Текст книги "Три плута"

X. Удача

Роман Егорович сбежал вниз и очень обрадовался, когда, выйдя на крыльцо, увидел проезжавшего шагом лихача.

– Стой! – крикнул он.

– Куда прикажете?

– Не рассуждать! Рядиться я не люблю, – строго скомандовал Рогов. – Служи мне как следует и внакладе не останешься. Пошел в банк «Валюта»! Ехать полным ходом, чтобы я не опоздал.

Извозчик понял, встреча была счастливая, натянул вожжи, и его добрый конь помчал легкую пролетку.

– Дожидайся! – крикнул извозчику Рогов, подъехав к банку.

Он вбежал по ступенькам в парадное крыльцо, потом, не снимая пальто, прошел в отделение вкладов и стал в очередь.

Перед ним было четыре человека: старуха, уже стоявшая у самого окошечка отделения и перелистывавшая какие-то процентные бумаги; за нею – человек типа артельщика; потом – толстый купец с красным, вспотевшим лицом и блестевшими волосами, наконец, какой-то отставной военный.

Рогов делал все, что было можно, чтобы попасться на глаза служащему в отделении вкладов. Тот в самом деле вскоре увидел его, и тогда случилось нечто очень странное: служащий закрыл свое окошечко, оставив недоумевающую публику ждать его возвращения, и куда-то удалился. Немного погодя он вернулся вдвоем с каким-то другим господином и показал ему головою на Рогова.

Роман Егорович почувствовал нечто вроде мурашек, пробежавших сначала по спине, а потом словно рассыпавшихся по всему телу.

«Не бежать ли?» – мелькнуло у него в голове, но он не двигался с места, и его глаза не могли оторваться от этих двух служащих банка, о чем-то совещавшихся, очевидно по его поводу.

Вдруг один из них, тот, который был постарше, подозвал одного из банковских сторожей и, указывая на Рогова, дал ему какое-то приказание.

«Вот она, минута-то! – подумал Роман Егорович. – Пан или пропал! Огромная сумма или арестант?»

Но тут кто-то слегка коснулся его рукава.

– Начальник отделения приказали просить вас туда, за решетку, – почтительно доложил ему сторож. – Там свободнее будет, так как билетов считать вам много придется.

Огромный прилив сил вдруг выпрямил Романа Егоровича.

– Веди, веди, брат! – сказал он сторожу и с легкой насмешкой по поводу минутного перепуга подумал: «За эту решеточку можно с удовольствием пройтись, лишь бы вы, черти, меня за другую не усадили!»

– Сюда пожалуйте! – вежливо обратился к нему старший служащий отделения, как только он проник за перегородку.

Там Рогову предложили стул, и он уселся за большой стол, обитый черной клеенкой.

Служащий счел долгом соблюсти одну маленькую формальность, хотя сомнений никаких иметь не мог, и спросил:

– Ваш жетончик позвольте!

– Вот он.

– Что получать изволите?

– Полмильона рублей четырехпроцентной государственной ренты по доверенности вдовы купца первой гильдии Евфросиньи Псоевны Киприяновой. Честь имею представиться: помощник присяжного поверенного Борис Петрович Руднев.

– Очень приятно. Садитесь, пожалуйста! Сейчас вам сюда подадут.

И действительно, другой служащий, который принял от Рогова за два часа пред тем документы, положил пред ним на стол большой портфель из серого картона, на верхнем ярлыке которого Рогов прочитал: «Вклад Киприяновой. 500 тысяч 4 проц. г. р.»

– Потрудитесь проверить, – предложил служащий и сам присел рядом, предоставляя публике ждать перед захлопнутым окошечком.

– Да-с, – сказал Рогов, как-то комично вздохнув, – проверки требует формальность, хотя, положим, в таком учреждении, как ваше, не может быть никаких сомнений… Сюда ворам не пробраться.

Вынимая из портфеля билеты, он облизывался, как перед чем-то очень вкусным. Денег была почтенная пачка, и они были рассортированы по достоинству.

– А вот начнем-ка с этих, – сказал он, берясь за пятитысячные листы. – Раз, два, три… эге, сколько их! Это значительно облегчит нашу задачу… Позвольте-ка мне счеты, господа.

