Текст книги "За желтой стеной (сборник)"

Дверь долго не открывали. Потом издалека послышались чьи-то шаркающие шаги. Вовка сразу узнал их. «Степан Ильич, его походка». Санитар шел с другого конца коридора, потом так же долго, как шел, открывал дверь: нижний замок, верхний замок, контрольный…

Наконец, ключ повернулся последний раз, и дверь открылась.

– А-а-а, явился… Дай-ка я на тебя посмотрю. Ничего не несешь?

– Не-а.

Руки Степана Ильича беспорядочно захлопали по карманам Вовкиного пиджака и брюк и случайно наткнулись на что-то твердое там, где карманов быть не должно.

– А ну выкладывай!

– Степан Ильич! Степан Ильич… ну пожалуйста…

– Доставай, кому говорю!

Вовка пытался еще слабо сопротивляться и уговаривал санитара не рассказывать никому про сигареты. Обещал за это «просто так, бесплатно, вскопать ему весь огород и расколоть все дрова», размазывал перепачканными в земле руками текущие по щекам слёзы.

На шум в коридор вышла медсестра и он понял, что «темной» и уколов ему сегодня уже никак не избежать…

Поэт

– Автобус пришел, автобус! – вздыхает толпа облегченно и сбивается в кучку у входа. Если не слышать голосов и звуков и воспринимать все как немое кино, то очень похоже все на горьковскую пьесу «На дне»: рваные, прожженные сигаретами фуфайки без пуговиц, шапки-ушанки с оторванными или надорванными «ушами», небритые хари с недобрым, исподлобья, взглядом, скорее испуганным, чем злобным.

– По порядку разобрались! – орет санитар, протискиваясь сквозь толпу к двери. – У входа не толпиться, всем встать в очередь! Первыми пойдут те, кто с бельем, потом все остальные.

Дверь открывается, санитар командует:

– Пошел! – и начинает считать вслух: – Первый, второй…

Иногда движение регулируется пинками и матюгами.

Минутин хватает тюк с чистым бельем и норовит пробраться в автобус одним из первых – последним обычно достаются самые неудобные места, а иногда и вовсе никакие, и тогда всю дорогу приходится ехать стоя.

Между автобусом и стеной такой узкий проем, что при всем желании в него не пролезть. Надо ж было так поставить автобус! Но даже если кому-то и придет в голову эта шальная мысль, водитель, а по совместительству санитар, всегда на стреме и тоже считает по головам всех, кто вышел из здания. Количество голов вышедших из помещения должно совпасть с количеством вошедших в автобус.

Минутин устраивается у окна на самое удобное место и наблюдает весь этот спектакль уже как бы со стороны.

Наконец появляется санитар и сверяет с водителем число пассажиров – а вдруг кто застрял под лестницей? Результат, видимо, сходится, потому что оба садятся на свои места, и «сумасшедший автобус» трогается в путь своим привычным маршрутом – в баню.

Впереди Минутина сидят два «военкоматчика». Эта публика из тех, кто облечён доверием персонала. У каждого из живущих в дурке есть своя история, не обязательно медицинская. У военкоматчиков – тоже. Их понять и расшифровать трудно, как и всех экспертизников. Желания их скрыты: кто-то косит от армии, не желая Родину защищать, а кто-то наоборот… Те, кто «наоборот», явно сумасшедшие…

Если ты не глуп, о своих желаниях вслух не говори, во всяком случае на комиссии. Пусть об этом скажут родственники, и лучше в приватной беседе и с букетом из денежных купюр. Тогда все желания сбудутся. Но, если платить нечем, дело дохлое – должен ведь кто-то Родину защищать!..

Военкоматчики всегда держатся вместе, для них даже отдельная палата выделена. Там они, уединившись, обучают друг друга как «откосить». А искусство это немалое… Но персонал армейцам все равно верит, и потому прав у них больше, чем у других. Военкоматчик в побег не пойдет и помогать в этом никому не станет. Иначе доктор сделает все наоборот. Хочешь в армию – останешься в дурдоме. А «косишь» исправно и грамотно – пошлют в ракетные войска. Чтоб не выступал.

