Текст книги "Три плута"

Это сообщение, должно быть, мало понравилось Ольге Николаевне, и она довольно резко заметила своей девушке:

– Удивительная наблюдательность в тебе вдруг проявилась! То пред глазами своими ничего не разберешь и путаешь, то внезапно разобрала, весел ли и счастлив Назар Назарович. К тому же для меня это совершенно безразлично; я только посылала тебя узнать, не случилось ли, чего доброго, и с ним какой-нибудь беды. Ступай!

Оставшись в одиночестве, она подумала: «Странно! Если бы Мустафетов учинил какое-нибудь темное вексельное дело, то ведь его арестовали бы. Вероятно, Тотошу так же, как меня, вызывали свидетелем, а там, может быть, с ним приключилось что-нибудь совсем неожиданное. А если?.. Но, Боже мой, даже страшно подумать! И притом что такое мог бы учинить Тото? Не из таких он. Впрочем, откуда у него все это время были деньги? Я даже спрашивала его раз, когда он при мне в течение трех дней вторую сотенную менял. Он говорил, что у него скоро еще больше будет, что такой благодетель старичок нашелся. Но неужели он пустился в какую-нибудь компрометирующую аферу? Вот меня в свидетели тащат… Как это ужасно! А хуже всего – это теряться в предположениях и догадках».

Конечно, никто до следующего дня не мог дать ей ответ на все мучительные вопросы. Она провела беспокойную ночь и на другой день, уже в половине десятого, входила в здание окружного суда, значительно опередив назначенное по вызову время. Целою вечностью показались ей эти полтора часа. На какие жертвы не была она готова, лишь бы поскорее узнать, в чем дело. Но, когда наконец ей пришлось предстать перед следователем, она все-таки постаралась казаться спокойною.

После формальностей начался допрос:

– Вы знаете губернского секретаря Анатолия Сергеевича Лагорина? – спросил молодой юрист.

– Да, знаю, он бывает у нас.

– В качестве кого бывает или, вернее, бывал у вас в доме Лагорин: в качестве ли жениха или просто хорошего знакомого?

– Он просил моей руки, но знал, что я за него не могу выйти и никогда не выйду замуж, и продолжал ездить к нам просто как хороший знакомый.

– Почему вы сказали, что не могли выйти за него замуж и никогда не вышли бы?

– Он для меня не партия.

– А разве его материальное положение вам хорошо известно?

– Да, он от меня ничего не скрывал.

– Ах, вот как! Так не потрудитесь ли вы мне точнее определись, в чем выражалось материальное положение господина Лагорина?

– Я знаю, что из дома ему высылали, должно быть, очень немного, – сказала Молотова, – он всегда нуждался в пустяках, а расход в двадцать-двадцать пять рублей считался по его средствам крупным. Если иногда я просила его о маленькой услуге, он не скрывал, что сегодня у него денег нет, а завтра постарается достать и непременно купит то, чего я просила.

– Ну, а вы часто выезжали с Лагориным вместе по театрам, в цирк или в отдельные ресторанные кабинеты?

– Прежде не очень часто; только вот в эти последние дни у него было больше денег, и он каждый день приглашал меня куда-нибудь.

– Угодно вам, может быть, определить более точно ваши отношения к Лагорину? Это и для вас, и для него очень важно!

– Я – девушка, – сказала Молотова, стыдливо вспыхнув очень кстати и умело. – Я выезжала с ним потому, что верила ему и никогда не ожидала от него ничего дурного.

– Однако господин Лагорин рассказывал некоему старику Онуфриеву, будто вы вовлекли его в непомерные расходы и даже запутали в долгах.

– Я его вовлекла? Я запутала?

Молотова даже побледнела от негодования. Такая ложь, такая черствая неблагодарность за ее ласки, за ее поцелуи, за ее удивительную к нему снисходительность! Разве: когда-нибудь она требовала от него?.. Эта низость глубоко возмутила ее.

А следователь продолжал:

– Лагорин говорил этому свидетелю, будто вы постоянно требовали от него самых невозможных вещей. Правда это?

