Текст книги "Четыре овцы у ручья"

– Нет проблем! – заорал я. – Сколько надо? Я заплачу из своих! Поехали!

С информатором, хитроглазым морщинистым мужичонкой в сером пиджаке поверх длиннополой галабии, мы встретились в рощице невдалеке от Бейт-Эля. Пока они с Жоржем вели обязательную вступительную беседу о здоровье, семье и погоде, я сидел как на иголках. Время уходило – минута за минутой. Наконец кэптэн Жорж сжалился надо мной и перевел разговор на семейство Шхаде.

– Шхаде? – переспросил мужичонка и задумчиво прищурился. – Богатая семья. Мои племянники арендуют у них тридцать дунамов.

– Это все, что ты можешь сказать? – усмехнулся Жорж.

Информатор впал в еще большую задумчивость. Мое терпение лопнуло, и я вынул стошекелевую бумажку.

– Лейла. Меня интересует Лейла. – Я помахал банкнотой. – Не Джамиль, а Лейла. Говори уже, мы тут ночевать не планируем.

Мужичонка закивал с видимым облегчением:

– Ах, Лейла… Так бы сразу и сказали. Я-то думал… – Он с достоинством принял деньги. – Бедовая девчонка, плохое воспитание. Брат за границей учился, ну и ей тоже захотелось. Был бы жив отец, он бы ей мозги вправил. Где это видано, чтобы девушка из приличной семьи жила одна в этом… как его…

– В Париже? – подсказал я.

– Вот-вот. Джамиль тогда в отъезде был, по делам. А мать одна не справилась. Что с нее взять: женщина. Согласилась на уговоры, сняла дочке квартиру, записала на эту учебу… – последнее слово он произнес с видимым отвращением. – Года она там не прожила, потом Джамиль вернулся, поехал в этот Париж и силой приволок сестру обратно. Брата она послушалась. Конечно, как же иначе. Только вот уже поздно было.

Информатор замолчал, скорбно покачивая головой.

– Поздно? Почему? – поторопил его я.

Кэптэн Жорж толкнул меня локтем в бок: настало время подпитать соловья новым кормом. Спрятав в карман пиджака вторую банкноту, мужичонка зачем-то осмотрелся вокруг и продолжил шепотом:

– Говорят, ее там испортили. Да и как иначе? Известное дело: в этой учебе все девушки проститутки. В деревне думали, что брат ее сразу убьет, но он пока терпит… – соловей вздохнул и закончил, похлопывая себя крыльями по коленям: – Брат терпит, время терпит, только честь семьи не терпит. У Лейлы теперь одна дорога, все так говорят.

Блеснув хитрыми глазками, он поднял руку и медленно, со вкусом провел ребром ладони по горлу. Я вспомнил красивое лицо Лейлы и с некоторым трудом подавил тошноту. В город мы возвращались в молчании.

– Ты что-то чересчур впечатлился, – сказал кэптэн Жорж, когда мы уже парковались перед зданием Шерута. – Уж не влюбился ли? Скажу тебе по опыту: с ними лучше заранее отключать любые чувства. Другая культура, что ты хочешь. Им что дочь, что сестра – один хрен: зарежут, как овцу, и рука не дрогнет. Ты ведь сам слышал: «Честь семьи не терпит».

Но в тот момент я уже думал о другом:

– Как бы узнать, что действительно случилось в Париже?

– В Париже? То есть моего Абу-Зияда тебе мало? – удивился Жорж. – Париж – это не по нашей части, братан. Тут тебе нужно к туристам-специалистам из особого агентства путешествий. Моссад называется – слыхал о таком? Хочешь совет? Даю бесплатно, а то у тебя банкноты вот-вот кончатся: сходи к своему боссу, у него в этом агентстве друзья. Вроде он когда-то и сам путешествовал.

К начальнику я ворвался с таким решительным видом, что он не осмелился задавать лишних вопросов: эхо обещания предоставить мне «все ресурсы» еще не отзвучало в стенах кабинета. Кэптэн Маэр сделал несколько телефонных звонков и напоследок удовлетворенно кивнул: ко мне обещали вернуться в течение ближайших часов. Нечего и говорить, что «ближайшие часы» дались мне нелегко; мобильник зазвонил лишь около двух пополуночи, когда до освобождения Лейлы оставалось всего ничего. После того как женский голос вымучил несколько фраз на ломаном иврите, я перешел на французский.