Минутин об этом как-то размышлял, даже свои мысли зарифмовал. Стихотворение получилось неплохое и с юмором. «Атомная война» называлось. Но санитары его почти сразу замели, и восстановить стих не удалось…

Есть еще на отделении «бытовики». Это те, кто с родственниками или с соседями поругался. Прав у них и доверия персонала почти нет, ведь этой публике от дурки ничего не нужно. Наоборот, дурка на них план по койкодням выполняет и честно свой хлеб отрабатывает. Поэтому бытовиков надзирают строже, они могут при первой возможности «на лыжи встать» или какую-нибудь злую жалобу настрочить. Этот народ властью обиженный и потому коварный. Они, конечно, не принудчики и не экспертизники – тем в сумасшедшем доме душней всего, но бытовики тоже дурдомовская чернь… Самыми бесправными и самыми нелюбимыми пациентами у персонала являются принудчики и экспертизники, те, кто направлен в дурку прокуратурой, ментами или тюремным дурдомом. Принудчик – тот же зек, только в дурдоме. Можно сказать, что тут зеку повезло, но только в том случае, если ему срок большой корячился. Это когда «рюкзак» у него большой. А если «рюкзака» нет и зек невиновен? Тогда сумасшедший дом для него хуже любой тюрьмы – прокурору не написать и не вызвать, адвоката тоже.

Принудчика за любое нарушение могут отправить в тюремный дурдом. Обычная дурка таким пациентам только снится, они буквально бредят вернуться в вольный дурдом. С произволом персонала и ментов принудчик хорошо знаком и на отделении его почти не видно – он ждет своего часа, чтобы уйти в побег. И тогда это уже ЧП, и проходит принудчик теперь не как больной, а как зек. Год назад во время похода в баню человек пять принудчиков рванули в разные стороны. С тех пор пешие походы в баню запрещены – только на автобусе, а принудчиков стали мыть на отделении.

Элита и аристократия дурдома – это алконавты. Им дозволено все или почти все. Они имеют такие же права, как пациенты обычной хирургической или другой больницы: в баню ходят самостоятельно и без всякой охраны.

Зимой и осенью попадаются бомжи, их называют еще «зимогоры». Но эти никуда не суются, им ни до чего нет дела – дожить бы до тепла. По весне они тихо куда-то исчезают, сделав дурке необходимый процент койкодней. Баню зимогоры любят, видать, про запас намываются. Таких одна треть автобуса.

Настоящих дураков на отделении раз, два и обчелся. Киргиз, например. Куда без него! Санитары на нем удары отрабатывают. В теории, для них тут все и создано: баня, столовая, санитары. Да что там баня – весь дурдом для них! Если их убрать, это уже не больница будет, а тюрьма, созданная для особых, «хитрых», случаев. А когда они хотя бы в единичных экземплярах присутствуют, то все по-честному – дурдом он и есть дурдом.

Киргиз молчун, он молчит уже несколько лет, со дня своего поступления в дурку. После того, как у него во время пожара погибла вся семья, Киргиз замолчал и ни одна попытка заставить его заговорить не увенчалась успехом. Доктора перепробовали на нем всю аптеку, от чего он сделался совсем мрачным. У санитаров были свои приемы «лечить»: когда врачи уходили домой, они пинками загоняли Киргиза под кровать, ставили на колени в угол, поливали холодной водой за шиворот, но тот мужественно молчал. Местные авторитеты даже высказывали нелепое предположение, что он «косит», но сразу возникал вопрос «зачем»? За спиной у Киргиза не было ни ментов, ни прокурора, ни страшной уголовной статьи, которой можно было бояться. Он был на отделении один из немногих настоящих «колпаков».

