Текст книги "Хроники вечной жизни. Проклятый дар"

* * *

Наконец летом следующего года победоносная армия вернулась домой. Парижане встречали воинов как героев. С трудом прорвавшись сквозь толпу восхищенных горожан, Рене поспешил на улицу Сен-Поль. Верная Женевьева, прослышав о возвращении королевского войска, ждала его у входа в дом. Она смотрела, как приближается повзрослевший, возмужавший Рене, и ей хотелось кричать от радости.

Следующие дни изголодавшиеся друг по другу супруги не расставались ни на минуту. Почти все время они проводили в спальне, словно стараясь наверстать упущенное за год разлуки. Их занятия не остались безрезультатны: спустя несколько недель Женевьева вновь сообщила мужу, что беременна.

В этот раз окрыленный Рене решил подстраховаться. В госпитале Сен-Мишель он нанял акушерку, которая раз в неделю приходила к Женевьеве и проверяла ее состояние. Хотя сам он вынужден был вернуться в казармы, служанке Моник было строго-настрого наказано внимательно присматривать за хозяйкой и в случае малейшей опасности немедленно посылать за ним. Обе, и акушерка, и Моник, дивились этим предосторожностям – беременность ведь дело обычное, – но неукоснительно выполняли приказание. Между собой они, бывало, посмеивались, мол, непонятно, кто должен родиться – ребенок перчаточника или наследник королевского престола.

Однако предосторожности оказались излишними: Женевьева прекрасно перенесла беременность и весной 1517 года родила очаровательного малыша, которого супруги Легран окрестили Франсуа-Клодом-Жаком. В помощь Женевьеве взяли няньку, Полину Тома: Рене не желал, чтобы его обожаемая женушка переутомлялась.

* * *

Через год после возвращения из Миланского похода Рене получил под свое командование один из отрядов ордонансной роты и право обучать новобранцев в военной школе. Новая должность не сильно улучшила его материальное положение, и без того неплохое благодаря процветающему ремеслу, зато добавила Рене уверенности в себе. Он командовал отрядом с большим удовольствием, придумывая все новые виды тренировок и бесконечно улучшая технику владения копьем.

Что же до перчаточного дела, то им по-прежнему занималась Женевьева. Правда, с рождением Франсуа времени на это у нее было маловато, поэтому всю неделю в мастерской и в лавке ей помогали подмастерья, а с Франсуа – Полина. На выходные же, когда из казармы приходил Рене, она полностью уступала заботу о сыне няньке. Каждую субботу Женевьева с нетерпением ждала мужа, уже с полудня поглядывая в окно. Так проходили неделя за неделей, месяц за месяцем. Малышу исполнился год, он уже сам вставал на ножки и потихоньку пробовал ходить.

– Похоже, милый, Господь дарует нам еще одного ребеночка.

– Женевьева!

– Знаешь, я бы хотела, чтоб это была девочка.

– Что ж, я не против. Назовем ее…

– Да, – улыбнулась Женевьева. – Ты помнишь?

– Конечно, милая. Франсуа, Катрин и Клотильда. Я верю, так и будет.

Снова, как и два года назад, потянулись месяцы радостного, нетерпеливого ожидания. Снова раз в неделю приходила акушерка из госпиталя Сен-Мишель и снова после каждого осмотра с поклоном сообщала, что все идет хорошо.

В положенное время Женевьева родила здоровую, крепенькую девочку. Малышка Катрин была тихой, много спала, хорошо кушала и радостно улыбалась при виде родителей и няньки. В пять месяцев она уже умела крепко хвататься ручонкой за протянутый ей палец и так потешно морщила личико, что Рене и Женевьева покатывались со смеху.

Франсуа тоже полюбил сестренку. Он подолгу топтался возле ее люльки, ожидая, когда сестра проснется и начнет при виде него радостно агукать.