Он отсчитал десять листов по пяти тысяч и прикинул костяшками на счетах; потом сделал еще такую же пачку, еще и еще, затем принялся за остальные. Со вниманием производил он операцию, на каждом листе взглядывая на купон. Он знал, что теперь находится уже в полной безопасности, и ему доставляло огромное наслаждение разрабатывать в самом себе это спокойствие, щекотавшее его гордость.

Когда все было сосчитано, проверено и аккуратно сложено в портфель, он встал и, пожав руку обоим банковским служащим, сказал им на прощание:

– Примерное у вас учреждение!

Те благодарно раскланялись.

Выйдя на улицу и садясь в пролетку лихача, Рогов скомандовал:

– На Невский, к Юнкеру.

В банкирскую контору Юнкера он вошел уже совершенно бойко и смело, подошел к одному из конторщиков и вежливо, но с большим достоинством обратился к нему:

– Нельзя ли мне видеть управляющего конторой? Реализация бумаг на значительную сумму.

Конторщик направился в другое отделение. Через минуту он вернулся с каким-то другим господином, который подошел к Роману Егоровичу с вопросом:

– Чем можем служить вам?

– Честь имею представиться: я – помощник присяжного поверенного Борис Петрович Руднев. Одной из моих доверительниц мне поручен размен государственной ренты на значительную сумму.

Он приоткрыл портфель, словно хотел достать оттуда процентные листы, но господин остановил его предложением:

– Не угодно ли пожаловать вам сюда? Здесь будет поудобнее.

Роман Егорович проследовал в другое отделение. Там он занял предложенное ему место у письменного стола и, когда господин тоже сел, вынул все билеты, не упустив из виду положить портфель так, чтобы бросалась в глаза вытисненная на нем золотыми печатными литерами надпись.

– На какую сумму? – спросил господин.

– На пятьсот тысяч, – ответил Рогов. – Продавцы стоят на девяносто семи с четвертью.

– Такую сумму реализовать по биржевой цене нет никакой возможности.

– Почем будете платить?

– Позвольте мне сказать два слова по телефону.

– Сделайте одолжение!

Господин встал, подошел к телефонной коробке, завертел ручкой, приложил трубку к уху и потом вскоре дал какой-то номер. Немного погодя он опять стал звонить. Потом довольно долго прислушивался. Вдруг он встрепенулся и крикнул на немецкий лад:

– Халло!

Переговоры он вел на немецком языке, но Рогов, знавший этот язык, понял следующее: «Предлагают нам пятьсот тысяч государственной четырехпроцентной ренты».

Оттуда, видимо, что-то ответили, потому что господин после краткого молчания снова крикнул: «Максимум девяносто шесть; комиссии полпроцента?» А затем вдруг замолк и наконец сказал: «При кассе, будет уплачено». Потом он повесил трубку, дал сигнал разъединения и, обернувшись к Рогову, предложил:

– Мы можем уплатить по девяносто шесть, плюс текущие проценты, минус полпроцента комиссии.

– Позвольте сделать расчет!

Господин очень предупредительно придвинул к Роману Егоровичу бумагу и карандаш. Тот с удивительной поспешностью принялся за умножение пятисот тысяч на девяносто шесть. Полученное произведение удовлетворило его, и он сказал:

– Могу согласиться, если вы не задержите меня уплатой.

– В кассе достаточно денег, – ответил господин. – Прикажете сделать вам расчет?

– Да, надо согласиться!

– Во что вы возьмете с собою деньги?

– Я думаю, у вас найдется какой-нибудь холщовый мешок. Уплата, конечно, будет произведена исключительно крупными деньгами?

– Разумеется! – Вслед за этим господин сел к столу, надавил на электрическую кнопку и отдал вошедшему конторщику следующее приказание: – Приготовьте расчет: пятьсот тысяч государственной четырехпроцентной ренты, покупаем мы по девяносто шести, комиссии полпроцента, купоны текущие. Когда будет готово, принесите сюда для подписи; предупредить кассу; расчет у меня, здесь, в кабинете.

Конторщик, молча выслушав приказание, вышел. Его начальник стал принимать от Рогова листы и, считая их, отмечал что-то, для памяти, карандашом на какой-то бумажке.

