в глазницы? Станут, как у эльтанской Арболы, будто ядра водяного ореха в пережаренном масле. Темные, бездонные, как омуты. Не хотела бы она себе таких глаз, но и силой своей воспользоваться не могла. Никак не могла – навьи ее за версту учуют. Навалятся скопом и никакое чародейство не спасет. Пришлось положиться на знахарку, которую где-то нашел Войдан, и что толкла сухие травы в ступе и томила варево на огне. Оставалось только надеяться, что та все сделала правильно. А если посинеют? И не светлыми васильками в поле среди золота колосьев, а зимним небом, как у Дарьяны? От мгновенно вспыхнувшей злобы она едва могла идти, сжимала кулаки, судорожно выискивая на поясе отсутствующий меч. Но, когда навий ночной разъезд, словно из-под земли возникший перед ними в мутных прядях тумана, встретил не иларис Плиссы и ее старшину, а хромого пастуха в рубахе, залатанной десятком разноцветных лоскутов, и зареванную девку, злость ушла, оставив только мелкую дрожь в коленях от близкой опасности.

– Кто? Куда? По какой надобности? – спросил старший из навьев, наклонившись из седла, и открыл заслонку дозорного фонаря.

– Корт Стерхи приказал перегнать коз, – прокашлял простуженным голосом Войдан, запуская руку ей за пазуху и достав ярлык, а она едва не вцепилась ему зубами в кисть, когда за острый кончик груди дернула жесткая петля бечевы.

Луч фонаря скользнул по полоске кожи с тисненым именем и печатью, осветил дрожащую фигурку, опершуюся о посох с опущенной головой, вновь переместился в лицо Войдану, который торопливо протянул и свой надорванный до половины лоскут.

– Корт отправил вас ночью? – воин подозрительно покрутил головой по сторонам, а остальные положили ладони на рукояти клинков.

– Днем еще, господин. Днем, – залебезил Войдан, преклонив колени. – Дочка. Слепая она. Не успели. Козы разбегаются. Тяжко одному.

Он потянул ее на пожухлую траву рядом с собой, поднял повязку на глазах, и в тусклом свете фонаря на воинов уставились два чудовищных бельма, затянутых белесой пленкой.

– Да что же ты за отец такой? – рыкнул старший дозора и закрыл фонарь, сплюнув с досады. – Лекарь ей нужен. Придешь завтра к Возничим воротам. Спросишь у стражи дорогу к старому Ниму. Я распоряжусь. Пусть глаза ей поправит. А корту Стерхи передай… Нет, ничего не говори. Сам скажу, – и он раздраженно хлопнул лошадь по крупу:

– Хой!

– Хой! Хой! Хой! – отозвались верховые, исчезая в темноте.

– Тешин, – прошептал Войдан. – Боец он сильный, да и слово свое держит. Жаль его, если нас схватят.

Через пару верст они добрались до обрывистого берега с редкими деревьями, беспечно наклонившимися с самого края, словно заглядывающими вниз. Здесь, возле реки, их перехватил второй дозор, мелькнул всадниками в тумане, растворяясь расплывчатыми тенями по левую руку, бесшумно обогнул поворот реки. Смотреть ярлыки не подъехали, только одна призрачная тень задержалась на миг, спихнула упрямого молодого козла ногой с тропы и подстегнула лошадь, догоняя остальных. Войдан скатился с берега в густые заросли рогоза, долго хлюпал растоптанными сандалиями в воде, будто сом ворочался на мелководье, наконец тихонько крякнул селезнем. Тогда она, ожидавшая этого короткого сигнала с замирающим сердцем, перехватила посох удобнее за один край и облегченно переломила о рога вожака, которого безошибочно чуяла среди сгрудившего стада. Козел присел на задние ноги, ошалело замотал головой, и, пошатываясь, потрусил вдоль берега в сторону Стерхи, жалобно блея. Стадо медленно потянулось следом, и она, рискуя сорваться вниз, цепляясь за корни, свисающими из песчаной стены змеиными хвостами, медленно спустилась к самой воде, где река приняла ее ноги в обжигающе холодные объятия родников. Она нашла в окружающей черной пустоте руку Войдана, взобралась в узкий челнок, который едва не черпал бортами воду, уселась на дно между припрятанными мешками с доспехами и оружием, стянула ненавистную повязку и горько вздохнула – она не видела даже своих пальцев.

– Если не прозреешь к полуночи, госпожа, придется день переждать в камышах, – услышала едва различимый голос и челнок плавно двинулся.

– Наверное, время еще не пришло, – шевельнула губами в ответ.

Войдан греб не хуже рыбака с побережья Янтарного моря, привыкшего всю жизнь управляться с подобными утлыми суденышками на волне. Ни одного скрипа уключины, ни одного всплеска стекающей с весел воды она не слышала, только иногда по ее пальцам, сжавшим подгнившее дерево борта, с тихим шорохом скользили ветви прибрежных кустов. Челнок летел по течению, чуть проседал кормой, и волосы Войдана касались ее лица, затем слегка зарывался носом, когда гребец отклонялся спиной вперед и вжимал в нее ногами узлы с железом. И каждый раз она вздрагивала и морщилась. На корточках сидеть было неудобно, ноги затекли, колени ломило, тело мотало от борта к борту, но весь долгий путь она терпела, страшась подвинуться и на вершок, чтобы не качнуть челнок, не звякнуть железом в торбах и не выдать их невидимым стражам. В том, что все подступы к башне Риоган сторожат не только навьи, она знала не понаслышке. Когда суденышко свернуло в очередную неприметную протоку подняла глаза к небу, и вдруг сквозь серые струи тумана, колышущиеся над головой, увидела сразу все: и бледный отблеск звездного света в стекле витража, и темную громаду, загораживающую все впереди, и близкий берег, поросший ивняком. Тогда Керана улыбнулась: до подножия огромной башни и поворота реки к Пограничью оставалось всего ничего. Качнувшись в ритме гребца, она неожиданно для самой себя крепко обхватила шею Войдана руками и прижалась губами к его сжатому от напряжения рту.