– О, так будет намного легче, – обрадовалась моя собеседница. – Значит, вас интересует Лейла Шхаде. Да, это была шумная история. Она поступила на социологию, но занятий почти не посещала. Знаете, в Сорбонне… ну, не только в Сорбонне, во всех универах есть такая студенческая организация – «Свободу Палестине». Лейла проводила там много времени. Знаете, пикеты, демонстрации, протесты на занятиях против лекторов, протесты в супермаркетах против израильских товаров… В общем, все как обычно. Она сразу стала одной из самых активных. Знаете, очень темпераментная девушка.

– Как и ее брат?

– О, вы имеете в виду Джамиля? Нет, он как раз казался другим. Спокойный, основательный. Но, знаете, все его слушали. Нет, не так: все его слушались. Только он не очень-то участвовал в пикетах и так далее. Знаете, поддерживать поддерживал, но участвовал мало. Больше посмеивался, когда студенты выбрасывали из суперов на мостовую израильские фрукты-овощи. Мол, авокадо не граната, хотя и похоже.

– Но Лейла приехала в Париж, когда его там уже не было?

– О, конечно. Он получил докторский диплом двумя годами раньше. Лейла была тут без присмотра родственников. Знаете, это редкость для традиционной арабской семьи. Очень темпераментная девушка. Такие, если влюбятся… о-ля-ля!..

– И она…

– О да! Влюбилась! Его звали… хотя почему «звали»? И звали, и зовут Мишель Альхаризи. Один из вождей организации «Свободу Палестине».

– Тоже араб? – предположил я. – Откуда? Из Алжира? Из Туниса? Из Марокко?

Она позволила мне завершить список догадок и лишь потом рассмеялась:

– А вот и не угадали! Из Прованса! Французский еврей черт знает в каком поколении. Знаете, из тех, из авиньонских «евреев папы». Когда король Филипп Красивый изгнал нас из всех прочих областей, авиньонские…

– Простите, – прервал ее я, – давайте вернемся к Лейле. У меня не так много времени.

– Да-да, Лейла, – заторопилась она. – Лейла и Мишель. Наверно, она тоже думала, что он араб. Знаете, из-за фамилии. Да и внешность. Честно говоря, ее тоже нетрудно принять за еврейку. Тут это распространенная ошибка. В ячейках организации «Свободу Палестине» их почти поровну – арабов и евреев. Такое вот странное явление. В общем, они съехались, жили вместе. А потом приехал Джамиль и увез ее…

– Она не сопротивлялась, не возражала? Ее не защитили?

– М-м-м… – озадаченно промычала моя собеседница. – По поводу первого вопроса сложно сказать, потому что она не успела ни с кем попрощаться. Вроде бы кто-то видел ее в синяках. Может, правда, а может, нет. Мало кто верил, что такой утонченный интеллектуал, как доктор Шхаде, в состоянии поднять руку на сестру, на женщину вообще. А что касается защиты… Потом многие упрекали Мишеля Альхаризи за то, что не вступился. Но вы ведь знаете эти их аргументы. Мульти-культи и все такое. Он отвечал, что никто не имеет права вмешиваться в многовековые установления угнетенной арабской культуры. Что организация «Свободу Палестине» защищает палестинский народ, а значит, и его культурную традицию.

Больше спрашивать было не о чем, и я поблагодарил телефонную незнакомку. Часы показывали двадцать минут третьего. Я позвонил в изолятор и попросил привести на допрос Лейлу Шхаде. Дежурный поинтересовался, известно ли мне, который час.

– Позвони в службу времени, – посоветовал ему я. – Здесь таких справок не дают.

– Но она спит!

– Значит, разбуди. Пусть умоется и топает сюда.

Лейлу доставили в допросную еще через полчаса. Когда она бухнулась на стул и уставилась на меня, я не смог сдержать улыбки. В бешенстве девушка казалась еще красивей, чем прежде: спутанная угольно-черная курчавая грива, яростные молнии в глазах, закушенная нижняя губа… Думаю, она растерзала бы меня голыми руками, если бы полагала это возможным, пусть и в самой минимальной степени.