Но все-таки дело шло быстро, и Рогов удивлялся тому, с какой простотой этот господин обходился с принимаемыми от него ценностями. По верхнему листу он видел, какого достоинства эта пачка, и не разворачивал остальных, а только перелистывал. Роману Егоровичу стало совершенно ясно, каким образом человек с апломбом мог недавно, всего три года тому назад, продать какому-то банкиру в Москве билеты, перекрашенные из сторублевых в пятитысячные.

Однако его вывел из этих размышлений вновь вошедший конторщик, который подал один листок своему начальнику для подписи и затем другой, точь-в-точь такой же, Рогову, в виде счета для памяти, и дал ему еще ордер в кассу. На счете в итоге значилось: «477 660 рублей». Та же сумма повторялась и на ордере.

Рогов еще раз хотел что-то проверить, но у него голова начинала кружиться. Он считал какие-то цифры на бумажке и никак не мог вывести итог.

– Верно? – спросил его господин.

– У меня верно, – поспешил ответить Рогов. – Вы листы все просчитали?

– Все. Сейчас несут деньги.

Действительно, вошли два артельщика. Один из них нес довольно объемистый, туго набитый мешок из полосатого тика, другой – такой же мешок, совершенно новый, чистенький, еще не бывший в употреблении и аккуратно сложенный. Он положил его на стол и вышел.

Первый артельщик вывалил из своего мешка крепко перевязанные пачки кредиток. Падали они на стол точно деревяшки и, по-видимому, не имели в глазах этого артельщика ровно никакого значения.

Начался счет. Проверка заняла немало времени. Наконец Рогов стал упаковывать деньги. Когда он поднял мешок, ноша показалась ему очень тяжелой. Он никак не думал, чтобы бумажные деньги весили так много.

У подъезда его ожидал извозчик-лихач. Рогов сел и велел везти себя прямо вниз по Невскому. Уже доехав до Полицейского моста, он скомандовал:

– Возьми налево, поезжай по Мойке.

Но вдруг он вспомнил, что хотел послать за товарищами еще из конторы Юнкера, приказал лихачу остановиться, хотел было повернуть обратно, но, оглянувшись, увидел стоявшего у подъезда посыльного в красной шапке и махнул ему рукой.

Тот опрометью кинулся за получением приказания: повелительный жест, внушительная фигура, наконец, лихач, – все это обещало наживу.

Рогов достал из кармана один из еще уцелевших у него прежних рублей и, передавая его посыльному, строго сказал:

– Садись на извозчика и лупи во всю мочь на Большую Конюшенную. Запиши у себя адрес. Там меня дожидаются, так скажи, чтобы живо ехали в ресторан: они знают – в какой! Да вот еще что: захвати этот портфель и там на квартире оставишь его у господина Мустафетова.

– Слушаю-с.

– Сдачу себе возьмешь.

– А ответа не надо-с?

– Какой же ответ, когда они сами сейчас приедут! Они тебя только и ждут. Да скажи, чтобы спросили, в каком кабинете сидит Роман Егорович. Смотри не забудь.

Потом, крикнув своему лихачу «пошел», он очень быстро скрылся за углом, а посыльный, рассчитав, что близко, побежал пешком.

Войдя в сени роскошного ресторана, Рогов невольно взглянул на стенные часы и был крайне поражен – было четыре часа. Он глазам своим не верил.

– У вас время верное? – спросил он швейцаров.

– Так точно-с. Каждый день проверяем.

Рогов достал из жилетного кармана свои открытые никелированные часы. Действительно, часы показывали уже десять минут пятого.

«Когда же время прошло? Вот сколько нужно, чтобы без всякой задержки получить и самым быстрым образом сосчитать полмильона».

XI. Раздел

Но что же происходило во все это время в квартире Мустафетова? Не говоря уже о Смирнине, и Назар Назарович буквально сходил с ума. Если Смирнин не умер, то это доказывало только, до какой степени сильным организмом он обладал.

Уже к двум часам волнение Мустафетова перестало поддаваться его контролю, а к трем он твердо решил, что Рогов попался.

Смирнин подозревал другое: у него явилось предположение, что Роман Егорович получил билеты и один завладел всей суммой. Это имело некоторый смысл в его глазах потому только, что ведь ни сам он, ни Мустафетов не могли бы донести на него.

