Текст книги "За желтой стеной (сборник)"

– Что мне с тобой делать-то? На первый раз, я думаю, тебя можно простить и не возвращать назад, в спецбольницу.

При упоминании о возможном возврате на спецбольницу виновник дернулся на своем месте, но тут же снова расслабился.

– Тем более что ты сам жертва своей глупости и своих привычек.

Врач посмотрел на гипс.

– Но тем не менее, – продолжал он, – лечить тебя все равно нужно. Ты как сам думаешь?

Димон испуганно, но согласно кивнул.

– Ну, вот и славненько. И для других этот урок будет полезен. Сейчас даже в психбольницы демократия пришла, сам знаешь. – Игорь Валентиныч разводит руками и делает наигранно недовольную гримасу. – Поэтому… выбирай: либо курс галопередола. Полный. И без корректора: ты свой циклодол и прокопан уже весь принял! Либо сульфазин. Тоже курс. И тоже полный. В четыре точки. Как? Ну, если ты, конечно, гурман и человек со вкусом, то галопередол можно заменить мажептилом, стелазином, трифтазином или даже моден-депо. На твой вкус. Сульфазин, к сожалению, заменить ничем нельзя – он единственный в своем роде…

Димон откинулся на спинку стула и глядел на Игоря Валентиныча ошарашенно, выпучив от удивления глаза. Если б его сейчас спросили, как это иногда бывает на комиссиях, чем отличается муха от самолета, он и тогда ответил бы не растерявшись и даже с юмором. Но решить такую задачу в голове казалось немыслимым. Выбрать-то нужно то, что лучше. А что тут лучше?!

– А подумать можно? – осторожно попросил он.

– Думай, думай, – «по-доброму» разрешил Игорь Валентиныч. – Только недолго. Пару минут. Ты у нас со стажем гражданин и с опытом, знаешь, что нужно человеку больному, чтобы вылечиться.

«Курс там и курс тут, – замерял и взвешивал все в голове Димон. – Но «галю» без корректора. А это мне кирдык! «Сульфу» тоже курсом. Но в четыре точки. Не в одну. И это кирдык. Но от «гали» после отмены будешь отходить еще месяц… а то и два… как дурак будешь ползать и слюни пускать…» Версию с мажептилом и моден-депо не хотелось даже рассматривать.

– А сульфу как, по инструкции, как положено, крестом, или же… «в галифе»? – поинтересовался он. В «галифе» – это значит в бедра или икры, и об этом ему даже думать не хотелось…

– Как положено. Мы инструкций не нарушаем. Через два дня на третий. Когда температура упадет.

– Ну, тогда лучше «сульфу», – определился наконец Димон. – Хоть крутить от нее не будет! И голова на месте останется…

– Ну что ж, сульфазин так сульфазин. Молодец. Решение твое одобряю. Тем более что сульфазин не просто нервную систему лечит, он еще организм очищает. Знаешь это?

Димон согласно закивал: кто этих сказок-то в дурдоме не наслушался?!

– Вот, полюбуйся.

Игорь Валентиныч подошел к стенному шкафу, открыл его, достал медицинский справочник и, полистав, удивленно воскликнул:

– Нет, ну ты только посмотри – на персиковом масле! Я только теоретически знаю, что есть такой продукт, я не знаю его вкус! А вам вводят персиковое масло! Внутримышечно! Ты историю сульфазина знаешь? Ведь когда-то, еще до эпохи антибиотиков, его использовали как противомикробное средство. И лечили этим, если не ошибаюсь, даже сифилис, а уж шизофрению-то – легко! Лечит алкоголизм и наркоманию! Одним напоминанием, – добавляет он, ухмыляясь.

Со слов Игоря Валентиныча выходило, что этот чудо-препарат может лечить буквально все.

– А то, что больно и температура под сорок, – продолжал он рекламировать персиковое масло, – так ведь именно это и лечит! Только температура и боль! И чем больше боль и выше температура, тем это полезнее! Да и мужик ты, в конце концов, или нет? А? Ну вот видишь, мужик, раз не возражаешь. Хвалю.

