Текст книги "За желтой стеной (сборник)"

По заключению экспертизы

Бригадир из ментов довел его до отделения и, расписавшись в журнале в графе «возврат», попрощался. Дальше к раздевалке Гена шел уже сам. Ноги едва несли его от усталости, но в душе была радость от проведенного на воздухе дня. В лагере убивает что? Холод, голод и работа. В тюремной дурке – нейролептики и прочие «процедуры». Всё остальное, в том числе и холод, терпеть можно. Иногда даже полезно: дурка по полгода на прогулку не выходит, а ему дают возможность работать на свежем воздухе. Пусть даже за деньги, на которые там, на свободе, проездной билет не купишь. Но здоровье-то дороже. Как шутит бригадир: лучше лечиться «трудотерапией» на реабилитационном, чем электричеством и нейролептиками на лечебных. Работа на хоздворе – для избранных и привилегированных.

Гена стянул с промерзшего тела фуфайку и просунул руки в батарею. День сегодня был – будьте-нате: с утра до обеда расчищали по всей территории лопатами снег и таскали бревна к строящемуся корпусу. После обеда их погнали на склад разгружать продукты. Там он выложился под завязку – едва добрался до корпуса. Уже возле отделения, когда из всей бригады остался он один, его заставили помогать санитарам из тринадцатого – жмуриков в машину запихивать. На «спеце» двенадцать отделений, тринадцатое – покойницкое. Вот такая шутка.

Согрев руки и натянув на себя больничную пижаму, Гена быстрым шагом отправился в палату, но, не пройдя и полпути, столкнулся с Мюллером. Старший фельдшер тюремной дурки нарисовался, как всегда, неожиданно. Гена с разгону наскочил на него, точнее, на пузо, которое Мюллер, весивший центнер, демонстративно выставил вперед. Гена тут же отлетел в сторону – как «Жигуленок» от груженного КАМаза. Он даже испугаться не успел – все-таки Мюллер наделен властью, даже большей, чем рядовой врач-ординатор. Подняв с пола англо-русский словарь, найденный в мусорном баке, он уже хотел, извинившись, раскланяться, но Мюллер, словно шлагбаум, преградил ему путь.

– Лагвиненко, ты-то мне и нужен, – сказал он и положил руку Гене на плечо. Потом кивком показал в сторону своего кабинета. – Зайдем-ка!

Разговор он начал издалека:

– Ты там, кажется, главный, в Совете дураков, а? Председателем?..

Гена, скривившись, пожал плечами. Что за идиотские шуточки. Но не драться же с Мюллером из-за этого!

– А-а, оскорблен, понимаю, – ерничал Мюллер. – А я все время путаю, ты уж прости. Совет больных – так, кажется, называется ваша контора? – Он достал из кармана листок бумаги и заглянул в него. – Ну да, точно, Совет больных! – будто и вправду впервые слышал о нем. Потом уже примирительно добавил: – Ты вот что, Гена. Собери-ка в столовой после ужина своих аксакалов. Дело к вам есть небольшое. Заведующий хочет с вами говорить. Ну, понял? Выполняй! – и Мюллер, напевая себе что-то под нос, стал перебирать графики, письма и разные бумаги, лежавшие у него на столе.

Выйдя от Мюллера, Гена в растерянности заметался по коридору: где всех искать-то? Для начала решил посмотреть в палате – там наверняка кого-нибудь да застанет.

Увидев Валерия Николаевича, склонившегося над книгой, он прямо с порога, без всяких предисловий, выпалил:

– После ужина Совет больных собирают. В столовой. Может, в красном уголке. Народ-то где? Мюллер приказал собрать…

– Раз приказал, собери, – не поднимая головы, бубнит Валерий Николаевич.

У него нет времени на пустые разговоры. Последние два года он занят написанием диссертации. Вот и сейчас пролистывал толстую книгу, словно искал в ней что-то. «Дурдом для этого дела место самое что ни на есть удобное, – шутит он, – времени хоть отбавляй. К тому же мысли здесь должны только умные приходить – так докторами задумано. А дома – то времени нет, то желания. А могут и материальные проблемы творческому процессу помешать. Диссертация, написанная в стенах сумасшедшего дома, потрясет всех!»

