Текст книги "Ловкачи"

XI. У Тестова

В одном еще как нельзя лучше сходились достойные друг друга компаньоны: и Хмуров, и Пузырев любили покушать.

Иван Александрович, всегда, еще с детства, лакомый, за последние годы находил все большее наслаждение за трапезою и начинал уже, несмотря на сравнительную молодость свою, ставить тонко, но обильно сервированный стол на первый план перед всеми иными жизненными наслаждениями.

Бывало, даже и в тяжелые времена он, не задумываясь, жертвовал с трудом добытую красненькую на угощение своей требовательной персоны.

Что касается Ильи Максимовича, то и во всем остальном, а не только в этом одном, он обладал гораздо большею силою воли, нежели приятель и товарищ его по делам Хмуров.

Тем не менее при случае, да когда еще предлагалось покушать на славу не за свой собственный счет, он от приглашения и не думал отказываться.

В коляске Хмурова доехали они до знаменитого и всем известного ресторана.

Теперь Иван Александрович уже не стеснялся открыто показываться с Пузыревым, так как Илья Максимович прилично оделся, правда не у первоклассного портного, а купил все готовое, но экипировка была новенькая и выглядела вполне удовлетворительно.

Приятели сняли свои пальто внизу, в швейцарской, и поднялись во второй этаж. Дверь со стеклами на лестнице точно по волшебству распахнулась перед ними сама, так как ее за шнур снизу потянул предупредительною рукою один из швейцаров, и они прошли мимо кланяющихся буфетчиков и распорядителей в общий зал, где стоял знаменитый Шварцвальдовский оркестрион.

Благообразные половые, в традиционных белых полотняных костюмах, высматривали точно на подбор, и Хмуров невольно подумал, что вид их куда опрятнее фрачных официантов других ресторанов.

Молодцы, сейчас же распознав в особенности в Хмурове, и ранее бывавшем здесь, хороших гостей, почтительно засуетились около избранного ими стола.

– Ну, как ты думаешь? – спросил Иван Александрович, взяв карточку и бегло просматривая ее.

– Заказывай ты, – ответил Пузырев, – а уж если что не так, я переменю.

– Изволь.

Он прочитал всю денную карточку от начала до конца внимательно, передал ее Пузыреву и сам сказал:

– Я бы не прочь сделать таким образом. Водку ты будешь пить, или нельзя ли без водки обойтись?

– Признаться, рюмку или много две не мешало бы по случаю осенней погоды пропустить, – ответил Илья Максимович.

– Хорошо. В таком случае только вот что, – обратился Хмуров к половому, – принеси нам листовочки на смородинных почках и дай нам английской горькой.

– Я хинную люблю, – сказал Пузырев, внимательно следя за распоряжениями товарища.

– И хинная вещь невредная, но тогда английской горькой, пожалуй, и не надо.

– К закуске балычка не прикажете ли, или, может быть, салат оливье? – спросил половой, желая прислужиться, но не попал во вкус.

– Надоел мне твой салат оливье! – ответил ему Хмуров. – Нет, ты вели нам несколько копчушек в духовой шкапчик на сковородочке поставить, да так горяченькие и тащи сюда.

– Слушаю-с.

– Постой, к закуске этого мало, тем более что с ними надо осторожно обращаться, не то на целый день воспоминания будут.

– Семги тогда не позволите ли? Отменная получена-с, – снова предложил половой.

– Нет, а вот что ты сделай: спроси мне на кухне штуки четыре fonds d'artichaux, понимаешь?

– Понимаю-с, одни то есть донушки от артишоков-с изволите приказывать?

– Да, но холодные. К ним одно крутое яйцо, мелко нарубленное, и немножко эстрагону. Подашь масло и уксус, я сам заправлю по моему вкусу.

– Слушаю-с.

– Это что-то новое? – спросил не менее полового удивленный Пузырев.

– Ну, вот увидишь, какая это идеальная закуска к водке, – сказал Хмуров и снова, обращаясь к половому, продолжал свой прерванный заказ: – Другой закуски нам не надо никакой…

– Икорки зернистой тоже не прикажете? – спросил все-таки тот.