Ольга Николаевна сочла нужным горячо вступиться за себя. Она заявила:

– Это со стороны Анатолия Сергеевича такая возмутительная клевета, что я хотела бы ему в глаза сказать, как он бессовестно лжет, вероятно с целью оправдать себя.

– Очень возможно, что вам представится подобный случай, – заметил следователь. – Я дам вам очную ставку с ним.

– Я и без очной ставки всю правду скажу. Я вообще ненавижу ложь, притворство и людей, старающихся казаться выше своего настоящего положения. Я смотрела на Лагорина, как на совсем безопасного мне компаньона и развлекателя. Не опасаясь с ним за что-либо серьезное потому уже, что сама я никогда увлечена им не была, я, однако, теперь должна сознаться, что сделала непростительную ошибку. Я принимала от него всякие мелкие услуги как выражения дружеского желания угодить мне. Так, например, он брал мне билеты в театр и сам ехал со мною; иногда устраивались поездки в загородные увеселительные заведения, часто мы с ним обедали или ужинали где-нибудь в ресторане.

– В отдельном кабинете? – поинтересовался следователь.

– Да. Ему это доставляло большое удовольствие, а мне было безразлично, – с полнейшим отсутствием какой-либо застенчивости, точно считая это совершенно понятным, пояснила Ольга. – Но я хочу сказать вам, что ничего подобного я никогда от Анатолия Сергеевича не требовала, так как знала его стесненные денежные обстоятельства. Я, напротив, всегда говорила ему, чтобы он только не делал глупостей. И вдруг на днях он явился к нам с несколькими сотенными бумажками и на мой вопрос ответил, что достанет еще и еще. Он сказал мне: «Я теперь открыл источник».

– Вы положительно помните, что на ваш вопрос Лагорин именно так выразился?

– Слово в слово.

– И вы готовы подтвердить это на суде под присягою?

– Да как же не готова, когда это чистейшая правда? Моя обязанность ничего не скрывать.

– В таком случае могу объявить вам сущность дела: Анатолий Сергеевич Лагорин обвиняется в подделке и учете векселя от имени графа Козел-Горского.

– Неужели? Но ведь это ужасно! Так эти деньги он достал под фальшивый вексель? Но скажите, пожалуйста: о чем он думал, несчастный? Ведь теперь он погиб! И ведь вот какая странная вещь: я всегда находила его ненормальным.

– Ваше показание достаточно ясно и определенно, – сказал следователь. – К тому же все, сказанное вами до сих пор, вполне подтверждает составившееся у меня по сему поводу убеждение, – и с любезностью, вызванною полнейшим удовлетворением ее показаниями, следователь заключил: – Я сейчас запишу ваши слова, вы потрудитесь подписать их – и затем свободны.

В последнем Молотова ни на минуту и не сомневалась. Однако негодование не покидало ее. То, что случилось с Лагориным, ни на минуту не вызывало в ней жалости и сострадания к нему, а испугана она была сперва только за себя. Когда следователь сообщил ей то, что говорил ему Онуфриев будто бы со слов Лагорина, она, судя других по себе, поверила, что Тото мог так отозваться о ней. В ней зародилось чувство столь сильной злобы против человека, которого она никогда сердцем не любила, а с которым ей просто было приятно и вкусно целоваться, что она теперь уже не называла его иначе как бранными словами, среди которых «этот нищий дурак» мог считаться еще наименее жестоким эпитетом. Ужаснее всего то, что она сразу поверила обвинению и что она, стало быть, весьма мало знала бедного Тото, если считала его способным на такой гадкий поступок, и под влиянием этого же вновь стала думать о Мустафетове.

Уже с вечера ссоры с Мустафетовым самолюбие Молотовой страдало от того, что армянин на нее точно рукой махнул, точно совсем более не интересуется ею. Неужели Назар Назарович совсем отрекся от нее, на которую только что не молился перед тем? Она ожидала совсем другого. Она рассчитывала, что после письма-ультиматума он закидает ее просьбами, заклинаниями, коленопреклонениями, мольбами о прощении, и сама надеялась хорошенько помучить, лучше проучить его.

