Текст книги "За желтой стеной (сборник)"

Однажды он загулял у родной сестры в соседней деревне. Не найдя там достойных собеседников, понимающих его проблемы, он решил «сгонять домой» пообщаться с тамошними алкашами, а заодно и навестить родных. Пешком ходить он не привык, поэтому сел на мопед племянника и поехал. Оказавшись в канаве сразу после поворота, он бросил разбитый мопед – это не техника! И, долго не думая, пересел в первую попавшуюся машину и поехал дальше. Машина была хорошая, с музыкой. Мостовая и пейзаж тоже. В дороге Ваня часто утолял жажду прихваченным у сестры самогоном.

Пока это была так называемая «дорога с твердым покрытием» все было о‘кей: по пути Ваня задавил лишь пару кур и сбил одну-единственную козу. Но когда он свернул на грунтовку, к родному дому, машина, словно сумасшедшая, сама ринулась в кювет и утонула в нем. Кое-как выбравшись оттуда и даже не осмотрев место аварии, он уже на автопилоте двинулся дальше. Но для пешехода российская дорога тоже не мед. Поэтому, когда ему попался оставленный дорожниками бульдозер, Ваня долго не размышлял, а, немного повозившись с ним, пересел в него. Он легко, словно на танке, преодолел кювет, кладбищенский забор и все что за ним находилось и прямиком, через кустарник и картофельное поле, направился домой. Уже въехав в родную деревню, он не рассчитал ширину дороги и, проехав сквозь курятник соседа, задел ножом угол деревенского магазина.

Дома он заглушил трактор, догнался самогоном и ушел в полнейший загул, отрубившись полностью только ночью. Неизвестно, чем бы все кончилось, если б эту пьянку утром не прервали менты, явившись за трактором по следу.

Сначала они его хорошо побуцкали, потом отвезли в райцентр и поселили в КПЗ.

Когда его, сонного, с разбитой и поцарапанной харей, вызвали к следователю для дачи показаний, Ваня отрицал все – и поездку на машине, и бульдозер. Память его сохранила только первую часть пути и разбитый мопед.

Сначала менты смеялись, пытаясь его урезонить по-мирному и предлагали даже «написать явку с повинной» и сознаться, что он таким способом хотел «проникнуть в магазин и обворовать его», – факты-то были все налицо: следы гусеничного трактора через всю деревню вели к его дому, а отпечатки его пальцев – и в тракторе, и в машине. Но Ваня ничего не помнил, «а сидеть за кого-то» он не хотел. Тем более за магазин. И даже под сапогами ментов орал, что не угонял бульдозер! И не лез в магазин!

А тут еще односельчане принялись штурмовать здание КПЗ и требовали выдать его на расправу – после Ваниной поездки деревенское кладбище перестало существовать: он не сумел вовремя поднять нож бульдозера…

Вся эта история грозила кончиться плохо. Может, и забили бы его менты до смерти, за то, что не сознавался. Или односельчане прорвались бы сквозь кордоны. Но через пару дней, при полном отсутствии самогона, начались у Вани глюки. После чего, по решению следователя, он был отправлен на экспертизу в дурку. Об этом случае в одном из фельетонов рассказывала районная газета. Из КПЗ Ваню увозили уже знаменитым Шумахером.

Так и прилипла к нему эта кличка.

В дурке Шумахера сняли с белого коня, дали диагноз и оставили у себя, в областной психушке, на принудку.

И кончилось бы все хорошо, как в сказке, но машина, на которой Ваня начал свое путешествие, принадлежала какому-то районному боссу, приехавшему в деревню к дальним родственникам расслабиться. Нет чтоб по-соседски махнуть на все это рукой (ну, поцарапал он слегка машину, не украл же, вернули!) , но босс возмутился таким «мягким» приговором. На свободе всем почему-то кажется, что если не в тюрьму и не в лагерь, а в дурку – то это повезло: там рисовая каша по утрам с маслом, а на десерт шоколад. Все ходят по парку в пижамах и наслаждаются жизнью. Это вам совсем не то, что по этапам в «столыпине» болтаться! Погостив немного в дурке, Ваня так не думал и поехал бы в лагерь с удовольствием. Да кто же его спрашивал-то?