Но ничего подобного не допускал Назар Назарович. Он слишком хорошо знал своего друга, верил в «принципы товарищества» и сам никогда так не поступил бы. Тут дело было иное, и чем дальше уходило время, тем страшнее становилось ему.

У них обоих пересохло в горле, а у малодушного Смирнина уже носились в голове мысли о самоубийстве. Он видел всю свою жизнь разбитою даром, ни за грош, и это было ему всего больнее. Он злил Мустафетова, который бесцеремонно обрывал его, однако тут же сам с бесплодным отчаянием восклицал:

– Неужели он попался?

Оба ждавшие дошли до того, что уже совершенно бесповоротно решили, что дело окончательно потеряно. Смирнин даже хотел уйти, однако, не зная куда, зачем и чувствуя себя здесь, под бранью сурового Назара Назаровича, все-таки не столь одиноким, остался.

Когда часы пробили четыре, Мустафетов встряхнулся, закинул голову назад и, став в двух шагах от Смирнина, обратился к нему со следующими словами:

– Теперь ясно, что дело погибло! Рогов дал себя схватить. Очень жаль его: парень был славный, способный и товарищ хороший, всегда веселый. Но нам надо подумать прежде всего о вас. Что бы ни случилось в банке, вы должны…

Сильный звонок в передней прервал его речь. Оба переглянулись, страшно побледнели, и только после целой минуты молчания Мустафетов решился сказать:

– Надо отворить.

Смирнин так дрожал, что еле промолвил сквозь посиневшие губы:

– А вдруг полиция?

Звонок повторился.

Мустафетов, нарочно удаливший слугу, пошел и отпер. Пред ним стоял посыльный с пустым и сплюснутым портфелем.

Зато, когда Назар Назарович и робко выглядывавший из-за двери Смирнин услышали, в чем дело, они тотчас отпустили посыльного, и безумная радость в один момент опьянила их. Они обняли друг друга, поцеловались, кружились, громко кричали: «Ехать, ехать!» А затем совершенно неожиданно, в каком-то приливе безумия, Смирнин вдруг прокричал петухом.

Как они надели пальто, как заперли за собой дверь; как спустились по лестнице, они не помнили.

На крыльце еще стоял посыльный. Мустафетов, садясь со Смирниным на извозчика, подозвал его к себе и сказал:

– Вот тебе за добрую весть; поди и разживайся с моей легкой руки!

Затем они отъехали. Посыльный взглянул на ладонь – оказался золотой.

«Вот так барин!» – подумал бедняга, не зная, что этот барин был отъявленный вор и мошенник.

Но дорогою Смирнин снова начал высказывать свои опасения. Ему показалось подозрительным, что Рогов прислал пустой портфель обратно.

– Если вы скажете мне еще хоть слово об этом, – строго остановил его стенанья Мустафетов, – то жестоко раскаетесь.

– Что же я говорю?

– Говорите глупости, а мне они надоели. Вы еще не знаете моего характера.

Дальше они ехали молча.

– В каком кабинете дожидается нас один барин, которого зовут Романом Егоровичем? – спросил Мустафетов, входя в швейцарскую известного французского ресторана.

– Пожалуйте! Сию минуту вас проводят.

Гости направились по длинному, несколько темноватому коридору. Слуги, попадавшиеся им навстречу, останавливались, прислоняясь к стене и вежливо кланяясь, с видом особого почтения.

– Вот сюда пожалуйте-с!

Перед ними отворили одну из дверей направо, и они вошли.

Огромный кабинет с тремя окнами, выходившими на двор Мойки, казался тоже темным от штор и драпри. Длинный стол посреди комнаты был уже нагружен всевозможными закусками и бутылками разнородных водок.

Навстречу вошедшим встал с дивана Рогов. Оба они сразу заметили новый полный холщовый мешок, лежавший рядом с оставленным им местом.

– Господа, нас надули! – были первые слова, с которыми Рогов обратился к вошедшим.

– Как надули?

– Я хочу сказать, – ответил Рогов, – что нас обсчитали, – и, видя недоумение и разгадав волнение обоих, он поспешил прибавить: – В этом мешке не полмильона, а несколько меньше. Я уже прикинул, сколько приходится на брата, и вышло по ста пятидесяти девяти тысяч двести рублей. Какова штучка!