В спину Минутину дышит дед Чадай, икона и поп-звезда местного дурдома. Почти всю свою сознательную (или бессознательную?) жизнь он провел в дурдоме. Никому не нужного, его использовали так же, как Киргиза – для отработки ударов. Но вдруг в судьбе его что-то сместилось, он и сам, наверное, не понял что, но сейчас его берегут как зеницу ока и показывают всем приезжающим профессорам и проверяющим комиссиям. Год рождения у него девятсот затертый и Чадай, пожалуй, самый старый пациент дурдома. А еще говорят, что в дурдомах долго не живут!

Про него лишь известно, что в дурку он попал с фронтовой контузией, уже в самом конце войны. Доктора долго пытались «поставить его на ноги». Все эти попытки до сих пор на его заднице старыми шрамами отмечены. Что только не перепробовали на старике, когда он в дурку пришел: и сульфазин, и инсулин, и ЭСТ, и аминазин. Когда Чадая слегка «подлечили» и фронтовую дурь из бошки выбили (чуть что, сразу драться ведрами, швабрами, кулаками) , больница спровадила его на лесоповал – мужик деревенский и крепкий, пусть трудится! Батрачил Чадай и на покосе, на больничной пилораме, рубил бани для персонала за пачку сигарет и за обед, а стал постарше да на «трудотерапии» поизносился, нашли ему работу поспокойнее и полегче: поставили на больничный свинарник обед свиньям раздавать и чистить за ними. Так, может, и остался бы дед всеми забытый в должности дурдомовского свинаря, но фронтовики к этому времени начали по стране потихоньку вымирать, а оставшиеся в живых стали получать льготы. Тут-то все сразу и вспомнили про него и нашлось деду достойное занятие. Среди персонала и пациентов упорно ходят слухи, что администрация дурки под его ордена уже и квартиру и многое другое получила. Кому теперь взбредет в голову отправлять его в дом психохроников! Да ни под каким предлогом! А если он вдруг захворает, то на отделении ЧП и аврал: тут как тут и терапевты, и урологи, и глазные врачи. Живет Чадай в самой маленькой и уютной палате на пятерых, в которую никогда больше трех не селят. Приколисты ее так и окрестили – фронтовая. Здоровье старика берегут, поэтому от нейролептиков он застрахован.

После контузии у Чадая пропала речь, и до сих пор она полностью не восстановилась; слова он гундосит и тянет. И появилась у него лютая ненависть к тем, кто плюётся. Иногда его специально дразнят санитары и пациенты. Если Чадай это видит, то сразу лезет драться – такого бесстыдства он простить не может. За драки его уже не прессуют. Теперь врачи говорят, что дед заслужил спокойную старость. За фронтовые заслуги дурдом бесплатно выхлопотал Чадаю вставную челюсть. Шутники, правда, говорят, что это компенсация за выбитую санитарами. Теперь он каждый вечер любовно моет челюсть под краном и, бросив в пластиковый стакан с водой, сдает на ночное хранение медсестре. А утром, сразу после подъема, несется в процедурную, чтобы вернуть свое сокровище назад.

Знаменит Чадай не только древностью и тем, что ненавидит плюющихся, но и своей задницей. Она для санитаров как наглядный пример и учебное пособие, на котором они молодое поколение учат: полюбуйтесь, мол, что с непослушной задницей может случится! В тех местах, где его кололи сульфазином, с обеих сторон, две огромные шишки, напоминающие по размеру теннисные мячи. Это уже не рассосется никогда… Под обеими лопатками у него такие же шишки-уплотнения. Но в этом уродстве есть своя прелесть: колоть медикаментами в эти места больше нельзя – иглы гнутся и не прокалывают кожу. Санитары говорят:

– Повезло тебе, Чадай, жопа у тебя стала бронебойной.

Фашисты на теле деда меньше следов оставили, чем доктора. От фашистов у него только два пулевых ранения, а все тело в шрамах, которыми его хирург расписал, вскрывая инфильтраты от сульфазина.