* * *

В одну из суббот Рене шел привычным маршрутом домой, радостно улыбаясь в предвкушении встречи с Женевьевой и детьми. Он думал о будущем сына и дочери, прикидывая, как бы получить для них дворянское звание. Из задумчивости Рене вывел громкий цокот копыт и встревоженные крики прохожих. Он обернулся и увидел, что прямо на него, трясясь и грохоча, на огромной скорости летит карета. Лошадь понесла, кучер тщетно натягивал поводья, пытаясь ее обуздать. Испуганные прохожие жались по сторонам улицы. Было понятно, что карета вот-вот разобьется, и это грозит ее пассажирам неминуемой гибелью. В голове Рене снова зазвучали слова отца: «Сынок, ты обязан помочь тому, кто в этом нуждается». Не раздумывая, он бросился к лошади и ухватился за вожжи. Обезумевшее животное рванулось дальше, Рене, двигаясь вместе с ним, перехватил лошадь под уздцы и, напрягая все силы, повернул ее голову в сторону. Та сбилась с курса, захрипела и остановилась.

Рене перевел дух, его трясло как в лихорадке. Он смотрел на лошадь, карету и не мог понять, как он решился на такое. Кучер сидел на козлах, истово крестясь.

Немного отдышавшись, Рене приоткрыл дверцу кареты, на которой красовался яркий герб. В полутьме он увидел молодую даму, сидящую в дальнем уголке. Видимо, она лишилась чувств от испуга, голова ее склонилась на грудь, глаза были закрыты. Рене шагнул внутрь, пытаясь получше ее разглядеть. Это явно была знатная дама, к тому же настоящая красавица. Тонкая и стройная, личико точеное, на щеках легкий румянец, губы приоткрыты. Золотистые кудряшки мягким облаком обрамляли ее лицо. Растерявшись, Рене склонился над ней. Уж не умерла ли она?

В этот момент юная красавица открыла глаза и, легким движением прижавшись к нему, прикоснулась губами к его губам. Последовал долгий, волнующий поцелуй. Рене не мог прийти в себя от изумления, а дама, отстранившись, прошептала:

– Такой храбрец заслуживает щедрой награды!

Она высунулась из окна и крикнула кучеру:

– В «Белый петух»!

Рене не успел опомниться, как они уже ехали по улице, сидя напротив друг друга. Незнакомка внимательно оглядела его и, судя по всему, осталась довольна увиденным. Сам же он не мог отвести глаз от прелестных губок, только что подаривших ему столь неожиданный поцелуй. Она засмеялась и спросила нежным голоском:

– Как зовут вас, мой прекрасный спаситель?

– Рене Легран, сударыня.

– А я Мадлен… Мадлен Ксавье, – улыбнулась она. – Ну же, не молчите, расскажите что-нибудь.

Юноша замешкался. Красавица снова рассмеялась и прошептала:

– Что ж, прекрасный мой господин Легран, если вы предпочитаете молчать – будь по-вашему. Но помните, вы мой пленник, не вздумайте сопротивляться.

Бедный Рене вконец растерялся. Карета между тем остановилась, Мадлен снова высунулась в окно и что-то тихо сказала кучеру. Несколько минут они сидели молча, глядя друг на друга. Затем послышался деликатный стук, дверца кареты открылась, и кучер протянул Мадлен руку. Она накинула темный плащ с капюшоном, который полностью скрывал ее лицо, и вышла из кареты, увлекая за собой Рене. Уже смеркалось, никем не замеченные, они прошли через двор трактира и поднялись по задней лестнице на второй этаж. Мадлен толкнула одну из дверей.

Рене с недоумением оглядывал комнату, в которой они очутились. Огромная кровать, жестяной умывальник, в углу крохотный стол и табуретка. Снизу, из общего зала, слышался шум и хохот. Да что же такое происходит?!

Мадлен, видя его растерянность, тихо засмеялась. Она приблизилась к нему, заглянула в глаза. У Рене закружилась голова – неужели эта дама желает принадлежать ему?! Она обняла его за шею, прижалась губами и увлекла на кровать.

К полуночи Рене наконец добрался домой. Он шел по знакомой улице, пытаясь осмыслить пережитое приключение. Неужели это и в самом деле было? Он вспомнил ее жаркое тело, упругие груди, сладостные стоны… Она исчезла внезапно, словно сон. Просто прошептала: «Мне пора бежать», накинула плащ и выскользнула за дверь. Полно, да было ли это? Не сон ли, в самом деле?

Женевьева ласково попеняла любимому – нельзя так долго работать. Она с нежностью смотрела, как он поцеловал спящих детей и отправился наверх, в спальню. Увы, в этот раз он не ответил на ее ласки и, отвернувшись к стене, затих. Женевьева погасила свечу и, стараясь не потревожить уснувшего мужа, тихонько легла. Но Рене не спал – он лежал с открытыми глазами, вспоминая загадочную Мадлен.