Обоим вошедшим хотелось поскорей увидать деньги. Они подошли к мешку и нетерпеливо ожидали, когда Рогов развяжет его.

– Надо сказать, чтобы никто нас не тревожил, пока мы сами не позовем, – сказал Роман Егорович.

Мустафетов позвал одного из татар и отдал приказание.

Тогда деньги были вывалены на один из боковых столов для посуды.

– В каждой из таких кипок, господа, по десяти тысяч рублей, – весело заговорил Рогов. – Отберите себе, стало быть, по десяти кипок каждый. Считайте! Тебе кипа, тебе кипа и мне кипа, тебе вторая, тебе вторая и мне вторая, тебе третья, тебе третья и мне третья. Вот это я называю правильным распределением богатств. Считайте дальше. Вот, вот, вот… Видите, как справедливо. Теперь все получили по сто тысяч. Остается по пять кип и потом двадцать семь тысяч шестьсот рублей разделить на три доли.

Вскоре расчет был окончен.

Тогда Рогов достал из бокового кармана какую-то бумажку и, передавая ее Мустафетову, сказал:

– А вот и мой оправдательный документ. Это – расчетный лист из конторы Юнкера. Тут все ясно: по девяносто шесть, минус комиссионные.

– Сам ты плюс, а не минус! – воскликнул Мустафетов. – А теперь дай тебя расцеловать!

– Целуйте оба. Я вполне заслуживаю этого. Паинька-мальчик! Дельце обделал так, что просто загляденье. Но надо распорядиться насчет мешочков и для ваших денег. Кстати, и обед закажем. – Он пошел, отпер дверь и громко крикнул: – Эй, позвать сюда распорядителя!

Когда тот вошел в кабинет, Мустафетов спросил своих компаньонов:

– Вы, конечно, позволите мне распорядиться? Я думаю решить вопрос следующим образом, – обратился он к распорядителю, – подайте нам в больших чашках борщок и к нему тончайшие гренки с пармезаном. Потом хорошую стерлядь. Приготовить по-русски и чтобы раковых шеек не жалеть. После стерляди, как вы думаете, господа, насчет жареного поросенка?

– Нельзя ли чего-нибудь другого? – спросил Рогов. – Я что-то в обед не особенно люблю поросят. К завтраку, с кашей, еще туда-сюда.

– Ну, хорошо! В таком случае мы вот что придумаем: ведь мясо какое-нибудь нужно, а придерживаться исключительно русской кухни нет решительно никакой надобности, тем более что она очень тяжела. Поэтому продолжаю таким образом: после стерляди маленькие филейчики, соус беарнез. Это с эстрагончиком довольно пикантно и вкусно.

– Гарнир прикажете подать?

– Нет, лучше картофель-суфле. А на жаркое хорошую пулярку, начиненную трюфелями, но не фаршем, а одними трюфелями, да салат из зеленых огурцов с укропом.

– Спаржа имеется отборная, такая спаржа, что на удивление даже, великолепная, – попробовал порекомендовать метрдотель.

– А что же, спаржа – дело хорошее.

– На сладкое что? Может, каши гурьевской или маседуан из французских фруктов?

– Нет, после такого обеда надо что-нибудь прохладительное, надо рот освежить. Мороженое непременно фруктовое.

– Слушаю-с! А насчет вин как прикажете?

– А насчет вин вот мое мнение: чтоб они были хороши, а до цены нам дела нет. С рыбой подать нам белого вина, но сухого. К филейчикам – красное тонкое вино, подлинное, но без слишком сильного аромата, а после пулярки с трюфелями можно и высшее, что есть, по тонкости и букету. На всякий случай приготовить нам бутылочку-другую гейдзик-кабинет. Только не переморозить. Иглы не надо, а чтобы вино муссировало в стакане, играло.

– Понимаю-с.

– Ну, хорошо. Вот и все.

Распорядитель хотел уже уходить, поклонился и повернулся, только Мустафетов остановил его, напомнив:

– Только мешки бы не забыть холщовые, чтобы нам деньги спрятать. Наследство от тетушки получили и вот приехали к вам раздел вспрыснуть.

