Текст книги "Ловкачи"

Потом, обессиленный, со струившимся по лбу холодным потом, опустился он на подушки, и дыхание его было так тяжело, легкие его свистели, пыхтели и шумели, словно старые, прорванные кузнечные мехи.

Кругом в поздний ночной час все было тихо, и только однообразный плеск морской волны о гранитный берег говорил о равнодушии великой стихии ко всем горестям и болям людским…

Пузырев сидел у лампы с темным колпаком и ожидал развязки.

Но она и в эту ночь еще не наступила, хотя иногда больному, видимо, становилось до того тяжко, что казалось, агония уже началась.

Утром Пузырев что-то написал пером на лоскутке бумажки и с написанным пришел к домовладельцам.

– Я не могу ни на минуту оставить моего друга, – сказал он, – но вот телеграмма, которую прошу вас сейчас же отправить. Пожалуйста, прочитайте ее сперва, так как в ней выражена и косвенная просьба к вам.

– Просьба к нам? – переспросили в один голос Любарский и его жена.

– Прочитайте.

Они развернули листок, и вот что там значилось:

«Варшава,

„Европейская гостиница“.

Ивану Александровичу Хмурову. Приходится плохо, совсем конец. Если умру, домовладельцы Любарские перешлют тебе свидетельство и другие документы.

Пузырев».

И тут же он передал им довольно объемистый пакет, впрочем незапечатанный.

В удивлении взял его в руки Любарский и вертел, не зная, что с ним делать?

XXVI. Отъезд

В пакете лежал страховой полис на имя Ильи Максимовича Пузырева с бланковою надписью, сделанною тою же рукою, которою была написана телеграмма, еще какой-то запечатанный конверт, адресованный тому лицу в Варшаву, что и депеша, и, наконец, записка следующего содержания:

«Покорнейше прошу господ Любарских, наших домовладельцев в Ялте, в случае кончины моей немедленно же отправить прилагаемый страховой полис общества „Урбэн“ и письмо в город Варшаву, на имя Ивана Александровича Хмурова, проживающего там в „Европейской гостинице“.

Илья Максимович Пузырев».

Прочитав эту записку, Любарский склонил голову в знак согласия, а потом спросил:

– Как провел ночь ваш друг?

– Ужасно, – ответил с глубоким сокрушением. Пузырев. – И он, и я имели покой только до полуночи и с тех пор глаз не сомкнули. Но я боюсь оставлять его одного. Пожалуйста, распорядитесь сейчас же насчет депеши, вот деньги; а я должен вернуться к нему.

– Вы ждете к себе доктора? – спросил участливо Любарский, провожая гостя до дверей.

– Да, Иван Павлович хотел быть.

Но ни в этот день, ни даже в последующий Страстин еще не скончался. Врач, действуя на успокоение больного, доставлял ему некоторый отдых и сем давал силы дольше бороться с ужасною, неизлечимою болезнью.

Пузыреву поминутно казалось, что наступила агония, но хриплое дыхание и полузабытье больного были в прямой связи с его ужасными страданиями.

Из Варшавы на телеграмму не было получено ответа. Впрочем, это нисколько не тревожило Пузырева: он вполне понимал, что на подобную депешу Хмурову было бы трудно отвечать что-либо.

Любарские, все более и более располагавшиеся к настоящему Пузыреву за его подвиг дружбы и самоотвержения, теперь уже сами искали случая поговорить с ним и сказать ему при каждой беглой встрече хоть слово утешения.

– Вам самим нужен отдых, – говорили они ему как-то дня через два после отправления депеши. – Вы совсем измучились. Не приедет ли вам на смену или хоть в облегчение тот господин Хмуров, которому больной телеграфировал?

– О нет! Ему, к несчастию, нельзя выехать из Варшавы, – отвечал тоном глубокого сожаления Пузырев. – Не то бы он действительно во многом мне помог.

– Вам надо взять сиделку, – уговаривали они его еще.