Босс надавил в районе, и отправили Ваню на повторную экспертизу в Серпы, а уже оттуда на спец. За ту поездку на легковом автомобиле Шумахер заплатил втридорога: он только по экспертизам пару лет болтался и, если б с Серпов на суд отправили, давно б уже дома был. А так уже вторая пятилетка началась, и по спиртному он очень скучал. А в лагере, говорят, даже водку добыть можно. Тут же… Санитары его дразнят и выход из комы так проверяют:

– Вмазать хочешь? Водочки? Может, самогону? – и суют в нос ватку намоченную спиртом, ту, что после укола остались. Потом протягивают ему кружку с водой: – Выпей!

Если Ваня не вышел полностью, он дуреет от этого запаха и тянет губы к кружке. Санитары ржут, и предлагают ему что-нибудь спеть. Шумахер хрипло орет деревенские частушки.

Больше всего Ваню огорчает решимость докторов избавить его от преступного порока (от алкоголизма) лечили антабусом, от которого печень и почки едва не ушли в унитаз. Потом еще чем-то… А сейчас в какой-то голове родилась эта гениальная идея – попробовать инсулином.

Сосед Митрофана Никаноровича справа, полурусский-полуэстонец Вянни, визжал так, что у всей палаты закладывало уши и мурашки бежали по коже – словно свинья, которую гонят на забой, и пытался укусить молодого санитара. Тот сунул ему в рот угол простыни. Вянни хватает ее зубами и, рыча, начинает рвать и тянуть в свою сторону, словно собака.

– Ты что, ребенок, что ли? – шипит медсестра на санитара. – Прекрати баловаться! Дай ему чай с сахаром. Если не прекратишь, я тебя отправлю на общее отделение работать…

Общего отделения инсулиновые санитары боятся – там больше работы и меньше привилегий. Санитар испуганно убирает простыню и, схватив алюминиевую кружку с сахарным сиропом, пытается сунуть ее в рот Вянни. Тот отворачивается и, выгнув спину дугой, начинает рваться и рычать, оскалив зубы. Потом плюется в медсестру. И вдруг начинает орать с эстонским акцентом:

– Суки! Все предали? Всю страну! А-а-а! – и, покраснев лицом, задергался в жгутах, пытаясь освободиться.

Кружка с сахарным сиропом летит на пол.

– Держи его, держи! – визжит медсестра, словно это она сейчас под инсулином, а не Вянни. – Ты зачем санитара ударил, а? Убежать хотел? – между делом допрашивает она его. – Больше не будешь на персонал нападать?

– Да вас убивать нужно! – ничего не соображая под инсулином, хрипит он в ответ. – Демоны! Всех съели! – и, рыча, кидается на медсестру. Жгуты удерживают его.

Ну, теперь Вянни кирдык: медсестра передаст его «тезисы и жизненную позицию» врачам, все будет вписано в историю болезни, и Вянни эту фразу будут вспоминать до конца его дней. За ним и так ведется особое наблюдение: в процедурке на столе у медсестер под стеклом есть указания на этот счет.

– Крепче держи, крепче! Мне не войти в вену! Он же иглу сломает! – орет испуганно медсестра.

– Никак… – сопит санитар. – Не справиться!

– А ты что там расселся? – кричит она на второго санитара, сидящего у входа и наблюдавшего по инструкции за всей палатой. – Помоги!

Тот неторопливо подходит, вытаскивает у Вянни из-под головы подушку и, накрыв ею лицо связанного, садится на нее. Медсестра вводит глюкозу. Вянни дергается, задыхаясь, бьется в жгутах, воет приглушенно под подушкой, но, когда санитар убирает ее, неожиданно начинает плакать.

– Чаю ему дайте, чаю! С сахаром, – приказывает медсестра.

Зубы стучат по краю кружки, Вянни, как обычно, давится и убирает голову набок, уворачиваясь от кружки.

Вся инсулиновая палата обречена смотреть этот каждый день повторяющийся кошмар: как только Вянни выйдет из комы и начнет трезво отвечать на вопросы, всю палату развяжут. Кроме самого Вянни.