Тот на ходу обернулся и, почтительно улыбаясь, ответил:

– Все будет исполнено-с! Не извольте беспокоиться! – И вышел.

Откуда были добыты мешки, неизвестно, но появились они очень быстро. Каждый упрятал свою долю, мешочки были положены рядышком на диван, и закуска в ожидании обеда продолжалась.

Только после второй или даже третьей рюмки водки да разных пикантных солений у трех приятелей разгорелся аппетит.

– А ведь мы, господа, с утра ничего не ели! – воскликнул Роман Егорович. – Что значит делом-то быть занятым! За делом незаметно, как и время бежит.

– Зато теперь мы не только свободны, – сказал Мустафетов, – но во всем городе нет такого фрукта, которым мы не были бы в состоянии угоститься.

– Неужели это правда? – в каком-то оцепенении проговорил Смирнин.

– Да, молодой человек, правда, – ответил ему Назар Назарович. – В руках каждого из нас теперь огромная сила, такая, которая, во всяком случае, не только может, но и должна послужить основанием всей будущей жизни каждого из нас. Романа Егоровича я знаю давно; знаю, что он никогда еще не обладал разом столь значительными деньгами. То, что вы рассказывали мне о самом себе, Иван Павлович, подтверждает, что и в ваших руках денег никогда не бывало. Опытным человеком в данном случае между нами троими являюсь я один. Мой вам совет – искать себе такое поприще, на котором ваш капитал не только не иссякнет, но и принесет барыши.

– Эх, голубчик, – воскликнул Рогов, – да разве мы процентщики? Разве мы коммерческие люди? Давай-ка выпьем еще водочки. Балычок больно заманчивый.

– Водочки выпить можно, – ответил Мустафетов, – но что касается твоих слов, то ты напрасно говорил их.

– Как напрасно?

– Послушай, законодательство смотрит на нас с тобою как на воров и мошенников.

– Превратное суждение.

– Не скажи… Вот здесь, в ресторане, татар много, и все они вместе, конечно, сильнее, нежели мы трое. Они могли бы прийти, отнять у нас наши деньги, и куда бы мы пошли жаловаться на них.

– Не говори глупостей, как раз идут…

– А на мой взгляд, – сказал Смирнин, – все это утопии. Я счастлив, что заручился деньгами, и теперь никогда в жизни не пойду ни в какое дело.

– С чем вас и поздравляю, – ответил Мустафетов, но трудно было понять по тону его слов, говорит ли он серьезно или иронизирует.

В этот момент слуга, постучавшись в дверь, внес суп.

– Господа, за стол, борщок подан! – предложил Роман Егорович.

Во главе стола сел Мустафетов, направо и налево от него уселись его помощники.

– Однако я голоден, – сказал Рогов. – Борщок с гренками – штука легкая. Хорошо бы для начала заложить основательный фундамент: пирожков бы, что ли…

– Погоди, – остановил его Назар Назарович, – к концу обеда ты не это скажешь. Нет ничего хуже, как набрасываться на еду сразу. От этого только тяжелеешь.

– Борщок хорош, – одобрил Смирнин.

– Да, – согласился и Роман Егорович. – Но что же, разве до рыбы никакого вина не полагается? Я протестую. Как же так? Дожидаться второго блюда, чтобы горло промочить? Распорядитесь, Назарушка!

– Если хочешь, можно, пожалуй, по рюмке мадеры. Послушай, – обратился Мустафетов к слуге, – подай как можно живей сухой ост-индской мадеры.

– Какой прикажете? – спросил слуга.

– Да хоть от чертовой перечницы! – крикнул Рогов, рассердившись. – Пошел и неси! Лишь бы хороша была.

Мустафетова слегка коробило моветонное обращение Рогова с людьми, тем более что за столом он любил председательствовать вполне и один отдавать приказания. Но он ничего не сказал и решился быть снисходительным, так как вполне понимал нервное возбуждение своего товарища.

Официанты меняли приборы, убирали со стола закуску, приносили тарелки с горячим… Весь сервиз был отборный, приборы из чистого серебра, хрусталь тончайший, фарфор расписной. Видя, с кем имеет дело, и узнав всегда щедрого и хорошо известного в ресторане Назара Назаровича, хозяин распорядился прислать на стол в огромной высокой вазе самые лучшие и дорогие плоды.

