Текст книги "Четыре овцы у ручья"

Мой земной срок подходит к концу. Вот-вот постучится в пещеру ангел смерти, чтобы забрать и передать другой личинке душу, одолженную мне тридцать восемь лет назад. Я отдам ее с благодарностью и благоговением и останусь пустой оболочкой, сухим коконом, мертвой личинкой, сохранившей и передавшей по эстафете эту вечную бабочку. Вечную бабочку, которая все еще сокрыта, но когда-нибудь да вылетит на радость всем нам. А пока… пока я обнаруживаю, что давно уже не слышу стука капель по моей прорезиненной шторе, выпрастываю из байкового кокона обе руки, отдергиваю край занавески и вижу, что дождь кончился. Сквозь клочковатую вату облаков подмигивают синие проплешины, веселый поток сбегает по переулку вниз к улице Агриппас, и поблизости не видать ни одной овцы.

4

Прошло два года. Я хорошо продвинулся в служебной иерархии Шерута. Не в чинах и должностях – эта ерунда никогда меня не интересовала, – а в смысле авторитета и уважения коллег. Моей изначальной целью было загрузить голову по самую макушку, желательно – по двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, без отпусков и перерывов на праздники и субботы – и Шерут в полной мере даровал мне такую возможность. Меня называли сумасшедшим трудоголиком даже здесь, где считалось нормой не смыкать глаз по двое-трое суток и где никого не удивляло умопомрачительное количество отработанных часов.

Наверное, я и впрямь попал в рабство к болезненной зависимости, к чему-то сродни тяжелой наркомании. Иногда я говорил себе, что пора притормозить, что у физиологии мозга есть физические пределы, что, продолжая тем же макаром, недолго напрочь слететь с катушек. Говорил, но просто не мог остановиться. Каждая свободная минутка казалась мне шагом в опаснейшую трясину. Что ждет меня там, внутри? Чем заполнится опустевшее сознание, если вытряхнуть оттуда мусорные горы повседневных занятий? Во что превратится обычная человеческая личинка, что выпорхнет, вылезет, выползет из нее, когда треснут и полопаются внешние роговые покровы спасительной рутины? Бабочка, гусеница, кузнечик? А может, что-нибудь жуткое, клыкастое и слюнявое, как в фильме ужасов? Нет-нет, спасибо, не надо. Тогда уж лучше с катушек…

Мне никто не мешал в этом последовательном саморазрушении, в отличие от большинства сослуживцев, которым так или иначе докучали семьи. Вообще говоря, семья тоже рутина, как и работа. Вся фишка в том, что это иной вид рутины и человек неизбежно должен переключаться с одного режима на другой, а затем назад и снова туда, и снова назад. Это не составляло бы проблемы, если бы перезагрузка происходила мгновенно, что, увы, невозможно. Даже мощному компьютеру требуется время для смены программной среды, не говоря уже о мозге несовершенной личинки…

Вот там-то, в этот незначительный на первый взгляд промежуток, и подстерегает человека опасность, ведь в момент перезагрузки его мозг остается свободным, а стало быть, беззащитным. Еще минуту назад голова личинки была прочно занята рабочим авралом, заданиями, сроками, планами, неустойками и прочей разнообразной лабудой. Теперь это нужно срочно сгрести в сторону, убрать в сейфы, унести на склад, а взамен снять с полок принципиально иное содержание: недовольство жены, болезнь младшего ребенка, неуспеваемость среднего сына, беременность старшей дочери, родственные дрязги, сенильных родителей, текущий бачок в сортире, текущий счет в банке и еще много-много всякого такого.

