Текст книги "Хроники вечной жизни. Проклятый дар"

Поначалу Рене всерьез подумывал о том, чтобы отправиться на поиски Анны и дочери. Но по прошествии нескольких дней понял, насколько абсурдна эта мысль. Если он сделает это, то потеряет жену и сына. Путешествие в Овернь длинно и опасно. Допустим, он благополучно доберется туда, и что дальше? Анна живет в неприступном замке за высокими стенами. Даже если он встретится с ней, что это ему даст? Она, естественно, и виду не подаст, что они знакомы. И уж, конечно, не скажет ему, где дочь. Как ее назвал кучер, Бланка? Бланка… Красивое имя. Его дочь, Бланка Легран… Нет, увы, это всего лишь его фантазии. Девочку зовут Дюваль, и он не имеет к ней никакого отношения. Не стоит изводить себя бесполезными мечтами, пользы от них никакой. У него есть Женевьева и чудесный сын, они ему нужны, дороги, и он ни на кого их не променяет.

* * *

Между тем Франсуа рос не по дням, а по часам. Он был темноволосым, подвижным, худеньким мальчиком с добрыми глазами и обаятельной улыбкой. Ему шел пятый год, и теперь уже он, как когда-то Рене, сидел и завороженно смотрел, как отец ловко шьет перчатки. Больше всего Франсуа любил наблюдать, как родители делают рисунки для украшения готовых вещей. В эти минуты они казались ему настоящими волшебниками. Малыш настолько явно проявлял свой интерес, что отец предложил ему помогать делать рисунки. Ко всеобщему удивлению, Франсуа, который еще и говорить-то складно не мог, проявил большие способности к рисованию. Рене изумленно смотрел, как мастерски сын выводит очередную птицу или цветок.

– Господь дал моему малышу настоящий талант, – гордо говорил он друзьям.

Рене не мог не заметить, что в последнее время к искусству в Париже стали относиться с большим уважением. Идеями духовной свободы и творчества король Франциск заразился в ходе итальянской войны, перенес их во Францию, и здесь они все шире распространялись. Рене также помнил, каким почетом пользовались художники в Милане. Возможно, поэтому он и не стал возражать, когда Франсуа на воскресной ярмарке попросил купить ему картон, металлический грифель и краски. Малыш, став обладателем всех этих богатств, принялся восторженно рисовать все, что попадалось ему на глаза. Отец не мог не признать, что Франсуа очень точно передает формы, линии и цвет. Рене сам неплохо рисовал, однако вскоре он осознал, что в этом искусстве уступает своему пятилетнему сыну.

В мастерскую супругов Легран по-прежнему каждый день заходили покупатели. Как-то весной среди них оказался высокий черноволосый мужчина лет тридцати в богато расшитом плаще, смуглая кожа выдавала в нем иностранца. Он с видимым удовольствием разглядывал перчатки, и тут взгляд его упал на рисунки Франсуа, которые лежали на углу рабочего стола. Посетитель долго смотрел на них и наконец обернулся к Рене:

– Мессир, это ваши работы?

Тот ответил с легким поклоном:

– Это рисовал мой сын, сударь.

Иностранец с удивлением посмотрел на малыша, сидящего в углу.

– Benissimo! Это просто прекрасно! Кто его учитель?

Рене растерялся:

– Никто, сударь…

Лицо незнакомца стало серьезным и торжественным.

– Господь дал вашему сыну несравненный талант, мессир. Верьте мне, я кое-что в этом понимаю. Мое имя – Франческо Мельци, я художник, ученик великолепного маэстро Леонардо. Ваш король, потрясенный его работами, пригласил его во Францию, и учитель взял меня с собой. Он умер три года назад, я же остаюсь пока на службе у короля Франциска. Умоляю вас, мессир, не думайте, что ваш ребенок еще мал, отдайте его учиться! Такой талант никак не должен пропасть!

Рене стоял, с недоверием глядя на итальянца. Он много слышал о замечательных работах Леонардо да Винчи, и то, что ученик знаменитого художника столь высоко оценил рисунки малыша, вызвало в нем одновременно недоумение и радость.