– Не прикажу. Слушай меня и не перебивай. На первое ты нам подашь лососину в соусе раковом, и чтобы соусу побольше было… Ты, Илья Максимович, против этого ничего не имеешь?

– Ничего.

– А на второе…

– Дупеля не позволите ли?

– Да оставь ты меня, пожалуйста, со своими советами и слушай, что я тебе говорю…

– Виноват-с…

– Ну вот то-то же и есть. Прикажи главному вашему, старшему повару самому, наблюсти за этим: взять трех крупных сибирских рябчиков, грудки пополам разделить, из черного мяса, печеночек и так далее нарубить, протереть почти как пюре и сделать вроде маленьких котлеточек, немного сладкого мяса, шампиньонов и побольше крупных, толсто нарезанных трюфелей… Все заправить мадерой, но не перебодрить…

– Сальме, стало быть, из рябчиков? – переспросил половой.

– Ну да, сальме из рябчиков, только не забудь, как я люблю: и мясо сладкое, и шампиньоны, и трюфели…

– Салат прикажете?

– Салат? Нет, пожалуй, не надо. Иди, заказывай.

Обращаясь к Пузыреву, на лице которого блуждала улыбка одобрения, он спросил:

– Ты как думаешь?

– Заказано недурно, если так же будет исполнено, то и желать лучшего ничего нельзя. Но вот вопрос: пить что будем? Чем, то есть каким пойлом, ты меня угощать станешь?

– Видишь ли? Красное после рыбы не идет, непременно надо белое…

– Само собою…

– И я не знаю, как ты находишь, а хороший рейнвейн было бы недурно.

– Что же, пожалуй!

– Если бы ты на водке не настаивал, я бы совсем иначе распорядился.

– А например?

– Я предполагал сперва так сделать: хорошего сухого хереску полбутылочки, а именно рюмку, да за зернистой икрой, а вторую за рыбой, потом уже, при сальме из рябчиков, хорошего бургонского…

– Все равно, теперь заказано. Надо вино выбрать заранее. Рейнвейн в лед надо поставить. Терпеть я не могу, когда рейнвейн не достаточно холоден.

– Ну еще бы! – согласился и Хмуров. – Я тут пивал одну марку, отменное винцо, и не из самых дорогих. Помню, что-то около восьми рублей бутылка…

Он стал искать в карточке вин. Половые все с большим почтением готовили приборы и усиленно хлопотали. Обоим гостям хотелось есть, и они поторапливали их. Приказано было подать копчушки раньше, так как заказанные сердцевинки артишоков приходилось подождать. Но вскоре все было подано, и приятели чокнулись сперва листовкою, а потом и хинною. Решено было более двух рюмок не пить, а перейти к вину. Рыба оказалась прекрасною, соус к ней тоже, а в отношении сальме из рябчиков повар превзошел самого себя. Только заказано было слишком много, и Хмуров с Пузыревым всего доесть не могли: достаточно было бы и двух рябчиков.

Между тем бутылка доброго старого рейнвейна была допита до дна, а от вкусной, несколько пикантной еды жажда только увеличивалась.

– А что бы ты сказал, – спросил Хмуров Пузырева, – если бы мы теперь с тобою распили бутылочку шипучки?

– Только не сладкого.

– Изволь.

Хмуров подозвал человека и приказал подать бутылку шампанского полусухого. Но он любил закончить еду по всем правилам и без последнего сладкого блюда ни в обед, ни в ужин обойтись не мог. Он заказал себе пунш глясе, тоже поданный превосходно, так что даже Пузырев, сперва утверждавший, будто все это бабьи капризы, соблазнился и последовал его примеру.

Все время еды приятели мало говорили о делах, а всецело предались испытываемому наслаждению. Но когда шампанское было окончено, когда все со стола прибрали и люди постлали новые, снежной белизны, салфетки, когда наконец был подан кофе и коньяк Мартель, у Хмурова развязался язык.

Порешив раз снова сойтись с Пузыревым и вместе с ним совершить обман для получения из страхового общества солидного куша денег, Иван Александрович стал, так сказать, сам льнуть к прежде отверженному другу, уже вследствие той простой причины, что сознавал в нем неоспоримую силу.