И вот сидит человек за кухонным столом, устало морщит лоб под аккомпанемент привычных упреков в недостатке внимания к собственной семье, жене, детям, родителям, банку, бачку и вдруг обнаруживает, что голова его пуста. Что выгрузка рабочей среды уже завершилась, а загрузка домашней еще не началась. Что рядом кричит телевизор, кричат дети, кричит жена. «Ты меня вообще слушаешь?» – кричит жена. «Слушаю», – машинально отвечает он, а сам чувствует, как шевелится, как выползает из дальнего угла сознания нечто знакомо-незнакомое, чужое-родное, пугающе-желанное, а вместе с появлением этого то ли пришельца, то ли хозяина нарастает труднопреодолимое желание встать, потянуться, расправить плечи, бросить на стол ключи, хлопнуть дверью и уйти – неведомо куда, но ведомо откуда. И ведь случается, действительно уходят – недалеко, ненадолго, но уходят. Потому что нет для личинки ничего опаснее, чем дать свободу душе, которая прячется внутри. Потому что бабочке вылететь – личинке умереть.

Мне повезло больше, чем семейным: обстоятельства избавили меня от необходимости то и дело перезагружаться. Моя старшая замужняя сестра уехала на постдокторат в Принстон да там и осталась, получив лабораторию. Родители вскоре последовали за ней – сначала помогали с детьми, а потом мало-помалу прижились на новом месте и уже не вели разговоры о возвращении в Страну. Я остался один, что меня полностью устраивало. Мать сначала названивала как минимум раз в неделю – рассказывала, расспрашивала, обижалась на мои односложные ответы. «Ты меня вообще слушаешь?» В отличие от вышеупомянутого воображаемого сослуживца я отвечал честным: «Нет, не очень». Она вешала трубку, я не перезванивал. Потом звонки свелись к стандартным поздравлениям три раза в год: на день рождения, на Песах и на Рош ха-Шана.

Что касается личной жизни, то я не собирался жениться и заводить детей, а также сознательно избегал так называемых отношений, то есть любовных романов, ведь «отношения» неминуемо потребовали бы крайне нежелательного переключения режимов. Гормональное напряжение – когда оно возникало – легко снималось кратковременным визитом в соответствующее заведение рядом с Алмазной биржей, где за пару-тройку банкнот меня выдаивали на несколько недель вперед. Я относился к этому максимально просто – как к еще одному физиологическому процессу, типа еды или испражнения. Меня не интересовало, как зовут девушек, – более того, я немедленно пресекал любые попытки познакомиться или заговорить о чем бы то ни было. Функция, которую они выполняли, садясь на меня, ничем не отличалась от функции унитаза, на который садился я. Разве унитазам дают имена?

В итоге ничто не мешало мне полностью посвятить себя работе, что я и делал с несомненным успехом. До моего прихода Шерут в основном полагался на слежку, на сеть информаторов, на прослушку, на уловки следователей и другие традиционные методы. Я добавил к этому компьютерный анализ и внимание к оттенкам арабской лексики – получилось замечательное сочетание. В то время нашей головной болью были братья Абдалла – Имад и Адел. Считалось, что старший из них возглавляет военное крыло ХАМАС в Иудее и Самарии, а младший, Адел, приводит в действие планы, разработанные братом. Эти двое несли прямую ответственность за подготовку множества терактов – как предотвращенных нами, так и успешных с их людоедской точки зрения.

Фотографии братьев висели на досках объявлений в коридорах армейских баз и под ветровыми стеклами патрульных джипов; офицеры и полицейские держали их в бумажниках рядом со снимками любимых девушек; сходство с чертами их бородатых физиономий искали во время рутинных проверок на всех постоянных и летучих блокпостах. Шли месяцы – теракты продолжались, Имад и Адел Абдалла оставались неуловимыми. Как обычно бывает в таких случаях, они быстро превратились в героическую легенду, в образец для подражания. Само словосочетание «братья Абдалла» несло в себе дополнительный смысл, как будто двое были братьями не только друг другу, но и каждому молодому арабу – потенциальному шахиду, заведомо нацеленному на убийство возможно большего количества евреев.