Он закрыл справочник и бережно положил его на прежнее место, в шкаф.

– Значит, тогда мы так и сделаем: через полчасика тебя уколют первый раз.

– Сколько? – Димон даже приоткрыл рот, ожидая ответа: вопрос-то совсем не праздный – сколько «кубов» в первом уколе.

Потому что, с одной стороны, если все по инструкции и только кубик – это очень хорошо. Болеть меньше будет. Но это только в том случае, если «кайф» разовый… А если курсом – то это ведь как сказать: сегодня кубик, через два дня на третий, когда боль поднялась, а температура упала – еще добавка. То есть уже два куба в одном «баяне». Через два дня на третий снова добавка: три куба за укол – и так до десяти. А оттуда, с «горочки», пойдут вниз и снова до куба. И по этой «лесенке топать» – это вам не шуточки! Лучше все-таки через ступеньку, через куб да через два – все побыстрей закончат!

Но это опять же – с одной стороны… А вот если посмотреть на все это дело с другой, ощущения от пяти кубов совсем не те, что от одного. И если задуматься над этим всерьез: начинать с пяти или с куба – вопрос этот без пол-литра не решишь. Потому что всегда есть маленькая надежда, что по УДО уйдешь – с середины курса пожалеют и отменят…

– Три сегодня.

«Ну три, – облегченно думал Димон, стаскивая с себя штаны. – Три – это не полкуба! Могут же и так начать…»

– Куда? – спросил Димон, имея в виду, в какую половину – в правую или в левую?

– Ну, это твое дело. – Медсестра великодушно предоставила ему право выбора. – Хочешь в левую ягодицу, хочешь в правую. Тогда завтра под лопатку.

– А сразу под лопатку нельзя?

– Нет, первый обязательно в ягодицу. Выбирай!

– А-а! – Димон махнул рукой. – Какая разница! Все равно ж по кругу. Давай сегодня в правую. – Димон хитрил: сначала хотелось проскочить самое трудное. Если сегодня в правую ягодицу, значит, следующий укол будет под левую лопатку, а это самое тяжелое: после него всегда мучает страх, что это не просто боль, а сердечный приступ, сейчас еще чуть-чуть – и сердце откажет! А так до второго укола под левую лопатку, может, и не дойдет – амнистируют раньше…

Утром медсестра притащила термометр и, сунув ему под мышку на пару минут, вынула.

– Нормальная. Тридцать семь и одна, – взглянув на градусник, констатировала она. – Значит, сегодня будет второй укол. Пока не поднимется температура.

Димон попытался мягко возразить, что температуру положено измерять десять минут, а не две, как сейчас, но сестра спросила его ехидно:

– А ты что, на часы смотрел?

Возражать и что-то требовать было опасно: возьмут да догонят галопередолом, «за нарушение договора», а в смеси с сульфой это неописуемый «кайф»: судороги от галопередола и сульфазиновая боль при малейшем движении.

В обед сделали второй укол. Под лопатку. Но температура «не поднялась» и в этот раз. Ночь прошла в каком-то кошмаре.

Утром он уже едва мог подняться с кровати и потому лежал не двигаясь, тупо уставившись в потолок.

По опыту Димон знал, что менять позу не только бессмысленно, но и чревато дополнительными и очень неприятными ощущениями. Лучше просто лежать, не шевелясь и не делая никаких движений. Даже не ходить в туалет. А дышать по возможности неглубоко. Но это было лишь начало курса…

Тело горело так, словно его поместили в домну, предварительно сдавив до боли в огромных горячих тисках. Боль была везде, в каждой его части, в каждой клетке: в ногах, спине, руках и лопатках. В сердце. И если верить рассказам Игоря Валентиныча, то «процесс очищения организма уже начался – вместе с болью и температурой тело его становится чище и здоровее». Но радости от этого Димон почему-то не испытывал…

Он осторожно поднял веки и, пересиливая боль в голове и глазных яблоках, посмотрел вокруг.