Да и Илья Максимович в самом деле ни на единую минуту не терял перед Хмуровым своего превосходства и держал себя с некоторою гордостью, вызывавшею в более слабой натуре и почтение и откровенность.

Вкусная еда с приличным возлиянием дорогого и неподдельного вина еще более расположили Хмурова к беседе, и за кофеем он вдруг сказал своему другу:

– Я и сам, брат, сознаю, что лучшее в мире все-таки свобода! Разве подобные нам с тобою натуры созданы для тихих радостей семейной жизни? Никогда! Нас манит неизвестность завтрашнего дня и новизна ощущений. Однообразие для нас с тобою равносильно смерти, и я уверен, что ты, как и я, сбежал бы от миллионов, если бы пришлось включить при них свою жизнь в рамки ежедневного семейного порядка и домашнего однообразия. Вот почему я себе простить не могу моей первой женитьбы…

– И вот почему, – добавил насмешливым тоном Пузырев, – ты готов бы был хоть сегодня развестись со своею первою женою и жениться на Мирковой!..

– Не говори, нет, не говори этого! – воскликнул Хмуров. – На Мирковой жениться было бы полезно только с одною целью: подхватить ее денежки да добиться тогда свободы, хотя бы в Америке, где бы то ни было, но свободы…

– Ты увлекаешься.

– Почему это? – спросил Иван Александрович, наливая и себе и компаньону по новой рюмке финьшампани.

– Вспомни только, что ты говорил и о чем мечтал при своей женитьбе на Ольге Аркадьевне!

– Так что ж из этого?

– Из этого следует, что думаешь поступить так, а выходит на деле-то, когда свяжешься с тобою, совсем иначе. Ты ведь и с Ольгою Аркадьевною храбрился да уверял, будто бы все к рукам приберешь, а вместо того сам ей так в руки попался, что она теперь только вот на пороге этого ресторана покажись – и пропала вся твоя веселость.

Хмуров хотел было что-то сказать в объяснение, но Пузырев ему говорить не дал и даже рукою махнул.

– Вот в том-то и дело, – сказал он, – что с бабами совсем не так легко связываться, как многие думают, и найдется немало женщин, которые в обиду себя не дадут…

– Ну, это мы еще посмотрим.

– Да чего смотреть-то? Живой пример налицо, слава Тебе Господи!

– Это кто, Ольга, что ли?

– Хотя бы и Ольга Аркадьевна! Разве я не правду говорю.

– Все от того зависит, как на вопрос смотреть, – сказал Хмуров. – Ольга Аркадьевна, начать с того, никогда никакими миллионами не обладала, а все состояньице ее, когда я на ней женился, равнялось восьмидесяти тысячам…

– Что ж из этого?

– А то, что игра не стоила свеч. Мне просто-напросто даже не стоило рисковать…

– И, однако, ты рискнул!

– Да, по моей собственной глупости и неосмотрительности, – ответил горячо Хмуров. – Но я теперь умнее и уже никак не попадусь…

Пузырев закурил дорогую ароматическую сигару и, помолчав несколько, сказал совсем иным, серьезным голосом:

– Во всяком случае, спекуляции на смерть я не одобряю и в благополучный их исход не верю.

– Я могу тебе назвать примеры, где люди с характером и твердою волею умели провести дело до конца и, даже при всеобщем подозрении, выйти сухими из воды. К тому же и твое страховое дело, что это, скажи мне на милость, как не спекуляции на ту же смерть?

– Извини, пожалуйста, – ответил, снова насмешливо улыбаясь, Пузырев. – Я в данном случае никакого зла не причиняю личности, а напротив, беру субъекта, которого к жизни вернуть невозможно, и всячески стараюсь облегчить его последние дни. Общество же, при своих колоссальных операциях, даже и не почувствует моей ковки на какие-нибудь жалкие шестьдесят тысчонок!

– Ну, эту мораль ты пойди прокурору докажи в случае, если дело не выгорит, и тогда увидишь, что он тебе скажет.

– Типун тебе на язык!

– А я, – продолжал Хмуров, – в моем деле с Мирковой совсем другого опасаюсь.

– А например?