Раз в месяц, обычно после зарплаты, когда кто-нибудь из санитаров приходит на смену бухой, Чадаю дают гармонь, и он, страшно привирая, играет «Семеновну» и даже пытается отбивать чечетку, а потом плачет.

Автобус идет по деревне вальяжно, переваливаясь своим пузатым телом с боку на бок, и разбрызгивая по сторонам мерзлую грязь. Санитар дает команду открыть окна (через такие все равно никто не убежит) и орет:

– Песню! Строевую!

Кто-то измученно начинает завывать про день рождения, но его перебивают поселковые пацаны, бегущие за автобусом. Они плюются и орут:

– Чадай! Чадай!

Чадай, понимая свое бессилие и невозможность наказать наглецов, плюет в них, пытаясь достать хотя бы одного, и, разозлившись, что не попал, захлопывает окно.

Пройдя последние двести метров, автобус, задрожав и задергавшись всем телом, словно в галопередольных судорогах, останавливается. Водитель, выйдя, шикает на пацанов. Те сразу же исчезают. Начинается разгрузка.

Первым с тюком чистого белья на спине из автобуса выпрыгивает Мартын. Он из пациентов, не вольнонаемный. В дурке гасится от ментов. Там ему светит несколько лет, за наркоту, а тут он надеется без больших потерь отсидеться – и при «колесах»! – а чтобы докторам за крышевание заплатить, он исправно помогает во всем персоналу. Но это от непонимания ситуации – менты достанут и в дурдоме, с той лишь разницей, что там наказывают лишением свободы на срок, а здесь без…

Минутин тоже хватает тюк и, спрыгнув на землю, останавливается, очарованный воздухом, желтыми листьями, сверкающими на солнце от инея. Он смотрит на синее бездонное небо, и вся эта красота тут же выстраивается в рифму и уже звучит стихом в голове.

– Эй, ты! Заснул, что ли? – орет на него санитар и хлопает ладонью по спине. – Давай, не задерживай!.. Поэт, мать твою…

Минутин ныряет, словно в преисподнюю, в подвал, под ногами гремит дощатый настил и в маслянистых лужах отражается тусклый свет лампочек.

– Свет не загораживай! – ворчит Мартын, матерясь, и возится с замком. Справившись, наконец, входит внутрь и включает свет.

– Белье кидай за стойку, – распоряжается он.

Минутин устраивается на скамейке в углу и раздеваться не спешит – в бане стоит холод, она еще не успела прогреться первой партией моющихся. Пока нет санитара и соседей по скамейке, он шарит у себя в карманах и, выудив оттуда записную книжку с авторучкой, сует все под настил, в самый угол. Сверху, на настил, он поставит ботинки. Санитары говорят;

– Баня без шмона-это не баня…

Да и скучно… И чтоб не скучать они шарят по карманам, пока все в помывочной, и изымают все, что запрещено. Да и сделать это можно без шума – вещи аккуратно разложены по скамейкам, ведь в помывочное санитар запускает только голых и с пустыми руками. А записная книжка не просто запрещена режимом, в ней улики и следы его заболевания – стихи.

Постепенно раздевалка наполняется. Санитар напоминает:

– Белье складываем аккуратно и по всей бане не разбрасываем! Чтобы все было в одной куче, а грязное за стойку. – И устраивается на стуле рядом с Мартыном. Сейчас ему лафа: после того, как принудчики попали в опалу и были отлучены от бани, порядку стало больше, а работы санитарам гораздо меньше. Обычно их посылали в баню по трое и еще в помощь алкоголиков давали, так как в прошлом каждая баня – это возможный побег.

Собственно, баня есть и при жилом корпусе, там, где все отделения, тоже в подвале. Нужно только спуститься. Ее даже всю кафельной плиткой отделали. Но с ней, с той баней, как в анекдоте про дурдом и бассейн: бассейн есть, воды нет. Воду там не могут подключить уже несколько лет…

Зимогоры, не дожидаясь пинков и напоминаний, стягивают с себя одежду – они народ закаленный и к холоду привычный. Зимогоры – самые дисциплинированные. Им сопротивляться и возражать никак нельзя: вот возьмут да выпишут в середине зимы «за нарушение больничного режима». Что тогда?