– Куда же, – пробормотал он, – то есть кому же его отдать?

Гость ответил, все больше распаляясь:

– Сейчас много великолепных художников работает в Париже по приглашению вашего короля, мессир. Я бы посоветовал вам пойти к маэстро Бартоломео Гетти, он прекрасный живописец и держит мастерскую на мосту Менял. Он мой друг, и я непременно ему расскажу о вашем сыне. А вы, как добрый отец, завтра же должны его отвести к маэстро. Заклинаю вас не медлить, мессир, талант вашего ребенка настолько ярок, что его надо обучать немедленно!

Под напором гостя Рене дал обещание отвести сына к сеньору Гетти. Перед уходом Франческо Мельци подошел к мальчику, сел перед ним на корточки и спросил:

– Как тебя зовут, малыш?

Тот улыбнулся и с готовностью ответил:

– Флансуа, судаль. Флансуа Леглан.

Художник взял его за руку и проникновенно пообещал:

– Ты будешь величайшим живописцем, Франсуа.

Мальчик уверенно кивнул:

– Да, судаль, я знаю.

Мельци рассмеялся и, отвесив Рене глубокий поклон, пружинящим шагом вышел на улицу. О перчатках он даже не вспомнил, его воображение было поглощено только что увиденными рисунками. «Лет через двадцать-тридцать, – думал он с восторгом, – этот мальчик станет вторым Леонардо».

На следующий день, прихватив с собой несколько рисунков, Рене и Франсуа отправились на мост Менял. Бартоломео Гетти, заранее предупрежденный другом, встретил их очень ласково и тут же принял мальчика в ученики. Так Франсуа начал учиться живописи.

Малышу доставляло огромное удовольствие слушать дядюшку Бартоломео, выполнять его задания. Он гордился, когда учитель выражал свое одобрение, хвалил его.

Маэстро Гетти, как называл художника Франческо Мельци, учил Франсуа технике нанесения линий, перспективе, пропорциям, светотени. Сначала мальчик рисовал только металлическим и свинцовым грифелем, позже мастер обучил Франсуа использовать уголь, гусиное перо и сангину. Ребенок жадно впитывал все, что давал ему учитель.

– Крайне важно уметь выделить главное и правильно расставить акценты.

– Франсуа, твои картины должны быть живыми. Надо уметь отобразить движение человека, колыхание листвы, дуновение ветра.

– Учись строить перспективу. Добейся, чтобы зритель захотел войти в написанный тобой лес.

Через год маэстро разрешил использовать краски. Он познакомил мальчика с техникой работы бистром, темперой, сепией, маслом. Франсуа делал большие успехи во всех техниках, но больше всего ему нравилось рисовать сангиной. Это был мягкий красно-коричневый карандаш, рисунок получался легкий, теплый и живописный.

Франческо Мельци частенько заглядывал в мастерскую к Бартоломео, чтобы узнать об успехах Франсуа. Он считал мальчика своим протеже и радовался каждому его удачному рисунку. Малыш был гордостью обоих итальянцев, и они с нетерпением ждали, когда он освоит все необходимые техники и сможет выработать свой стиль.

Для Франсуа настало счастливое время. Все его мысли теперь были посвящены любимому делу. По утрам он вскакивал раньше всех, торопясь скорее отправиться к дядюшке Бартоломео. В мастерской Франсуа взахлеб рассказывал маэстро Гетти об идеях, пришедших ему в голову минувшей ночью, показывал только что сделанные наброски, учитель тщательно их изучал, поправлял недочеты и высказывал свое мнение, почти всегда положительное. В мастерской Франсуа проводил весь день, и единственное, что мешало его полному счастью, была необходимость вечером возвращаться домой. Если бы ему позволили, мальчик с удовольствием и ночевал бы у учителя.

– Неужели ты совсем не скучаешь по своей мамочке? – пеняла ему Женевьева. – Даже когда ты дома, ты все равно не выпускаешь грифеля из рук.

– Чтобы хорошо рисовать, я должен заниматься этим постоянно, так говорит маэстро Гетти. Ведь это главное дело моей жизни, – серьезно отвечал шестилетний малыш.