Но меня заинтересовали совсем другие слова, выбранные для меня программой анализа данных прослушки, которые каким-либо боком касались братьев. Ящик. Сундук. Коробка. Контейнер. Эти близкие по смыслу слова могли быть кодовым обозначением разных вещей, например бомбы, автомобиля или укрытия. В каких-то случаях речь могла идти о кличке соратника, помощника, врага. Так могли называть тюремную камеру, арест или просто слежку – да что угодно! В голове у меня вертелась уйма самых разных, самых невообразимых вариантов, и я не мог с уверенностью отмести ни один из них. Хотя существовала и другая возможность: все эти слова могли относиться к одному и тому же предмету. Отчего бы не предположить, что братья Абдалла повсюду таскают с собой какой-то ящик или коробку? Но для чего? Что там хранится? А черт его знает…

Именно такой ответ я дал кэптэну Маэру:

– А черт его знает! Какая разница?

– Если нет разницы, зачем ты пришел ко мне? – спросил он.

– Затем, что можно попробовать другой подход, – сказал я. – Мы слишком долго и безуспешно искали братьев. Давай искать ящик.

Начальник почесал в затылке:

– По-моему, тебе надо отдохнуть, парень. Какой ящик? Что за ерунда?

– Ночная съемка со спутника не показывает лиц, – напомнил ему я. – Мы каждый день просматриваем тысячи одинаково бесполезных снимков, где не отличить братьев Абдалла от братьев Коэн. Давай попробуем сосредоточиться только на тех, где виден ящик. При этом мы ничего не теряем, разве не так? Или у тебя есть другие предложения?

Других предложений не было. В следующую неделю мы проверяли только те спутниковые снимки, где было видно что-либо напоминающее ящик или сейф. Таких оказалось совсем немного – меньше двух дюжин. Что неудивительно: мало кто станет посреди ночи перевозить шкаф, или сейф, или холодильник, или картонную коробку с кухонным комбайном. Примерно треть улова я забраковал сразу по очевидным причинам: где-то было слишком много людей, где-то слишком много коробок, где-то их несли на свадьбу, а где-то бакалейщик пополнял товары своей лавчонки. В остальные полтора десятка мест кэптэн Маэр направил наблюдателей – проверять, что к чему.

Он долго кряхтел, перед тем как идти к директору добывать разрешение на операцию: пятнадцать тактических групп одновременно – неслабый расход ресурсов.

– Чует мое сердце, впустую гоняем ребят… – сокрушался мой босс, зажав лысину в обеих ладонях. – В общем так, парень: если окажешься прав, проси чего хочешь. А если нет, лучше на глаза не попадайся.

Под утро меня разбудил звонок. Голос кэптэна Маэра звенел, как струна Джими Хендрикса.

– Ты сукин сын, мать твою так и разэтак! – кричал он. – Но ты гениальный сукин сын! Братья Абдалла там! В том месте, которое к востоку от Хеврона! Дом уже оцеплен, я выезжаю! Ну ты даешь, парень! Ну ты даешь!

– Погоди! – прервал его я. – Ты говорил, что я могу просить чего захочу.

– Не время, парень, не время! Потом…

– Самое время! – твердо возразил я. – Не позволяй военным ломать дом бульдозером. Слышишь? Нам нужен этот ящик. И нужен целым.

– Какой ящик?! Опять ящик! Ты даже не знаешь, что там внутри, в этом ящике!

– Нам нужен ящик.

– Тьфу! – плюнул кэптэн Маэр. – Черт с тобой! Не обещаю, но попробую. Бай, гений ты мой сумасшедший!

Ввиду особой важности цели за операцией по захвату Имада и Адела Абдалла наблюдали генерал – командующий округом, директор Шерута и целая гроздь шишек поменьше. На внешнее оцепление выделили целый батальон. Позиции вокруг дома заняли снайперы и рота полицейского спецназа. Братьев разбудили в предутренние часы при помощи противотанковой ракеты, которая высадила входную дверь. В следующее мгновение по стенам и окнам ударили пулеметы – дабы сразу продемонстрировать находящимся внутри, что с ними не намерены шутить и лучше сдаться без боя. Минуту-другую спустя в тишине, казавшейся оглушительной после отзвучавшего грохота, послышался голос громкоговорителя – мягкий, умиротворенный, почти отеческий. Братьям предлагалось выйти во двор с поднятыми руками, поскольку сопротивление бесполезно.