Киргиз молча стоит в углу, ни на что не реагирует, и, конечно же, не раздевается – дурак он, что ли? Санитар пока не обращает на него внимания. Чадай тоже топчется у скамейки и, почесываясь, ждет, видимо, когда зайдут первые и включат горячую воду – тогда там могут выжить не только зимогоры.

– Чадай, тебе что, особое приглашение нужно? – спохватывается санитар. – Тьфу на тебя!

Чадай обиженно жует губами, но в драку не лезет, разницу между сумасшедшим и представителем власти он знает. Сам виноват: сказал бы на отделении, что ему тяжело ехать в баню, его-то сюда не погнали бы…

Минутин входит в моечное отделение и ждет, когда зайдут остальные. Последним санитар тащит за руку Киргиза. Тот почему-то в носках и трусах. В другой руке у санитара ведро с водой. Поставив Киргиза в угол, он одним махом окатывает его ледяной водой с головы до ног. От холода у Киргиза глаза лезут на лоб, он чуть не задыхается, но молчит.

Санитар удивленно оглядывает его, будто тот материализовался из пустоты, и произносит:

– Тяжелый случай. – Потом выходит в предбанник, напомнив, что мыло в коробке у входа.

Включать и выключать воду самому в моечном отделении нельзя, поэтому все ждут, когда санитар включит воду, и молча пялятся на мокрого Киргиза.

В трубах что-то шипит, и наконец оттуда вырывается струя холодной воды. Санитары говорят, что так положено по технике безопасности – чтобы никого не ошпарить. Но понять, прикалываются они или говорят всерьез, нельзя. Толпа охает и разом шарахается в сторону. Холодная вода сменяется паром, он валит буквально из всех отверстий – пошла слишком горячая вода. Начинают матерится даже зимогоры.

Вскоре санитар находит нужный градус, и все успокаиваются – теперь можно и помыться.

Минутин топчется еще какое-то время под струей воды и ждет, когда санитар выпустит первого – пока идет помывка, дверь с той стороны закрыта. Будь это настоящая баня, можно было бы поплескаться, а так…

Сейчас, когда война за воду и за сосок над головой утихнет, все рванут в предбанник на раздачу белья. Это он знал точно. Последним обычно достается то, что натянуть на себя невозможно. Поэтому все торопятся выйти из помывочной первыми – поступок вполне стратегический. Во всяком случае, неделю будешь выглядеть человеком.

Получив исподнее, Минутин исчезает в своем углу, и, убедившись, что санитар занят другим, ныряет под лавку в поисках своей записной книжки. Ботинки стоят на прежнем месте, но под настилом пусто. Он растерянно шарит ладонью то тут, то там: может, он ошибся, и она где-то сбоку?

– Ты что там ищешь, поэт? – спрашивает его санитар, неожиданно появившись в проходе. – Все у меня, можешь не искать.

Минутин от злости краснеет – за месяц это уже вторая записная книжка. Оттуда, из санитарских карманов не возвращается уже ничего. Что-либо доказывать бесполезно и к тому же небезопасно.

Минутин садится на скамейку и пытается натянуть на еще влажное тело рубаху. Она, как всегда, не лезет.

Он удивленно рассматривает ее на свет, словно ища там водяные знаки – не фальшивая ли? Людей таких размеров не бывает… ну, может быть, подостки… те, что не из крупных…

Придется просить у Мартына, чтоб заменил.

Может для кого-то это просто – подошел и попросил. Но Минутин не любит разговоров, споров и перепалок. Слов нужных и убедительных у него всегда много, гораздо больше чем у других. Но все они на выходе об язык спотыкаются – он заика. Наверное, поэтому он любит записывать свои мысли на бумаге стихами и рифмой.

– П-п-п-посмотри, – показывает он санитару рубаху. – Как это н-носить?