Жизнь семьи Легран текла спокойно и размеренно. Рене и Женевьева занимались ремеслом, а Франсуа все свое время проводил в мастерской маэстро Гетти. Все были довольны, и ничто не предвещало беды.

Часть II
Франсуа

Англия, Сомерсет, 6 июня 1932 года

Голд сжал губы и тяжело вздохнул. Казалось, он собирается с силами перед тем, как рассказать нечто очень для него важное.

– Это случилось, – откашлявшись, начал он, – в конце июля 1524 года. Лето стояло жаркое и засушливое, то в одном, то в другом конце города загорались деревянные дома. Помню, я шел домой после собрания цеха. Свернув на маленькую улочку, я внезапно услышал крики и почувствовал запах дыма. Я ускорил шаг и вскоре дошел до дома, объятого пламенем пожара. Вокруг метались люди с ведрами, стоял шум и суета. Но пользы от этого было мало, дом горел так сильно, что потушить его не было никакой возможности. Некоторые смельчаки бросались внутрь дома, но тут же выбегали, задыхаясь и кашляя.

Отойдя на другую сторону улицы, я поднял глаза и с ужасом увидел, что на маленьком балкончике горящего дома стоит девочка лет пяти. На лице ее застыл испуг, она не плакала, не звала на помощь, просто с мольбой смотрела вниз. Люди на улице кричали ей что-то, призывая прыгать, делали какие-то знаки, но малышка не двигалась с места. За ее спиной из открытой двери вырывались клубы черного дыма. Языки пламени лизали внешнюю стену и постепенно подбирались к балкону. Над ним нависал массивный деревянный портик, уже охваченный огнем.

Как завороженный наблюдал я за девочкой, казалось, она смотрит прямо на меня. Мне вдруг почудилось, что снова я, маленький мальчик, стою на Мельничьем мосту и смотрю в глаза маленькому тонущему щенку. И опять отец склоняется надо мной: «Запомни, сынок, ты обязан помочь тому, кто в этом нуждается. Даже если это опасно. Только так ты сможешь стать настоящим мужчиной».

Я стоял неподвижно, уже понимая, что не смогу остаться безучастным или уйти. Малышка словно притягивала меня к себе. Я чувствовал, что должен, обязан ее спасти! Почему? Я не знал. Словно какая-то неведомая сила руководила мною и действовала помимо моей воли.

Я стремглав бросился к дому, выхватил у пробегающего мимо толстяка полное ведро и, сорвав с себя рубаху, намочил ее. Подняв ведро над головой и вылив воду на себя, я кинулся к двери.

В доме я прижал мокрую рубаху к лицу, чтобы легче было дышать. Оглядываясь, я пытался найти лестницу. Вокруг бушевало и гудело пламя, густой дым разъедал глаза и горло, от моего мокрого тела сразу же пошел горячий пар. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем мне удалось разглядеть перила и ступени в дальнем углу комнаты. Я двинулся туда, быстро и осторожно поднялся на второй этаж. Здесь горело меньше, но было нестерпимо жарко. Я ощутил, как закипела вода на коже, задыхаясь, рванулся было обратно, но в эту секунду лестница с грохотом обрушилась, сноп искр разлетелся в разные стороны, на мгновение осветив комнату. Мне ничего не оставалось, как пробираться в непроглядном дыму к балкону. С оглушительным звоном лопнули стеклышки окна, обдав меня колючим ливнем, и стало немного светлее. Рубашка в моей руке загорелась, пришлось ее выбросить. Почти теряя сознание, я чувствовал, как лопается кожа на плечах. Наконец сквозь дым я разглядел белое платье девочки и из последних сил рванулся к ней.

Люди на улице дружно ахнули, когда я, задыхаясь и кашляя, вывалился на горящий балкон. Малышка оглянулась и, увидев меня, с надеждой протянула ручки. Я схватил ребенка и лихорадочно огляделся, ища выход. Не стоило и мечтать о том, чтобы пройти через дом. Вдруг снизу раздались крики, и, взглянув туда, я увидел телегу с сеном, которую приволокли прохожие. Это было спасение. Показав знаком, чтобы телегу подтащили прямо под балкон, я перенес девочку через перила и прохрипел сквозь гул пламени:

– Ничего не бойся, прыгай!