На спецбольницу его привезли год назад за нападение на персонал из обычной психушки: что-то украл персонал из его передачи, ну, он и заехал в рыло санитару. Поэтому Вянни после комы развязывают позже всех и только после обеда – агрессивный. А вдруг повторная кома? И снова нападение? Пусть лучше лежит связанный до вечера. Кормят его тоже связанным.

До дурки Вянни жил в психинтернате, куда его «пристроили» по «социальным» мотивам – жить ему было негде. А психинтернат и дурдом – это как два сообщающихся сосуда: поживет пациент психинтерната спокойно год, расслабится, а его тут же в дурку за какое-нибудь нарушение. Там его «подлечат», приструнят, чтобы не выступал больше и – снова назад, в стойло: пациенты нужны одинаково интернату и дурдому. Делиться нужно.

– Ну, как путешествие? Где побывал-то? – спрашивает инсулиновый санитар у Вянни и снова пихает ему в рот кусок простыни. Это у него тест такой: если будет кусаться – значит, пока еще рано, а если начнет отворачивать лицо и уговаривать прекратить – значит, вышел из комы окончательно. Вянни отворачивается.

– А-а, – говорит санитар удовлетворенно и принимается по очереди всех развязывать. Иногда вязать и развязывать ему помогают добровольцы, вроде Черта из общего отделения, но сегодня он делает это один: Черт до обеда занят другими делами.

Первым санитар освобождает Славу.

Слава рожден обжорой. Он и без инсулина мог приговорить за обедом три порции каши. Просто возможности такой не было. На инсулине же от вида и запаха жратвы он становится невменяемым.

Только ему освобождают ноги, как появляется баландер с подносом, на котором установлены пластиковые миски с супом. Сбоку на подносе горкой лежит хлеб и пластиковые ложки. Раньше, еще с полгода тому назад, миски и ложки были алюминиевые. Пока однажды не сожрали весь комплект – чтобы сорваться с инсулина на операцию. Санитары в инсулиновой привыкли: следить нужно до обеда – чтоб внезапно кома не началась. И во время обеда – чтобы продовольственных запасов не делали. Сразу же после обеда у них всегда был расслабон. А тут им кто-то напомнил, что это дурка. С тех пор в инсулиновую посуду дают только пластиковую.

– Э-э-э-э! – орет санитар баландеру, видимо забыв его имя. – Ты следи, чтоб брали только по куску хлеба, не больше. Второй давать только после того, как первый сьел. А то сейчас эта падла даже в трусы прятать начнет – потом ищи у него, – кивает он в сторону Славы.

После обеда инсулиновая превращается в сонное царство: все расползаются по своим кроватям и засыпают на несколько часов.

Дверь, на которой он только что сорвал замок, предательски скрипнула петлями и открылась. Слава сделал шаг в глубь ларька и, закрыв за собой дверь, включил фонарик.

Оставленные продавцом деньги искать не имело смысла. На них если и наткнешься, так случайно. Только время потеряешь. Поэтому он решил его не тратить на всякую чепуху и сразу приступил к ревизии товара. Ящик водки и коробка шоколада быстро перекочевали в пустой картофельный мешок. Он уже по традиции распечатал последнюю бутылку, чтобы приложится «на посошок», как кто-то осторожно потрогал его за плечо и позвал женским голосом:

– Слава! Проснись. Скоро ужин.

От страха он даже подпрыгнул, выронив из рук бутылку водки, которая не упала на пол и не разбилась, а непонятным образом растворилась в воздухе, превратившись в пустоту. В последний момент он попытался схватить ускользающее счастье, но рука наткнулась на что-то мягкое. Он открыл глаза. Во рту еще держался привкус водки.

Перед ним стояла Клавдия Сергеевна, одетая не в привычный белый халат, а в обыкновенное пальто. Ее смена всегда начиналась в восемь часов утра и заканчивалась в пять вечера. Потом она передает палату дежурной медсестре на ночь. Обычно домой она уходит после того, как делает обход своих пациентов. Клава – медсестра добросовестная.

– Слава, – снова обращается она к нему. – Ты ничего не ешь после ужина.