Эта увертюра представляла собой неотъемлемую часть оперы, хорошо отрепетированной и неоднократно спетой. Дальше события обычно развивались по двум сценариям. Первый, самый популярный и самый короткий, предполагал благоразумное поведение осажденных. Немного покочевряжившись и дав для фасона несколько ответных очередей в воздух, они принимали совет громкоговорителя.

В другом варианте воины джихада решали погибнуть в бою. Чаще всего это случалось, когда события разворачивались на глазах у арабской толпы, которая сочувственно наблюдала за происходящим с крыш окрестных домов. Важной частью риторики вождей террора было демонстративное презрение к смерти, постоянная готовность умереть во славу Аллаха. Именно этим презрением они привлекали молодых дурачков в ряды самоубийц. Именно этой ненавистью они заряжали свои человекобомбы, которые взрывались тогда в иерусалимских кафе и в тель-авивских автобусах. Поэтому соплеменникам казалось абсолютно неприемлемым, когда их овеянный боевой славой командир сдается врагу по своей воле, выходит с поднятыми руками, а затем еще и выполняет приказ раздеться до трусов, чтобы продемонстрировать отсутствие пояса смертника. Герою-шахиду не к лицу стоять перед всем миром голышом, подрагивая подгибающимися коленками.

Завязывалась перестрелка, потом спецназ пускал в ход ракеты, после чего ответные выстрелы, как правило, смолкали. Но укусить может даже смертельно раненный зверь, поэтому командиры спецназа не торопились посылать бойцов внутрь, за изрытые пулями стены. Финальную партию оперы исполнял мощный армейский бульдозер D-9. Это бронированное чудище не боялось ни пуль, ни гранат; когда оно с надсадным ревом надвигалось на обреченный дом, становилось ясно, что теперь там не уцелеют даже тараканы. Завершив работу, D-9 уползал восвояси. Представление заканчивалось, публика расходилась и наступала очередь рабочих сцены – легкого колесного трактора и саперов, которые разгребали развалины, чтобы извлечь из-под них раздавленных мертвецов.

В общем, обычно так оно и бывало: либо немедленная капитуляция и арест, либо длительная осада, бульдозер и морг. Но в случае с братьями Абдалла – а в доме находились только они – события развивались по-иному, совершенно непредсказуемому сценарию. Как рассказал мне потом кэптэн Маэр, террористы ночевали в угловой комнате второго этажа. Проснувшись от грохота канонады, они не стали отстреливаться, но и не сдались, а принялись зачем-то бросать гранаты вниз – в пустую гостиную и кухню. Затем один из них попытался спуститься туда, держа в руке бутылку с зажигательной смесью. Несмотря на клубящееся внутри облако дыма и пыли, внутренняя лестница хорошо просматривалась сквозь проем выбитой входной двери, так что снайпер успел опознать цель, доложить командиру, получить разрешение на выстрел и завершить земной путь Адела на уровне предпоследней ступеньки.

К изумлению командира спецназа, вслед за младшим братом тот же самоубийственный трюк проделал и старший – с тем же успехом и тем же результатом. Теперь по сценарию полагалось задействовать D-9, чтобы вовсе исключить риск. Тут-то и вмешался кэптэн Маэр, вовремя вспомнивший о моей просьбе. В немалой степени ему помог тот факт, что бульдозер еще не прибыл на место из-за непривычно быстрого окончания осады. К тому же странное поведение братьев можно было объяснить лишь отчаянным стремлением уничтожить что-то, находящееся внизу – по всей видимости, чрезвычайно ценное. Военные возражали, но директор Шерута принял сторону подчиненного. В тот день D-9 так и не появился на сцене.

Как выяснилось при последующем осмотре дома, братья Абдалла таскали с собой целый архив: образцы листовок, воззваний, резолюций, а главное – несколько сотен так называемых эшгаров – свернутых в трубочку записок размером с половину сигареты. Это сокровище размещалось в небольшом жестяном ящике. Накануне своего последнего дня братья оставили ящик внизу, рядом с чугунной печкой: то ли поленились поднимать его в спальню, то ли просто по легкомыслию. Это и решило судьбу архива: его жестяное вместилище, с трех сторон прикрытое стенами и чугуном, почти не пострадало ни от обстрела, ни от гранат.