Я уже готов был разжать руки, но в это мгновение балкон со страшным грохотом рухнул вниз. Уже теряя сознание от боли и дыма, я успел увидеть, что горящий портик летит прямо на меня.

Голд в изнеможении откинулся на подушки. Лицо его раскраснелось, было видно, что эти воспоминания причиняют ему боль.

Добросердечный викарий заботливо сказал:

– Отдохните, друг мой, я вижу, как тяжело вам говорить.

Доктор покачал головой:

– Нет, я продолжу. Теперь я подхожу к самому ужасному месту в моей истории.

– Разве может быть что-то страшнее того, что вы рассказали? – спросил священник, в душе не очень веря, что все это правда.

– Может, Джон, может, – горько произнес Майкл Голд. Помолчав пару минут, он снова заговорил: – Я не помню, что было после пожара, каким образом я оказался в своем доме на улице Сен-Поль. Позже я узнал, что был без сознания двое суток. Я лежал в беспамятстве, а в моем воспаленном мозгу проносились жуткие картины. Мне чудился пожар, в дыму и пламени стояла маленькая девочка в белом платье, а я кричал ей: «Я не хочу умирать!»

В бреду я не понимал, ребенок это или ангел. Все мое тело болело, я чувствовал запах своей горящей кожи. И вдруг малышка протянула мне руку, как бы успокаивая, и произнесла: «Ты не умрешь. Я открою тебе секрет».

Она коснулась моего плеча, и мгновенно боль моя утихла, стало вдруг хорошо и спокойно. Девочка наклонилась ко мне и прошептала: «Когда придет твой смертный час, возьми кого-нибудь за руку и произнеси: «Твоя душа во мне, моя душа в тебе». И ты останешься жить. И даже если тебе не грозит опасность, ты можешь использовать это заклятие, когда только пожелаешь. Оно твое».

Сказав это, девочка-ангел исчезла и больше уже не появлялась. А мне все чудились разные картины из моей жизни. То видел я отца, которого топчет толпа, то Филиппа, зовущего меня в монастырь Сен-Дени, то войну, то пожар. Потом видения кончились, и я впал в беспамятство.

Очнулся я от какого-то монотонного звука. С трудом открыв глаза, я понял, что это священник читает надо мною слова последнего причастия. Никто не сомневался, что я умираю. Да я и сам это чувствовал, жизни во мне оставалась лишь одна, последняя капля. Я мало что понимал, и все виделось мне в каком-то тумане. Священник исчез, видимо, сознание снова оставило меня. Когда я в последний раз пришел в себя, у постели моей стояла заплаканная Женевьева, к ней жался Франсуа, несчастный и испуганный. Я понял: жена привела сына, чтобы попрощаться со мной. С трудом пошевелившись (а каждое движение причиняло мне немыслимую боль), я взял его за руку.

«Не плачь, сынок», – пытался сказать я, но из груди моей вырвался лишь слабый хрип.

Не могу передать вам, Джон, как ужасно я себя чувствовал. Все мое тело горело и болело, мысли путались, глаза слезились от света. Я практически ничего не соображал, но вдруг мне пришла в голову мысль, за которую я себя проклинаю все четыреста лет моей дальнейшей жизни. Я взглянул на ручонку сына в своей руке и вдруг подумал: «Как было бы просто, если б можно было сделать, как учила девочка-ангел, всего лишь сказать – твоя душа во мне, моя душа в тебе».

То, что произошло потом, не поддается пониманию. Перед глазами моими появилась белая пелена, боль мгновенно ушла, голова закружилась. Когда пелена спала, я увидел, что стою рядом с кроватью, на которой лежит замотанная фигура. Тогда не было бинтов, и раны перевязывали небеленым полотном, разрезанным на полосы и пропитанным маслом. Вот в такое-то полотно и был замотан лежащий на постели человек. Мне понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, что этот мужчина – я, Рене Легран. Еще не поняв, в чем дело, я опустил глаза и увидел на своих ногах маленькие башмачки Франсуа. И тут наконец я осознал, что произошло: заклинание сработало и моя душа переселилась в сына. А душа Франсуа… Она перешла в это умирающее тело, которое минуту назад было моим.