Но тему своей работы Валерий Николаевич тщательно скрывал. Среди сумасшедшего люда ходил слух, будто она о масонах и еврейском вопросе. Мюллер даже предположил, что диссертацию его назовут «Историей болезни». Поменяют титульный лист, а содержание оставят. Да и что нового может поведать миру Валерий Николаевич, хоть он кандидат и доктор каких-то там двух наук.

О прошлом Валерия Николаевича известно не только в дурке – в свое время о нем взахлеб писали все газеты. А когда его определили в сумасшедший дом, западные радиостанции это событие прокомментировали так: «Наконец-то в Советском Союзе вняли голосу разума и посадили за решетку ярого антисемита Емельянова…»

История его проста и в то же время запутана. О таком только в дурке и услышишь. Дома, на свободе, Валерию Николаевичу всюду мерещились Моссад и масоны. О чем бы ни шла речь, разговор всегда сводился к их проискам. Но если в сумасшедшем доме народ эти теории рассматривал и слушал с юмором, то на свободе это определили как симптом. Валерий Николаевич долго присматривался к нашему горячо любимому Леониду Ильичу и, конечно же, нашел в его облике нечто «нерусское». Покопавшись в родословной вождя и покрутив его фамилию на все лады, он нашел-таки подтверждение своим догадкам: Леонид Ильич масон. Скрытый, конечно. Написал об этом книгу. Но, разумеется, издавать такое в Советском Союзе никто и не помышлял. Тогда Валерий Николаевич полетел к своему другу Арафату, чтобы опубликовать свое творение там. Как он умудрился протащить через таможню весь тираж, до сих пор остается загадкой. Этот вопрос задают ему на каждой московской комиссии, хотя сегодня это уже малоинтересно. А тогда он ввез и разослал бандеролью всем членам ЦК по книжечке.

После этого события развивались стремительно и повлиять на них Валерий Николаевич уже не мог. Почти сразу же его исключили из партии. Через некоторое время перевели с преподавательской работы в университете на менее престижную и мало оплачиваемую. Потом в очередной раз понизили в должности, и, наконец, закрыли в психушку. И вот теперь он ведет политинформации для пациентов сумасшедшего дома. Но он не политзэк, не узник совести, как их сейчас называют. Дело ему «монтировали» в КГБ и держат по двум уголовным статьям: убийство жены и хранение оружия. Обвинения Валерий Николаевич упрямо отрицает на всех московских и местных комиссиях. У следователя это называется – пошел в отказ. У психиатра – амнезия. Но при таком медицинском обвинении из психушки не выписывают никогда. Старые хорошо отработанные технологии: от политических обвинений отмыться можно. От уголовных – никогда. Ситуация у Валерия Николаевича тупиковая: сознаться нельзя – уголовный преступник. Не сознаваться тоже – сумасшедший!

Если где-то намечалась часовая политбеседа с пациентами и с персоналом, или велась подготовка к очередному красному празднику, за Валерием Николаевичем присылали конвой в белых халатах, и его вели заниматься привычным делом – болтологией. Иногда Валерий Николаевич читал лекции врачам – они его знания и опыт ценили особо, но, тем не менее, лечить не прекращали и отпускать домой не собирались.

Кресло главы Совета больных освободилось после того, как предыдущего председателя репрессировали за употребление колес и чифиря, отправив перевоспитываться на штрафной корпус. Единственный достойный кандидат на этот пост был Валерий Николаевич. Но занять его он упорно отказывался. В конце концов, решили назначить председателем Логвиненко. Валерий Николаевич должен был останется простым лектором, наделенным, впрочем, политической властью на отделении. Мюллер сразу определил этот пост как комиссарский: в дурдоме тоже любят играть в политику.

Организации, вроде Совета дураков, нет ни на одном отделении спецбольницы. Только на реабилитационном… Сюда и ведут всех проверяющих из Управления и Министерства, чтобы показать им это «чудо демократии»…

– Чего встал? Иди ищи всех! – оторвавшись от книги, приказывает Валерий Николаевич Гене. – Я тут буду ждать.