– Я потому не могу с нею привести в исполнение моих широких замыслов, что мне на пути стоит помехою моя первая женитьба, а не будь этого…

– Скажи мне, пожалуйста, одно, но только по чистой совести: Миркова до брака не сблизится с тобою?

– Она считает меня вполне свободным и независимым.

– Это не ответ.

– Напротив, из этого следует, что иначе как на жениха своего она на меня и не смотрит.

– В таком случае, – сказал Пузырев, – мой тебе совет: все порвать и далее этой опасной игры не вести.

– А если я достану бумаги, чтобы с нею обвенчаться, и потом немедленно со свадьбы увезу ее за границу?

– Будь настороже.

– Легко сказать, когда соблазн так велик! – воскликнул Хмуров.

– Отойди от него, пока еще есть время. Ты берешь на себя слишком опасную роль. Двоеженство карается лишением всех прав состояния и ссылкою на поселение в Сибирь. То же, что я тебе предлагаю, безопаснее. Тут и комар носа не подточит…

– Конечно, оно так, – соглашался Хмуров, – только надо взвесить и другую часть вопроса.

– Какую это?

– Ту, что с одной стороны предполагаются миллионы, а с другой – всего тридцать тысяч. Разница заметная!

– Согласен. Но сам ты мне сейчас говорил о твоей ненависти к зависимости. Причем имей в виду, что тридцать тысяч будет не у одного тебя, но и у меня, а вдвоем, с такими деньгами, мы за границею чудес натворим и все карманы опустошим. Слушайся меня: бросай под каким бы то ни было предлогом свою Миркову, не то добра не выйдет…

– Пойми, что этого сделать нельзя! – сказал наконец Хмуров.

– Но почему же?

– Я взял у нее денег.

– Сколько?

– Да сколько бы ни было, это все равно, только отдать я их ей не могу.

– Послушай, скажи мне только одно: сам-то ты понимаешь, какую опасную игру ты с нею ведешь?

– Да как не понять?

– Веришь ты, что со мною можно безнаказанно деньги нажить?

– Ну так что ж?

– В таком случае спасайся. Я берусь все устроить. Такие вещи надо делать безотлагательно.

– Не бежать же мне!

– Нет, именно бежать, и чем скорее, тем лучше! Спроси счет, поедем к тебе, и я тебе все разъясню.

XII. Против Мирковой

Если Пузырев вторично и все с большею настойчивостью требовал полного разрыва каких-либо отношений между Хмуровым и Мирковой, то уж, конечно, действовал он в данном случае не без особых расчетов.

Главные его опасения заключались в том, как бы Хмуров не ускользнул от него, так как исполнение всех его мошеннических планов требовало именно такого представительного компаньона.

По всем своим приемам и по действительно обольстительной наружности Иван Александрович располагал к себе с первого же раза.

Что же касается могущего повториться обмана, то Пузырев более не опасался такового со стороны компаньона, потому что дал ему в точности понять, что все ему известно относительно Ольги Аркадьевны, и этого было вполне достаточно, чтобы держать Ивана Александровича в ежовых рукавицах.

По возвращении от Тестова в номер, занимаемый Хмуровым, давешняя беседа возобновилась, но, сколько бы Пузырев ни был настойчив, Хмуров упорно старался ему доказать, что присутствие его здесь, в Москве, при Мирковой, пока не окончится дело страхования, то есть до того даже момента, когда получатся им из общества «Урбэн» все деньги, куда безопаснее побега.

Пузырев хотел в точности определить только одно: привлекают ли Хмурова все еще надежды воспользоваться состоянием Мирковой, на что сам он, Илья Максимович, смотрел как на весьма сомнительную мечту, или же ему почему-либо нельзя и опасно теперь с нею прервать?

К этому он и повел свою беседу. Как человек ловкий и настойчивый, он вскоре добился толку. Хмуров, которого все эти расспросы утомляли и раздражали, притом еще под влиянием выпитого за завтраком вина, махнул на все рукою и чистосердечно признался товарищу:

– Ну, если хочешь, я тебе все расскажу, и ты сам поймешь, почему мне нельзя так бросить ее, не имея еще возможности уехать за границу.