Не могу передать, что со мной сделалось, когда я ощутил весь ужас произошедшего. Из глаз моих хлынули слезы, я рванулся к кровати, чтобы повторно произнести заклинание и вернуть душу Франсуа в его тело. Но Женевьева, по-своему истолковав мои эмоции, потянула меня к выходу. Она подумала, что сын расстроился у постели умирающего отца, и решила оградить малыша от тяжелого зрелища. Я упирался, но силы были неравны, ведь я был в теле семилетнего ребенка.

– Не упрямься, милый, пойдем, – говорила она, таща меня к двери.

Но все же мне удалось вырваться, я бросился к постели, схватил за руку лежащего человека и лихорадочно прошептал:

– Твоя душа во мне, моя душа в тебе!

Но ничего не произошло. Я по-прежнему был маленьким ребенком, а мой сын, заточенный в это обгоревшее тело, лежал неподвижно. Он умер!

Боль и тяжесть содеянного обрушились на меня с невыносимой силой. Я убил собственного сына! Я забрал себе его тело, я пожертвовал им, чтобы спастись самому! Как это могло произойти? Проклятая девчонка не предупредила, что слова заклинания можно не только произнести, но и подумать! Мой сын стал жертвой моих же мыслей!

Помню, я выбежал из дома да так и застыл в растерянности посреди улицы, не зная, что мне делать и как жить дальше. Обуревавшие меня чувства искали и не находили выхода. Клянусь вам, Джон, сам не понимаю, как я тогда не умер от ужаса и горя.

Я забился в чулан и просидел там много часов, стараясь справиться со свалившейся на меня бедой. Нет смысла рассказывать, что мне пришлось пережить. Думаю, вы и сами можете представить весь ужас моего положения, Джон. Я, взрослый мужчина, оказался в теле семилетнего ребенка, моя жена стала моей матерью, но самое главное – я был убийцей своего собственного малыша, которого безмерно любил. Я ненавидел и презирал себя, меня терзал жгучий стыд, боль потери давила тяжелым гнетом. Если бы не страх перед Господом, я немедленно бы покончил с собой. Впрочем, еще одно удерживало меня от самоубийства – я не хотел, чтобы погибло тело моего сына. Пока я был жив, он хотя бы частично оставался со мной, стоило мне посмотреть в зеркало.

Надо вам сказать, что в то время зеркал в нашем понимании еще не было. Незадолго до этих событий мастера придумали окунать плоское стекло в ртуть, и на его поверхности образовывалась тонкая пленка в виде фольги. Такой прообраз современного зеркала изготавливался в Венеции и стоил довольно дорого. Как раз на Рождество я подарил Женевьеве такое стеклышко. И теперь я не отходил от него, любуясь чертами ушедшего от нас сына.

Мое горе усугублялось тем, что я вынужден был переживать его в одиночку. Я ничего не мог рассказать Женевьеве: помня, как тяжело ей далась смерть Катрин, я понимал, что она не пережила бы потери еще одного ребенка. Да и не смел я ей признаться, что явился причиной его смерти. Вот так и сбылось предсказание старухи Дюшон – я лишил Женевьеву самого дорогого.

Спустя два дня состоялись похороны, тело, еще недавно мое, было погребено. Хотя отчаяние по-прежнему обуревало меня, мне поневоле пришлось привыкать к своему новому положению. Прошло время, и я постепенно смирился с тем, что стал Франсуа Леграном.

Франция, XVI век

Горе обрушилось на Женевьеву внезапно и буквально раздавило ее. Рене был частью ее жизни, частью ее естества. Боль душила ее, и она не могла ни на секунду от нее избавиться. Ей казалось, что жизнь навсегда потеряла смысл.

Но, помня о том, как она чуть было не потеряла Франсуа после смерти Катрин, Женевьева не позволяла горю поглотить себя и с удвоенным вниманием присматривала за мальчиком. Рене больше нет, но остался его сын, и она будет беречь его изо всех сил.