***

Совет больных расположился в столовой, на стульях, расставленных по этому случаю вдоль стен.

– Ну что, все собрались, Владимир Владимирович? – Заведующий отделением стоит посреди столовой и смотрит на Мюллера. Тот лишь пожимает плечами. – Значит, так… Для начала обсудим все проблемы отделения, а затем перейдем к главному. Логвиненко, к тебе вопрос, как к председателю Совета больных и ответственному за порядок. Почему чифиристы разгуливают по отделению? Поступила информация, что на этаже спрятаны два кипятильника. А, Логвиненко? Ответа не слышу. Не потому ли, что один из кипятильников в вашей палате?

Повторять не стану: чифиристы будут жестко наказаны, вплоть до перевода на лечебный или штрафной корпус.

Вопрос второй, ко всему Совету. В пятницу Галина Алексеевна проводила музыкальную терапию, но на нее почти никто не пришел. Вам что, трудно час музыку послушать? Почему члены Совета не объяснили в палатах важность этого мероприятия? Галина Алексеевна пишет на эту тему диссертацию. Некоторые из вас о лечебном и штрафном корпусах знают лишь понаслышке. Вы хоть цените это! Не хотите лечиться Бетховеном? Желаете традиционных методов?

Сергей Сергеевич знает куда бить. Все, кого перевели на десятое отделение, через пару месяцев после колес начинают приходить в себя, становятся мало-мальски похожими на людей. И сразу за ними устанавливается наблюдение. Персонал пытается выяснить, что представляет собой человек и каков у него нрав без колес и психологического давления? И если что-то пойдет не так, пациента возвращают назад, «в клетку». Это у санитаров из зеков все просто и незамысловато: дали три года – жди конца срока. А за сумасшедшим зеком будут наблюдать, переделывать его и «лечить».

– Действительно, – подает с места голос Мюллер. – Если таковые имеются, мы не задерживаем. Обращайтесь, и – пожалуйста! – к вечеру вас переведут на седьмое… к Олегу Михайловичу в электроцех. В качестве аккумулятора.

– Владимир Владимирович! – с укором смотрит на него заведующий.

– Это я так, к слову, – разводит руками Мюллер.

– А тебе, Левиаш, я бы особенно рекомендовал музыку послушать. У тебя гастрит, кажется? Так вот, пишут, что помогает. И объясни, почему ты оказался в одной палате с Логвиненко и Тюриным? Я ведь говорил, идеальный вариант какой? В каждой палате по одному человеку из Совета. А вы сбились в кучу. Владимир Владимирович! – Заведующий смотрит на Мюллера. – Вы с этим делом разберитесь и лично проследите. Я о палате говорю. И еще, Левиаш, напоминаю, чтоб никаких разговоров с Тюриным о химии. В противном случае вас разведут по корпусам.

На отделении собралось два химика: Левиаш и Тюрин. Оба фанатики. Оба Олега. Тем у них общих – не обсудить. Левиаш в дурку приехал за синтез отравляющих веществ. Все синтезированное им нашли в университетской общаге. На комиссиях он обещает профессорам, что с «химией в будущем все, завязал. «. Верят ему доктора или нет, сказать сложно, но знания его используют – Олег преподает санитарам химию в школе.

Тюрин тоже химик. Но профиль и квалификация у него другие. Он «подрывник». Каждый вечер, прогуливаясь у туалета, Подрывник караулит момент, когда в помойное ведро выкинут мусор из процедурки. Во время этой «операции» Отравитель стоит на стреме. Потом они вместе сортируют аннотации от таблеток и пытается составить какие-то формулы. Информация об этом во врачебный кабинет пока не просочилась, но Сережа не дурак – о чем могут болтать два химика-фанатика?!

– Два химика на отделении это уж слишком, – намекнул он однажды.

На людях и на собраниях химики сидят в разных углах – чтоб не дразнить гусей.