– Люблю фрукты на обеденном столе! – весело произнес Мустафетов, когда их внесли. – Ласкают взор и вообще придают сервировке особый блеск, какую-то законченность.

– Бутылки тоже, – сказал Роман Егорович, все еще ожидавший мадеру. – А, явился наконец! – обрадовался он официанту. – Я уж думал, что ты в Ост-Индию закатился. Наливай, наливай! – И, не дождавшись товарищей, он поднес к губам наполненную большую рюмку. – Сам делал или буфетчик? – спросил он татарина, скорчив такое лицо, что тот невольно улыбнулся.

Мустафетов удивился.

– Разве не хороша? – спросил он, пораженный мыслью, что в кабинет, где он сидит, осмелились подать что-нибудь сомнительное.

– Превосходная! – поспешил успокоить он Мустафетова. – Это я только так, для тона. Люблю озадачить.

– Да, мадера хороша, – согласился Назар Назарович, отпив из своей рюмки. – Но вот и стерлядь. Эге, красавица! Ну, не благородная ли это рыба? Начинайте-ка!

– Так как ты у нас за председателя во всем, – ответил Рогов, – то и раздели нам.

– Изволь, пожалуй.

– Неужели же после рыбы обязательно пить белое вино? – спросил Рогов. – А мадере так и пропадать в бутылке? Жалко! Хочу, однако же, и я быть гастрономом. Наливай-ка, брат, секим-башка, мне вот этот стаканчик беленького брандахлыста.

Разговор ничуть не мешал ему уписывать за обе щеки, так что его тарелка опустела раньше всех. Он отпил вина и опять задал совершенно неожиданно вопрос:

– Неужто это из винограда?

– А то из чего же?

– Ну, почем же я знаю! Может быть, янтарь в жидком виде, во всяком случае, штучка не вредная. Дай-ка мне стерлядки еще! Вот так, вот так, с соусом, да шеек раковых побольше. И как они любят ко мне в желудок попадать! Просто на всю Европу удивление.

Татарин, поняв, что Роман Егорович больше всех любит покушать, осторожно и аккуратно налил ему еще вина.

– Правильно, одобряю, душка! И в песне так говорится:

 
Наливай, брат, наливай,
Службы лишь не забывай!
 

А уж насчет того, что «все до капли выпивай», – это на нашей обязанности.

– Почему это вы, Иван Павлович, молчаливы и задумчивы? – обратился к Смирнину Мустафетов.

– Я ничего, я так.

– Да он, видишь ли, размышляет теперь: как хорошо ему, спокойно, – начал было Роман Егорович.

Но Мустафетов толкнул Рогова под столом ногою с целью дать ему понять, что нельзя говорить глупостей при слугах.

Роман Егорович поправился:

– Хорошо нам, когда мы от добрейшей покойной тетушки такое состояние получили, что нам троим, ее родным племяшам, на всю жизнь хватит.

– Я совсем о другом думаю, – отозвался Смирнин. – Дома у себя, вероятно, скучает теперь в одиночестве одна моя знакомая…

– Кто она такая? – спросил Мустафетов. Смирнин слегка смутился, помолчал немного и только на повторенный вопрос уже ответил:

– Я, правда, узнал ее недавно…

– Ты лжешь! – закричал Роман Егорович. – Я вижу по твоему лицу, что у тебя есть тайна от нас.

– То есть, по правде сказать, – ответил Смирнин, – если бы вы позволили, то я охотно пригласил бы сюда Маргариту Прелье…

– Маргарита Прелье? В первый раз от вас слышу! – сказал Назар Назарович.

– Маргарита! Прелестная Маргарита из «Фауста»! Но позволь, пожалуйста, почему же ее фамилия Прелье? – воскликнул Рогов.

– Потому что она француженка.

– Что-то я не знаю ее, – сказал Мустафетов.

– Наверное, вы встречали ее, а только не знаете по имени, – ответил Смирнин.

– Послушай, – перебил его Роман Егорович, – ты, конечно, знаешь ее адрес? Да? Так вот что: пиши ей немедленно записку. У меня внизу стоит извозчик, я с ним ездил в банк и к Юнкеру. Пускай он сейчас же мчится с твоим посланием. Назарчик, ты согласен?