– Что ты ржешь? – сдавленным от ненависти голосом спросила она. – Не мог подождать до утра? Или в вашем гестапо специально допрашивают по ночам?

Мы как-то сразу перешли на «ты», самым естественным образом. Никаких тебе «госпожа», «извините» и «соблаговолите».

– В твоих же интересах, – сказал я. – Ты ведь хочешь выйти пораньше, так? Ну вот, поговорим – и дуй отсюда к чертям собачьим. Тут тебе не гостиница, где выселение в одиннадцать дня. Кофе будешь?

Она ответила таким длинным и замысловатым ругательством, что в середине его потребовалось приостановиться, чтобы перевести дух.

Я покивал в знак того, что весьма впечатлен:

– Чудо-песня. Так что насчет кофе? Нет? Ну, как хочешь. Я-то уже третьи сутки не сплю, только на кофе и выезжаю…

Лейла, сузив глаза, наблюдала, как я неторопливо насыпаю в стаканчик две с горкой ложечки кофе, добавляю немного воды, перемешиваю, доливаю доверху и присаживаюсь в сторонке – ждать, пока остынет. Ее прорвало всего лишь минуты через три – я мысленно ставил на семь-восемь:

– Чего вам от меня надо? Я не стану разговаривать с оккупантским гестапо!

Я поморщился, как от зубной боли:

– Хватит, Лейла. Пожалуйста, не надо лозунгов. Ты не на демонстрации, тут нет ни фотографов, ни репортеров. Тебе ведь не хуже меня известно, что тут и в помине не было чьей-либо независимости со времен Иудейского царства. Эта земля считалась провинцией Рима, Византии, халифата, мамлюков, османов – провинцией, но уж никак не самостоятельным государством. Ну разве что эпизод с королевством крестоносцев, но они, конечно, не в счет. О какой же оккупации ты кричишь? Есть спорная территория; ты считаешь ее своей, я – своей. Пока что победа на моей стороне, только и всего. Почему я должен этого стыдиться? Разве тебе было бы стыдно, если бы, не приведи господь, победили твои? Нет ведь, правда?

– Мне? Стыдно? – она презрительно фыркнула. – Это вы приперлись сюда из Восточной Европы если не вчера, то позавчера. А мои предки жили на этой земле тысячелетиями. Ты ведь был в подвале моего дома – часть фундамента там еще с римских времен.

– О! – подхватил я. – С римских времен – это еще до Мухаммада, не так ли? Твой Дир-Кинар – христианская деревня, принявшая позже ислам. А что было до христиан? Ну что ты кривишься? На иврите это место звалось Кинор. По легенде, царь Давид именно из здешнего дерева вырезал раму для своей знаменитой лиры. Так кем же были твои предки, Лейла?

Девушка рассмеялась:

– Надо же, куда повернул! Вранье это все! Ложь!

Я тоже улыбнулся и потрогал стаканчик:

– Остыл. Можно пить. Ты уверена, что не хочешь? Больше предлагать не стану… А что касается предков, то посмотри в зеркало. Тебя же не отличить от еврейки.

– Вранье!

– Называй это как хочешь… – я осторожно отхлебнул глоток. – Но в Париже, когда ваша банда громила суперы с израильскими товарами, редко кто принимал тебя за арабку. Потом-то, когда узнавали имя-фамилию, соображали, что к чему. А так – нет. Типичная еврейка, какая-нибудь французская Лея Саде, а вовсе не породистая Лейла Шхаде. Что, скажешь, нет?

Она молчала, опустив глаза и крепко, до белизны костяшек, сжав кулаки.

– Да ты и сама-то порядком напутала в этом деле, – как ни в чем не бывало продолжил я. – Что, в общем, понятно: откуда тебе было знать, что Альхаризи…

– Заткнись! – прокричала она, топая ногами и стуча кулаками по столу. – Замолчи! Сволочь!

Нанесенный мною удар был тяжелым – даже не под дых, а в самое сердце. Мне пришлось подождать, пока Лейла отбомбит ни в чем не повинный стол и застынет, закрыв лицо руками.