– Я тебя к откровенности не вынуждаю, – сказал в притворном равнодушии Пузырев. – У каждого могут быть свои личные тайны.

Но это, как он и рассчитывал, только возбудило Хмурова к еще большей откровенности.

– Нет, – сказал он, – слушай. Я, видишь ли, голубчик мой, играю перед Мирковой роль человека совершенно обеспеченного. Иначе она могла бы отнестись ко мне с недоверием. Но выдержать эту роль долго я бы не мог, а взять у нее же денег не было никакого предлога. Вот я и узнал, что у нее на руках хранится билет в пять тысяч рублей, проценты с которого назначены ее покойным мужем на прокормление прохожих бедняков мимо их дачи на шоссейной дороге. Ловко завел я речь о том, что капиталец этот не трудно бы было и увеличить разменом банкового билета и приобретением на эту сумму таких акций, биржевая цена которых значительно возвышается. Вполне мне доверяя, хотя и не понимая ровно ничего из всего мною сказанного, кроме разве желания с моей стороны принести делу, задуманному ее покойным мужем, возможную пользу, она отдала мне эти пять тысяч. Ты поймешь теперь, почему мне не особенно-то ловко уехать, не возвратив ей этих денег?

С другой стороны, Пузырев предвидел, что женщина, пожалуй, и еще сильнее привяжется к красавцу, и тогда даже то, что могло бы уронить его теперь в ее глазах, она сумеет оправдать, лишь бы не утратить его самого. Мигом сообразив, что делать, он сказал:

– Неужели ты полагаешь, что такая барынька, как твоя Зинаида Николаевна, может хоть на единую минуту заподозрить тебя в похищении у нее пяти тысяч, если бы даже ты и был вынужден сейчас уехать.

– А то как же?

– Какой вздор! – воскликнул тоном полнейшей искренности Пузырев.

– Не понимаю почему?

– Да ведь ясно, что она в тебя влюблена! Еще того яснее, – продолжал Илья Максимович, – что она тебе вполне доверяет. Твой внезапный отъезд ее огорчит, да, но ни на минуту не поколеблет ее чувств к тебе. Напротив, логика, простой здравый смысл говорят мне, что чувства ее к тебе упрочатся. С другой стороны, пойми еще вот что: допустим, что ты поступишь по-своему, что ты меня не захочешь послушаться и останешься. Сейчас же явится на сцену Ольга Аркадьевна, которая тебя разыскивает с целью мщения. Тогда все оборвется со страшным скандалом. Исчезая же теперь, ты запутываешь от твоей благоверной свой след, и, сбитая с толку, убежденная, что тебя уже в Москве иет, она и сама уедет обратно к себе.

Замечая действие, которое произвела эта часть его убеждений на Хмурова, Илья Максимович продолжал:

– Я бы тебе советовал так поступить: избери кого-нибудь из своих знакомых, но кого-нибудь такого, к которому и она могла бы отнестись с доверием, и снабди его письмом к ней с просьбою принять на расходы по кормлению бродяжек двести рублей, так как ты вызван внезапным известием о тяжкой болезни своего дядюшки хотя бы в Петербург. Оттуда немедленно телеграфируй ей, потом напиши, вообще пиши чаще и только не дотяни до известного срока. А когда деньги получишь из «Урбэн», тогда совсем вопрос иначе поставится: можешь ей ее пять тысяч вернуть и даже ее с собою за границу пригласить. К той поре она по тебе до того соскучится, что куда хочешь за тобою вслед и без брачного союза пойдет. Поверь моей опытности, а то вся затеянная тобою игра более нежели опасна. Что же касается мечты о двоеженстве по дубликатам документов, то это просто сумасшествие, и чтобы тебя же спасти от Сибири, я готов сам на все, даже, если понадобится, готов предупредить ее.

Хмуров глубоко задумался.

Веселое настроение совсем исчезло, и ему казалось, что он прощается навсегда со счастьем своим.

– Что ж ты приуныл? Разве я неправду говорю! – спросил его ободряющим тоном Пузырев.

– Правду-то правду, да только мне-то от этого не легче.