– Замени, – советует санитар.

Мартын отрицательно машет головой:

– Чем? Все такое!

Разгорается словесная перепалка, победу в которой Минутину никогда не одержать.

Санитар берет в руки рубаху, смотрит на нее критически и, как единственный судья, решает:

– Заменим… Стихи давай рассказывай!

Минутин растерянно топчется на месте, не зная что и, главное, как отвечать.

– Т-так я не м-могу… Я з-з-заикаюсь…

– А ты постарайся. Мы поймем.

Вся раздевалка с интересом следит за происходящим, предчувствуя забавное шоу. Один Чадай равнодушен к событиям и драит рукавом чистой рубашки свое сокровище – челюсть. Будущие военачальники собрались в своем углу, они уже одеты.

– Т-так т-трусы д-дайте…

– Да ты без трусов давай, так даже интересней. Не стесняйся, вон становись на скамейку, – санитар хлопает в ладоши. – Публика просит! – И подзадоривает: – А записную книжку я верну.

Это решает исход дела. Поэт лезет на скамейку и спрашивает, краснея:

– А ч-что р-рассказывать-то?

– Читай последнее.

Минутин набирает полную грудь воздуха и, чтобы успокоиться, задерживает его на мгновение. Потом обычным голосом, словно все происходит в городском клубе для молодых поэтов, начинает:

– С-стих-хотворение н-называется «В-встреча».

 
Н-не хотите, н-не надо, не верьте,
Н-но правдивый м-мой будет р-рассказ.
Я ее увидал н-на сккамейке,
Под луною,
В п-полуночный час…
 
 
Подошел и с-сказал: извините,
С вами рядышком чуть п-посижу.
А потом, если вы захотите,
Кой-чего о любви расскажу.
 
 
Я п-поэт. Я Сережа Минутин
И к тому же п-певун неплохой,
Но, п-признаюсь, порядком измучен
Одиночеством, серой тоской.
 
 
Я с-сейчас вам стихи прочитаю,
А п-потом соловьем пропою,
Ну, а п-после я чашечкой чая
Вас в к-квартире своей н-напою.
 
 
А потом, п-после чашечки ч-чая,
З-заведу я д-для вас патефон, и под музыку
Мы помечтаем, п-полежим на д-диване
Вдвоем, а потом…
 
 
Что ты мелешь, Минутин Сережа!
Принимаешь меня за кого?
Ты, наверное, пьян или, может,
С головой у тебя не того?!
 
 
Что вы, что вы, не гневайте Бога,
Я и капли-то в рот не беру!
Только вот з-заикаюсь немного
И поэтому т-так говорю.
 
 
Ах ты, идол, несчастный з-заика,
Ты иди-ка себе, погуляй!
В этот вечер другим я з-забита
Так что, мальчик, прощайте! Гудбай!
 
 
Извините, ошибся как будто…
Столько времени зря потерял!
И на три н-нехорошие буквы
Я ее з-заикаясь п-послал!
 

Военкоматчики хлопали в ладоши и визжали от восторга так, что, казалось, от этих звуков должен рухнуть потолок. Если б их увидели будущие командиры и председатели медкомиссий – им бы долго еще не пришлось косить под дураков: с таким поведением освобождение от армии гарантировано. Зимогоры сдержанно и одобрительно что-то мычали – воспитание не позволяло им выражать свои эмоции слишком открыто. Мартын никак не реагировал на происходящее и только подхалимски поглядывал на санитара: как он? Лишь Чадай молчал равнодушно, всем своим видом показывая: я таких поэтов на своем веку повидал немало.