Двумя неделями позже, когда Рене выходил из казармы, к нему подбежал оборванный мальчишка и протянул записку. Развернув ее, Рене с удивлением прочитал: «Не угодно ли будет прекрасному господину Леграну посетить «Белый петух» сегодня вечером?» Сердце его радостно забилось, он посмотрел на мальчика и кивнул. Паренек тотчас убежал. Рене же отправился на рю Сен-Николя, где находился трактир.

Подойдя к «Белому петуху», он увидел карету и все того же кучера, сидевшего на козлах. Заметив Рене, он спустился на землю, низко поклонился и сказал:

– Госпожа ожидает вас, сударь.

– Как звать тебя? – поинтересовался Рене.

Кучер снова поклонился:

– Ксавье, сударь.

Рене кивнул и по уже знакомой задней лестнице поднялся на второй этаж. Оказавшись в узком коридоре, он увидел несколько дверей, одна из них была приоткрыта. Он толкнул ее и оказался в той же комнате, что и две недели назад. Мадлен лежала на постели, ее глаза загадочно поблескивали в свете свечи. Рене смотрел на нее и чувствовал, что теряет голову.

Мадлен исчезла так же внезапно, как и в первый раз. Он пытался остановить ее, расспросить, но она только засмеялась, покачала головой и растворилась в темноте коридора. Рене ломал голову – кто она такая, как ему найти ее? С фамилией она его обманула, понятное дело, просто назвалась именем своего кучера. Что же ему делать?

В течение лета Мадлен еще трижды присылала Рене записки, и всякий раз он сломя голову мчался в «Белый петух». Она упорно не желала говорить о себе, и чем загадочнее она себя вела, тем больше распалялся Рене. Но он ничего не мог поделать – она встречалась с ним, дарила ему пару часов горячих ласк и затем исчезала, словно призрак. Рене сходил с ума от желания раскрыть ее тайну и умирал от страха при мысли, что больше она не появится. Его будоражило, что он ничего не знал о ней. Кто она? Замужем ли? Есть ли у нее дети? Кроме того, Рене льстило внимание, проявленное к нему знатной дамой. А в том, что Мадлен дворянка, он не сомневался, об этом свидетельствовали ее вид, манеры и даже герб на дверце ее кареты.

Рене искренне надеялся, что Женевьева ничего не подозревает. Однако в этом он ошибался – жена любящим сердцем чувствовала недоброе. Она терзалась, но не показывала вида. В среде горожан супружеские измены мужчин были делом обычным, и считалось, что женам не следует проявлять по этому поводу излишнее недовольство. Женевьева была воспитана в кротости и верила, что такого рода проблему необходимо просто перетерпеть. Тем не менее это давалось далеко не так легко, как ей хотелось бы. Мучительная ревность снедала ее, она прижимала к себе детей, а потом, когда они засыпали, давала волю слезам.

* * *

Рене приближался к своему двадцатипятилетию, возрасту, когда необходимо было решить, собирается ли он навсегда остаться военным или предпочтет иной род деятельности. До сих пор он был в роте на положении вольнонаемного рекрута, однако по закону таковым можно было считаться лишь с восемнадцати до двадцати пяти лет. Далее оставаться на службе могли лишь члены личной гвардии короля. Это влекло за собой некоторые привилегии, но и немалые заботы. Поэтому Рене, подумав, решил, что в роте не останется и по достижении предельного возраста вернется домой. Пока же он искренне наслаждался последним годом службы, обучением новобранцев, командованием отрядом и задушевными беседами с капитаном Дюпе.

С конца лета Мадлен больше не объявлялась, и Рене лишился покоя. Каждую субботу, выходя из казармы, он подолгу стоял, оглядываясь, в надежде увидеть мальчишку-посыльного. Но, увы, то ли Мадлен надоело с ним встречаться, то ли дела вынудили ее уехать из Парижа, – так или иначе, записок она ему больше не присылала. В отчаянии Рене однажды даже забрел в «Белый петух» и попробовал там расспросить о прекрасной незнакомке. Но трактирщик только качал головой – мало ли прелестных дам используют его постоялый двор для встреч, всех и не упомнишь. Он ни с кем из них не знаком и вообще считает, что чем меньше суешь нос в чужие дела, тем лучше. Опечаленный Рене ушел ни с чем. Всю осень он переживал и все еще ждал прекрасную Мадлен, но со временем летнее приключение стало забываться, и жизнь его вернулась в привычную колею.