– Ну это я просто называю сентиментальностью. По-моему, во всех делах нужна прежде всего сила воли, нужен характер, и если ты задумываешься, то мне остается предположить, что ты сам в нее влюблен и потому уехать не в силах.

– Вздор какой!

– В таком случае, если здравый смысл тебе говорит, что я прав, чего ж тебе еще задумываться?

– Я тут уже все наладил, все так хорошо подготовил…

– Да, подготовил для своей собственной гибели, – перебил его Илья Максимович. – Если на то пошло, так Миркова от тебя не уйдет. Умей только до конца нашего дела поддерживать ее хорошими письмами в уверенности, что и ты без нее страдаешь, и я ручаюсь тебе, что в каких-нибудь два-три месяца разлуки она по тебе совсем с ума сойдет.

– Ну, хорошо. А как же после, для получения денег ведь мне надо будет сюда вернуться? – спросил Хмуров.

– Нисколько! Тебе деньги выдадут, где бы ты ни находился. Документы представишь, тебе и в Петербурге уплатят…

– Пойдут еще проволочки!

– Ну нет, брат, не такое это общество, чтобы оттягивать платежи. У французской компании «Урбэн» первое правило: не задерживать ни в чем своих клиентов, избегать всяких процессов и честностью своих расчетов, быстротою уплат делать самому себе наилучшую рекламу.

– Хорошее правило!

– Смеяться, брат, нечего, – сказал Пузырев, – но лучше вникнуть, что только благодаря этому общество «Урбэн» и пользуется такою огромною повсюду популярностью.

– Итак, ты считаешь бесповоротно неизбежным мой выезд из Москвы? – спросил еще раз Хмуров, уже, видимо, вполне склонный к послушанию. – Но куда же, скажи мне на милость, я поеду?

– Как куда? В Питер!

– У меня там столько долгу, столько всяких пакостнейших дел и делишек, что за последнее время я по улице не мог безопасно пройти! – признался откровенно Хмуров.

– Поезжай в таком случае в Варшаву: город хороший, нескучный и, в довершение всего, недорогой.

– Но что я там буду делать? По-польски ни слова…

– И без польского языка обойдешься, – ответил Пузырев. – А ты, брат Иван Александрович, лучше вот мне что скажи: сколько у тебя останется всего в наличности с того момента, как ты мне за страховку отдашь семьсот рублей?

На этот раз Хмуров опять попробовал оттянуть что-либо. Он воскликнул:

– Неужели же мне одному вносить всю страховую премию?!

– Как мы условились, – спокойно отвечал Пузырев, – так оно и будет, конечно. Я же беру на себя все расходы по поездке вдвоем с больным Григорием Павловичем Страстиным в Крым.

– У меня очень мало останется! – уныло заявил Хмуров.

– Да и у меня тоже, – сказал Пузырев. – Только все-таки интересно бы знать, сколько именно, чтобы рассчитать, как ты там в Варшаве можешь жить?

– Проживу как-нибудь!

– Вот видишь, до чего ты скрытен! – укоризненно ответил на это Пузырев. – Где и в чем новое товарищество, если ты постоянно из всего делаешь тайну?

– Никакой тайны! Изволь, я, пожалуй, при тебе сосчитаю.

Он вынул бумажник и выложил на него все свои деньги.

Оказалось две тысячи сто семьдесят рублей.

– Что ж, это прекрасно! – заявил Илья Максимович.

– Ничего нет прекрасного! Я тебе еще из них за страхование должен дать семьсот.

– Ну так что ж? Останется почти полторы тысячи. Кажется, можно на это прожить в Варшаве два-три месяца, не нуждаясь?

– Да, если не держать экипажа, – с прискорбием согласился Иван Александрович.

– А на какой черт он тебе там нужен? Здесь я еще понимаю! Тебе надо пыль было пустить в глаза, а там чем скромнее, тем лучше. Живи, ни в чем себе не отказывая, но и не шуми особенно много. Пошуметь мы еще успеем, – советовал Пузырев.

– Конечно, успеем! – согласился и Иван Александрович.

– В таком случае ты согласен? – спросил Илья Максимович.