Краски Рая поблекли и скукожились. Все красивое и цветное в нем исчезло, осталось лишь черное и белое.

И сейчас этот рай выглядел как обыкновенный дурдом.

Вновь поступивший

– Ну, еще одного человека! – кричит корпусной на весь коридор. – Я, что ли, вам обед понесу!

Такую сцену можно увидеть только на десятом отделении – самом «нережимном» отделении спецбольницы.

За обедом могут послать любого, кто попадется на глаза корпусному, без всяких списков и разрешений из спецчасти. Десятое отделение – реабилитационное, где даже палаты не закрываются (они закрыты лишь на пересменок и ночью) , и режим здесь не строже, чем в обычной психушке. На десятом не вяжут, не колют, не бьют – тут даже нет надзорной палаты, а если появляется в этом необходимость, человека просто убирают на другое отделение. Здесь даже таблетки принимают в драже, а не в растворе, как повсюду, – вещь для тюремного дурдома невиданная!..

Правда, чтобы попасть сюда, нужно заслужить доверие начальства или обладать какими-то способностями, талантами, профессиями. Музыканты, художники или специалисты по ремонту легковых автомобилей, скорее всего, рано или поздно попадут на десятое… Если, конечно, к ним возникнет доверие у начальства.

Я не владею никакими особенными профессиями и совсем не вызываю у начальства доверия (даже наоборот) . Я не музыкант и пока еще не написал ничего, кроме жалоб на психиатров. Года три тому назад меня связали, и, пролежав связанным всю ночь, я остался без обеих рук. Теперь я глубокий инвалид, и, чтобы написать жалобу, мне приходится просить других людей.

За столь незначительную потерю и мое молчание начальство расплатилось со мной щедро: я переведен на десятое отделение.

– А руки? Зачем тебе руки? Тебе шофером не работать!

– Да что это такое? – орет корпусной. – Мне по палатам искать?

Я делаю «умную» рожу и пристраиваюсь к тем, кто пойдет за обедом. Нести, понятное дело, я ничего не могу, да и без меня дотащат – просто на кухне всегда есть кое-какие дела: например, чай купить у работающих там санитаров.

– Э-э, друг, куда это ты? – корпусной отодвигает меня в сторону. – Как понесешь? И тебя же сегодня… – Поняв, что говорит уже лишнее, кричит в процедурку: – Вы заснули там? Заберите его!..

Вот она – плохая сторона «известности»: все тебя знают в лицо и делать незаметную физиономию бесполезно.

Из процедурки выходит Владимирович, старший фельдшер по должности, старший лейтенант по званию, Мюллер по кличке.

– Ты куда это направился, дорогой? – это он мне. – Заходи лучше сюда, поговорим.

Я чувствую, что-то здесь не так, – с чего бы это Мюллер меня в гости приглашал? Что-то произошло, и, скорее всего, пришли ответы на мои жалобы по поводу рук: где-то около месяца тому назад я разослал их в разные учреждения. Конечно, нелегально. Легально, официально их не отправят, а просто подошьют к моей «истории болезни», и меня же за них накажут. Собственно (и это точно известно) , если даже жалобы дойдут до адресата, меня все равно накажут: писать жалобы из тюремного дурдома противозаконно. Но я все равно пишу и надеюсь – что еще остается в моем положении?!

Наверное, я все-таки сумасшедший, потому что бесполезность этого дела понимают все, кроме меня.

– Слушай, – говорит Мюллер с порога с грузинским акцентом (он любит поприкалываться) , – скажи мне, только честно, сколько у тебя чая? Коробок? Два? Ты только не ври – я все знаю, потому я и Мюллер. Если есть – давай заварим.