– Слушай, Лейла. Я не собираюсь спрашивать тебя о Джамиле. Он твой брат, и ты не выдала бы его, даже если бы что-то знала. Я говорю «если бы», потому что уверен: ты ничего не знаешь. Он слишком хитрый лис, чтобы довериться кому-то из семьи, ведь их допрашивают в первую очередь. Ты свободна, по крайней мере, в том, что касается нас, и пока ты не наделала каких-нибудь глупостей. Утром тебя выпустят, и можешь идти на все четыре стороны, если есть куда.

– Откуда ты знаешь… – тихо проговорила она, протискивая слова в щель между ладонями. – Хотя что это я… Теперь весь мир знает…

– Тебя убьют, Лейла. Странно, что ты еще жива.

Девушка опустила руки. В глазах ее стояли слезы.

– Твое-то какое дело? Думаешь, прибегу к вам за спасением? Ха! Даже не надейся!

Я принес ей салфетки.

– У тебя нет выбора, сестричка…

– Сестричка? – брезгливо повторила она. – Какая сестричка?! Ты мне не брат!

– Верно, не брат, – кивнул я. – Интересно, что ты не возразила насчет «нет выбора». Потому что выбора действительно нет. В деревне только и ждут, когда брат – настоящий брат – перережет тебе горло и бросит на съедение шакалам. Бежать в Европу? Но там тебя тоже некому защитить, ведь твои тамошние друзья – подлые трусы. Разве этот сукин сын Мишель Альхаризи поступил как мужчина? Подонок наверняка пел тебе французские песни о вечной любви, а потом отвернулся при первой же угрозе. Он не только подлец, но еще и идиот. За такой девушкой, как ты, любой настоящий мужчина будет счастлив бежать на край света…

В черных глазах промелькнул огонек – мигнул раз-другой и погас. Лейла хмыкнула, отложила салфетку и взглянула на меня с каким-то новым интересом:

– И что, ты бы побежал?

– Дело не во мне, – произнес я после паузы, которая должна была означать некоторое смущение.

– А все же? – задорно проговорила она. – Побежал бы?

– Тебе сделать кофе?

Девушка устало махнула рукой:

– Достал ты меня с этим кофе. Ну ладно, сделай.

– Сколько – сколько?

– Одна – одна.

Я поднялся со стула и включил чайник. Одна ложечка кофе, одна ложечка сахара. Ох, не швырнула бы она в меня этим кипятком… Хотя, по всем признакам, уже не швырнет. С некоторых пор наш разговор перетек совсем в другое русло. Когда я вернулся к столу, девушка сидела, уставившись в угол, и вид у нее был самый несчастный.

– Вот, возьми, – я поставил перед ней стаканчик. – Послушай, Лейла, я ведь действительно хочу помочь. Для начала хотя бы вытащить тебя из Дир-Кинара. Можно организовать это как перевод из Сорбонны в Иерусалимский университет. Уговори мать, пусть она снимет тебе квартиру в восточной части города – на Скопусе или в Шейх-Джаррахе. Брат сейчас в бегах, он не помешает.

Она помотала головой:

– Думаешь, там меня не найдут?

– Ну знаешь, – я развел руками. – С чего-то ведь нужно начинать. Помни, что есть и кардинальное решение: новые документы, другое имя, отъезд навсегда. Но это уже от меня мало зависит.

– Отъезд? Куда?

– Куда захочешь. Европа, Штаты, Канада, Аргентина…

Лейла усмехнулась:

– Как тебя зовут?

– Клайв. Кэптэн Клайв.

– Тебе-то это зачем, кэптэн Клайв? – Она наклонилась над столом и уставила на меня черную двустволку своих огромных глазищ. – Или ты просто меня вербуешь? Ведь вербуешь, так? Ну признавайся…

Я помолчал, не отводя взгляда, потом тоже наклонился вперед. Мы почти касались друг дружки носами. Со стороны это наверняка выглядело комично.

– Не попробуешь – не узнаешь, – раздельно проговорил я. – Может, и вербую. А может, собрался бежать на край света. Как знать?