Хоть и было весело в обществе тогда еще милого Тото, но дни проходили за днями в напрасных ожиданиях известий от Мустафетова и в столь же бесплодных, обидных сомнениях. А теперь, когда развлечениям пришел столь резкий конец и когда стряслась совсем неожиданная беда, когда Ольга Николаевна убедилась, до какой степени может оказаться низким и неблагодарным человек, притворявшийся честнейшим, а затем позволивший себе рассказывать какому-то ростовщику, будто она была причиной его нужды, запутывая и втягивая его в непосильные траты, – что станет она делать, если Мустафетов более не вернется? Ведь она очутилась в полном одиночестве.

И Ольга Николаевна стала искать повода снова примириться с армянином, и так как ей пока еще казалось неудобным лично заехать к Назару Назаровичу, то хоть подослать к нему свою девушку с поручением кое-что поразведать.

IX. Перед делом

Между тем именно в этот день у Мустафетова происходили события чрезвычайной важности, и началось все это с утра. Так заранее было обусловлено и им самим определено.

Еще с десяти часов у него находился Роман Егорович Рогов, проявлявший некоторую возбужденность душевного состояния. Наружный вид гравера изменился во многом к лучшему, а около него лежал приличных размеров темный кожаный портфель с вытисненными золотом именем, отчеством, фамилией и званием помощника присяжного поверенного. Некоторое время Мустафетов и Рогов смотрели друг на друга молча; но последний наконец не выдержал и спросил:

– Не пора ли?

Мустафетов медленно достал из жилетного кармана золотой хронометр, взглянул на него и ответил:

– Рано: всего двадцать минут одиннадцатого, а мы решили, что ты поедешь ровно в одиннадцать.

– Не все ли равно?

– Всегда и во всем требуется выдержка, которая закаляет характер, – ответил Мустафетов и пояснил далее: – Конечно, в данном случае преждевременный приезд не представил бы существенной разницы для дела, но менять наши первоначальные решения я тоже не вижу никакой надобности.

– Скучно как-то ждать.

– Ну что ж делать! Меня больше удивляет отсутствие Смирнина. Между нами было точно условлено, что он на службу в свою «Валюту» сегодня не пойдет. Он должен был вчера отпроситься на три дня ввиду своих наследственных дел. Он знает, когда тебе надо ехать.

– Так что же? Ехать, ты сам говорил, надо еще только в одиннадцать, а теперь и половины нет.

– Все-таки я ожидал его еще раньше тебя. Он здорово трусит: новичок!

– Не беспокойся, приедет.

Точно в ответ, раздался в передней дребезжащий электрический звонок.

– Ты думаешь, он? – спросил Мустафетов.

– Не только думаю – у меня сердце чувствует. Да вот и голос его.

Действительно, через минуту в кабинет вошел Смирнин. Все поздоровались, а Мустафетов спросил:

– Ну что, отделался?

– Отделался-то отделался, только чем ближе час, тем более думается: «Зачем я согласился?»

Мустафетов рассердился, и его гнев выразился в презрительной интонации, с которой он сказал Смирнину на «вы»:

– Жалеть теперь либо поздно, либо еще рано: поздно потому, что назад идти вам уже нельзя, а рано потому, что для того, чтобы раскаиваться, надо попасть в объятия прокурора.

– Типун вам на язык!

– Благодарю, и вам также. Но суть не в пререканиях, а в мере здравого смысла. С вашим миленьким характером далеко не храброго героя, конечно, было бы безрассудством лезть сегодня на глаза в банк. Вам себя не победить, так же как не удержаться с первых же дней получения денег от широких трат.

– Мы недаром пустили слух о выпавшем мне богатстве.

– Да, конечно: этим, по крайней мере, объяснится ваше мотовство.

– А я все-таки хочу сейчас же удрать подальше: лучше всего было бы за границу.

Эта мысль Смирнина не понравилась Мустафетову, и он горячо воскликнул:

– Только этого не делайте! Сколько еще раз придется мне рекомендовать вам выдержку на первых порах? Сотни преступлений, гениально задуманных и удачно выполненных, могли бы пройти гладко, если бы на первых порах не закружились до растерянности головы у получающих сразу огромный куш.