– Зачем? – как-то безнадежно и беспомощно отзывался Илья Максимович.

– Как зачем? Чтобы отдохнуть. Ведь на вас лица нет.

– Я отдохну потом, после печальной развязки. Когда все будет кончено, я уеду за границу… А пока он просит не отходить от него.

Таким образом, Пузырев исподволь подготавливал их ко всему.

Прошло еще несколько дней, крайне томительных для всех.

Однажды Пузырев заснул в кресле, до того он был переутомлен, как вдруг ему приснился страшный сон: все вокруг сохраняло ту же обстановку, и больной по-прежнему лежал на своем смертном ложе, тяжело дыша и молча страдая. Та же лампа слабо освещала комнату, и по временам Пузырев будто бы продолжал поглядывать на Страстина. Но вот Григорий Павлович на локтях приподнялся, сел, спустил ноги с постели, встал и молча, не произнося ни звука, вышел из комнаты…

Пузыреву казалось, что он видел удалявшегося Страстина, до такой степени ясен был сон, и в страшном испуге за безумный поступок больного он громко вскрикнул…

Вскрикнул и проснулся…

Все тихо было в комнате. Так же горела лампа, слабо освещая больного в постели, и Пузырев не мог сразу понять, долго ли он так проспал?

В первую минуту он был в состоянии одно только ясно себе усвоить, а именно что больной никуда не ушел, что он продолжал лежать тут, перед ним, тихо и неподвижно и что то, стало быть, ему только приснилось.

Но, успокоенный, он стал вглядываться в Страстина, и вдруг озноб быстрою, ледяною струйкою пробежал по его плечам, по спине, по всем жилам.

Григорий Павлович лежал слишком тихо, слишком неподвижно, причем ноги его под одеялом настолько вытянулись, что он теперь казался куда длиннее обыкновенного.

Чувство страха, удвоенного беспокойством и уже подступившими угрызениями совести за то, что он проспал его последние страдания, еще увеличилось в Пузыреве, и он кинулся к кровати, взглянув прямо в бледно-зеленоватое лицо Страстина с заостренным носом, схватил его за руку…

Но рука была как лед и так тяжела, что, казалось, не было никакой силы ее поднять.

Тогда Пузырев крикнул:

– Страстин! Григорий Павлович! Что с вами? Очнитесь, откликнитесь!

Но труп не откликался, и в слабом освещении лампы казалось только, будто бы по этому восковому лицу теперь блуждала едва приметная улыбка облегчения и примирения со всем перенесенным, со всем пережитым.

И смысл этого несколько загадочного выражения лица покойника Пузырев все-таки понял…

Он склонился на одно колено перед умершим, поправил руку его и перекрестился.

Потом он сразу понял, что тут не приходится терять время по-пустому.

Он взглянул на часы.

Было десять вечера.

Пузырев вышел и направился в дом Любарских. Там постучался он с черного крыльца и поспешно сказал выбежавшей горничной:

– Дуняша, пожалуйста, поскорее бегите за доктором. Берите первого встречного извозчика и везите его сейчас же сюда. Если бы вы не нашли дома Ивана Павловича Смыслова, то разыщите другого какого-нибудь, но без доктора не возвращайтесь…

Сам же он ушел к себе во флигель и снова подошел к кровати умершего. Все тот же едва приметный намек на улыбку примирения и облегчения страданий блуждал по лицу покойника, и выражение это как-то успокоительно действовало на Пузырева.

Но вдруг позади его окликнули и кто-то осторожно постучался в дверь.

Он невольно вздрогнул, как могло бы то случиться с любым человеком, глубоко задумавшимся перед великою тайной смерти, и оглянулся. Но дверь была заперта, и ему пришлось отступить, чтобы открыть ее.

Там стоял Любарский.

– Извините, но не нужно ли вам чего? – спросил он вполголоса и участливо. – Я слышал, вы послали Дуняшу за Иваном Павловичем.