Она отодвинулась первой, отхлебнула из стаканчика, сморщилась:

– Гадость какая. Что вы тут пьете? Нормального кофе не купить?

– Позови в гости, выпьем хорошего. – Я вынул ручку и написал номер на листочке бумаги. – Вот мой телефон. Выучи наизусть, чтоб не нашли. Если надумаешь, звони.

Лейла немного помедлила, потом взяла бумажку со стола и сунула в карман.

– Зачем же заучивать? Пусть будет так, почерком самого кэптэна Клайва. Найдут так найдут. Мне уже бояться нечего.

Когда ее увели, я вернулся в кабинет и вызвал такси. Моя машина стояла внизу под зданием, но выжатый лимон – а именно таким я ощущал себя в тот момент – не должен садиться за руль. Трое суток предельного напряжения без сна; столь основательно ушибать голову мне еще никогда не приходилось. Утешало одно: этим утром положение уже не выглядело совсем безнадежным. Мне удалось поместить соблазнительную приманку прямо перед носом Джамиля Шхаде – и этой приманкой был я сам.

9

Я родился в субботу, в первый день первого весеннего месяца Нисана 5532 года, чьи буквы формируют слово святого языка, которое можно истолковать как указание: «Собирай, присоединяй!». Собирай, присоединяй. Три черных орла, раззявивших хищные клювы на гербах России, Австрии и Пруссии, вряд ли знали об этом, когда принялись в том же году рвать на части четвертого – белого, польского, – растаскивая его земли по кускам на три стороны света, чтобы собрать и присоединить их к своим территориям. Так мой народ, живший прежде под одним гоем, перешел во владение трех других, перерезавших новыми границами, а значит, и новыми поборами привычные шляхи между бывшими польскими местечками.

Но тогда, в 5532-м, мало кто из евреев об этом думал. Да и зачем? Поди разбери, который из гоев хуже… После ужасов гайдамацкой резни, случившейся всего за четыре года до моего рождения, было бы нелепо тосковать по прежней власти. Тем более что и шляхи, и местечки остались такими же пыльными летом, метельными зимой и непролазными от грязи в осенне-весенних промежутках. В тот год людей намного больше волновали совсем другие события: кончина рабби Дова-Бера, Магида из Межирича, последнего общепризнанного преемника великого Бешта, и грозные запреты, изданные тогда же ведущими раввинами Вильно и Брод, – запреты и отлучения, расколовшие еврейский мир на два непримиримых лагеря – хасидов и миснагедов.

Мой отец Симха, в противоположность своему имени, которое означает «радость», слыл замкнутым и молчаливым человеком. Улыбка появлялась на его губах, лишь когда он брал на руки меня – своего первого и единственного сына.

– Ах, Нухи, Нухи, Нухи… – приговаривал он, вглядываясь в мое лицо. – Неспроста ты родился в этот год, золотой мой мальчик. Кому же, как не тебе, собрать в душе мудрость святых праведников? Кому, как не тебе, соединить растерянный и гонимый народ, забывший о радости под плетьми и кровавыми клинками?

Я улыбался ему в ответ беззубым младенческим ртом, не имея ни малейшего представления о смысле и значении отцовских надежд. Симха между тем вел свой род от знаменитого Магарала – рабби Йегуды Ливы бен-Бецалеля из Праги. Того самого Магарала, который, подобно Творцу, создал из глины и праха страшное чудище под названием Голем, оживив его Божьим именем и начертанным на лбу словом «эмэт», что значит «истина». И Голем ходил ночами по пражским улицам, наводя ужас на злодеев, воров, клеветников и клятвопреступников, ходил, пока не устрашился рабби Йегуда дела рук своих. Потому что не Голему назначено решать, кто заслуживает или не заслуживает наказания. И тогда отвел Магарал сотворенное им чудовище на чердак и стер с его лба первую букву слова «эмэт», оставив только «мэт», то есть «мертвец». И в то же мгновение подломились глиняные ноги гиганта и рухнул он на пол с грохотом, от которого содрогнулась вся Прага. Потому что жизнь от смерти, дыхание от праха, порядок от хаоса отделяет всего лишь одна буква «алеф», начальная буква святого языка…