По будням Рене по-прежнему находился в казарме, зато в субботу и воскресенье безраздельно принадлежал жене и детям. Женевьева, чувствуя сердцем, что увлечение мужа прошло, успокоилась и мысленно поздравила себя с тем, что сумела проявить терпение и мудрость. Буря миновала, и муж по-прежнему с ней. Скоро он покинет службу, вернется домой, и они заживут лучше прежнего.

Франсуа подрастал, теперь уже Рене мог брать его по выходным на небольшие прогулки, у малыша хватало сил дошагать до Сены и прогуляться по набережной, держась за надежную руку отца.

* * *

Как-то в субботу, когда Рене с Женевьевой сидели в мастерской, придумывая новые рисунки для своих изделий, в дверь постучали, и вошел высокий статный господин в богатом кафтане из зеленого бархата. Он был довольно красив, но что-то в нем неуловимо отталкивало. Возможно, дело было в небольшом шраме, пересекавшем бровь: из-за него глаза выглядели неодинаково.

– Я бы хотел купить для своей жены перчатки, самые лучшие, – объявил господин.

Супруги встали и с поклоном предложили покупателю осмотреть разложенный на столе товар. Тот долго рассматривал перчатки, пока не заметил светло-розовую пару, расшитую экзотическими птицами с крошечными камешками вместо глаз.

– Это рубины? – с удивлением спросил гость.

– Да, сударь, – подтвердил Рене. – Самая лучшая и дорогая пара перчаток, которая у нас есть.

– Дивная работа, – восхитился господин. – Беру.

Едва за ним закрылась дверь, как Женевьева нахмурилась.

– Что случилось? – удивился Рене.

– Не знаю. Как-то тревожно на душе.

Граф де Монтель – а именно так звали покупателя – был человеком богатым и любвеобильным. Он с неизменным успехом соблазнял светских красоток, многие из которых были замужем, и до сих пор счастливо избегал столкновений с обманутыми мужьями. Вот и сейчас его ждала прекрасная виконтесса де Клуа, супруг которой, гордый, но обедневший дворянин, ни о чем не подозревал. Граф рассмеялся – сколько их уже было, этих благородных дураков! Он подарит любовнице эти дивные перчатки, она будет с ним особенно нежна, а мужу, конечно, скажет, что купила их по случаю сама, и тот опять ничего не заподозрит.

Но граф ошибся – будучи потомственным дворянином, виконт де Клуа прекрасно разбирался в драгоценных камнях. Не менее ясно он представлял, сколько могут стоить рубины на новых перчатках супруги. Она ни при каких обстоятельствах не могла позволить себе такой траты, и значит…

Виконт не любил громких скандалов и потому решил, не обвиняя жену, все выяснить самостоятельно. Послав доверенного человека в цех перчаточников, он узнал, что такая вещица могла быть куплена только у мастера Леграна с улицы Сен-Поль. Вот почему спустя несколько дней виконт появился в доме Рене.

Женевьева, услышав стук входного молотка, спустилась вниз. В дверях стоял немолодой, но полный достоинства господин и что-то объяснял подмастерью.

– Да, сударь, это наша работа, – Паскаль явно не мог взять в толк, что от него требуется. – И что же?

– Вот я и спрашиваю, – терпеливо объяснял господин, – кто…

Он поднял глаза и, увидев подошедшую Женевьеву, слегка поклонился. Та жестом руки отпустила подмастерье и обратилась к гостю:

– Добрый день, сударь. Что вам угодно?

– Мадам, – начал виконт, – я желаю сделать подарок своей жене. Вчера она увидела вот эти прекрасные перчатки у своей близкой подруги и теперь желает получить такие же.

– Увы, сударь, прямо сейчас второй такой пары у нас нет, – развела руками Женевьева, – но мы можем ее изготовить, лишь дайте срок.

– Конечно, конечно, – улыбнулся виконт. – А не припомните ли, кто и когда у вас покупал эти перчатки?