– А теперь переходим к главному, для чего, собственно, вас и собрали сегодня, – продолжает Сергей Сергеевич. – Поговорим о новогоднем концерте. Осталось не так много времени, чтобы отделение могло хорошо подготовиться. Это Кошкин к тебе, как к музыканту.

– Да после того инцидента менты все гитары изъяли, – оправдывается Кошкин. – На чем играть-то?

Пару месяцев тому назад какой-то умник решил использовать гитарную струну в качестве ножовки по металлу, но санитары вовремя заметили подпиленную решетку.

– Хорошо, что забрали, – ворчит Савелий. – Теперь хоть вечером почитать можно.

Савелий заведует посудомойкой. За территорию отделение на работу его не выводят, а чтобы жизнь не казалась слишком легкой, он обязан следить за музыкальными инструментами, помогая тем самым Кошкину. После случая с гитарной струной у него были серьезные неприятности. «Гитарастов» Савелий не любит и относится к ним с подозрением.

– … Есть аккордеон, балалайка в конце концов. Вы это сами решайте. Елку будем ставить в последних числах декабря… в красном уголке. Но об этом будет время поговорить. И вот еще. До Нового года есть праздник, к которому тоже нужно подготовиться, – день рождения Брежнева.

Услышав знакомую фамилию, Валерий Николаевич беспокойно заерзал на стуле и потупил взор.

– Каких-то особых торжеств не намечается, но к тому времени надо оформить поздравительную стенгазету. Что-нибудь в стихах. Про Малую землю можно упомянуть. Неплохо было бы организовать небольшой концерт для пациентов.

– Это к какому числу нужно все оформить? – интересуется Логвиненко.

– Вся страна знает, а ты, Гена, спрашиваешь, – качает головой Мюллер. – Девятнадцатого декабря.

– Информацию, думаю, можно будет собрать в газетах. Или вот у Валерия Николаевича.

– А без меня никак нельзя? – ноет Валерий Николаевич. – Я ни петь, ни рисовать не умею.

– Вам, Валерий Николаевич, я бы даже рекомендовал заняться этим делом. Вы писать можете, говорите хорошо. И стенгазету о Брежневе под вашей редакцией московская комиссия обязательно заметит.

Слушая заведующего, все молча давятся от смеха. Даже Мюллер отворачивается и прячет улыбку. Событие, конечно, неординарное: Валерий Николаевич в дурдомовской стенгазете поздравляет Брежнева с днем рождения… Стойкая ремиссия налицо!

Сережа, как всякий психиатр, еще и дипломат. Он знает, когда и как нужно закончить разговор:

– На этом мы и расстанемся. Обязанности распределены, теперь ждем от вас стенгазету.

***

Информации по теме было много. Но вся она была противоречива. С одной стороны Леонид Ильич человек государственный и очень серьезный. С другой, глядя на фотографии и читая о его поступках – не очень. Члены редколлегии растерялись от этой двусмысленности и не могли решить, что представляет интерес для газеты, а что так, пустое. Ясность внес Логвиненко, приняв решение одновременно делать сразу две стенгазеты. В одну собирать серьезные факты, в другую – смешные. Смешную стенгазету он предложил оставить для собственного пользования внутри палаты и за ее пределы не выносить.

– Там фотографий и статей на двадцать смешных стенгазет хватит, – пояснял свою мысль Гена. – Еще и на серьезную останется. А собранный материал все равно не пропадет – к Дню Конституции пригодится… когда затребуют… на седьмое ноября. Сложить все за кровать. На будущее. Вот только что по этому поводу наши политработники думают? – двоевластие давно разъедает дурдомовскую дисциплину.

Валерий Николаевич отнесся к предложению неодобрительно и попросил редколлегию не впутывать его в различного рода авантюры. Он был погружен в свою диссертацию и отказывался участвовать в общественно-полезной работе.

В конце концов, переругавшись со всеми, он объявил, что как член редколлегии поставит свою подпись под серьезной стенгазетой, но не более. Все остальное, мол, делайте сами. А что делать – поди разбери.