– Не вы ли сами говорили, что лучше бы мне никому в банке не мозолить глаза? – возразил Смирнин.

– Я это говорил только по отношению к сегодняшнему дню, – сказал Мустафетов, – но, когда уже получатся деньги, вам даже необходимо показаться всем, необходимо, хоть на первое время, остаться на службе; это нужно для вашей же безопасности в будущем.

Однако Смирнин поглядывал на портфель.

– Что вас так удивляет? – спросил Рогов, подметив этот взгляд.

– Смотрю на надпись. Право, господа, у вас до совершенства разработаны мельчайшие подробности! – Смирнин взял портфель в руки, вслух прочитал отпечатанную на нем золотом надпись: «Борис Петрович Руднев, помощник присяжного поверенного» – и одобрил: – Важно!

– Так больше эффекта, – сказал Рогов, тоже смеясь. – Приеду я в ваш чопорный и строгий банк, положу пред каким-нибудь помощником бухгалтера, вроде вот вашей милости, портфель с вытисненною надписью на самом виду у него под носом, – ему и в голову не придет подозревать, когда я ему представлю документики…

На это Смирнин ответил:

– Да если бы у нас ко всем относились с подозрением, то не хватило бы времени дело делать. У нас каждое требование через пять рук пройдет да в десяти местах запишется. Нам либо с книгами возиться, либо клиентов изучать.

– Не клиент, а документ в любом банке играет первостепенную и единственно существенную роль, – решил Мустафетов и добавил: – Мы этим пользуемся на основании весьма мудрой поговорки о том, что на то и щука в море, чтобы караси не дремали.

– Ну, господа, – встал со своего места Рогов и взялся за портфель, – вы тут философствуйте сколько вам угодно, а мне пора.

– Все ли в порядке? – спросил Смирнин.

– Не беспокойтесь: все-с! – и Рогов наскоро попрощался с обоими; они провожали его всевозможными напутствиями, а в тот момент, когда выходная дверь на лестницу уже захлопывалась за ним, он браво прокричал им: – Дело мастера боится!

Смирнина, по уходе главного исполнителя этого наглого банковского хищения, охватил нервный озноб, Мустафетов же умело скрывал свое волнение и казался совершенно спокойным; он только курил чаще обыкновенного. Так просидели они молча в кабинете обер-плута, пока наконец Иван Павлович, не владея более собою, опустился совсем глубоко в свое огромное кресло и задыхающимся голосом проговорил:

– Страшно!

– Чего же страшно? – очень спокойно спросил его Назар Назарович и даже улыбнулся.

– Как чего?.. А вдруг Роман Егорович попадется? Его ведь уже не выпустят.

– Очень будет жаль! – вздохнул Мустафетов. – Подобных исполнителей, добывающих из самого пылающего жара каштаны, да еще честно приносящих их пославшим для дележки поровну, – нелегко встретить. Если он попадется, будет тем более жаль, что ему уже не спастись: его не выпустят.

– А как же мы? – спросил с совсем замирающим дыханием Смирнин.

– Что же мы? Разочаруемся в наших выспренних надеждах, широких планах и мечтах, разрушим свои воздушные замки, головы свои пеплом посыплем, но одежд не раздерем, потому что нам не на что будет другими обзавестись.

– А я в банке рассказал, что сегодня часть наследства получу…

– Скажете, что отложено.

Но Смирнин не унимался.

– Положение, право, такое, что я готов и сейчас еще ото всего отказаться! Лучше бы я никогда не соглашался! Я не мучился бы теперь. Ведь что только будет, если и нас сцапают?

– Не может этого быть.

– Да почему вы так уверены?

– Потому что иду вослед логике.

– Ну, а теперь-то что же по вашей мудрой логике следует? – спросил Смирнин.

– Все спокойно и безопасно, – ответил Мустафетов. – Я уж не говорю о том, что у нас все обдумано и мастерски предусмотрено, что документики у нас в исправности и что сам мой драгоценнейший друг Роман Егорович наделен от природы таким апломбом, что дело сорваться не может.