Кэптэн Маэр приказал доставить ящик в мой крохотный кабинет.

– Теперь твоя очередь, парень, – сказал он. – Посмотри, авось выудишь из этих клочков что-нибудь ценное. Прямо завтра и начинай. А сегодня у нас праздник: как-никак, отрубили голову ядовитой гадюке. Братья Абдалла не какие-нибудь мелкие змееныши – это змеюка-мама. От такого удара ХАМАС еще не скоро оправится.

В коридорах Шерута поздравляли друг друга с победой. Из канцелярии премьер-министра прислали ящик шампанского. В течение нескольких дней ликвидация братьев оставалась главной темой газет и телевизионных новостей. И все до одного – в кабинетах, в студиях, в редакциях и на улице, – будто сговорившись, повторяли слова кэптэна Маэра: «Змее отрубили голову!» Некоторые, правда, пользовались глаголом «размозжили», но голову упоминали непременно. Еще немного, и с террором будет покончено! Уж теперь-то хамасники присмиреют – попробуй-ка жалить без головы!

Я тоже пил шампанское – довольно, кстати, паршивое, как и все купленное на бюджетные деньги, но не разделял общей радости. Сослуживцы дружно отнесли мою сдержанность на счет обиды, решив, что я ожидал заслуженного повышения и наград, в то время как лавры достались директору Шерута и кэптэну Маэру. Но правда заключалась в другом: у меня из головы не шли найденные эшгары. Вопреки рекомендации начальника отложить знакомство с ними на завтра, я начал просматривать эти записочки, как только он вышел за дверь.

Конечно, с точки зрения непосвященного, там содержалась совершеннейшая абракадабра – ни слова в простоте, сплошные коды и условные знаки. До сих пор нам крайне редко удавалось проникнуть в смысл эшгаров – в тех немногих случаях, когда они попадали в наши руки, а не в пищевод курьера: ведь нет ничего легче, чем проглотить такую маленькую трубочку. Но теперь, в отличие от прошлого, мы имели дело не с одиночной запиской, а с огромным их количеством, что, безусловно, резко повышало шансы на расшифровку.

Начальство выделило в мое распоряжение группу в пять компьютерных аналитиков. Мы вбили содержимое эшгаров в базу данных, составили эвристический алгоритм поиска закономерностей и к концу второй недели более-менее разобрались в тарабарском жаргоне террористов. Улов оказался неплохим. Кое-что сразу поступило в оперативный отдел и привело к аресту нескольких готовых к взрыву человекобомб; другие сведения нуждались в более тщательной проработке. Но главным, что привлекло мое внимание, было новое, прежде незнакомое нам имя. Вернее, не имя (настоящие имена в эшгарах не встречались вовсе), а прозвище – Шейх.

Судя по контексту и по уважению, с которым упоминался Шейх, речь шла о фигуре очень большого масштаба. Этот человек отдавал приказы не только активистам среднего звена в иерархии ХАМАС, но и самим ныне покойным братьям Абдалла, то есть тем, кого мы ошибочно считали верховными командирами террористов в Иудее и Самарии. Из содержания некоторых эшгаров прямо следовало, что Имад и Адел беспрекословно выполняли указания этого абсолютно неизвестного лидера! Откуда взялся Шейх и каким образом он так долго умудрялся оставаться вне поля зрения наших радаров – наших систем наблюдения, нашей чуткой прослушки, нашей разветвленной сети информаторов? Почему это имя ни разу не прозвучало на допросах арестованных, даже тех, которые торопились выложить всю подноготную? Уж не вымышленный ли это персонаж, изобретенный специально, чтобы сбить нас с толку?

