Текст книги "За желтой стеной (сборник)"

4. Проверка на педикулез

Санитар щелкает замком, и, распахнув дверь, объявляет:

– Выходим все и быстро к ванной комнате! Проверка на педикулез. Быстрее, быстрее!..

Валера меняет курс к выходу, слыша за спиной как начинает шевелиться палата. Мусульманин ворчит, вспоминая, что «и этой заразы прежде не было», но и с ворчем шустро бежит к ванной, обгоняя всех и расстегивая на ходу штаны. Предпраздничная чистка началась…

Лобковая вошь и вошь вообще окончательно никогда не выводится. Можно лишь сократить поголовье этого скота. Если их начинают травить на отделении, они переселяются ниже или выше и спокойно ждут, когда выветрится этаж. После этого возвращаются на давно обжитые места.

– Вши и тараканы прежде бывали реже, – вспоминает Мусульманин. – А теперешние отравы им всё по барабану… Мутируют, – произносит он ученое слово и становится за каким-то полуголым мужиком.

Впереди него небольшая очередь, человек в десять. Она движется медленно. В дверном проеме яркий свет – внутри включено все освещение и дополнительная мощная переносная лампа, чтобы у вшей не было никаких шансов скрытся.

Проверку на педикулез должны были проводить санитары, но санитары все сплошь зеки. А зэкам лагерный устав не позволяет разглядывать со вниманием причиндалы у дураков. После санитарских протестов решили поставить на это дело медсестер. Но и тут все остановилось, так как дураки начали стесняться. Этого никто не ожидал, потому что по науке чувств и эмоций у дураков быть не должно. Особенно таких вот… стеснительных… Совсем уж нацелились прессануть все отделение, излечив фантомные эмоции, но ситуацию спас фельдшер, Кирилл Иванович. За спиной его еще зовут Склифосовский, или Кирочка. Он вызвался проводить сам эту процедуру.

Склифосовским его зовут за издевательства над пациентами и садизм, а Кирой за стремление «подержаться и потрогать все». Поиском лобковых вшей занимаются только в смену Склифосовского. Слухи ходят, что по его требованию и желанию. Вошь обычной породы интересует его меньше. Он лишь взгляд на голову бросит и сразу вниз таращится, рассматривая всё через лупу и ощупывая с особой тщательностью. Но вид у него внушительный – в белом халате и белом колпаке, с лупой в руках…

Зазевавшегося Деда-Мороза втаскивают внутрь сильные руки. Он не сопротивляется, да и как это можно сделать если обе его руки придерживают спущенные штаны…

– Голову показывай, – слышен голос Кирилл Иваныча.

– Какую? – уточняет Мороз.

– Обе, мать твою!

Кирилл Иванович рассматривает все необходимое через лупу и кряхтит непонятно отчего, то ли от удовольствия, то ли от досады, что ничего не обнаружено. В противном случае Деда-Мороза посадили бы в сторонке, а всех его соседей по палате – рядом дожидаться, когда Склифасовский начнет всех их брить и следом мазать какой-то дрянью…

Но сегодня палате везет…

5. Двойной арест

Прогулку объявили совершенно неожиданно. С начала октября и до конца марта все отделения закрыты. Любые выводы на воздух запрещены. Через улицу ведут только в крайнем случае, когда иного пути уже нет – куда-нибудь на рентген или физиотерапию. Во-первых, холодно. Во-вторых, нет такой теплой одежды, чтобы отторчать на улице целый час. Простудится больной – что делать? Вся дурдомовская система на здоровье пациента трудится, а тут – на улицу!

Но объявили вот… Для чуда зимней прогулки очень многое должно совпасть. Выйти зимой на прогулку примерно то же самое, что выиграть большой приз в казино. Цифра гуляющих планируется по количеству ботинок-фуфаек-шапок, а их очень в нехватку…

– Восемь человек, – объявляет санитар: критическая масса оставшихся в палате тоже не должна опускаться ниже двух. Кое-кто только и ждет этого счастливого момента – остаться одному. Иногда, дождавшись, вешается в одиночестве.

Внутри раздевалки уже шевелятся, запущенные туда первыми. Первому куда сподручней отыскать ушанку с неоторванными ушами и ботинки без торчащих внутрь гвоздей. Остальные терпеливо ждут своей очереди на коридоре. Ожидающие волнуется.

– Я первый взял! – возмущенно орет чей-то голос. – Отвали!

– Я тебе сейчас отвалю! Это мои ботинки. Я их всегда надеваю.

– Твои? Ах ты, п-падла!..