– Но если сорвется? – упрямо настаивал Смирнин, желая почерпнуть от Мустафетова хоть долю его уверенности.

– Для этого нужно допустить только одну, почти невозможную, совершенно невероятную и действительно крайне фатальную случайность.

Разумеется, успокоить этим труса было нельзя. Напротив, он моментально позеленел, и от страха у него во рту пересохло.

– Значит, все-таки случайность может быть? Вы сами допускаете? – проговорил он, лихорадочно постукивая челюстью о челюсть.

– Да перестаньте трусить! – прикрикнул на него Назар Назарович. – Как вам не стыдно? Вы даже рассуждать не в состоянии. Ну, подумайте хорошенько, и вы тотчас же убедитесь, что все шансы полнейшего успеха на нашей стороне. Чтобы Роману Егоровичу попасться, надо разве самой купчихе приехать в банк «Валюта» именно сегодня за своим вкладом. Если этого не будет, то почему кто-либо там заподозрит его?

– А вдруг и вправду она приедет?

– Вот если приедет, то, конечно, Романа Егоровича схватят и попросят впредь не шалить. Но мы-то с вами тут при чем? Нас впутывать он никогда не станет. Да ему нет ни цели, ни выгоды в этом.

– Да дело-то раскроется?

– Ну, так что же? Ни против меня, ни против вас ни единой улики нет.

– Следователь доберется. Ведь Роман Егорович сам сознается, когда увидит, что его дело лопнуло.

– Никогда в жизни!

– Да почему вы так уверены?

– Опять-таки потому, что руковожусь все той же логикой! – сказал Мустафетов. – Рогов – малый умный и очень хорошо знает, что в несчастье лучше сохранить друзей на воле, нежели врагов в неволе, то есть под боком с собою в остроге.

– Хорошо. Но вы мне не дали досказать вот какое предположение, – продолжал Смирнин, – следователь прежде всего пустится на разведки, где в последнее время чаще всего бывал Рогов и с кем водил компанию. Вот и узнают, что у вас он со мною встречался, а что я служу помощником бухгалтера в отделении вкладов банка «Валюта»… Ну, стало быть, я и передал ему вкладной лист.

– Допустим даже, что все это так, – ответил Мустафетов, – хотя данных к тому, чтобы разведать, где чаще всего бывал Роман Егорович в последнее время, у следственной власти никаких явиться не может. Но допустим, как вы говорите, что до нас доберутся. Ведь это только самая отдаленная косвенная улика. Мы с вами – не дети, которых можно заставить говорить по желанию, и сознаваться вам нет никакой надобности.

– А если нас уличат?

Терпение Мустафетова лопнуло; он грозно сверкнул глазами и сказал:

– Не каркайте. Молчите!

– Это ужасно! С ума можно сойти! Что я наделал? Что я наделал! – завопил Смирнин, шагая растерянно по кабинету. Потом он остановился, подумал, взял с подоконника свою шляпу и робко заявил: – Назар Назарович, я лучше пойду.

– Куда это? – удивленно спросил тот.

– Я пойду к Роману Егоровичу навстречу. Я буду ждать его на пути: он ведь скоро приедет.

– Вы с ума сошли? Нет, я не пущу вас. Вы не в нормальном состоянии, еще черт знает каких нелепостей натворите. Экое малодушие!

Однако Мустафетов сам вздрогнул и замер на месте. В передней раздался звонок.

Тревога была фальшивая: звонил почтальон, занесший какую-то рекламу об усовершенствованных горелках, так что Мустафетов выругался и сказал Смирнину:

– Ну вот вам и объяснение напрасного страха. Так, как вы, малодушничать нельзя. Знайте, что если я руковожу делом, то, раз доверившись мне, вы должны всецело подчиняться моей воле.

– Это насилие.

– Называйте как хотите.

– Но если мне душно здесь, если я задыхаюсь в этих стенах?

– Можно форточку открыть.

– Вы все смеетесь надо мной. Я пойду и буду гулять только перед домом. Я уверен, что Рогов должен теперь скоро приехать.