Голова работает лихорадочно. Чай на спецбольнице приравнен к наркотикам, но на десятом на это смотрят сквозь пальцы… Однако не настолько, чтобы Мюллер заваривал тебе чай…

Я уже начинаю догадываться: меня готовят к переводу на другое отделение. Это всегда делают неожиданно, и все происходит так же, как и при поступлении в дурдом: все вещи нужно сдать, взамен ты получаешь казенные из другого дурдома (то бишь отделения) . Тебя догола разденут, ошмонают и если что-нибудь найдут противозаконное – спички, авторучки, чай, какие-то записи и записки, то неприятности могут быть не только у тебя, но и у хозяина «крепостного» (то есть у хозяина отделения, откуда пришел) .

Мюллер все это знает, но о переводе сказать, конечно, не может. О том, что будет шмон – тоже (ничего тут не поделаешь – служебная тайна) . Но мужик он неплохой (на десятом весь персонал так подобран) и поэтому предлагает сделку:

– Я же все равно знаю – потому я и Мюллер!

Тут он прав: Мюллер в курсе всех событий на отделении и количество чая, спрятанного по карманам, для него не тайна. Именно за это он получил свою кличку.

– Давай, закурим, – он достает пачку сигарет, – спички-то, надеюсь, у тебя есть?

Я говорю, что спички мне совершенно ни к чему, потому что в результате здешнего лечения пользоваться подобными вещами я совершенно не могу.

– Ах, да!

Он забыл совершенно искренне.

Потом он прикуривает сигарету и сует ее мне в рот.

– Вообще-то, сам знаешь, здесь не положено… но мы в виде исключения.

Тут как раз на выручку Мюллеру нарисовался корпусной – обед тащат в раздатку, и корпусной появляется в процедурной. Теперь уже нет смысла скрывать мой перевод, и Мюллер более строгим голосом (как я понимаю, для вида) требует:

– Александр, все запрещенные предметы – на стол. Остро-колющие… чай… спички… карандаши… авторучки… бумагу…

Я говорю, что у меня ничего при себе нет.

– Ну, я тебя проверять не стану, ты же не новичок, сам знаешь – на другом отделении будет шмон, и если что-то найдут…

Вот оно! Я спрашиваю, на каком.

Мюллер отводит глаза в сторону.

– Пока не знаю…

Сейчас я понимаю, что совершил ошибку: нужно было не мяться и не гадать, а спрашивать сразу – куда? Мюллер мог и ответить без свидетелей – подумаешь, тайна!

А для меня вопрос этот отнюдь не риторический: на «спеце» двенадцать отделений, и на каждом режим разный. Иногда они отличаются как день и ночь…

Мы выходим во двор и почти сразу сталкиваемся с грузовиком, который привез что-то в мастерские (при «спеце» есть свое производство) .

– Отойди к зданию и повернись лицом к стене! – орет корпусной и дергает меня за рукав.

– Да ничего не будет, – успокаивает его Мюллер.

– Я понимаю, что ничего не случится. А если кто-нибудь стуканет? Слышал?

Я понимаю, о чем они говорят: месяца два назад один из пациентов, так же, как и я, сопровождаемый через двор, бросился под такой же грузовик. Конечно, ничего не случилось, живой остался (скорость у грузовика была не та) , но с тех пор по больничке действует приказ: при встрече остановиться должны все, а потом водитель обязан пропустить пешеходов.

Нас пропускают, и мы идем дальше. Третий корпус остался позади – самый нережимный корпус «спеца».

Первый и второй корпуса находятся рядом, и мы идем в ту сторону.

Я рассуждаю, что такое перевод с одного отделения на другое. Иногда это для пациента спасение. Иногда наоборот – наказание и мука…

С одной стороны, перевод это хорошо… даже отлично, если ты был под «прессом», если из тебя доктор пытался сделать «растение», и вдруг – перевод! Ради этого отдельные товарищи идут на крайние меры: членовредительство, симуляция, были случаи даже поджигали себя – и все это ради перевода. Чем громче способ, при помощи которого перевели, тем уверенней можно сказать, что «пресс» остался на прежнем отделении: новому врачу ЧП не нужны. Он готов все забыть и даже пойти на какие-то уступки (частично отменить таблетки и уколы) . Новое начальство не хочет ворошить старые и не свои проблемы.