Внутри кто-то рычит разъяренно, словно медведь в берлоге, потом раздевалка трясется и грохочет, будто там произошло небольшое землетрясение. Слышно как кто-то падает на пол и тут же доносится сопение и матерная брань.

– Эй-эй-эй, вы чего это там не поделили?

В раздевалку рванул один санитар, а второй невозмутимо остался стоять на коридоре. Подождав чуток, он советует коллеге:

– Давай их сюда… Обоих!

– Так они же оба на полу. Сцепились, суки…

– Сапогами их, сапогами сюда гони!

В раздевалке слышны чавкающие удары и ругань. И почти сразу под эту музыку на коридор выкатился рычащий клубок и тут же виновато распался на две части.

– Ну, чего прекратили-то?.. – возмущается санитар. – Продолжили! – тут же приказывает он. – И в том же темпе! Пока кто-нибудь пощады не попросит! – обьявляет он, наконец, основное и единственное правило поединка. – За отказ я буду вас двоих метелить!

Силы и весовые категории бойцов были не равные, но соперники снова вошли в клинч и рухнули на пол. Тот, что сразу оказался снизу, маленький и тщедушный Борода из пятой палаты, каким-то чудом вынырнул из-под своего противника, встал на четвереньки и быстро-быстро побежал за ринг, пытаясь улизнуть от толстого олигофрена Вовы из двенадцатой палаты. Однако санитар не позволил свершиться этому позорному для мужчины поступку и сапогами вернул труса на ковер. Вова словно ждал этого и тут же навалился на врага сверху, рыча и брызгая слюной, прессуя его своим пузом. Вокруг дерущихся сразу образовалось кольцо из зрителей и болельщиков. Неравный поединок затягивался.

– Это что там у вас такое? – неожиданно за спинами зрителей раздался голос Склифосовского.

Бой гладиаторов был сразу остановлен. Круг зрителей распался.

– Ну-ка, теперь помирились! – приказал санитар.

Борода послушно протянул Вове руку.

– Да не руки жать! – возмутился санитар. – Целуемся в знак дружбы! Крепко! Я кому говорю? Взасос и крепко!.. Чтобы я вам поверил, что вы помирились, драться больше не будите и наказывать никого не нужно…

Вован испуганно посмотрел на одного санитара, на другого, потом на своего недавнего врага и, обняв его, крепко поцеловал в губы. Такого Борода стерпеть не мог.

– А-а-х т-ты… п-п-е-тух! – возмущенно выдавил он и заехал кулаком в рыло обидчику.

Вован завизжал от ярости, и, наклонив голову, будто разъяренный бык, снова ринулся на противника. На этот раз путь ему преградили санитары.

– В надзорку его! – вне себя орал Склифосовский, топая от злости ногами. – На пять точек! И этого туда же! – показал он рукой в сторону Бороды (слово «петух» Склифосовский почему-то страшно не любил) …

После ареста всех пересчитали и прогулку отменили…

6. Магазин

Выписку, по обыкновению, притащили перед самым обедом. Тут же, не откладывая в долгий ящик, начали выдавать. Словно споря с магазином о качестве, зашевелилась раздатка, гремя посудой и распространяя по этажу запах прошлогодней квашенной капустой. Сегодня приготовленный обед и вынесенные потом отходы будут практически один к одному, потому что даже те, у кого нет денег на ларек, подкормятся или за мелочевку, заработанную на трудотерапии, либо от щедрот более удачливых соседей. В дурдомовском магазине никогда не наблюдалось особого изобилия товара, лишь иногда к праздникам туда завозилось что-то особое и не очень свежее. Однако, все равно, в сравнении с режимной кормежкой магазин этот был лавкой деликатесов.

Посередине коридора суетились санитары и пара шестерок из больных, помогающие им за несколько сигарет. Старшая медсестра занималась лишь документами, сверяя стоимость приобретенного с имеющимися у пациента деньгами.

Носилки с продуктами подтащили к столу, поставленному в центр коридора, и санитары принялись горками раскладывать на нем купленные товары, постоянно сверяясь с ведомостью. Каждая такая горка – собственность пациента, от которого требуется лишь подписать документ о получении. Иногда возникают разногласия и конфликты, как по количеству полученных богатств, так и по сумме снятых со счета денег. Но происходит это не часто и всегда заканчивается надзоркой для несогласных. Так что конфликтовать пациенты решаются совсем накрайняк, хотя каждый видит, что не все, указанное в ведомости, попадает ему в руки. А всему виной скрытый санитарский налог. Он вносит смуту в отношения персонала и пациентов. «А как жить без налогов?!» – спросит санитар или медсестра у жадного налогоплательщика. Тот ведь «по болезни своей не понимает», что за все платить надо. Полы помыть на коридоре, полы помыть в палатах – для его же блага! Да разве ж только это? И за все работающему хоть чуть-чуть, но заплати! А где взять?