– А я никогда не ем, – оправдывается Слава. – Я с ужина всегда сыт.

– Ну, ладно, ладно, – говорит она, и, попрощавшись с палатой, уходит.

Слава закрывает глаза и, вздохнув, пытается вернуться в свою мечту.

Вечером в инсулиновой уютно и хорошо, как дома. Телевизор на палату в пять человек и споров, соответственно, меньше, чем у общего отделенческого телевизора. Там сто человек спорят, какой канал включить, а решает этот спор один санитар.

Телевизор поставлен высоко, под самый потолок в огромный ящик из органического стекла. Ящик всегда на замке: смотреть телевизор можно, повредить – нет. Пульт только у санитара. Он тут главный судья и конферансье – что он объявит, то и смотрят.

Вечернее время – самое спокойное в инсулиновой. До отбоя остается еще пару часов. Каждый пациент тихонько занимается своим делом.

Никанорыч пристроился поближе к свету и что-то читает, напялив на нос очки с отломанными дужками. Вместо них он приспособил резинку из трусов, которую тайно стырил в душевой, пока санитар из дневной смены ушами хлопал. По поводу этой резинки и нелегальных очков его допрашивал старший санитар и, прикалываясь, стыдил, говоря, что воровать – это большой грех, но Митрофан Никанорович гордо молчал. В другой палате за такое поведение и за резинку особенно с него спросили бы сразу, и не только кулаками. Но в инсулиновой режим смягчен во всем – чтобы стрессов у больных не было.

«У пациентов, – говорит инсулиновая сестра, – должны быть только положительные эмоции». Ну, чтобы только положительные – такого не получается. Однако отрицательных здесь явно меньше, чем на общем отделении. Поэтому Никанорыч отделался одними выговорами от санитара. И лишился резинки. Нелегальные и запрещенные к хранению очки санитары, непонятно почему, не тронули и оставили ему. После этого какое-то время он использовал их то как пенсне, то как лорнет, пока его снова не позвали в душевую. В конце концов от него отстали.

Вянни тоже занят нужным для себя делом: он забрался на кровать с ногами и изучает русский язык, читая книгу.

В углу Шумахер со Славой ведут свой затянувшийся спор:

– Да не гони ты дуру, – гнет свое Шумахер, – самогон – это вещь. Я даже водку рядом не поставлю. А все эти панфурики, очистители, одеколоны и бормотуха – от них лишь изжога и утром не встать. Это пить можно лишь от крайней нужды.

Шумахер – гурман. Он даже под инсулином гнилую картошку есть не станет. Не то что Слава.

Слава качает головой из стороны в сторону – он не согласен с такой оценкой.

– Ну, освежители, очистители и ацетон – это да. А вино-то при чем? – задает он вопрос. – Кагор ведь тоже вино, и его даже в церкви дают!

Он смотрит на читающего Никанорыча, надеясь, что тот согласится с его доводами.

Никонорыч поднимает на него глаза, смотрит поверх своих антикварных очков, и, не отвечая, вздыхает, снова уткнувшись взглядом в текст: миссионерскую и просветительную работу в дурдоме врачи ему запретили.

– Вот смотри, – продолжает убеждать Шумахер. – Я точно знаю, чего и сколько я закладываю в эту брагу, и потому уверен, что не сдохну от нее. Самогон – это продукт эко-ло-ги-че-ский! – по слогам произносит он слово, которое недавно услышал.

– Ну, может быть, – дипломатично соглашается Слава и пристально смотрит на санитара. Он совсем не разделяет точку зрения Шумахера. Время для реализации задуманного им сейчас самое подходящее: под матрацем у него припрятано полбуханки хлеба и все своими делами заняты.

– Посплю-ка я немножко.

Он фальшиво тянется и, зевнув, лезет под одеяло жрать.