И все же отцовское происхождение от Магарала, а через него и от самого царя Давида значило по тем временам не больше, чем родственная линия моей матери Фейги, внучки основателя хасидского движения рабби Исраэля бен-Элиэзера, прозванного Бааль-Шем-Товом, в сокращении Бештом, то есть «Знающим Имя Всеблагого», а проще говоря, Чудотворцем. Я родился двенадцатью годами позже его смерти, в том же подольском городке Меджибож, где Бешт провел последние годы жизни, а затем и был похоронен. Его прямыми потомками, детьми единственной дочери Адели, были, помимо Фейги, два ее брата.

Первый рано покинул хасидскую столицу, переселившись в волынское местечко Судилков, и в дальнейшем не предъявлял претензий на трон наследника Бешта; зато второй, рабби Барух, воспитывался в доме Бааль-Шем-Това до самой смерти последнего, был его любимцем и в итоге возглавил двор хасидов Меджибожа. К несчастью, Барух не имел сыновей. С учетом этого понятно, почему мама возлагала на меня еще более честолюбивые надежды, чем отец. В мои ранние годы мы так часто ходили на могилу ее великого деда, что я начинал скучать, когда по каким-либо причинам в этих визитах наступал небольшой перерыв.

– Смотри, Нахман… – шептала в младенческое ушко мать, которая, в отличие от мужа, всегда предпочитала называть сынка полным именем. – Смотри, Нахман. Тут лежит Бааль-Шем-Тов, твой прадедушка, передавший тебе свою бессмертную душу. Он получил это сокровище от Святого Аризаля, а тот от рабби Шимона бар-Йохая, который унаследовал эту душу от самого Моше Рабейну. Ты пятый, сынок, пятый и последний. Смотри и слушай, слушай, слушай…

И я слушал, внимательно, как всякий послушный мальчик. Я вслушивался в звук материнских и отцовских слов, старался понять их значение, вникнуть в их смысл. Надо ли удивляться тому, что именно они просочились в мое детское сознание намного раньше других, простых и расхожих. Именно с ними я познакомился раньше, чем с повседневными понятиями человеческого быта. Надежда на избавление, жажда величия, вера в высокое предназначение и во врожденную способность «собирать и присоединять» казались мне с малого возраста ближе и понятней, чем улица, река, телега и городской рынок.

Предназначение – в нем и заключается главный и, видимо, единственный смысл человеческого бытия. Это слово я усвоил раньше, чем оторвался от кормящей груди; его внедрили в меня вместе с материнским молоком, начертили на моей голове, как «эмэт» на глиняном лбу, еще прежде, чем на темени зарос родничок. Предназначение – только ради него и пишется история, как народная, так и личная. Стоит ли помнить прошлое, если не стараться уловить в нем намеки и указания на то, как нужно поступить в настоящем и к чему следует стремиться в будущем? А иначе зачем мне знать, кем был мой прадед, от кого произошел мой отец и кто истребил других моих предков? Как ты можешь понять свое собственное место, свои цели, направление своего движения, то есть все, что именуется Предназначением, без того, чтобы прочертить длинную линию предшествовавших тебе жизней, смертей и судеб? Ведь без этой линии ты никто. Никто, «мэт», мертвец, Голем, глиняный хлам на чердаке пражского дома; говорят, он лежит там до сих пор в назидание прочей ходячей и дышащей глине…

Мой дядя рабби Барух души во мне не чаял. Еще бы, родной племянник, прямой продолжатель династии Бешта, бриллиант столичного меджибожского двора, будущий великий цадик, которому назначено объединить евреев, оставшихся без единого духовного наставника, разбредшихся, как лишенное пастуха стадо, по многим – большим и малым – хасидским дворам Подолии, Волыни, Полесья, Галичины и Бессарабии. На эту роль готовила меня мать, об этом говорил со мной царственный дядя.