– Статный такой господин… помнится, он говорил, что покупает подарок жене. Это было в субботу, в канун Дня святого Бертрана.

– А, так это был ее муж? Как же его имя?

– Не знаю, сударь, он не называл его.

– Но вы его видели? – продолжал допытываться виконт.

– Конечно.

– И как он выглядел? Опишите его, прошу вас.

– Довольно высокий, – простодушно сказала Женевьева, – приятной наружности, вот здесь небольшой шрам, и от этого глаз кажется словно бы сдвинутым…

– Монтель, – прошептал виконт.

– Простите, сударь?

– Нет-нет, ничего, благодарю вас. – Он поклонился и направился к выходу.

– Так вы делаете заказ? – крикнула женщина вслед.

– Непременно, непременно, – пробормотал виконт и вышел.

Женевьева с недоумением смотрела на захлопнувшуюся дверь.

Виконт отправился на улицу Гран Сент-Оноре, где жил граф де Монтель. Дворецкий проводил де Клуа в кабинет хозяина, где тот сидел за книгой. Увидев вошедшего, граф поднялся и пошел ему навстречу, раскинув руки:

– Дорогой виконт!

Не дожидаясь, пока Монтель подойдет, виконт кинул ему свою перчатку:

– Я имею честь вызвать вас, граф.

Лицо Монтеля окаменело.

– Могу я узнать… – начал он.

Гость усмехнулся:

– А вы не знаете? Что ж, прошу, – и он кинул пару женских перчаток под ноги оппоненту.

Увы, граф был трусоват. И в ситуации, требующей храбрости, начинал юлить и искать выход. Вот и сейчас он недоуменно поднял брови и пробормотал:

– Я не понимаю… Что все это значит?

– Полноте, ваше сиятельство. Ремесленники, у которых вы купили эту пару, в точности описали вас. Вот это, – виконт резко поднял руку, почти коснувшись шрама на лице Монтеля, – выдает вас с головой. Так вам угодно принять вызов?

Граф в растерянности закусил губу. Как он может отказаться? Не принять вызов значило покрыть себя позором, стать изгоем в высшем свете, парией. Ох уж этот мерзавец ремесленник! Он поклонился и сухо ответил:

– Как вам будет угодно, виконт.

Тот удовлетворенно кивнул.

– Отлично. Тогда я жду вас на пустыре у городской стены, что за церковью Святого Тома, во вторник в восемь часов утра. Извольте выбрать оружие.

– Шпага, – глухо проговорил граф.

Перед графом де Монтель стояло два вопроса: как избежать дуэли и как отомстить выдавшему его негодяю ремесленнику. И если с первым все было более или менее ясно, то со вторым ему пришлось поломать голову. Граф мерил шагами кабинет, ходя из угла в угол, и тут ему пришла в голову простая мысль: а почему бы, собственно, не решить оба дела разом?

Его сиятельство позвонил в колокольчик, дверь тут же открылась, и с поклоном появился лакей.

– Одеваться, – коротко бросил граф.

* * *

Ранним воскресным утром Рене и Женевьева собирались к мессе. Полина выглянула из детской и шепотом спросила:

– Вы возьмете с собой детей?

– А они уже встали?

– Катрин еще спит, а Франсуа давно проснулся.

– Оденьте его, а малышка пусть спит, – ответила Женевьева.

До церкви Сен-Жерве было совсем недалеко, и они шли неспешным шагом, с двух сторон держа за руки маленького сына.

Месса подходила к концу, когда Женевьева вдруг забеспокоилась.

– Что-то не так, – прошептала она на ухо мужу. – Давай вернемся.

Рене посмотрел на нее с недоумением.

– Сердце вдруг так тревожно защемило, – продолжала женщина, – умоляю, пойдем домой.

– Но как же? Не дождавшись конца мессы?

Но Женевьева, не слушая его, подхватила задремавшего Франсуа и двинулась к выходу. Рене поспешил за ней.

Всю дорогу она торопила мужа. К дому они приблизились почти бегом. Рене распахнул дверь и встал как вкопанный. В комнатах царил полный хаос, вся мебель была переломана, посуда, инструменты, перчатки вперемешку валялись на полу. Возле лестницы на второй этаж без сознания лежала Полина.