К собственной боли примешивалось беспокойство за сына. Франсуа очень переменился после смерти отца, словно в одно мгновение стал старше на много лет. Женевьева кляла себя за то, что повела малыша прощаться с умирающим Рене. Отец умер прямо на глазах у Франсуа, и малыш не желал выходить из комнаты, как безумный, бросался к постели отца, а потом несколько часов просидел в маленьком чуланчике. Когда он вышел оттуда, мать с трудом его узнала, столько боли было в глазах ребенка. А еще, словно переданная по наследству, у малыша появилась горькая усмешка, нередко мелькавшая на лице его отца. Но на этом изменения не закончились. Франсуа категорически отказывался рисовать, и это, пожалуй, больше всего беспокоило Женевьеву. Словно после смерти отца он начисто потерял интерес к живописи. Но зато он стал не по-детски чутким и внимательным, поддерживал мать в ее горе и иногда говорил фразы, немыслимые в устах семилетнего малыша. Женевьева не переставала поражаться своему внезапно повзрослевшему сыну.

* * *

Рене потихоньку обживался в обличии Франсуа. Поначалу ему было непривычно ощущать себя ребенком, в этом маленьком теле он чувствовал себя неловким и неуклюжим. Все вокруг вдруг стало большим, а сам он – крошечным и слабым. Привычные предметы стали намного тяжелее, ступени в доме доставали до колена, а дотянуться до ручки двери было целой проблемой. Но постепенно он привык и к своему новому росту, и к тому, что к нему обращаются «Франсуа», смотрят как на ребенка, и изо всех сил старался соответствовать образу семилетнего мальчика. Иногда, забывшись, он мог сказать что-нибудь, больше свойственное взрослому, и тогда ловил на себе удивленный взгляд Женевьевы. Ему нелегко было научиться называть ее мамой, но он привык и к этому. Сердце его разрывалось, когда он видел, как она горюет по усопшему супругу, однажды он едва сдержался, чтоб не открыть ей правду. Но со временем боль притупилась, и он перестал слышать за стеной ее плач по ночам.

Франсуа отчаянно скучал. Детские игры не были ему интересны, а любовь к живописи, которой раньше малыш отдавал все свободное время, ушла вместе с его душой. В надежде уговорить его вернуться в мастерскую три раза приходил маэстро Гетти и дважды – Франческо Мельци, но мальчик был непреклонен. Он смотрел на итальянцев серьезными взрослыми глазами и повторял одно и то же:

– Спасибо, сударь, но рисовать я больше не буду.

Однако со временем Франсуа начал осознавать открывающиеся перед ним возможности. Судьба подарила ему еще одну жизнь, при этом разум его был взрослым, и он мог здраво обдумать, чему эту жизнь посвятить. Поняв всю выгоду своего положения, Франсуа задумался, кем бы ему стать. Перчаточное дело порядком надоело. Думая о прошлой жизни, прожитой в теле Рене, он понимал, как мало успел узнать и увидеть. «Раз уж судьба дала мне возможность снова стать юным, – думал он, – я должен использовать этот шанс, чтобы научиться чему-нибудь стоящему, интересному и важному. Но что же выбрать? Вернуться в ордонансную роту? Нет, это уже было». Он решил посоветоваться с Женевьевой.

– Послушай… мама, – сказал он как-то за ужином, старательно имитируя лексику ребенка, – мне скучно. Я хочу учиться чему-нибудь.

Женевьева замерла с плошкой в руке.

– Я не знала, – медленно проговорила она, – что ты уже об этом задумываешься. Не рановато ли, дружок? Тебе только восемь.

– Нет, не рано. Я не хочу быть перчаточником, это точно. Надо придумать что-нибудь поинтереснее.

Женщина с нежностью посмотрела на сына:

– Дорогой, думаю, раз уж ты не хочешь больше рисовать, то мог бы пойти в класс при соборе Святого Мартина. Там тебя научат многим полезным вещам, а потом ты сможешь выбрать себе занятие по душе.

На том и порешили.