Во время моего взросления он безраздельно управлял двумя дворами – в Тульчине и Меджибоже, но претендовал, безусловно, на всю Подолию, а может, и более того. Проведя первые годы жизни на коленях Бешта, он, казалось, должен был впитать если не безграничную мудрость деда, то хотя бы его беспримерную скромность, здравый смысл и дружелюбное снисхождение к человеческим слабостям. Бааль-Шем-Тов никогда не строил из себя великого праведника и непревзойденного знатока Учения; напротив, в своих странствиях он любил представляться безвестным простаком, чуть ли не неучем. Но судя по тому, какие истории о творимых им чудесах звучали повсюду, где только жили евреи, каждое его слово значило неизмеримо больше, чем ученые диспуты многомудрых раввинов.

После смерти деда маленького Баруха отдали в учение самому значительному ученику Бешта – рабби Дову-Беру из Межирича, прозванному Магидом, то есть Проповедником, за выдающееся знание Торы. Никто лучше него не мог бы научить мальчика распутывать хитросплетения талмудических толкований, отыскивать жемчужины истины в древних и новых трактатах еврейских мудрецов и готовить свой собственный разум к тому, чтобы ярче освещать тусклую реку текущей жизни немеркнущим огнем Учения.

Конечно, мало кто из хасидов Бешта и Дова-Бера полагал, что Барух заметно превзойдет кого-либо из двух своих учителей. Гадали лишь о том, от кого он возьмет больше – от великого скромника с огромным сердцем или от великого мудреца с огромным знанием. Впрочем, были и такие, кто, приводя в пример особо расторопного ягненка, сосущего от двух маток одновременно, полагал возможным совмещение обеих этих добродетелей – пусть и более умеренное в каждой своей составляющей. Реальность, однако, посрамила и первых, и вторых, и третьих.

Когда Барух достиг брачного возраста, ему стали подыскивать достойную невесту. Все соглашались, что внуку Бешта причитается нечто из ряда вон выходящее. Не обнаружив достойной семьи на еврейских просторах тогда еще целехонькой Речи Посполитой, хасиды обратили взоры на запад, а конкретней – в императорскую Вену, и не просто в Вену, но к стенам одного из богатейших домов Священной Римской империи – дворцу банкира и откупщика реба Тувии Кацкеса.

Каменное трехэтажное здание с высокими лепными потолками, расшитая золотом одежда, две дюжины слуг в напудренных париках, конюшня с роскошным выездом и породистыми скакунами, прилегающий ландшафтный парк со статуями, прудом и затейливо подстриженными деревьями – рядом с этим великолепием меркли даже дворцы графа Станислава Потоцкого, на которые подольским евреям разрешалось взирать разве что из-за ограды. А уж сравнивать особняк, где поселили новобрачных, с подслеповатыми покосившимися домишками цадиков Меджибожа, Межирича и Тульчина вовсе не приходило в голову никому. Предполагалось, что Барух продолжит обучение у самых авторитетных раввинов Вены. Так или иначе, когда спустя несколько лет внук Бааль-Шем-Това вернулся в Подолию, чтобы наконец возглавить хасидские дворы Тульчина и Меджибожа, он был совсем другим человеком.

Довольно скоро рабби Барух получил у хасидов прозвище «сердитый цадик», а резиденции, которые он отстроил для себя в подольских местечках по венскому образцу, подарили ему в народе еще и звание «Тульчинский герцог». Два этих имени были, как ни странно, тесно связаны между собой: деньги на свою роскошную жизнь Барух взимал с хасидов, которые приходили к нему за советом и благословением, сердито прогоняя тех, кто осмелился явиться пред грозные очи цадика с пустыми руками. Не ограничиваясь этим, он постоянно разъезжал по Подолии, взимая мзду в каждом городке и нисколько не считаясь с местными цадиками.

Казалось бы, такая манера должна была отвратить людей от моего дяди, ведь временами они отдавали ему последние гроши, нередко получая взамен лишь гневную отповедь, а то и удар палкой. Но вышло ровно наоборот: число приверженцев «сердитого цадика» росло не по дням, а по часам. Наверно, богатство резиденции рабби Баруха внушало хасидам еще больший трепет, чем рассказы о чудесах, которые когда-то творил его знаменитый дед. Дом «Тульчинского герцога» действительно напоминал дворец, заметно превосходя размерами и богатством отделки все дома, виденные прежде в здешних местечках и деревнях.