Женевьева вдруг страшно закричала и бросилась разгребать мебель. Там, под обломками стола, лежала маленькая Катрин с проломленной головой, еще теплая. Мать схватила ее на руки, трясла, звала, целовала… и наконец упала без чувств.

В тот же день рыбаки выловили в Сене тело виконта де Клуа.

Черная тень легла на семью Легран. Женевьева ходила по дому бледная, растрепанная, молчаливая. Она часами сидела возле люльки Катрин, и Рене было жутко на нее смотреть. Еще страшнее становилось, когда она, сидя у люльки, начинала нежно напевать колыбельную. В такие минуты Рене хотелось схватить ее, встряхнуть за плечи и заорать: «Перестань! Перестань сейчас же!» Как-то он окликнул ее, она обернулась и посмотрела на него пустыми, мертвыми глазами. От этого взгляда у Рене волосы встали дыбом, и с тех пор он просто тихо сидел рядом, глотая слезы, с мучительной болью глядя на ту, которую так любил. Сам Рене очень тяжело переживал смерть дочери, но то, что творилось с Женевьевой, не могло присниться в самом жутком сне.

Уход за Франсуа на время взяла на себя Моник Бернар, которая в тот роковой день отсутствовала и благодаря этому осталась невредима.

Полину отправили в госпиталь при монастыре Святого Николаса, там же на кладбище похоронили Катрин. Придя в себя, нянька со слезами рассказала, что как раз спустилась по лестнице с малышкой на руках, когда в дом ворвались два дюжих разбойника с дубинами и начали все крушить. Один из них набросился на нее и ударил дубиной. Полина потеряла сознание и больше ничего не помнит. То ли она, падая, выронила девочку, и та при падении разбила голову, то ли негодяи ее ударили… И хотя у самой Полины была повреждена рука, она горько корила себя, что не сберегла малышку.

Конечно, Рене сходил во Дворец Правосудия и подал заявку на расследование. Дважды к нему в дом приходили стражники прево, один раз его вызывали к судье, но все вертелось вокруг одного вопроса: кого он сам считает виновным? У Рене не было ни малейшей догадки на этот счет, поэтому дознание забуксовало и потихоньку заглохло.

* * *

Жизнь Женевьевы остановилась, замерев в то самое проклятое утро, когда она приняла неправильное решение. Она вновь и вновь вспоминала выглянувшую из детской Полину и прокручивала в голове тот короткий диалог. Ах, если бы только она ответила по-другому!

«– Вы возьмете с собой детей?

– А они уже встали?

– Катрин еще спит, а Франсуа давно проснулся.

– Будите малышку, мы возьмем обоих».

Но, увы, ее ответ был иным. Одна фраза решила судьбу ее девочки.

Все потеряло смысл. Не было причины причесываться, принимать пищу, работать. Зачем? Разве это поможет вернуть ее малышку? И ради чего теперь жить?

За что? Кому помешало это крохотное существо? Почему эти люди пришли и так жестоко расправились с Катрин?

Женевьева отказывалась ходить на кладбище. Что ей там делать? Не может быть, чтобы ее дочурка, ее Катрин, лежала там, в холодной земле, без света и воздуха. Нет! Катрин здесь, в этой люльке, она протягивает к матери ручонки, она улыбается… Женевьева утыкалась лицом в крошечную подушечку, жадно вдыхая еле уловимый запах девочки. А вот теперь Катрин засыпает, причмокивая губами. Надо спеть ей колыбельную…

Женевьева медленно погружалась в пучину безумия.

Моник готовила на кухне лепешки с сыром. Франсуа слонялся рядом. Он дергал женщину за юбку и канючил:

– Подём гулять.

– Не могу, милый, ты же видишь, я занята. Попозже погуляем.

Франсуа вздохнул. Как скучно… Папы нет, Полины нет, Моник занята. Может, мама с ним поиграет? Он поднялся в детскую, осторожно открыл дверь. Женевьева тихонько напевала колыбельную, сидя у люльки дочери.

– Мамочка? – прошептал Франсуа.

Никакой реакции. Мальчик вздохнул и оглянулся – чем бы заняться? Он подошел к распахнутому окну и выглянул. Слева виднелась колокольня церкви Сен-Жерве. Ой, а кто это там у входа? Франсуа лег животом на раму окна, чтоб лучше разглядеть человека, перегнулся… Ноги его оторвались от пола, и он потерял равновесие.