Молча взял Пузырев Любарского за руку и привлек к самой кровати только что умершего. Тихо проговорил:

– Взгляните.

Но Любарский уже с первого момента, еще стоя у отворившейся перед ним двери, увидал и понял, что тут все было кончено. Теперь, лицом к лицу с покойным, он в свою очередь взял руку Пузырева и, пожимая ее, говорил:

– Сколько вы настрадались! Чего не вынесли вы за эти два месяца!

– Мне тяжело оставаться с ним теперь, – сказал Пузырев.

– О, мы найдем людей, которые посвятили себя специально этому печальному делу. Вам же нужен отдых, покой. Я могу вам предложить комнату у себя в доме…

– Благодарю вас. Мы только дождемся прибытия врача, для констатирования…

– Да, конечно, неизбежные формальности нужно же соблюсти.

Не замедлил явиться и доктор, которого Дуняша благополучно застала дома. Он взял руку умершего, потом потрогал веки его глаз, пригнулся к нему и наконец сказал:

– Сомнения нет, все кончено.

Они все перешли в другую комнату, и там врач присел к столу, чтобы написать удостоверение, требуемое заведенным порядком для беспрепятственного предания останков умершего земле.

– Я попрошу вас, – сказал ему Пузырев, – написать еще одно свидетельство для представления в страховое общество…

– Как, жизнь его была застрахована? – в некотором удивлении спросил доктор Смыслов.

– Да, и даже в довольно значительную сумму, – отвечал совершенно спокойно Пузырев.

Но Любарский счел долгом вмешаться. Приближаясь к столу, за которым продолжал сидеть Иван Павлович, он сказал:

– Страховой полис общества «Урбэн» на шестьдесят тысяч рублей находится у меня.

– У тебя?

– Да. Покойник просил меня письменно немедленно по кончине его отправить этот документ в Варшаву, к некоему господину Хмурову, которому он и передает право получения этой суммы. Конечно, ему там понадобится удостоверение о смерти застраховавшегося…

Доктор только сказал:

– Так.

Он задумался.

Видя, однако, что он не пишет, Пузырев заметил как бы так, мимоходом:

– Неоднократно бедный умерший друг мой просил меня быть исполнителем его последней воли, но я всегда отказывался…

– Вы все-таки были так дружны? – невольно спросил доктор.

– Да, но я ни перед другими, ни перед самим собою не желаю нести ответственности в денежных делах.

– А этот Хмуров, которому пошлются документы в Варшаву, его родственник…

– Нет, – ответил Пузырев, – он просто его друг, и покойный ему именно поручил, как распорядиться страховой суммой…

И доктор, и Любарский не прерывали молчания, видимо ожидая еще других объяснений. В самом деле, Пузырев остановился ненадолго и сказал:

– Покойный задался одной странной мыслью: он застраховал себя с единственною целью, чтобы вся страховая сумма, выданная по его смерти, была бы посвящена его другом, Хмуровым, на одно благотворительное дело…

Оба слушателя невольно заинтересовались.

Тогда Пузырев не пожалел красок, и через несколько минут доктор и Любарский были проникнуты чувством самого глубокого уважения к умершему и к его благородной воле.

А этого только и нужно было Пузыреву, ввиду того что молодой врач оказался весьма осторожным. Теперь доверие было полное и за свидетельством, конечно, дело не стало.

Откуда-то взялись какие-то странные люди с предложением заняться всеми подготовлениями к похоронам.

Никто не успел еще их предупредить, а сошлись они сюда, как слетаются коршуны и вороны справлять тризну над мертвыми костями.

И наконец все вышли из флигеля, предоставив им дальнейшие хлопоты около того, что не двигалось и лежало как пласт, около того, что так недавно еще томилось и страдало.

Но долго еще говорили в доме у Любарских об умершем, об его кротости, о дружбе, о целях, преследуемых покойным в страховании, пока наконец все не вспомнили, что гостю давно пора на отдых и что для покоя, а не для расспросов его сюда, в сущности, и пригласили.