* * *

С наступлением лета Женевьева отвела мальчика к отцу Бенедикту, руководившему детским обучающим классом при соборе Святого Мартина. Франсуа понравилась спокойная церковная обстановка, благожелательные наставники. Класс был наполнен разновозрастными мальчишками, почти все – из небогатых семей. Преподавались в основном те науки, которые Франсуа уже знал, и это позволило ему сразу стать лучшим школяром. Ребятишки в большинстве своем жили при соборе, но Франсуа каждый вечер возвращался в свой дом, благо до него было совсем близко.

За годы учебы мальчик так ни с кем и не подружился. Некоторые ребята ему нравились, но ни с одним не было интересно, ведь он был почти на тридцать лет старше каждого из них. Хотя со временем он стал замечать, что ему нравится бегать, двигаться: видимо, детский организм брал свое. И еще он с удивлением понял, что физическая тяга к женщинам исчезла.

Были и другие перемены. Франсуа казалось, что он стал более смелым, то, что раньше его пугало, теперь воспринималось совершенно спокойно. Стихийный, подавляющий волю страх смерти тоже куда-то исчез. Мало что могло теперь испугать Франсуа, он ощущал жажду приключений и путешествий. Кроме того, сейчас он был не так открыт и дружелюбен, как раньше, в его характере стала проявляться сдержанность. Поначалу все эти изменения он приписывал пережитому горю, но со временем стал понимать, что так проявляются черты характера настоящего Франсуа, душа которого ушла, но тело и мозг по-прежнему существовали и работали.

Поскольку обучение не занимало много времени, Франсуа упросил отца Бенедикта позволить ему практиковаться в госпитале при соборе. Здесь мальчик получал бесценные знания о лечебных свойствах трав, очень пригодившиеся ему впоследствии.

Так прошло пять лет. Наставники собора Святого Мартина дали своим питомцам все, что могли, и отпустили их восвояси. Франсуа, которого учеба отвлекала от безделья и грустных мыслей, снова заскучал. Ощущая потребность чем-то заниматься, он ломал голову, пытаясь определить, к какому делу более всего склонен. Неизвестно, сколько бы он еще обдумывал свое будущее, если б не случилось событие, вынудившее его ускорить принятие решения.

* * *

В тот мартовский день Женевьева дала ему пару денье и отправила в лавку бакалейщика. Франсуа выбежал на улицу и застучал башмаками по булыжной мостовой. Услышав, что его кто-то окликнул, он обернулся и увидел Андре, десятилетнего сына их соседки, мадам Бюжо. Мальчик нагнал Франсуа, и они пошли рядом.

– Ох, скорее бы уже лето, – пробормотал Андре, кутаясь в накидку, и вдруг ни с того ни с сего спросил: – Говорят, у тебя скоро появится новый папаша?

– Что-о? – изумился Франсуа.

– Ну как же! Тот господин, что захаживает к твоей матушке, явно собирается на ней жениться, мы все так думаем. Видный парень, ничего не скажешь. А плащ-то какой! Не то что моя тряпица.

Франсуа молчал, пытаясь осмыслить услышанное. Значит, у Женевьевы появился кавалер? Он почувствовал жгучую ревность. Впрочем, этого следовало ожидать, она и так слишком долго была одна.

Андре удивленно смотрел на него:

– Ты что же, не знал ничего?

– Ну-у… как тебе сказать… Расскажи-ка мне про этого господина.

Мальчишка воодушевленно замахал руками:

– Ох, он вот какой! Высокий, статный, а одет как! Сразу видно – дворянин.

– И давно он к матери моей захаживает?

– Да уж с осени, а то, может, и раньше. Неужто ты и правда не знал?

– А ночевать оставался? – спросил Франсуа и затаил дыхание.

Андре энергично покачал головой:

– Нет, вроде не было такого. Да ты не беспокойся, матушка твоя – тетка умная, не допустит до всяких глупостей.

«Ну и дети, все знают!» – подумал Франсуа, а вслух сказал:

– Я и не волнуюсь, подумаешь… Часто этот дворянин приходит?

– Ну-у… каждые два-три дня появляется. Сначала-то реже, а теперь зачастил. Влюбился он в нее, это уж точно!