***

Политзадание продвигалось медленно. В воскресение утром, наглотавшись колес, Кошкин продемонстрировал Валерию Николаевичу первые успехи. Взяв балалайку, он попытался сначала исполнить «Марсельезу», а потом песню «Малая земля».

Валерий Николаевич принял это близко к сердцу и пулей вылетел из палаты.

– Ну, как? – спросил плохо соображающий Кошкин у всей палаты.

– Неплохо, – хихикая, одобрил Савелий.

Гена взялся за смешную стенгазету с воодушевлением. Вот Леонид Ильич на Красной площади в полный рост в окружении партийных боссов. Вытянув руку, он смотрит в сторону Мавзолея. Под фотографией Гена большими печатными буквами написал слышанное им где-то стихотворение:

Это что за Бармалей,

К нам залез на Мавзолей?

Брови черные, густые.

Речи длинные, пустые.

Кто даст правильный ответ,

Тот получит 10 лет.

И в самом низу, в скобках, уже от себя приписал – «дурдома».

***

Серьезного материала на вторую стенгазету явно не хватало – Леонид Ильич на трибуне… Леонид Ильич собирает в поле картошку… Леонид Ильич посещает детский садик…

Увидев Брежнева среди детворы, химики, поржав меж собой в углу, вывели каллиграфическим почерком на листке бумаги:

«Леонид Ильич приезжает в дурдом, чтобы посмотреть, как живут советские сумасшедшие. И делает обход вместе с врачами. Заведующий спрашивает у дураков:

– А кто это такой, знаете?

– Новенький!»

Анекдот был так себе, для дурдома, остроумным не назовешь, но, случайно увидев его в стенгазете, Емеля пришел в ярость. Он фыркал, словно рассерженный кот на собаку, и даже перешел на феню:

– Вы что, в натуре! Меня подставить, козлы, хотите! Да с меня за эту газету шкуру снимут!

– Угомонись, Валерий Николаевич! – успокаивал его Гена, не понимая, чего больше в этом крике – страха или злости. – Наша газета для внутреннего, так сказать, пользования. Никто не собирается ее никуда вывешивать. Мы что, совсем на колпаке, что ли? Зато все заняты, всем весело. Не чифирят. Вы же противник чифиреварения, Валерий Николаевич!

– А если кто сдаст? – не может успокоиться Емеля. – Вы, писатели, об этом подумали? Это политический акт, не простая стенгазета!

– Валерий Николаевич, проснись и успокойся. Ты в дурдоме. Какая тут политика! Дурдом, Валерий Николаевич, это самое аполитичное место в нашей стране, – пытается обернуть все в шутку Гена. – А газету мы уничтожим. Позже.

Зная Емелю и опасаясь интриг, Гена убирает газету подальше от глаз, засунув ее за свою кровать, текстом и фотографиями к стене.

***

На реабелитационном отделении психбольницы 37 год. Политические репрессии в самом разгаре. Емеля, окруженный с трех сторон санитарами, орет:

– Я не участвовал в этом! Меня-то за что? Я вообще эту стенгазету не оформлял!

Его никто не слышит, санитары загоняют его пинками в палату и тут же закрывают на замок.

Два здоровенных мента, заломав Логвиненко руки за спину, тащат его по коридору к выходу. Гена не сопротивляется. Он лишь испуганно таращится на врачей, которые толпятся возле «смешной» стенгазеты. Со стенгазеты на врачей бодро смотрит Леонид Ильич, выгнув грудь колесом. Он при всех регалиях, в полный рост, ордена висят аж до колен, а медаль «За боевые заслуги» совсем уж в неприличном месте… Леонид Ильич явно доволен своей шуткой.

– А я-то причем? Я, что ли, ее туда повесил? – оправдывается Гена. – За что меня-то переводят на штрафной корпус, Сергей Сергеевич? – жалобно стонет он. – Чего я такого сделал?

Сергей Сергеевич отводит взгляд от наград, которые висят там, где им висеть не положено, и лицо его багровеет. Потом он делает движение в сторону Гены, назидательно размахивая указательным пальцем перед самым его носом, и шипит, словно рассерженная змея:

– Смеяться над больным человеком грешно! За это тебя и переводят!