С другой стороны – чего тут хорошего? Для тебя вся жизнь… все должно начаться с самого начала – ты вновь поступивший.

Это без преувеличений и без шуток: ты новичок и не важно, сколько лет ты пробыл в этой дурке, год или десять, – отсчет начинается со дня твоего прибытия на отделение. А внутри каждого дурдома есть 10-15 мелких дурдомов, называемых отделениями. И внутри каждого отдельного дурдома свой режим, отличающийся от режимов других дурдомов.

Поэтому перевод с отделения на отделение – это оружие не только пациентов, но и врачей. Так ты можешь гулять с одного этажа на другой годами и всегда оставаться новичком. Причем, все переводы могут делать за пару недель до центральной – московской – комиссии. И кто же выпишет вновь поступившего?!.

Ага, мы подходим к первому корпусу. Хотя, можно сказать, что и ко второму: они связаны между собой вестибюлем, из которого пути расходятся. Прямо – дверь в бывший прогулочный двор, налево – второй корпус, лечебный (от этого слова в дрожь кидает) . Направо – штрафной и приемный одновременно. Но хрен редьки не слаще.

Вот тут-то все и начинается, прямо как в сказке: налево пойдешь – себя потеряешь. Прямо пойдешь – ничего не найдешь. А направо пойдешь… Я глубоко вздохнул, задержал дыхание и зажмурился…

«Господи, сделай так, чтобы я жил как в сказке… Да не в этой же, Господи!!!»

Повернули направо…

Мюллер заметил мое состояние и что-то пробурчал утешающее.

Когда они вяжут – тоже успокаивают и очень похоже.

Звонить пришлось минут пять (чем они, интересно, заняты там внутри?) . Наконец ключ заскрежетал в двери, и в окне показалась рожа дежурного. Открыли. Я переступаю порог. Этот корпус для меня как дом родной – я его вдоль и поперек исползал. За четыре года это двадцатый перевод! Или двадцать первый, я уже сбился… Я хихикаю: если двадцать первый, то дальше уже перебор…

В двух метрах от двери знаменитая лестница – она начинается на первом этаже и заканчивается на пятом.

Каждый этаж – это отделение, по порядку: первый этаж – первое отделение, второй – второе… Дверей между этажами нет, так что с первого этажа можно видеть пятый – тот самый единственный здесь этаж, куда я сейчас так стремлюсь.

На первом мне совсем ничего не светит – это карантин, но я задерживаюсь пару секунд на пороге, мало ли… Каждый психиатр по-своему с ума сходит, так почему бы и не в карантин?

Корпусной толкает меня ключом в спину, и я поднимаюсь на второй этаж, где стою секунду. Второе отделение – экспертиза. Но со мной-то все ясно и понятно: как дурак я давно уже аттестован. Зачем второй-то раз?

Двинулись на третий. У меня сердце в груди заколотилось: третье отделение – самое страшное из того, что я когда-либо видел. А уж мне в дурдомах увидеть пришлось многое.

У Кати, заведующей третьего, правило есть: любой вновь поступивший доложен пройти курс нейролептиков в уколах. И уж если к ней в лапы попадешь, то она возможности вырваться не даст – тут же на месяц и свяжут. «Полечить» Катя любит! И с электричеством она дружит: на «ЭСТ» у нее залететь очень просто. Катя баба современная… Вот как объяснить, почему основные садисты в дурдомах – бабы?..

На третьем не останавливаюсь ни на секунду – надо будет, окликнут! Никто не окликает, и я вздохнул облегченно – самое страшное прошли!