У входа играют в шахматы Учитель с ночным санитаром. Санитара перевели в инсулиновое с общего отделения, потому что прежний заболел и его пришлось отправить на больничку. В дурке он работает без году неделя, а в инсулиновой палате у него сегодня первая самостоятельная смена. Он еще и дурдома-то по-настоящему не видел, а тут инсулиновая, самая закрытая палата, где для него все ново – режим, пациенты. Тем более он удивлен, что инсулинники могут так играть – за вечер он не выиграл у Сергея Михалыча ни одной партии. Лишь одна ничья. Играть с ним почти на равных может лишь старший санитар Трушинков, но сегодня его на смене уже нет, и Михалыч не в себе – он вздыхает, чешется и думает явно не о шахматах. Михалыча мучают не только шахматные проблемы. Он погружен в мысли о дурдоме. О его политической и общественной жизни. Он любит порассуждать и пофилософствовать. После случая, произошедшего с ним на работе, в родной школе, – молча.

«Дурдом меняется и мутирует, – рассуждает про себя Михалыч. – Раньше, во времена советские, коллектив дурдома всегда участвовал во всех соцсоревнованиях, о результатах которых докладывалось на партсобраниях. А пациенты об этом могли только догадываться. Обычно во время таких мероприятий на отделении открывали вторую, временную надзорку, которая быстро наполнялась всякими отщепенцами и просто нуждающимися в «медицинской помощи». Во время «соцсоревнований персонала» залететь на иглу было плевое дело – не хватает «одной единицы», ну и поехал на процедуры. Как ни странно и дико это звучит, у персонала дурдома тоже были соцобязательства перед народом и партией. Лечить они обязались быстро, качественно и дешево. И все приурочивалось к каким-то датам. Ну, настоящий дурдом.

Когда соцсоревнования заканчивались, вторую надзорку тут же в спешном порядке переводили на рабочий режим – нужны были люди в лечебных мастерских. Лозунгами сыт не будешь, это все понимали, а мастерские уже тогда давали доход.»

Все это Михалыч узнал, когда ему как художнику поручили оформить больничную стенгазету и предоставили для этого все необходимое: краски, бумагу кисточки. А в придачу – дурдомовский архив из старых стенгазет, сваленных за шкаф в каптерке. Из которого можно было понять, как дурдом адаптируется к заданным условиям. Михалыч долго рылся в этом раритетном мусоре и, забравшись в самый угол, достал красочные плакаты наглядной агитации, которые развешивались в прихожих, красных уголках и конференцзалах дурки. Запомнилась Михалычу огромная фотография молодой, улыбающейся женщины с крупной надписью снизу: «маска зачарованности». И карикатура попа с огромным крестом в руках и молящегося пациента. Внизу, под рисунком, стояла надпись: «Иллюзорное восприятие больным объекта». Но больше всего на него произвел впечатление транспарант, написанный огромными буквами на красной материи, который мог висеть где-то над входом:

«Врач, будь осторожен! Преступник нашел лазейку!»

– Спать хочется. Глаза сами смыкаются, – вздыхает Михалыч. – И инсулин достал. Мне же продлили еще на десять сеансов.

– А что тебе инсулин? Надоел? Попроси ЭСТ, – шутит санитар. И тут же говорит серьезно. – Сиди ты на инсулине: спи, жри от пуза, толстей. Я с общего отделения. Чего там делать-то? Нейролептики глотать? – Он замолкает и пристально смотрит на доску.

– А если вот так? – санитар двигает ферзя и улыбается, чувствуя свое превосходство. Сергей Михалыч на миг выходит из сонного состояния, пытаясь сосредоточиться на партии. Но мысли его далеко от шахмат. Он смотрит не на доску, а куда-то сквозь нее. Выражение лица у него меняется. Он бледнеет, покрывается потом и тяжело дышит. Глаза, которые только что задумчиво смотрели на шахматы, вдруг делаются стеклянными и лезут из орбит наружу. Он страшно скалится и вдруг, словно вампир из фильма ужасов, бросается на санитара. Тот в испуге шарахается в сторону, загородившись шахматной доской от нападающего. Шахматы с грохотом, словно рассыпанный горох, скачут по полу.

– Ты что?! Ты что?! – испуганно орет санитар.