Пузырев остался один.

Он осмотрелся кругом, убедился, что никто не смотрит за ним, и достал из жилетки кармана какой-то пузырек с каплями. Он отсчитал их десять в заранее подготовленный ему на ночь стакан для питья, налил потом туда с рюмку воды и разом его выпил.

То было сильное наркотическое средство для успокоения нервов, прописанное доктором Смысловым больному, но принимаемое иногда для личного укрепления и Пузыревым.

Затем он разделся, задул свечу и, в самом деле успокоенный, почти моментально заснул.

На другой день начались некоторые неизбежные хлопоты: утром и вечером панихиды, поездки по поводу своего заграничного паспорта, вынос тела в церковь. На третий день похороны и затем отъезд.

Тепло и почти дружески простились Любарские с отъезжавшим. Они даже проводили его на вокзал, вполне сочувствуя его поездке для отдыха за границу.

– Вам надо встряхнуться, – говорили они, пожимая ему руку на вокзале.

Он вздыхал в ответ и роль свою выдержал до конца.

Когда же поезд отошел и он мог углубиться в сиденье своего второклассного вагона, на лице его заблуждала улыбка и он подумал: «Нет, этих людей хоть к трем следователям сразу вызывай, они всецело на моей стороне, и никому их не разуверить в двух вещах: во-первых, в том, что скончался у них во флигеле Илья Максимович Пузырев, а во-вторых, в том, что ныне отъехавший за границу друг его Григорий Павлович Страстин самый честнейший и бескорыстнейший человек в мире».

Раздумывая затем на досуге дорогою, Пузырев восхищался своим умом и с каким-то смакованием вспоминал, до какой степени хитро им было все придумано.

Он проверял все мельчайшие подробности своего поведения со дня подачи заявления в общество «Урбэн» о желании застраховать свою жизнь и вплоть до момента отъезда из Ялты за границу.

Все было исполнено с тактом, с выдержкою и апломбом, перед которыми по временам он сам только удивлялся. Ему казалось, будто ничто не было забыто или упущено. И по минутам он даже вопрошал себя: «Да полно, я ли это все так ловко смастерил? Я ли один так гениально во всем распорядился?.. – Тогда он добавлял: – Теперь очередь за Хмуровым. Но что? Его дело детская игра рядом с тем, что я вынес на своих плечах».

И снова вспоминался с каким-то самохвальством, доходившим до восторженного захлебывания, каждый шаг, доказывавший всю обдуманность собственных поступков.

Даже и отсылка документов в Варшаву состоялась только накануне его отъезда из Ялты. Он, Пузырев, доедет до Вены, а в это время как раз получит Иван Александрович Хмуров в своей «Европейской гостинице» в Краковском предместье заказной пакет от Любарского, в котором сложены: полис, письмо и докторское удостоверение о смерти, с подробным изложением ее причин.

По временам только вопрошал себя Пузырев: может ли человек, казавшийся вполне здоровым, задохнуться от быстротечной чахотки в какие-нибудь два месяца?

Но он вспомнил утвердительные ответы, полученные им от всех на это, и понемногу успокоился.

Потом постепенно другие заботы дали иное направление его мысли.

Он проверил свои деньги.

В сущности, жил он сколь возможно тихо в Ялте и расходовал немного. Похороны разве только обошлись ему довольно дорого, и в конце концов, взяв билет до Вены, у него еще оставалось немного более четырехсот рублей.

Дело с обществом не мегло затянуться, по его мнению, и в «Урбэне» задержки к выдаче не будет.

Из этого он выводил заключение, что по приезде в веселую австрийскую столицу он в полном праве вознаградит себя за все перенесенные в Ялте лишения и за тот идеальный уход, которым он окружал умершего.

Начать с того, что Илья Максимович на этот раз остановился в первоклассной гостинице на Opern-Ring'e, а именно в знаменитом «Отель Империал». Там за три гульдена в сутки, составлявшие по курсу около двух рублей с четвертью, ему отвели прекрасный номер, правда наверху, но к услугам его был так называемый лифт, то есть подъемная машина.