Вообще-то «пресс» могут устроить где угодно, на любом отделении. Вот хоть и на четвертом. Считается – отделение неплохое, с мягким режимом, с третьим сравнивать нельзя. Нет тут ни «ЭСТ», ни атропина, даже инсулин тут не проводят. А как они здесь меня-то с руками… Я пулей пролетаю мимо четвертого – меня тут не оставят!

И сразу перехожу на шаг – меня на пятое. Хоть сегодня повезло! Для меня лучше этого этажа нет во всей больнице. Останавливаюсь у окна и жду корпусного с Мюллером. Затем без всяких напоминаний иду к процедурной – я здесь раз шесть был и все знаю. Пятое отделение – мой дом родной… Корпусной торопит – вот-вот должен начаться обед.

Захожу в процедурку и улыбаюсь – все знакомые лица.

– Какими судьбами, Александр? – это ко мне обращается старший фельдшер. Они с Мюллером здороваются за руку. – Я слышал, все режим нарушаешь? Жалобы строчишь? Лечить тебя надо, лечить.

Но это он так, без всякой злобы, скорее, для окружающих.

– Давай все запрещенное на стол и раздевайся. Догола. Письменные принадлежности есть?

– Откуда?

– Ну-у, откуда… Ты же с десятого.

Я стою голый, и на меня уставилось пять пар глаз со всех сторон: Мюллер, корпусной, санитар, фельдшер и медсестра. Только ненормальный мог бы попытаться что-то протащить. Если бы что-то и было, хоть те же спички, я бы отдал все Мюллеру с курткой еще на десятом.

Мюллер собирает в кучу мои вещи, а я получаю взамен новые, то есть другие, со штемпелем пятого отделения.

– Одевайся. И давление нужно бы померить… К врачу на прием завтра.

– А зачем это?

– Как зачем? Мы в медицинском учреждении.

Мюллер со всеми прощается за руку и уходит.

– Ну что? – Фельдшер убирает прибор для измерения давления в стол. – В девятнадцатую его, – это уже санитару, – с Яволей. Александр, повезло тебе – в «бронебойку».

– А в другую нельзя?

– Можно было бы, но ты же вновь поступивший… Первый раз, что ли? Не знаешь?

Нелепость сказанного до него так и не доходит, но спорить бесполезно. Таково правило: несколько дней новичок сидит в «надзорке», а на пятом надзорка – это девятнадцатая. И соседей там не выбирают…

Рассказывают, что когда Яволя поступил (лет десять тому назад) , был он такой же, как все, не лучше, не хуже. Но, после того как попал к Кате и та проверила его на «электропроводность», в башке у него что-то сломалось. А починить уже не смогли… Да и какая голова электросудорожную терапию без последствий выдержит? Так он и превратился в отделенческого дурачка, над которым все потешаются. А быть дурачком в дурдоме трудно…

Я тоже боюсь, что в башке что-нибудь сломают – мою голову они даже чинить не станут.

Однажды, разозлившись на мои жалобы в прокуратуру, главврач так и сказал:

– Головы не будет, и руки тебе не понадобятся.

Это он, скотина, по поводу моих рук и жалоб тонко намекнул.

Но я все равно пишу – в конце концов, сумасшедший я или нет?!

Мы идем с дежурным санитаром в самый угол здания. Надзорка там. С одной стороны от нее – раздевалка для персонала, с другой – раздатка и лестница. Тут всегда больше глаз. А «бронебойка» потому, что вся палата – из органического стекла. Стекла в пару сантиметров толщиной, бронебойные – и в основном окне (стене) , и в двери…

Рассказывают, что лет пятнадцать назад все двери здесь были как двери, как и положено в тюрьме – железом обитые, с глазками и кормушками. Они и сейчас такие в раздатке и раздевалке. Но все остальные поменяли на деревянные, где вместо глазка – окно-кормушка из стекла (а в «бронебойке» стекло органическое) . Чтобы разговоров не было о каких-то там «психиатрических тюрьмах».