– Да я-то что ж? Очень рад.

Приказание было отдано, а потом обед продолжался своим чередом. Филейчики под соусом беарнез были поданы безукоризненно, и красное вино к ним бордоское, не слишком густое, пилось легко.

– Все-таки надо отдать тебе справедливость, Назарчик, – опять заговорил Рогов, – есть, пить и вообще жить ты великий мастер. Воздаю тебе должное. Что бы со мною было, если бы я напоролся с самого начала густыми щами с мясом и пирогами? Твои филейчики представлялись бы мне только как одна печаль. А с каким аппетитом я теперь свой кусочек уписал. Теперь у меня в желудке все плюсы, а тогда были бы минусы.

– Шут ты гороховый!

Съели они и пулярку, действительно начиненную трюфелями; подали уже спаржу, когда один татарин вошел с докладом:

– Барышня извозчика назад прислать изволили и приказали доложить вам, что они через полчасика сами приедут.

Компания осталась ждать приезда Маргариты Прелье, однако она значительно опоздала и приехала уже в тот момент, когда на столе остались только фрукты и шампанское. Все-таки встретили ее шумно, с громкими возгласами самого радушного приветствия.

Роман Егорович хоть и пил больше всех за обедом, но оставался в одной степени опьянения. Не столько вино, сколько вся окружающая обстановка сразу кружила ему голову. Он казался пьяным после третьей рюмки: хохотал во все горло, громко кричал, дурачился и пел, но затем, сколько бы он ни пил, полного опьянения, до потери рассудка, в нем не замечалось. Мустафетов был и старше всех, и сдержаннее, и осторожнее. Кроме того, он любил есть с чувством, толком и расстановкой. Все делалось им в свое время и в свое удовольствие. Водку он вообще не особенно любил, но закуски пленяли его, и он выпивал иной раз две и даже три рюмки только ради них. Винам он отдавал честь тоже в очень умеренном количестве и вел обед так, чтобы к концу его сохранить полную свежесть и – главное – не отяжелеть. Что касается Смирнина, то он был более опьянен от счастья, что дело благополучно кончилось, нежели от возлияния.

Тем не менее все показались вошедшей Маргарите Прелье сильно навеселе. После первых приветствий она спросила:

– Вы, кажется, вспомнили обо мне уже после вашего обеда? Это любезно, нечего сказать!

– Мы делились, – стал оправдываться Смирнин.

– Что вы делили? – удивленно спросила она, обводя комнату глазами, и невольно остановила взор на трех холщовых мешках, чинно положенных рядышком на диване.

– Наследство после нашей покойной тетушки, – ответил Мустафетов.

– Получили? – спросила Прелье, обращаясь исключительно к Ивану Павловичу.

– Да, получили сегодня.

– Поздравляю.

– А мы его двоюродные братьи, – вмешался в разговор Роман Егорович, – и сегодня каждый из нас получил по равной доле. Мы тоже ждем поздравлений.

– Поздравляю и вас.

– Благодарим, благодарим покорно!

Маргарита все смотрела на мешки, точно глаз от них не могла оторвать. Наконец она спросила:

– А это у вас что же, в этих наволочках?

– Вот это и есть наследство, – ответил Мустафетов.

Смирнину смерть хотелось похвастаться. Он взял один из мешков, принес его на большой стол, развязал и предложил француженке:

– Посмотри-ка туда, внутрь!

– Это все деньги?

– Да, все деньги.

– Сколько же тут?

– Тут сто пятьдесят девять тысяч рублей, – ответил Смирнин.

– И столько получил каждый из вас? – еще с большим удивлением спросила Маргарита.

– Мы на равных правах.

– Вот счастливые-то! – невольно и с полнейшей искренностью воскликнула француженка, а потом, обращаясь к Смирнину, ласково сказала ему: – Это хорошо, что вы вспомнили обо мне.

– Это понятно.

– Все-таки, знаете, в такую минуту…

– Но, господа, позвольте, – снова вмешался в дело Роман Егорович, – пословица гласит: соловья баснями не кормят. Мы рассказываем нашей прелестнейшей гостье весьма интересные вещи, и никто даже не догадается предложить чего-нибудь.