Немедленно отправил он в Варшаву следующую депешу, написанную по-русски, но латинскими буквами:

«Ostanowilsa Hotel Imperial. Uwédomi, kogda poloutschisch dokoumenti i kogda pofedesch Moskwou poloutschat dengui.

Strastin».

Это означало:

«Остановился в гостинице „Империал“. Уведоми, когда получишь документы и когда поедешь в Москву получать деньги.

Страстин».

XXVII. Лицом к лицу

Отправив Хмурову в Варшаву телеграмму, Пузырев окончательно успокоился и предался тому, что он называл вознаграждением себя за долгие посты и лишения.

Вену он знал несколько и ранее, так как не впервые в ней останавливался. Немецким языком он владел вполне достаточно, чтобы понимать все, даже на особом венском диалекте, всегда его забавлявшем и почему-то казавшемся ему комичным; сам же он изъяснялся настолько порядочно, что и его понимали.

Отдохнув как следует с дальней дороги, он в первый вечер никуда не отправился, а принял теплую ванну и приказал себе подать ужинать в номер.

Прекраснейшим образом напитавшись и отдав полное внимание бутылке доброго белого гумбольдскирхнера, Пузырев лег с газетою в руках. Ему хотелось хорошенько ознакомиться со всеми венскими увеселительными местами, готовыми назавтра радушно его принять и распотешить. Но вскоре усталость взяла верх над любопытством, и, завернув электрическую кнопку от лампочки, он уткнулся носом в подушку и крепко заснул.

Проснулся он рано, вследствие усилившегося движения в коридоре и шума, начавшегося на улице. Жизнь начинается за границею рано, и часто случается проезжающим из России, в особенности через Вену и еще того более через Берлин, быть пробужденным в семь часов утра барабанным боем и свистульками проходящих по улицам войск.

Но то что у нас возмутило бы Пузырева и что он счел бы в Петербурге или Москве даже за нарушение обывательского спокойствия и посягательство на безмятежность сна, то здесь почти нравилось и, во всяком случае, претензии не вызывало.

Он встал бодрым и веселым, быстро оделся и тотчас же вышел из номера.

В коридорах и по лестницам все встречаемые слуги и служанки любезно, приветливо и притом как-то особенно почтительно кланялись, повторяя каким-то гортанным отзвуком свое неизменное утреннее приветствие: «Guten Morgen!»[2]2
  Доброе утро! (Нем.).


[Закрыть] Одеты они все были безукоризненно: слуги уже во фраках, причесанные, как восковые фигуры на окнах парикмахерской, с пробором до спины; сорочки крахмальные сверкали как снег своею белизною; горничные походили на субреток из оперетки, до того кокетливо приколоты были их чепчики и изящны их узорчатые с кружевами переднички.

Внизу, у главного входа, грумы, комиссионеры, швейцар с галуном на шапке – все кланялись постояльцу, и Пузырев чувствовал себя за свои три гульдена в сутки, то есть за два с четвертачком, вполне удовлетворенным.

«По улицам валит уже народ», – вспомнилось ему, едва он очутился на широком тротуаре Ринга. Но было холодно, куда холоднее, нежели в Ялте, а главное, дул ветер, резкий и разгуливавший здесь на просторе.

Тем не менее новизна впечатлений, счастье сознания своей свободы и независимости да желание увидеть вновь давно не виданные места придавали ему охоту бодро шагать вперед. Он шел по направлению к Грабену, этому центру Вены, где сосредоточены лучшие магазины, лучшие ювелиры, и когда добрался до узенькой Кертнерштрассе, то хоть сколько-нибудь прикрылся от ветра. Он добрался до знакомой кофейни, куда, бывало, и прежде захаживал, присел к одному из огромных зеркальных окон, вооружился юмористическими журналами, спросил себе из любопытства о России «Новое время», которое, разумеется, тут тоже нашлось, и принялся за свой первый завтрак.