– Мамааааа!

Крик этот разорвал пелену, окутывавшую мрачный мир Женевьевы. Она вскочила, оглянулась… Господь Всемогущий! Франсуа, зацепившись курточкой за гвоздь оконной рамы, болтался снаружи на высоте второго этажа. Сердце ее ушло в пятки. Мать метнулась к нему, крепко схватила трясущимися руками и осторожно затащила в комнату.

– Милый, ты жив? Ты цел? – бесконечно повторяла она, то прижимая его к себе, то отстраняясь и ощупывая малыша. Ее трясло как в лихорадке. Что же это? Франсуа чуть не погиб, вернее, это она, нерадивая мать, едва не погубила собственного сына!

С того дня Женевьева начала быстро возвращаться к жизни. Она приказала убрать люльку и все вещи Катрин в кладовку, а себе запретила думать о погибшей дочери. Она старалась убедить себя, что сейчас все так же, как раньше, когда у них был только один ребенок и они были счастливы. Пока воспоминания вызывают такую жуткую боль, она постарается не вспоминать о Катрин.

Постепенно Женевьева втянулась в повседневные хлопоты. Хозяйство, слуги, ремесло и, конечно, маленький Франсуа – все требовало присмотра и участия. Она все еще была грустна и молчалива, но уже сама ухаживала за сыном, приводила себя в порядок и потихоньку начинала интересоваться хозяйством. Однако какая-то часть ее души умерла навсегда.

* * *

С наступлением лета Рене, как и планировал, оставил службу в ордонансной роте. Он снова занялся перчаточным ремеслом, но, в отличие от отца, воспринимал его не как дело жизни, а как ступень к чему-то более важному. Он подумывал об открытии отдельной от мастерской лавки перчаток и о вступлении в гильдию купцов, имевшую большой вес в Париже.

Рене ходил по городу в поисках подходящего места для своей лавочки. Поначалу он хотел выкупить свой старый дом на улице Сен-Дени, но потом отказался от этой идеи, решив подыскать что-нибудь поближе к кварталам, где жила знать.

Однажды во время таких поисков, проходя мимо какого-то постоялого двора, Рене увидел карету Мадлен. Сердце его скакнуло и, казалось, остановилось. Он приблизился к карете – она была пуста. Рене зашел в харчевню и огляделся. Зал был уставлен грубо сколоченными деревянными столами, за ними на лавках сидели горожане, крестьяне, военные. В противоположной стене виднелась ниша, где на огне жарилось сразу несколько поросят, нанизанных на вертел. Слева за стойкой хозяин наливал гостям вино из огромной бочки.

Рене двинулся было к нему, но тут заметил сидящего в углу Ксавье, кучера Мадлен. Подойдя к его столу, Рене плюхнулся перед ним на лавку и проговорил:

– Здорово, приятель.

Ксавье поднял на него глаза – он был порядком пьян. Ухмыльнувшись, он забормотал:

– А, «прекрасный господин Легран»… Мое почтение.

Перед кучером стояла огромная кружка, уже почти пустая. Оценив ситуацию, Легран спросил:

– Выпьешь со мной? Я угощаю.

Тот осклабился и с готовностью кивнул:

– Как не выпить, коли вы приглашаете? С превеликим удовольствием.

Рене крикнул хозяину: «Бургундского!» и повернулся к Ксавье:

– Что, приятель, ждешь хозяйку?

– Нет, сударь, в этот раз я тут один. Госпожа занемогла.

– Что же с ней?

Подошел хозяин и хлопнул перед ними две глиняные кружки. Ксавье жадно схватил свою и разом отпил половину.

– Да пустяки, женщины народ некрепкий. Дунет ветер, и они уже простужены.

Он помолчал, что-то обдумывая, и вдруг наклонился к юноше:

– Пари держу, сударь, что вам до смерти хочется все о ней разузнать.

– Ну-у-у… в общем-то, не очень, – с деланым равнодушием протянул Рене. – Да и сама Мадлен о себе рассказывала. Как ее фамилия? Я запамятовал.

Кучер расхохотался:

– Оно и видно, что рассказывала. Мадлен… Никакая она не Мадлен, а Анна, Анна де Ла Тур!