Помню, как я впервые подошел к его железным воротам – кованым, с позолотой и узорчатыми завитками, бочком просочился внутрь и, борясь с желанием убежать, двинулся по обрамленной розовыми кустами мраморной дорожке к главному входу, чьи массивные двери красного дерева не посрамили бы и французского короля. На крыльце меня поджидал похожий на господина слуга в элегантно расшитой ливрее, чьи золотые узоры хорошо гармонировали с позолотой дверных ручек и мерцающими прожилками мрамора. Вкусы хозяина явно склонялись к драгоценному металлу…

Моя мать Фейга была зеркальным отражением своего брата; иногда мне даже казалось, что она превосходит его желаниями и запросами. Впрочем, трудно сказать, кто кого отражал: она его или он ее. В безудержной тяге к богатству и власти всегда есть что-то женское, поверхностное. Богачи и властители украшают себя роскошью и подданными совсем как женщина, когда она румянит щеки, подкрашивает губы и навешивает на себя браслеты и ожерелья, и результаты этой временной бутафории точно так же никогда не удовлетворяют их дольше, чем на час-другой. Так или иначе, но мама непрерывно восхищалась рабби Барухом, ставя его в пример и горько упрекая отца за неумение и нежелание хоть в чем-то походить на такой выдающийся образец.

Не знаю, на что рассчитывала единственная дочь Бааль-Шем-Това, выдавая честолюбивую Фейгу замуж за молодого человека из хорошей семьи, но ожидания явно не оправдались. Отец не стал знаменитым законоучителем, да, собственно, не очень-то и стремился к подобной славе. Это выводило маму из себя. Она согласилась бы терпеть что-либо одно: или бедность в качестве супруги знаменитого цадика, или скучную обыденность в семье богатого торговца, но только не то и другое вместе. Безвестность и бедность в одной тарелке – это уже чересчур! Поэтому мама постоянно обвиняла мужа в никчемности. Где это видано? Человек не способен ни на духовную, ни на коммерческую карьеру!

– И зачем только я вышла замуж за такого недотепу?! – гневно вопрошала она, заламывая руки. – Ни рыба ни птица! Ни мясо ни молоко! Ох неспроста предупреждал меня брат Барух, ох неспроста! И что теперь? Что теперь, я тебя спрашиваю? Почему я должна жить в этом грязном домишке с отваливающимися ставнями?

Отец не удостаивал ответом ее вопросы, только еще ниже склонялся над очередным старым фолиантом. Глядя назад, я понимаю, что в материнском возмущении содержалась определенная доля правоты. Жизнь семьи скромного талмудиста-меламеда нельзя было назвать легкой: временами нам едва хватало денег на еду и на починку вечно текущей крыши. Но что бы там ни говорила несведущая в этих вопросах мать, на самом деле мой папа был большим знатоком Учения. Известно, что праведники бывают двух видов: скрытые и явные; он относился к первым. Когда отец умер, в одночасье, как будто от великой усталости, мать восприняла свое внезапное вдовство с радостью и особо этого не скрывала: теперь она могла на законном основании переехать во дворец рабби Баруха.

В самый последний вечер, перед тем как он лег, чтобы не проснуться наутро, мы вместе читали и обсуждали трактат «Поучения отцов», а мать возилась у дымящей плиты и в очередной раз громко сетовала, что не послушалась братнего совета. Это отвлекало меня настолько, что в какой-то момент я не выдержал и тихонько, но совершенно не к месту спросил у отца, за что люди так любят и уважают дядю Баруха, который честит их последними словами, да еще и забирает трудные гроши.

– Ах, Нухи, Нухи, Нухи… – улыбнулся отец. – Будешь отвлекаться – не станешь праведником. Но ладно, так уж и быть: вот тебе история про четырех овец.

Четыре овцы стояли перед огромным стадом с четырех разных сторон.

«Следуйте за мной, дорогие овцы! – сказала первая овца. – Я приведу вас к ручью знания, чистого и прозрачного, как родниковая вода. Испив из него, вы станете лучше понимать мир и себя в нем». И стадо, проблеяв всеобщее согласие, двинулось в ее сторону, потому что лучшее понимание избавляет от досадных ошибок.