Hallucinatio

Виктор ходит по палате привычным маршрутом: четыре шага от одной стены до другой и обратно. Курить хочется так, что сводит челюсти и во рту собирается густая слюна, но до законного перекура остается еще два часа. Он внимательно смотрит на соседей по палате. Палата спит тяжелым нейролептическим сном. Не спят лишь он и Миха.

Понаблюдав еще за соседями какое-то время и, оглянувшись на окно в двери, он лезет в «заначку» под подоконник, где спрятаны сигарета с одной единственной спичкой и прочий контрабандный товар, вроде полиэтиленовых пакетов, запрещенных к хранению.

Тратить целую спичку ему очень жалко, но другого выхода просто нет: прикуривать от лампочки или «закатывать» вату на полу он боится. Табак на коридоре могут и не почувствовать (они там сами вовсю дымят) , а запах горелой ваты настолько резкий и стойкий, что унюхают враз. В прошлый раз из-за этого предательского запаха неделю пришлось торчать на игле и на вязках. А потом еще и палату сменили. Злостного хулигана-курильщика можно остановить только так – посадить его с некурящими. Те ему курить сами не позволят. Или просто сдадут. Вот с того самого раза Виктор в черном списке и всегда на подозрении.

Он достает из заначки спичку, которую придётся потратить столь не экономно. По всем дурдомовским правилам нужно бы расколоть её хотя бы на две части и только потом использовать. Но для такой серьезной процедуры нет необходимого инструмента – ни иголки, ни лезвия.

Виктор внимательно оглядывает соседей, потом смотровое окно в двери и, кашлянув, чтобы заглушить звук, зажигает спичку. Прикурив и дождавшись, когда спичка сгорит полностью, он бросает ее на пол и тщательно растирает улику ногой – так спокойней. Сделав это, опять принимается ходить тем же маршрутом – от одной стены до другой, делая глубокую затяжку лишь на повороте, где он менее всего заметен.

На угловой кровати, поджав ноги к подбородку, сидит Миха. У Михи эпилепсия (такова, во всяком случае, официальная версия) , и с этой хворобой живется ему в дурке хорошо. Если Миха просится в туалет или хочет курнуть, а его санитары не выпускают, он терпит только первые пять минут. Потом начинает орать и – бац на пол. А там уже трясется в судорогах, давит из себя пену и хрипит. Санитары, особенно те, кто работает недавно, от такой картины слегка ошалевают и бегут за медсестрой. Миха же, сделав свое черное дело в штаны, потихоньку приходит в себя и встаёт на ноги.

Установить «косит» Миха или нет не сложно: нужно лишь посмотреть его зрачки, когда он бьется в судорогах об пол – реагируют они на свет или нет. Но Миха не дурак, и припадки у него случаются лишь в те моменты, когда медсестры заняты, а на посту какой-нибудь молодой санитар-лох. К тому моменту когда медсестры появляются, он уже на ногах и что-то бормочет себе под нос. Покрутившись вокруг него, медсестры обычно сваливают по своим делам, а Миха многозначительно шарит у себя по карманам и просит санитара курнуть. «Под сапоги», как все прочие пациенты, он попадает крайне редко. Но однажды Миха чуть «не влетел».

Есть на спецбольнице дама Матвеева, которая сотрудничает с нейрохирургами и пишет кандидатскую диссертацию о мозгах, вскрывая черепа у эпилептиков. Она постоянно набирает к себе добровольцев из числа таких как Миха. Главное условие, чтобы пациент сам изъявил желание «вылечиться». Но кто же добровольно такое себе пожелает? Поэтому у дамочки постоянный недокомплект и она все время рыщет в поиске «рабочего материала», обещая добровольцам сказочную жизнь.