Рене показалось, что он ослышался. Богатейший, известный на всю Европу род королевской крови!

– Она из Ла Туров, графов Оверньских?!

– Ага.

– Полно, ты пьян, не может такого быть!

Ксавье, обиженный его недоверием, забормотал:

– Истинный крест, сударь, моя госпожа – графиня Оверни! Она старшая дочь графа Жана де Ла Тур де Овернь. А Мадлен – ее младшая сестра. Вот госпожа и развлекается, прикрываясь именем младшенькой.

Видя, как кучер распаляется, Рене продолжал делать вид, что все еще не верит ему.

– Ты сочиняешь, Ксавье, ерунда все это.

– Никакая не ерунда, – упрямо твердил тот, – истинная правда. Госпожа живет в своем замке в Монферране, а сюда приезжает по делам графства. Ее супруг сейчас в отъезде, а сестричку выдали замуж за флорентийца, некоего Лоренцо де Медичи, вот моя госпожа и скучает.

– Ага, еще и муж… Тоже небось какой-нибудь герцог или король, – рассмеялся Рене недоверчиво.

– А вот как раз почти король! Этот, как бишь его… регент.

– Брось, Ксавье, какой регент? Они при малолетних монархах бывают, а Франциску нашему уже лет тридцать!

– Да нет, сэр Джон не тут реме… регентствует, а в Шотландии. Слыхали про такое королевство? Он тамошнему королю кузен, брат, значит, двоюродный. А тот мальчишка пока. Вот супруг госпожи и живет сейчас там, а она одна, бедняжка.

– Да как же француз оказался регентом шотландским? Что-то ты путаешь, братец.

– Господин Джон по матери француз, а отец его шотландец, Александром Стюартом его звали. Он герцог Олбани, а тамошний король Яков – брат ему двоюродный.

Рене старательно запоминал все, что говорит кучер.

– А что ж госпожа-то так одинока, неужели детей у нее нет?

– Как же нет, – пьяно захихикал Ксавье, – есть. Ох… То есть нет.

Он испуганно замолчал, словно сболтнул лишнее.

Рене нахмурился, он никак не мог взять в толк, почему из этого надо делать тайну.

– Так есть дети или нет?

Ксавье угрюмо молчал. Рене сделал вид, что сердится.

– Говори!

– Если госпожа узнает, что я проболтался, не сносить мне головы. Вы уж не выдавайте меня, сударь.

– Хорошо, хорошо, я никому не скажу.

– Весной у госпожи ребеночек родился. Ну а поскольку муж в отлучке, ясное дело, что дитя-то нагулянное. Вот она дочурку-то тайно родила и спрятала, отдала крестьянке одной, Марии Дюваль, на воспитание. Я сам малышку и отвозил.

– Весной, говоришь? Значит…

Кучер закивал:

– Ну да, ну да. Ваш ребеночек-то, иначе никак.

У Рене сильно забилось сердце… Так вот почему Мадлен… то есть Анна исчезла! Она забеременела от него! У него есть дочь!

– Как назвали девочку?

– Бланка. Сейчас она Бланка Дюваль, а могла бы быть… Бланкой Легран, например. Ух, что-то мне нехорошо…

Ксавье уронил голову на руки и захрапел. Бросив на стол пару денье, Рене тихонько встал и вышел из харчевни.

Вот как оно сложилось! Он вступил в связь с графиней, женой регента Шотландии, и у него есть дочь! Судьба отняла у него одну дочку, но взамен подарила другую! Девочка растет в неизвестной крестьянской семье и ничего не знает об отце. Видимо, и о матери тоже. Она считает своими родителями тех, кто ее кормит и поит.

Рене навел справки – все, что в рассказе кучера можно было проверить, оказалось правдой. В самом деле, Джон Стюарт, герцог Олбани, выполнял обязанности регента при малолетнем короле Шотландии, а его жена, Анна де Ла Тур, графиня де Овернь, жила в одиночестве в замке Монферран, иногда навещая супруга, но большую часть времени все же проводя без него. Действительно, в последнее время графиня часто бывала больна, и ее никто не видел, кроме доктора и камеристок. Что ж, болезнь – удобная версия для дамы, желающей скрыть «интересное положение».