Удивительно вкусный белый хлеб, свежий и с хрустящей корочкой, да с хорошим сливочным маслом, прекрасно гармонировал с превосходным кофе с густейшими сливками – кофе таким, какое получить можно только в Вене.

А за зеркальным окном лица менялись за лицами, и снова приходилось удивляться, до чего здесь рано начинается жизнь, если в начале десятого по тротуарам шли хорошо одетые женщины, по-видимому никуда особенно не спешившие, а вышедшие в этот ранний час уже на прогулку или за некоторыми покупками, пока в их доме идет утренняя уборка.

Пузырев то просматривал журнал, то поглядывал в окно, но когда он взялся за газету, она показалась ему и бессодержательной и скучной – до такой степени ему не хотелось ничего серьезного.

Нужно было, однако, набить чем-нибудь день, и он придумывал как?

Осматривать музеи, галереи – его не особенно занимало. Хотелось приключений более пикантных, случайных знакомств и интересных встреч. В праздных и бесплодных исканиях провел он время до полудня и даже почти до часу, когда наступила пора вновь подкрепить свои силы, и он направился в один из лучших ресторанов.

Там протянул сколько мог, но все-таки ничего не придумал и решил вернуться к себе в номер, слегка по-отдохнуть.

Кстати, справился он, не было ли ему депеши!

Отрицательный ответ не смутил его, телеграмма в ответ от Хмурова могла прийти вечером.

В номере, конечно, было еще скучнее, нежели на улице или в кофейнях. Спать он не мог, так как отдохнул прекрасно за ночь. Читать было нечего, да и не хотелось. Пробыв тут часа два, он снова вышел и слонялся бесцельно по центральным улицам и закоулкам Вены, не зная, куда девать все это пустое время? Когда он уж очень утомлялся – то заходил в кофейню и старался выбрать место у окна, а затем, отдохнув, снова уходил.

Наконец ему попалась на глаза афиша, представлявшая великаншу шести с половиною футов росту и четырех с лишним в объеме. Адрес – Мария-Хильф, то есть довольно-таки далеко. Он обрадовался, взял фиакр и поехал: явилось хоть какое-нибудь развлечение, а великаны и великанши в особенности его всегда чрезвычайно интересовали.

То же зрелище, которое его теперь ожидало, превышало всякие надежды.

Мисс Флок хотя и была уроженка какой-то баварской деревушки близ Мюнхена, но щеголяла английским наименованием мисс, неведомо почему ей понравившимся и уж совсем к ней ни в едином отношении не подходящим. Этой особе было уже за тридцать лет, и что в особенности в ней занимало зрителей – это пропорциональность по росту ее сложения, хотя богатство форм, в отдельности взятых, могло бы строптивого человека повергнуть в самое ужасное настроение.

Пузырев выслушал добросовестно объяснение ее вожака, если можно так называть господина импресарио, эксплуатирующего сию бабу-колосса, причем узнал и сколько она ест, и сколько пьет, купил даже ее фотографический портрет, а дальше все-таки не знал, куда ему деваться?

Обедать было рано, других зрелищ до семи часов – начала спектаклей – тоже не предвиделось, и он снова слонялся по тротуарам, не зная, куда идти и где найти себе то вознаграждение за долгие лишения, о которых мечтал еще накануне. И все-таки он еще не хотел сознавать, что ему скучно и что нет ничего глупее в мире человека, с утра до ночи слоняющегося по улицам в поисках одних только развлечений.

Между тем в Варшаве и не думали отвечать на его телеграмму.

Взглянув на визитную карточку Мирковой, принесенную фактором Леберлех, Хмуров, разумеется, тотчас же помчался в «Европейскую гостиницу». Приезд Зинаиды Николаевны его более пугал, нежели радовал, но, давно приучив себя к разыгрыванию комедии, он сумел настроиться восторженно к моменту первой встречи с нею.