Михе она обещала вкусную кашу, доппитание, быстрое выздоровление и жизнь без припадков. А главное, скорую выписку на вольный дурдом. Но рисковать своей бошкой Миха не хотел, несмотря на сладкие песни доктора. Только и Матвеева не отстает – у Михи все показания благоприятны для хирургического вмешательства: мать умерла давно, а жена от Михи отказалась (доктор знает, на чем можно споткнуться при неудачной операции и обязательное условие для выздоровления – отсутствие родственников) .

Может, она и уболтала бы Миху на свою операцию, но после того, как неосторожно намекнула, что его можно и не спрашивая послать «на урезание мозгов» (у него же принудлечение) , Миха взбунтовался. Он взялся каждый день орать, падать и ссать в штаны без всякого расписания, и дама сама отказалась брать это чудо на своё отделение.

Миха очень религиозен – у него вся спинка кровати заклеена фотографиями церквей и икон. У себя под подушкой он хранит свой личный Псалтырь. Факт, совершенно немыслимый в сумасшедшем доме! Михе пришлось вести затяжную войну с заведующим, и в этих сражениях были трехдневные голодовки, жалобы главврачу и разно всякого.

Миха своеобразный христианин. Он может полдня молиться о прощении грехов, а потом задумать какую-нибудь страшную месть своему врагу и просить Бога помочь ему в этом. А после свершения задуманной пакости он снова будет молить Господа о прощения и твердить, что сам он ни в чём не виноват…

Миха сидит, завернувшись в грязно-синие одеяло, и напевает какую-то заунывную мелодию. Замолкает, смотрит на Виктора и громко шепчет:

– Пару раз дернуть оставь. Я постою на атасе…

С кровати у окна слышится слабый, напоминающий треск рвущейся ткани, звук. Потом этот треск затихает, и неожиданно раздается винтовочный выстрел. Секундой позже из под одеяла появляется сонная тупая харя, которая смотрит растеряно по сторонам и спрашивает испуганно:

– Чой-то было-то?

– А ты сам не знаешь? – спрашивает Виктор.

– Не-е, – успокаивается харя и поворачивается спиной к Виктору.

Это Шабар проветривает помещение. Попробуй что-то сказать ему по поводу его хамского поведения, так он сразу побежит жаловаться. После него помещение не пригодно для жизни в течении получаса, но это режимом не запрещено. А вот курение в палате – злостное нарушение.

Миха плюется и закутывается одеялом, как во время песчаной бури, оставив снаружи одни глаза. Виктор тоже будто натыкается на плотную стену ядовитого газа, от которого начинают слезится глаза и матюги застревают в горле вместе с табачным дымом. Он шарахается назад, к двери, под прикрытие сквозняков:

– Ну, падла, Шабар!

– Ты что? – спрашивает его из-за двери не вовремя подошедший санитар. – Чего тебе? – повторяет он и, видя испуганное лицо Виктора, начинает возиться с замком.

Виктор впопыхах зажимает горящую сигарету большим и указательным пальцем. Ему больно, но он старается улыбаться, соображая, как избавиться от окурка. Наказание за курение в палате – месячный курс нейролептиков в уколах. Виктор бледнеет и лицо у него вытягивается.

На Миху надежда небольшая, ну, может быть, разговорами отвлечёт и удастся спрятать окурок. Припадок-то у него при этом санитаре никак не проканает, потому что работает он тут года три и Михины фортели изучил досконально.

Санитар открывает дверь и с подозрением смотрит сначала на Виктора, потом на Миху. Принюхивается, но на выручку неожиданно приходит Шабар – из его угла снова раздается звучная стрельба.

– Я думал ты куришь, – сунув нос в отворот халата, разочарованно говорит санитар, но смотрит все равно недоверчиво (Виктор уже влетал с куревом в палате) .

– Я воздух свежий у дверей ищу, – оправдывается Виктор.

– А времени сейчас сколько? – запоздало вклинивается в разговор Миха. – В туалет-то когда? Уже пора?

– В туалет уже скоро. – отмахивается санитар. – Это кто там? – спрашивает он у Виктор и показывает в сторону окна.

– Шабар развлекается.

– Я ему пайку урежу, – обещает санитар и скрывается за хлопнувшей дверью.