Судя по эшгарам, Шейх был не только военным командиром, но и ведущим идеологом, автором программных статей, воззваний и листовок. Некоторые из них упоминались и даже цитировались: «Как пишет Шейх…», «Как сказано в воззвании Шейха…» – и так далее. Покопавшись в базе, я нашел первоисточники этих цитат. Конечно, под статьями и листовками Шейха не стояло никакой подписи, но, по крайней мере, они служили хоть каким-то материальным подтверждением существования этого призрака. Начав читать их, я почти сразу – то ли на третьем, то ли на четвертом абзаце – ощутил смутную вспышку узнавания. Так бывает, когда смотришь в спину идущего по улице человека и вдруг осознаешь, что где-то уже видел эту походку, манеру сутулиться и подергивать правым плечом.

Язык всегда был моим коньком. Любой язык – от литературного до компьютерного. Ассемблер, JAVA и си-плюс-плюс прилеплялись к моему сознанию с такой же легкостью, как фарси, немецкий, урду и диалекты арабского. Ошибки в программном синтаксисе и построении циклов отзывались во мне таким же болезненным диссонансом, как исковерканные падежи или неуместная форма глагола. Отсюда и моя повышенная чуткость к индивидуальности стиля и лексики. Само собой, я вряд ли отличу один безграмотный текст от другого, столь же безграмотного: невежды всегда утомительно банальны и идентичны, как однояйцевые безголовые близнецы. Но абзац, написанный талантливым автором, обязательно несет неповторимый оттиск конкретной личности. Лексика, порядок слов, образный строй – это намного индивидуальней, чем печать с подписью.

И хотя статьи Шейха не были подписаны, мой глаз без труда разглядел там явственную подпись и печать знакомого автора по имени Джамиль Шхаде. Два года назад, зеленым новичком готовясь к встрече с Джамилем, я прочитал с дюжину его газетных статей, хорошо их запомнил и теперь мог с полной уверенностью утверждать, что знаю имя загадочного Шейха. Ликвидировав братьев Абдалла, мы отрубили змее не голову, а разве что кончик хвоста. Голова же тем временем жила, здравствовала и накапливала яд.

5

Я сижу в тени своей лавки. Над городом – ослепительное голубое сияние; чтобы почувствовать его, нет необходимости устремлять взгляд в небо. Вечером – канун первого дня месяца Ава, самого жаркого и самого печального в году. Вот уже вторую неделю я поджидаю торговца из Иерусалима – он приезжает сюда раз в год за шерстяными тканями, которыми славится Цфат. Этот умный коммерсант по имени Шломо Толедано покупает у меня теплую ткань в жаркое время года, да еще и в период скорбных недель, когда ни у кого нет настроения торговаться из-за цены. Потом он дождется зимних холодов и с большой выгодой продаст товар в Святом городе, где известный на всю страну портной Яаков Сарагусти сошьет теплый камзол, платье или накидку на чьи-то зябнущие плечи.

Лучшая ткацкая мастерская в Цфате принадлежит семейству Альхаризи, а шерсть для тканей присылают им родственники покойного рава Моше Кордоверо, покупая ее в турецком Измире у анатолийских пастухов. Меня зовут Ицхак Ашкенази – это прозвище я унаследовал от отца. «Ашкенази» означает «выходец из Европы», а в нашем случае – из Испании; кастильским наречием мой папа владел много лучше, чем другими языками. Ашкенази, Альхаризи, Кордоверо, Сарагусти, Толедано… Не по своей воле наши деды и прадеды оказались в Иерусалиме, Измире, Цфате, Салониках, Каире и других городах исламского Средиземноморья. Когда-то они молились в одной синагоге Кордовы или Сарагосы, перед тем как очередное изгнание разбросало их по всему свету.

Вроде и жарко, но меня знобит, и я сейчас не отказался бы от шерстяной накидки. Иерусалимский Толедано все не едет и не едет; если сделка сорвется, мне будет трудновато расплатиться с цфатскими Альхаризи, а тем с измирскими Кордоверо. Торговля – хорошая модель мира, где все сущности взаимосвязаны и зависят одна от другой. Не исключено, что иерусалимец Шломо опасается эпидемии, которая, по слухам, охватила почти всю Галилею. Вот и у меня жар – уж не заболел ли? Было бы обидно умереть именно сейчас, как раз перед Концом времен.