Потом приходит в себя и, увернувшись, хватает Михалыча за шею сзади. Сопротивляться Учитель больше не должен, но он хрипит и каким-то чудом освобождается. От шума и грохота, который производят дерущиеся, Слава катапультируется из-под одеяла с набитым ртом и растерянно, не скрывая этого от окружающих, пережевывает пищу. Вся палата испуганно забивается по своим кроватям. Никанорыч начинает что-то бубнить себе под нос и, забыв про запреты, быстро-быстро крестится. Телевизор, словно сойдя с ума вместе с Учителем, выдает такое же сопровождение:

Калина раз-два-три…

. Чернобровая дивчина..

В саду ягоду рвала…

– Второго санитара позовите! – орет непонятно кому санитар и успевает снова поймать Учителя на хомут. Тот дергается несколько секунд и постепенно затихает.

– Ты, животное! – приказывает санитар Славе. – Позови второго санитара с общего отделения! Не слышишь?!

Вместе со вторым санитаром появляется Черт, который горит желанием помочь персоналу хоть в чем-нибудь.

Через двадцать минут Михалыч растянут жгутами на пять точек.

Он без сознания, но дышит. Санитары начинают приходить в себя.

– Медсестре нужно сообщить, – говорит один, и отправляют Черта в процедурку с сообщением.

Постовая медсестра сегодня из молодых – совсем недавно из училища. Она крутится вокруг Михалыча, заглядывает ему в глаза и проверяет, реагируют у него зрачки на свет или нет. Потом щупает пульс и щиплет за кожу. Михалыч не шевелится и не отвечает никак. На его потном и бледном лице не видно никаких эмоций. Медсестра бледнеет сама и говорит непонятно кому, что у него, наверное, возвратный шок. И бежит в процедурную к телефону вызывать дежурного врача.

На отделении начинается аврал, и оно тут же превращается в настоящий сумасшедший дом. Черт, словно лошадь, запряженная в телегу, галопом катит катафалк по коридору. Рядом трусит санитар и подгоняет его матюгами. Хорошо хоть не кнутом и вожжами.

Почти сразу выясняется, что инсулиновая медсестра все нужные вещи хранит по инструкции и по порядку. На своих местах. Но найти это быстро без хозяйки катафалка не так-то просто. Из процедурки тащат зонды, клизмы и из каких-то резервов глюкозу. Когда, наконец, она уже набрана в шприц, становится ясно, что попасть в вену медсестра не может ни с первой, ни со второй, ни с третьей попытки. Ее заменяет дежурный врач.

Медсестра заливает сладкий чай Михалычу через зонд.

Он приходит в себя и начинает дико хохотать. Его хохот сотрясает палату всю ночь, не давая никому спать. В палате мелькают халаты, какие-то незнакомые лица. Впечатление такое, что Михалыча пытаются законсервировать в глюкозе – в него через зонд влили такое количество сиропа, что он должен изнутри слипнуться. Он весь в дырках от уколов, но хохот не прекращается. Все испуганно забираются под одеяла и оттуда вподглядку смотрят этот фильм ужасов. Даже у Славы на лице виден испуг: вечного кайфа он тоже не хочет.

Олег Борисович крутит Учителя так и сяк, обращается к нему с вопросами, на которые тот не отвечает. Хлопает по плечу и заглядывает в глаза, заставляя вытягивать руки вперед. Рядом с ним стоит санитар – как и положено по инструкции.

Потом Олег Борисович вешает себе на шею стетоскоп и, закурив, вздыхает с сожалением.

– Ну что ж, – выпускает он дым и произносит непонятную санитару фразу: – Юридическая коллизия устранена, – и приказывает перевести Михалыча в наблюдательную палату и ограничить. На всякий случай.

Когда того развязали, орать и рваться он уже перестал. Сидел полуголый на кровати с выпученными, словно у рыбы, глазами и, пуская слюни, что-то бормотал невнятно. Непонятно чему смеялся.

Имени своего он больше не помнил. Поднимал голову и отзывался, когда кто-то говорил «учитель». Лишь иногда, если он видел играющих в шахматы санитаров, его рыбий взгляд исчезал. Лицо вытягивалось и делалось на миг осмысленным и задумчивым. Он словно пытался что-то вспомнить. Но, так и не вспомнив, тут же начинал дико хохотать.