Дежурный открывает дверь, и на пороге, оскалившись и в угрожающей позе, стоит Яволя – это он всегда так, если видит кого-то в белом халате.

– Я тебе сейчас в рыло заеду, если на кровать не ляжешь! – дежурный делает шаг вперед.

Яволя послушно забирается под одеяло. Говорить-то он не может, но все понимает…

Дверь за мной захлопывается и почти сразу приносят обед (все уже давным-давно пообедали) и нейролептики в растворе (когда растворить-то успели?) .

Я к этому никак не готов – ни психологически, ни физически, что важнее. У меня еще нет ни фальшивых пузырьков, ни стаканов. Я безоружен, и поэтому приходится выпивать все это. Хорошо еще, если все это как было на десятом. А если в растворе уже что-то другое? Тогда – все, привет родителям… неделю из жизни нужно будет вычеркнуть.

И уже чувствуя, что наваливается сон, успокаиваю себя, что это все равно лучше, чем на «трехе» – там я давно бы в «коматозе» был, да еще и связанный.

Вечер и темнота в камеру-палату приходят быстро: окна в бывшей женской тюрьме настолько узкие, а стены настолько толстые, что свет почти не проникает внутрь. Лампочка висит не посередине помещения, а спрятана глубоко в стене.

Я еще дремлю от этого полумрака и тишины, как вдруг Яволя начинает что-то бормотать. Потом встает с кровати и бьется головой о стену. Я молчу – голова-то, в конце концов, его, не моя… Потом стена ему чем-то не понравилась, и он принимается молотить лбом по двери – удары, как выстрелы из пушки, нарушают тишину. К двери бежит весь персонал, о чем-то меж собой переговариваясь. Я затихаю. Сейчас можно попасть в «непонятное» или просто под горячую руку, так как его через минуту начнут «молотить» и вязать.

Но день сегодня, видимо, действительно сумасшедший, как и все вокруг меня. Я слушаю и не верю своим ушам: они всей толпой уговаривают Яволю «пожалеть свою больную голову»! И хоть после отбоя курить строго запрещено, заключают с ним сделку: с шуточками и хихиканьем сестра тащит пачку махорки, и они общими усилиями, в шесть рук, сворачивают ему огромную, в три пальца толщиной, самокрутку. Как такую курить?! Это же бревно…

Я уже не скрываясь сижу на кровати и наблюдаю весь этот спектакль. Наверное, им просто скучно на смене и они развлекаются. Это хорошо еще, что так – без злобы. А могут ведь и по-другому, как это случалось не раз: привязать к кровати на неделю и бить регулярно, как по расписанию, каждый час-два. Тоже развлечение, но на любителя…

Дают Яволе прикурить. Я с тоской смотрю в сторону закрытой на замок форточки. Если все это Яволя выкурит, то меня снова переведут – теперь уже на терапевтическое, с отеком легкого. Но сказать это вслух я боюсь – неведомо, что они могут сделать со мной за испорченный спектакль. Я запросто могу стать главным персонажем какой-либо следующей развлекухи.

Санитар правильно понимает мой взгляд, заходит в палату и открывает форточку.

И тут мне в голову приходит мысль, что это один из методов воздействия на непослушных и упрямых. Посидишь с таким Яволей год в одной камере, без книг-радио – шелковым станешь, лишь бы убрали.

Я уже не волнуюсь так, как прежде: в конце концов, пока что я в зале, а не на сцене, и сидеть мне с ним не год, а лишь три дня.

Выкурив свою «бомбу», Яволя успокаивается и без всяких уколов и «кулазина» засыпает.

Я тоже забираюсь под одеяло и засыпаю с мыслью, что, хоть я и вновь поступивший и все в моей жизни началось с самого начала, мне очень повезло. Я попал в хороший дурдом – пятое отделение.

Но я знаю и помню одно: точно так же, как и сегодня, меня могут вызвать с вещами и отправить в другой дурдом, в другом городе. И там по-настоящему все начнется сначала.