Ночью Франсуа лежал без сна, припоминая поведение Женевьевы в последнее время. Он вынужден был себе признаться, что она стала гораздо веселее, и, в общем, можно было поверить, что она и в самом деле влюблена. Неужели она действительно выйдет замуж? В душе Франсуа бушевали противоречивые чувства. Он прекрасно понимал Женевьеву и признавал ее право на повторный брак. Ведь она и понятия не имела, что ее муж жив. Да полно, жив ли он на самом деле? Нет, Рене умер и похоронен, а он – лишь ребенок с душою взрослого. Он не имеет никакого права на Женевьеву. И все же глухая ревность грызла Франсуа. Ему было больно даже представить свою супругу рядом с другим мужчиной.

Всю ночь ворочался он с боку на бок, а к утру принял решение: если Женевьева и в самом деле решит выйти замуж, он не будет возражать, напротив, примет отчима по возможности радушно.

За обедом Женевьева завела разговор, которого ждал и боялся Франсуа.

– Милый, ты хорошо помнишь папу? – спросила она, накладывая ему вареные овощи деревянным черпаком.

Прикинув, что мог бы помнить ребенок, Франсуа осторожно ответил:

– Нет, мам, не очень.

– Ты скучаешь без него?

«Да уж, скучаю по самому себе», – с горечью подумал Франсуа. Он снова помедлил.

– Ну-у… да…

– Тебе, наверное, очень не хватает отца, сынок? – продолжала допытываться Женевьева.

«Она так никогда не дойдет до главного».

– Мам, к чему ты все это говоришь?

– Видишь ли, дорогой, – старательно избегая его взгляда, нерешительно проговорила женщина, – я просто подумала, что тебе, наверное, нужен отец…

– Ты что, замуж собралась?

Женевьева залилась краской.

– Ну… в общем-то, могла бы… если тебе это не будет неприятно…

– Ну что ты! Делай, как тебе хочется. А кто он?

– Это один мой старый друг, ты его не знаешь, – с видимым облегчением проговорила она.

Мальчик встал из-за стола и, легонько ткнув Женевьеву локтем в бок, направился к двери.

– Все в порядке, мам, женитесь, коли он тебе нравится.

Франсуа был озадачен. Что это за старый друг такой? Он знал Женевьеву с пеленок, но не мог представить, кто бы это мог быть. Возможно, кто-то из приятелей ее отца? Тогда этот ухажер уже старик, ему за пятьдесят. «Господь милосердный, за что мне это – видеть свадьбу собственной жены?!»

Вечером Женевьева предупредила сына, что в воскресенье придет «тот самый господин».

– Он очень хочет познакомиться с тобой, дорогой.

Что ж, он пройдет и через это. Он будет милым и предупредительным, лишь бы Женевьева была счастлива. Пусть живет, как ей хочется, а он… он потерпит.

В воскресенье после мессы Женевьева с сыном торопились домой. Не успели они переодеться, как пришел гость. Пока мать открывала дверь, Франсуа опрометью бросился наверх, кинулся на постель и замер, переводя дыхание.

Ох… Сейчас он увидит господина, на которого его променяла Женевьева. Впрочем, он несправедлив. Она хранила верность мужу в течение долгих шести лет после его смерти. И все же ревность, как ядовитая змея, притаилась в его душе, отравляя ее.

– Сыно-ок! – услышал он голос матери.

Надо идти. Он глубоко вздохнул и направился к лестнице.

Внизу в тени пузатого буфета сидел высокий широкоплечий господин в бархатном плаще. При звуке шагов он поднялся и шагнул к лестнице. Франсуа взглянул и… почувствовал дурноту. Он судорожно вцепился в перила, чтобы не упасть, попытался что-то сказать, но из пересохшего горла вырвалось лишь слабое клокотание. Мысли метались, и он, бестолково таращась на гостя, понимал лишь одно: перед ним стоял Филипп де Леруа. Он постарел, волосы подернулись легкой сединой, но это, безусловно, был он, живой и здоровый. Так, значит, он не погиб! Франсуа почувствовал, как тяжелейший груз вины упал с его души. Одновременно он ощутил тихую ярость: он так переживал, так мучился, а оказывается, напрасно! Но почему же его друг так неожиданно исчез, почему не дал о себе знать?!