– А я говорю вам, что вы отсюда шага не сделаете, – безапелляционным голосом сказал Мустафетов. – Если бы мне понадобилось, то я готов употребить против вас силу. Я скручу вас веревкой, завяжу вам рот, чтобы вы не кричали, и положу вас на этот диван, пока дело не будет кончено.

В этот момент Смирнин ясно почувствовал, что Мустафетов способен сделать это. Он инстинктивно сознавал по одному выражению глаз Мустафетова, что в такие минуты тот ощущал огромный прилив силы. В то же время он сознавал, что уходить куда бы то ни было глупо и бестактно.

– Какой вы, право, странный! – сказал он, несколько сконфуженный, и отошел снова к прежнему месту у письменного стола, к креслу.

Назар Назарович нарочно стал насвистывать игривый мотив из какой-то оперетки.

Вдруг снова раздался звонок.

Теперь только можно было заметить, до какой степени волновался и хозяин дома. Мертвенная бледность покрыла его лицо. На минуту он замер. У Смирнина же от перепуга даже ноги тряслись, и он не был в силах промолвить и слова.

Но менее чем через минуту Мустафетов овладел собою и пошел в переднюю, за ним последовал и трясущийся от страха Смирнин.

Никто из слуг не шел. Дверь пришлось отворять самому хозяину. На устах его уже дрожал вопрос: «Ну, что?» – когда он вдруг увидал перед собою совсем другое лицо. То был Гарпагон.

– Ах, это вы! – бросил Мустафетов, не имея уже силы придать своему лицу и интонации голоса более любезное выражение.

– Это я-с, – ехидным шепотком проговорил старый плут. – Пришел с приятной весточкой: вчера, как я достоверно узнал, засадили голубчика, хе-хе-хе, засадили, как они выражаются, безусловно, по высшей мере, хе-хе-хе…

Назар Назарович не нашелся даже сразу, что ответить на это: так далек он был теперь от мысли о Лагорине.

– Извините, – сказал он, боясь, как бы Гарпагон не расселся тут, – но я занят по крайне важному делу… Ведите дальше все по известному плану.

– Хе-хе-хе, уж мы главное сделали, а теперь пустое остается.

– Ну, и прекрасно. Извините, но я на днях сам заеду к вам…

– А мои сто рублей?

Лицо Гарпагона вдруг вытянулось и потускнело, но Мустафетов с такой готовностью удовлетворил его желание, что он без дальнейших околичностей согласился убраться.

Широко раскрыли пред ним дверь, и он столкнулся лицом к лицу с возвращавшимся Роговым.

– Ну, что? – кинулись к нему Назар Назарович и Иван Павлович.

– Дело, господа, отложено.

– Как отложено? – в ужасе спросили тот и другой.

– А это надо вам рассказать подробнее.

В неимоверном волнении последовали Назар Назарович и Иван Павлович за Роговым в кабинет. Тут они снова набросились на него с расспросами, как, что, почему, не случилось ли уже чего?

– Во-первых, господа, извольте сесть и успокоиться, – сказал он каким-то торжественным тоном. – Чего вы волнуетесь? Не понимаю даже! Ведь дело совершенно просто.

– Просто для тебя, так как ты все знаешь, но не для нас.

– А для тебя, – обратился к Смирнину Роман Егорович, – давно должно быть известно, что в банке «Валюта» выдача вкладов производится через два часа по предъявлении требований.

– Стало быть, благополучно?

– Понятное дело! Если бы было неблагополучно, разве я мог бы вернуться сюда? Ведь меня, раба Божия, мигом скрутили бы!

– Как ты спокойно говоришь об этом! Неужели тебе не страшно? – спросил Смирнин.

– Пока нисколько. А хорош бы я был, если бы дрожал как лист. Вообще надо уметь владеть собою, а в дни важных исполнений надо непременно принимать хорошую долю брома.

– Это верно, – согласился Мустафетов. – И вот, пока ты ездил в банк, я то же самое советовал Ивану Павловичу. Помилуй, не сидит спокойно, так вот и мечется: хотел к тебе навстречу бежать.