Он бросился к ней, готовый ее обнять, но она удержала его движением руки. Тогда он понял это за опасения, как бы кто из слуг сюда не вошел, и ограничился тем, что уловил протянутую руку и стал покрывать ее поцелуями. Но и руку она отняла, хотя и без гнева.

Наконец он сел, и тогда, видимо побеждая и свое волнение, Зинаида Николаевна спросила его:

– Догадываетесь ли вы, зачем я сюда так внезапно приехала?

Он продолжал играть ту же роль и так же восторженно отвечал:

– Вас привел сюда добрый гений любви! Вы чувствовали, что дольше нам в разлуке не прожить…

Она точно всматривалась в него с некоторым удивлением. Ей точно хотелось проникнуть в сокровеннейшие тайны его мысли. Она искала, как лучше приступить к вопросу, и, помолчав немного, еще спросила:

– Вас по отношению ко мне ничего не тревожит, не беспокоит?

Не задумываясь, он ответил:

– Ничего!

Еще удивленнее раскрыла она на него свои прекрасные глаза. Тогда он добавил:

– Я вас вижу перед собою, Зинаида Николаевна, слава Богу, в добром здоровье, а еще главнее того – вы снова передо мною! Вот все, что пока я в силах понять. Дайте мне насладиться этим первым номером вернувшегося ко мне счастия…

Но она перебила его:

– Я была вынуждена приехать сюда по важному делу, – сказала она.

Он же все еще не понимал и продолжал свое. Сделав над собою неимоверное усилие, Миркова продолжала:

– Вас обвиняют, Иван Александрович, в самом возмутительном обмане…

Тогда он сразу побледнел.

– Я не нашла ничего лучшего, – прибавила Миркова, – как немедленно приехать сюда и лично вас обо всем расспросить.

Эти последние слова значительно смягчили в сознании Хмурова смысл первых. Он сразу подумал, что если она готова его выслушать, то сама жаждет оправданий, а раз ему предоставлено будет право говорить, то уж он сумеет себя отстоять, по крайней мере, в глазах любящей женщины.

Молнией пронеслись эти соображения в его мозгу. Вскинув на Миркову смелый и даже вызывающий взгляд, Иван Александрович спросил:

– Скажите, в чем меня обвиняют, и, конечно, я отвечу вам с полной откровенностью, потому что перед вами душа моя и совесть в равной степени безупречны.

Но бедной женщине не так-то легко было приступить к делу. Он же имел еще достаточно наглости, чтобы ободрять ее.

– Говорите смело, Зинаида Николаевна, – продолжал он, – поймите, что я жажду вывести вас из каких бы то ни было сомнений.

Она вдохнула.

– Ответьте мне только на один вопрос, Иван Александрович.

– Хоть на сто!

– Правда ли, что вы женаты?

– Правда, – сказал он твердо, хотя и подумал про себя: «Так вот оно что, дошла-таки до нее эта история».

Она смотрела на него не то с ужасом, не то с укором. Дивные глаза ее отуманились глубокой грустью. Она не была в силах вымолвить ни единого слова упрека…

Он понимал ее состояние и заговорил горячо, как бы с увлечением.

– Да, к несчастью, это правда. Я действительно женат, но давно был вынужден порвать с женщиной, с которой я теперь, да и всю жизнь буду глубоко сожалеть, что когда-либо встретился. Но разве это хоть сколько-нибудь ослабляет мое чувство безграничной и прочной любви к вам? Разве препятствие к счастью уничтожает самое желание достигнуть этого счастья? Нет, Зинаида Николаевна, я жизни не понимаю более и не признаю без вас, и если я временно должен был удалиться, то именно с целью упрочить мое будущее счастье с вами. Я здесь хлопочу о разводе!