Виктор вздыхает облегченно и смотрит на потушенный сигаретный окурок. Потом, встав так, чтобы от двери было не видно, принимается торопливо его раскуривать. Не сразу, но ему это удаётся. Затянувшись еще несколько раз, он передает окурок Михе.

Дурдом для человека курящего – жестокое наказание.

В каждой психушке свой закон, написанный главврачом. Если главврач сам не курит, то обычно он старается своим пациентам устроить кучу проблем с курением. Но вроде бы есть спецбольницы, где табак разрешен. В Серпах даже дают полпачки сигарет в день. А вот на Сычах за найденную в палате горелую спичку всю палату лишают табака на неделю. Если же выявят хозяина этой спички, то его сажают на недельные вязки с нейролептиками. Очень похоже в Черняховске.

И всюду – «воспитательные препараты». Отдельные граждане говорят, что описать это, якобы, невозможно. Но все просто. Все воспитательные колеса – та же самая наркота. С такой же зависимостью. Всей разницы только в том, что от приема этой наркоты не хорошо, а плохо. К тому же, глотая, например, «галю» регулярно, постепенно превращаешься в Шабара. Или вон в Стаса, который лежит напротив Шабара.

Стас вроде бы спит. Хотя, может, и хитрит. Хитрить и притворяться – тоже способ выжить. Еще год назад Стас пытался сопротивляться, заявлял врачу, что пить лекарства не будет. Требовал ежедневную прогулку и свидания с женой. И даже сам пытался назначить себе лечение. Голосил, что принимать будет одни транквилизаторы и только в таблетках, а нейролептики – ни-ни.

Врач сначала уговаривал, а потом сказал, что такие вопросы, как прогулка и колеса он сам решать не может. Все это необходимо обсудить с главврачом. Но это он хитрил и не хотел до начала «лечения» устраивать открытые войны. Стас в ту пору был дерзкий, и конфронтация могла бы толкнуть его на всякие неуместные выходки. А кому надо ЧП у себя на отделении!?. Такая ситуация чревата вызовом спецбригады, а там начнется или «черемуха», или вода из пожарных шлангов. Потом за все эти события с доктора непременно спросят…

Стаса брали «технично», чисто дурдомовскими методами, не воюя и даже не ругаясь с ним. Три раза в день вместе со жратвой он проглатывал назначенную ему дозу отравы. В конце этого этапа «лечения» Стас понимал, что он съедает вместе с больничной пищей. Но остановиться уже не было сил: сопротивляться нейролептикам невозможно!

Так Стаса поставили в общий ряд с колпаками.

Еще у Виктора в соседях два «овоща» неопределенного возраста, которые в жизнь дурки не вмешиваются даже разговорами. Один так и остается для Виктора безымянным и бессловесным существом, а второй (тот, что ближе к проходу) Петя Дюрин. Дюрин молчун и человек без каких-либо эмоций. Оживляется Петя лишь тогда, когда видит курево. Тогда он, топочась на месте, словно застоявшийся конь, тянет к курящему руки и жалобно канючит:

– Оставь…

Других слов от него Виктор ни разу не слышал.

Петя в дурке лечится лет десять. И сейчас уже трудно понять, стал он таким от «колес», или же он дурак от рождения. Все принимающие нейролептики рано или поздно становятся искусственными дураками. Их от дураков урожденных уже никак не отличить. Потому даже экспертизникам никогда не назначают нейролептики – иначе и дурдомов на всех не хватит.

Накрывшись с головой одеялом, Петя раскачивается на кровати. Это обычное дело под нейролептиками – секунды нельзя находиться без движения. Затихает Петя лишь во сне…

***

Санитар гремит замком и распахивает дверь.

– Буди всех в туалет, – приказывает он Виктору. – Проситься станут – никого не пущу. Буду лечить вас от вредной привычки проситься в неположенное время. – предупреждает он.

Счастливо живется в тех дурдомах, где установлены унитазы и раковины с водопроводом! Еще с полгода назад здесь в каждой палате была параша, но умные головы из медотдела решили, что это антисанитария и параши убрали…