Но в санитаре что-то шевельнулось, и он великодушно протянул поэту его записную книжку:

– Ну, ты даешь!.. На вот, как договаривались. – И тут же приказал Мартыну: – Выбери-ка ему нормальное белье. – Потом вдруг спохватился: – Одеваемся быстро, вот-вот вторая партия прибудет…

Все произошло внезапно, как во сне, когда очень чего-то хочешь и вдруг все разом сбылось. Санитар отлучился от двери, ведущей из бани в подвал. Сергей несся по подвальному коридору к выходу, не понимая, как все случилось. Еще несколько секунд назад он был пациентом дурки, а сейчас ему несказанно повезло, словно при игре в лотерею, и выигрыш свалился огромный – он на свободе! С этого момента все зависит только от него, от его решений, а не от деспотизма врачей. Сейчас главное не делать ненужных движений, чтобы не проснуться.

Он уже почти выскочил из подвала и вдруг в дверях, нос к носу, столкнулся с водителем. От неожиданности тот, войдя в подвал со света, ничего не понял и уступил ему дорогу, но тут же, спохватившись, заорал вслед:

– Стой! Я кому сказал, стой! – и загремел сапогами по настилу, бросившись за ним.

Минутин вылетел из подвала, словно ошпаренный, и чуть не стукнулся лбом о припаркованный автобус. Сейчас все решали секунды и ноги в этот момент работали и соображали быстрее, чем голова, одурманенная нейролептиками. Нужно было заранее «колеса на кадык ставить», но кто же знал?

Обогнув автобус, Минутин бросился в голый, без листьев кустарник, который полукольцом огибал больничный корпус и уходил куда-то к реке. Бежать по дороге днем через весь поселок было равносильно самоубийству, об этом он даже не помышлял. Инстинкт подсказывал ему – нужно спрятаться, исчезнуть из поселка, чтобы про тебя забыли. Только так можно убежать.

Он еще помнил случай, произошедший в другом отделении несколько месяцев тому назад. Кто-то точно так же оторвался от санитаров во время прогулки. Но спрятался в кустах, в самом поселке. Сначала об этом пронюхала поселковая собака. Она долго и настойчиво облаивала подозрительный куст. Потом этот лай собрал деревенских пацанов, и уже они своим шумом привлекли внимание рыскающих в облаве санитаров. Беглеца под улюлюканье пацанов и визг собак выволокли на дорогу…

Остановившись, Минутин посмотрел в сторону больничного корпуса. Там, у здания, два человека о чем-то оживленно переговаривались и руками показывали в его сторону. Оттуда, сверху, они должны были видеть каждое его движение по голому лесу.

Оставалась слабая надежда, что ему повезет, и он переплывет реку – санитары за ним в воду вряд ли полезут. Но если поймают и вернут на отделение – лечить будут долго. От этой мысли силы словно удвоились, и он кинулся вниз.

Река, схваченная морозом у берегов, бежала узкой лентой где-то далеко, по самому центру огромного ледяного поля.

Сердце замерло от страха. На той стороне реки, вдоль берега, тоже должен быть лед. И на него с воды влезть будет совсем не просто.

– Стой! – крикнули за спиной.

Минутин оглянулся на санитаров, которые дышали где-то совсем рядом. Они даже не бежали, они просто шли быстрым шагом, понимая, что для него все закончилось – ему не уйти. Сейчас санитары отрезали ему путь берегом. Оставалась только река, но плыть в ледяной воде было страшно… Сердце стучало где-то в ушах, воздуха не хватало и во рту появилась какая-то маслянистая слюна. Санитары были в двух шагах за спиной.

Сергей шагнул на лед, упал, проломив его, тут же вскочил на ноги и медленно пошел вдоль реки.

– Ты куда? Вернись! – уговаривал санитар, не решаясь вступить на лед. – Иди сюда, тебе ничего не будет…

Минутин посмотрел на него, потом на другой берег, который, казалось, был совсем рядом. И сделал в ту сторону шаг…

Внизу ухнуло, и этот звук быстрыми трещинами пополз в разные стороны.. Что-то сильное и холодное схватило за ноги снизу и потащило в себя, не давая сопротивляться. Он еще слышал, как санитар кричал своему товарищу:

– Назад! Уходи назад! – и успел еще подумать, что не всегда все укладывается в рифму.

Потом все исчезло…