С моего места можно различить вдали лесистые отроги горы Мерон. Отсюда не видно могилы великого Рашби, но я закрываю глаза, и она предстает передо мной столь же ясно, как крыши окрестных домов. Говорят, рабби Шимон умер от легочной чумы в возрасте тридцати восьми лет. Я часто представляю себя им, сидящим на уроке у рабби Акивы или распекающим собственных учеников. Не так уж трудно преобразиться в кого-то, с кем у тебя общая душа. Но разве общая душа непременно означает общую судьбу? Было бы обидно… Так или иначе, мне сейчас тоже тридцать восемь, а в Галилее вновь легочная чума.

Ашкенази… Выходец из Европы… Как часто эти наследственные прозвища противоречат истинному положению дел! Я родился в Иерусалиме, жил на берегах Нила и, вполне возможно, умру в Цфате – далеко-далеко от Европы, которую в глаза не видывал. Мои родители прибыли в Святую землю из Прованса, проездом через Геную и Салоники. Впрочем, Прованс тоже трудно назвать начальным пунктом этого маршрута. Обе семьи – и матери, и отца – были изгнаны из Кастилии и Арагона указом католических королей, да сотрутся имена гонителей и палачей моего народа. Предками отца были раввины небольшой общины города Сеговии, мать же происходила из купеческого рода, который веками, начиная с римских времен, гнездился в Барселоне.

Под стенами королевского замка Сеговии евреям жилось сравнительно неплохо, то есть добрые христиане громили и убивали их не так часто и жестоко, как в других местах. К примеру, в сравнении с Барселоной Сеговия и вовсе считалась чуть ли не раем. Парадоксальным образом это сослужило отцовской семье недобрую службу, а материнской, напротив, помогло.

Барселонский прадед моей мамы, подгоняемый постоянными нападками и преследованиями, стал готовиться к бегству из Пиренеев задолго до Указа об изгнании и в итоге умудрился вывезти из королевства большую часть своего немалого богатства. А вот прадед отца бежал из Сеговии в соседнюю Португалию чуть ли не пешком, унося на руках единственное имущество – детей. Впрочем, довольно быстро выяснилось, что в Португалии их тоже не ждали, и беженцам пришлось искать новое пристанище. Так обе ветви моей семьи сплелись в Провансе, в Авиньоне, что тоже оказалось не слишком дальновидным, поскольку французские католики мало чем отличались от испанских по части ненависти к народу Израиля.

– Людям всегда кажется, что им чего-то не хватает, – говорил мне отец.

Он называл меня уменьшительным именем Цахи-сынок, в отличие от мамы, которая предпочитала солидное Ицхак даже тогда, когда приходилось менять мои загаженные пеленки.

– Да-да, Цахи-сынок, им вечно не хватает чего-то, а чего, они и сами не знают. Бедным кажется, что не хватает денег; богатым кажется, что не хватает благородства; благородным не хватает власти, властителям не хватает подданных, и нет этому конца. Поэтому богатые христиане так любят выдавать дочерей за аристократов. Но что прикажешь делать нашим богачам, ведь у евреев нет аристократии? То же самое, Цахи-сынок, то же самое. Только у нас титулы заменяются ученостью. Вместо герцога рав, вместо князя законоучитель. Так мы с твоей мамой и поженились: богатая невеста с огромным приданым и нищий жених с родословной ученых раввинов…

Тут отец обычно вздыхал и уплывал мыслями в далекое авиньонское гетто. Но меня, шестилетнего, уже тогда интересовали не матримониальные частности, а общие правила.

– Значит, и мне всегда будет чего-то не хватать?