– Не годится.

– Я чуть не был вынужден связать его. Только под этой угрозой и присмирел он немножко. Ну, да с этим уже кончено. Лучше расскажи нам подробно: как ты приехал, какое вынес впечатление, что сам испытал?

– Вот видите ли, господа, прежде всего сядьте; ну, а теперь извольте слушать. Должен сознаться вам, что я вышел отсюда тоже в большом волнении. Но мне главным образом хотелось скорее приступить к вожделенному моменту. Я прошел до угла улицы – и ни одного извозчика; наконец, вижу, у перчаточника стоит один. Вскакиваю в пролетку и командую: «В банк „Валюта“!» Как назло, попалась кляча невозможная. Лупит и возчик ее и так, и сяк, а все рыси нет. Попробовал я выругаться; вижу – не помогает; давай, думаю, в философию пущусь, рассуждая сам с собою, что всему в жизни бывает конец, а стало быть, и до цели я когда-нибудь доберусь. Ну, наконец и доехал. Слез, дал извозчику два пятиалтынных и направился в главный подъезд. Народу, как назло, тьма-тьмущая. Ну, я протолкался до стойки выдачи вкладов. Чиновник – эдакий вроде тебя, Смирнин, – на меня ноль внимания: жалованья получает рублей шестьдесят в месяц, а нас, мильонщиков, в грош не ставит, думает: «Давай-ка я над ним поломаюсь!» А я разложил пред его глазами свой портфелище, так что ему в нос бросилось: «Помощник присяжного поверенного Борис Петрович Руднев», да и говорю: «По доверенности вдовы купца первой гильдии Евфросиньи Псоевны Киприяновой вклад получить надо». Он говорит:, «Позвольте документы». Ну, я ему сейчас все и выложил.

– Страшно! – сказал Смирнин, вздрогнув.

– Представь себе, в этот момент я чувствовал себя гениально спокойным. Ни одна жилка во мне не дрогнула. Я даже ответил ему шутливым тоном: «Как же, конечно! Без документов никак нельзя! Извольте получить-с». Медленно, совершенно спокойно и с коровьим хладнокровием стал я просовывать ему через его форточку по одной бумажке. «Вот это, – говорю, – доверенность Евфросиньи Псоевны Киприяновой; вот это – подлинная банковская квитанция о вкладе; вот это – мой личный документик, а в подкрепление ему извольте получить удостоверение из участка».

– Что же дальше?

– А дальше просмотрел он все эти бумаги, выдал мне жетончик и велел через два часа опять прийти. Таков уж у них порядок.

– Все жилы вытянут в эти два часа! – воскликнул в томлении Смирнин.

– Что, батенька, не любишь? – обратился к нему шутя Роман Егорович и, хлопнув его по колену, прибавил: – А когда сам по целым часам заставляешь клиента дожидаться, так небось забываешь, что у них в душе происходит?

Мустафетов вмешался и сказал:

– Положим, при такой огромной сумме можно было попросить скорее дело сделать. Я был уверен, что ты это сам сумеешь, а потому и не просил.

– Как это вы, господа, все рассуждаете! – ответил с некоторым укором Рогов. – А еще ты, Назар Назарович, сам все выдержку проповедуешь! Тут надо совершенно спокойно подчиняться раз установленному правилу. Два часа в жизни ничего не значат.

– Ну, не скажите! А по-моему, даже и для приговоренного к смертной казни два часа имели бы значение: предстоял бы случай удрать.

– Я принял от чиновника протянутый мне жетончик и снова пошутил: «Вот как мы вам доверяем-с! На полмильона рублей у вас наших документов, а вы мне взамен их какую-то штучку всучили!»

– А он что?

– Да что! Ничего, смеется. Расстались мы с ним друзьями. Он, наверное, подумал: «Вишь, мол, адвокат, как у него по привычке язык лопочет».

– Ну, не прав ли я был, говоря вам, – сказал Мустафетов Смирнину, – что наш Роман Егорович – удивительный исполнитель? Ведь это такой талант!