– Нечего делать, приходится волей-неволей соглашаться. Теперь пятый час, я поеду к ней как будто ни в чем не бывало, проведу весь вечер с нею, буду строить планы, а завтра пошлю ей пресловутое письмо и уеду…

– С кем письмо-то пошлешь? – поинтересовался Пузырев.

– Думаю, с Огрызковым, – ответил Хмуров. – Есть у меня такой приятель. Сам человек богатый и репутации хорошей.

– Самое прекрасное дело!

Хмуров встал, считая все поконченным, и, пряча деньги в карман, сказал:

– В таком случае до завтра?

– Только постой, ты мне деньги-то, семьсот рублей, за страховку передай.

– Разве это сейчас нужно?

– А то когда же? Ведь завтра до двенадцати ко мне доктор приедет свидетельствовать.

– Я мог бы утром…

– Ну, глупости! Утром ты еще проспишь, да и не все ли тебе равно? – убеждал его Пузырев.

Хмуров нехотя достал снова бумажник и с прискорбием отсчитал семь сотенных. Отдавая их Пузыреву, он сказал:

– Денег уйма уходит, а что-то еще выйдет из этого.

– Положись на меня.

Они пожали друг другу руку и одновременно вышли. Илья Максимович отправился проведать своего больного Страстина, а Иван Александрович помчался в ожидавшей его коляске к Зинаиде Николаевне Мирковой.

Там уже начинали терять терпение. Хотя накануне, расставаясь, Хмуров и предупредил ее, что в этот день приедет позже обыкновенного, но начиная с двух часов она уже мучилась и не отходила от одного из зеркальных окон своего роскошного дома. Там, в кресле, сидела она с раскрытою книжкою в руках, но не читала и мучилась по своем ненаглядном и ни с кем не сравнимом Иване Александровиче.

Несколько раз уже порывалась она послать за ним гонца, но вспомнила, что разыскивать его будет трудно, потому что он предупредил ее о предстоящих деловых разъездах.

Время казалось неимоверно долгим, и она восполняла его только одним: думами и воспоминаниями о нем.

Он был всем смыслом ее жизни, печальной или, по крайней мере, безотрадной до сего времени.

В самом деле, Зинаида Николаевна Миркова представляла странный тип чисто русской, но в то же время, пожалуй, наиболее присущей нашей Москве-матушке прекрасной женщины.

Рано лишившись родителей, не имея ни братьев, ни сестер, но получив от отца двухмиллионный капитал, она росла круглою сиротою, под опекою старого дядюшки, выдавшего ее замуж за человека хотя и молодого еще, но нрава крутого. В ту пору ей едва минуло восемнадцать лет. Муж, будучи женихом, ей нравился, хотя о любви и речи не могло тут быть, но и дядюшка, и он сам, да и разные старушки-кумушки уверяли, будто бы любовь сама собою придет.

Слишком молодая, еще слабая и не сознавая силы, которую могло бы ей придать ее независимое состояние, она поддалась общим увещаниям, в которых, впрочем, все были хоть сколько-нибудь да заинтересованы, и встала под венец.

Но любовь не пришла, а напротив, муж, сдерживавшийся во время жениховства, оказался человеком неуживчивым, тяжелым и в довершение всего страдавшим ужасным недугом.

Тем не менее Зинаида Николаевна сумела безропотно перенести с ним совместную жизнь в течение пяти лет.

Смерть его она не оплакивала, не могла, да и не умела притворяться, но и не закружилась, как могла бы сделать другая, более легкомысленная натура.

Почти год она вдумывалась в свое положение и наконец как бы пробудилась: стала понемногу выезжать, занялась своими туалетами, избрав себе серьезный торговый дом Lucie Macron, в Леонтьевском, и возобновила некоторые знакомства, те, по крайней мере, которые могли еще ее интересовать.

В эту же эпоху она вновь отделала весь свой дом и изредка стала принимать у себя.

Но никто не знал истинной причины всех этих крупных трат.

Предполагали даже, что она хочет избрать себе нового мужа, но не чаяли, не гадали, чтобы эта богатая женщина, жившая всегда как олицетворение скромности, влюбилась издали, в театре, в какого-то красавца, имя которого сперва ей даже не было известно.