Он придвинулся к ней и попытался взять ее руку, но она не допустила его до того и, резко отодвинувшись, сказала:

– Постойте, Иван Александрович! То, в чем вы обвиняетесь и что, к сожалению, оказывается правдой, не пустяки, не шалость или движение легкомыслия. Для оправдания недостаточно пустых слов, а потребуются доказательства. Вы посягнули на мою женскую честь; но если даже я и женщина, то, поверьте, сумею за себя постоять. Вы вошли ко мне в дом под видом претендента на мою руку, иначе сказать – женихом. По какому праву надели вы на себя маску человека свободного, независимого? Отвечайте!

Он не растерялся.

Ему казалось, что он взял верный тон, так он и продолжал.

– По праву любви! – проговорил он страстным шепотом, снова приближаясь к ней. – По праву моей безграничной, всепрощающей и всеоправдывающей любви к вам, Зинаида Николаевна, с того первого дня, как я познал вас!..

– Перестаньте, пожалуйста! – в негодовании воскликнула она. – Любовь никогда не оправдывала обмана, лжи и коварства! Тот, кто это утверждает, смешивает интригу с высшим чувством, даже недоступным ему. Вы обманом приблизились ко мне с единственной целью меня же обмануть.

– Это обвинение ни на чем не основано, Зинаида Николаевна!

– Нет, оно основано на всем вашем поведении с первого дня нашего знакомства. Вы во всем решительно мне лгали. Позвольте вас спросить, с какой целью? Для чего это было нужно?

Он продолжал держать голову высоко, вполне уверенный, что сумеет себя оправдать, и в ее же тоне повторил:

– А мне позвольте вас спросить, в чем это именно я лгал?

– Во всем, Иван Александрович, от начала до конца.

– Но например?

– Вы лгали мне о своем имении в Тамбовской губернии, которого у вас не только нет, но и не было никогда; вы лгали мне о вашей биржевой игре, которую вы не вели, во всем, в каждом вашем слове были ложь и обман…

– Но позвольте…

– Нет, Иван Александрович, позвольте мне, благо силы явились, – настойчиво перебила она его, – высказать вам все, что из-за лжи этой я перестрадала. Я пережила самое ужасное из всех унижений для женщины, привыкшей себя уважать: я поняла вдруг и бесповоротно, что доверилась и полюбила человека, нарядившегося в чужой костюм. Да. Не смотрите на меня так грозно и вспомните только, что вы во мне потеряли вашей системой лжи и притворства. Если бы в груди вашей билось честное сердце, если бы сердце это было еще способно любить, то вы бы поняли, что любимого человека нельзя обмануть. Вспомните только, чего в вас я искала и нужны ли мне были ваши имения, ваши биржевые спекуляции! Мне нужен был человек, который бы понял меня и дал бы мне самой новую жизнь. И если бы вы пришли и сказали бы мне: у меня ничего нет, кроме любящего сердца и желания нашего взаимного счастья, то я могла бы все простить и благословила бы час вашего признания. Но нет! Вы стыдились вашей бедности, не стыдясь ваших корыстных целей и расчетов. Вы предлагали обман и продолжаете его даже до сей минуты…

– Я продолжаю? – воскликнул он с таким негодованием, что, пожалуй, оно могло показаться за искренность. – Так выслушайте же и меня наконец. Да, я скрыл от вас, что я уже был обвенчан. Да, я притворился безбедным и даже вполне материально обеспеченным, чтобы только иметь доступ к вам в дом. Но я делал это потому, что был безумно в вас влюблен и потерял рассудок… Женщина, с которою меня связывают брачные цепи, погубила всю мою жизнь, отняла у меня то, что я имел, и, как мне ни стыдно в том признаться, она с другим издевалась над моим доверием к ней…

Но вдруг речь его была прервана. Портьера над дверью в соседнюю комнату была моментально отдернута чьею-то смелой рукой, и из-за нее показалась стройная женская фигура, одетая вся в черном.

С Хмуровым чуть дурно не сделалось: он едва не потерял сознание. Перед ним стояла его законная жена, Ольга Аркадьевна, готовая говорить и опровергнуть его гнусную клевету.