– Что? – переспрашивал мой бедный родитель, словно выныривая из омута невеселых воспоминаний. – Тебе, Цахи-сынок? Нет-нет, ты совсем другой случай. Вот тебе поучительная история на сон грядущий. Однажды четверо достойных людей пришли к Святому, да будет благословен, просить исполнения желаний. Первый попросил денег, получил их, но вскоре обнаружил, что богатство не принесло радости, а лишь добавило забот. Второй попросил дать ему девушку-красавицу, и по возвращении домой его ждала там прекрасная любящая жена. Увы, со временем чувства охладели, любовь уступила место привычке, а счастье сменилось такими ссорами и такой взаимной злобой, что хоть из дома беги. Третий попросил царскую власть; не успел он шага шагнуть, как его подхватила на руки ликующая толпа и внесла во дворец, прямиком на трон. Однако затем выяснилось, что нет ничего труднее и мучительнее, чем охранять свое царское звание, когда на него посягают не только враги, но и те, кто кажутся поначалу друзьями. Да, собственно, и друзей-то…

– А четвертый? – нетерпеливо перебивал я, уже зная по опыту, что самое интересное обычно приберегается под конец. – Что попросил четвертый?

Отец напускал на себя таинственный вид, наклонялся пониже и сообщал едва слышным шепотом:

– Четвертый попросил знания.

– Знания? О чем?

– Просто знания. Четвертый попросил просто знания и тут же узнал, что ему не требуется ничего. Ничего. Узнал, что у него уже есть все необходимое для счастья. Вот и ты, Цахи-сыночек, в таком же положении. Ведь ты учишься с двух лет и, надеюсь, продолжишь учиться всю свою жизнь. Всегда проси у Создателя только знания и не разменивайся на незначительные мелочи, такие как власть, богатство и страсти.

Судя по горечи в голосе рассказчика, он усвоил эту мудрость слишком поздно, поскольку сам не выглядел счастливым. Не знаю, на что рассчитывала семья моей матери, выдавая ее замуж за молодого рава Шломо Лурия – в ту пору еще не Ашкенази, – но ожидания явно не оправдались. Отец не стал знаменитым законоучителем, да, собственно, не очень-то и стремился к подобной славе. Это выводило маму из себя. Она согласилась бы терпеть что-либо одно: или бедность в качестве супруги великого рава, или скучную обыденность в семье богатого торговца, но только не то и другое вместе. Безвестность и нищета в одном стакане – это уже чересчур! Поэтому мама постоянно обвиняла мужа в никчемности. Где это видано? Человек не способен ни на духовную, ни на коммерческую карьеру!

– И зачем только я вышла замуж за такого недотепу?! – гневно вопрошала она, заламывая руки. – Ни рыба ни птица! Ни мясо ни молоко! Ох неспроста предупреждал меня старший брат, ох неспроста! И что теперь? Что теперь, я тебя спрашиваю? Зачем ты притащил меня в эту грязную дыру?

Грязной дырой мама называла Иерусалим и Эрец-Исраэль в целом. Наверно, они сильно проигрывали в сравнении с цветущим Провансом и Авиньоном – столицей папы римского, – потому что отец даже не пробовал спорить по этому поводу.

– Ты же знаешь, – тихо, но непреклонно отвечал он, – я не хотел, чтобы наш сын родился в гетто. Я не хотел называться евреем папы, как люди авиньонской общины. Мы принадлежим не папе, а…

– Плевать! – перебивала его мама. – Мне плевать, чего ты там хотел или не хотел! Я!.. Я!.. Я хотела нормальной жизни! Но разве тут возможна нормальная жизнь? Почему ты не хочешь переехать к моему брату в Каир?

Этот вопрос отец и вовсе не удостаивал ответом – только еще ниже склонялся над старым фолиантом Талмуда. Глядя назад, я понимаю, что в материнском возмущении содержалась некоторая доля правоты. Жизнь за стенами Святого города нельзя было назвать легкой. К ужасающей тесноте и грязи здесь добавлялись двойные, а то и тройные расходы на жилье и еду. Помимо турецких властей свой особый налог взимала местная еврейская община; платить подати и поборы приходилось буквально на каждом шагу – у ворот, на улице, в синагоге… Поневоле придешь в ярость, если не в отчаяние.