Смирнин замирал в своем кресле. Ему и страшно было, и завидно при взгляде на этих двух людей.

– Не хочешь ли закусить? – спросил Мустафетов Рогова.

– Нет, это я не в силах сделать – возбужденное состояние духа не допускает. Уж закусим мы после! Вот бы испить чего-нибудь прохладительного, шипучего и сладкого… фруктовой воды, например.

– Какой хочешь?

– Хорошо бы ананасной!

Мустафетов немедленно распорядился, и сообщники опять стали ждать.

Но время для всех троих подвигалось туго. Смирнин нервничал до невозможности, Мустафетов был серьезен и молчалив, а Рогов хоть и шутил, но было заметно, каких огромных усилий стоило ему это.

– Вскоре, господа, – сказал наконец Рогов, впадая в какой-то пафос, – на Руси будут три новых богача. – Вдруг он ударил себя по лбу и, точно спохватившись, сказал: – Но ведь надо же мне справиться с биржевым курсом. Почем она стоит, государственная-то ренточка?

– К чему же это сейчас нужно? – спросил его Мустафетов.

– Во-первых, приблизительный расчет сделать не мешало бы…

– Пожалуйста, никаких расчетов вперед не делай! Я суеверен и этого терпеть не могу.

– Но надо же мне знать, когда я приеду в контору Юнкера менять бумаги, сколько за них спрашивать. Где у тебя газеты?

– Вот на диване одна лежит. Переверни страницу и посмотри в отделе «Биржа». Не тут ищешь.

– А где же?

– Да вот первая рубрика; в заголовке написано: «25 марта»; тут и ищи: «4 проц. гос. р.» Это значит: четырехпроцентная государственная рента. Что там сказано?

Рогов прочел и произнес:

– Что же, господа, бумаги наши хорошо стоят!

– А ты думаешь, – спросил его Мустафетов, – что так тебе в конторе у Юнкера и заплатят по курсу целиком?

– Зачем это думать! Знаю я, что мы, капиталисты, всегда при обмене наших фондов теряем, но все-таки надеюсь, что обобрать себя не дам.

Друзья замолчали. Мустафетов снова над чем-то задумался, Смирнин же, обрадовавшись появлению на столе шипучей воды, поминутно отпивал из стакана и старался хоть этим погасить разжигавшее его внутри пламя.

Наконец Рогов взглянул на свои дешевенькие никелированные часики и сказал:

– Наступает, друзья мои, великий и торжественный момент. Нам пора ехать.

– Как «нам»?

– Очень просто. Я нахожу, что здесь вы не в состоянии встретить меня достойным образом. Поезжайте в мой любимый ресторанчик, займите большой, хороший кабинет, закажите самую роскошную закуску. Советую позвать распорядителя, это человек опытный и дело свое знающий. Обратитесь к нему – его зовут Леонбаром – и попросите его отличиться на славу. Обед пусть будет русский, а вина французские. Смешаем таким образом два прекрасных совместимых. Да будет между двумя великими нациями то единственное слияние, которое понятно моему скромному разумению.

Мустафетов остановил его:

– Не увлекайся красноречием, а поезжай. Нам же ехать еще рано. Я только тогда тронусь из дома, когда ты сам из банка заедешь или пришлешь ко мне посыльного от Юнкера сказать, что дело готово.

– Ну, согласен. Только в ресторане вам было бы веселей и время скорее прошло бы. У меня как-никак часик на все уйдет.

– Ну, поезжай!

Мустафетов тяжело дышал.

Смирнин хотел что-то сказать и наконец решился уже в передней.

– Пожалуйста, – проговорил он сквозь посиневшие и дрожавшие губы, – если малейшая опасность, то бросай все и беги!

– А ты не из храбрых!

– Зачем я только ввязался в эту ужасную историю! – невольно воскликнул Смирнин.

– А что же, если хочешь, откажись в нашу пользу от своей доли, – сказал ему, уже надев пальто, Роман Егорович. – Мы с Мустафетовым не обидимся и поровну разделим.

Дверь распахнулась, выпустила Рогова на лестницу и захлопнулась.