Оттого вокруг магазина всегда суета. Пациент напряжен – не зажал бы чего персонал! С них станется. Персонал тоже возбужден и сосредоточен – сейчас он занят магазином и потому его интересует не столько сам пациент и его здоровье, сколько «прибавочная стоимость товара». Нужно все точно подсчитать: что необходимо отдать хозяину (от греха подальше) , а что можно оставить себе, как честно добытый трофей.

Склифасовский знает, что думает сейчас сумасшедший и знаком с его хитростью. Он патрулирует отделение, заглядывая в каждую палату и принюхивается, надеясь почувствовать курящего нарушителя через закрытую дверь. Сейчас пациент может отважится на эту дерзость. Чего ему? Все заняты своими делами. Заодно Склифасовский выпускает в магазин всех по очереди, по одному, чтобы не толпились на коридоре.

– Открывай следующую палату! – руководит старшая медсестра от стола с продуктами.

Скрипит ключ в замочной скважине и Склифасовский выпускает счастливчика.

Первым из палаты уходит Мусульманин.

С ним все должно быть быстро: список у него совсем маленький. Санитар складывает перед ним в маленькую горку продукты. Мусульманин пересчитывает их и уже раскрывает рот, чтобы возразить. Но старшая сует ему в руки авторучку и торопит расписаться в бланке.

– Я еще сигареты выписывал – напоминает он и в доказательство тычет пальцем в нужную строку квитанции. В ней по непонятной причине все жирно зачеркнуто. Так уж всегда; если с получателем возникает задержка, то чаще всего из-за сигарет.

– Ты же курить бросил, – «лечит» его старшая, – Зачем некурящему сигареты? Чтобы меновую торговлю на отделении открыть? Давай, не задерживай: подписывай все и быстро в палату!

Мусульманин обреченно вздыхает. Он не протестует. Он пациент с опытом и знает, чем может закончится такой протест. Если не подписать квитанцию, то уже через пятнадцать минут его накачают аминазином и прикуют к кровати жгутами. На пару недель. За бунт на корабле. А старшая за него все равно подпишет. Поэтому он рисует какой-то иероглиф на бланке. И тут же поспешно отходит в сторону.

По дороге в палату он ворчит, вспоминая, «… что прежде-то все мыли да чистили за казенную махорку. Она на каждого пациента выдавалась. А личного табака никто не трогал!»

Склифасовский открывает ему дверь, и вопросительно смотрит на старшую которая должна выкрикнуть следующего. Она читает в списках Валерину фамилию и Склифасовский выпускает его на коридор.

Взгляд пациента наметан и зорок, особенно если речь идет о выдаче продуктов на месяц. Горка их подозрительно мала, когда в ней отсутствует основное – табак. Старшая поспешно сует ему в руки авторучку и кивает на типографский бланк;

– Подписывай-она не говорит, она приказывает.

– Сигарет нет – деликатно напоминает Валера.

– Все, что выписал, тут, – возражает старшая и указывает на продукты, лежащие перед ним на столе. – Проверь. А курить, между прочим, тебе запрещено. Из-за астмы…

– Курение убивает, – хмыкает стоящий рядом санитар.

Валера гнет свое не обращая на шутника внимания.

Его уже понесло. Если не разобраться сейчас, сразу, потом будет поздно – поезд уже ушел…

– Уведи его в палату, чтобы не задерживал, – приказывает старшая санитару.

Тот сразу оказывается за спиной у Валеры и сначала тянет его за рукав в сторону, а потом привычно берет на «хомут».

Склифасовский давно ждал этого момента, он появляется словно джин из бутылки, Одному против двух откормленных санитаров Валере не совладать. Но он делает отчаянную попытку вырваться из «хомута». Грудь разрывается в попытке вздохнуть. Что-то щелкает в шейных позвонках и мир сразу бледнеет от боли. Он еще чувствует, словно во сне, как его вяжут и вводят что-то в бедро.

Нейролептик действовать начинает почти сразу. Он окончательно глушит эмоции, чувства и сознание. Остается лишь запах хвои который почему-то слышен особенно ясно и в голове мелькает последняя «нездоровая» мысль; убивает не курение. Убивают люди.

Инсулиновая палата

– Подъем! – кричит дежурный санитар и бьет алюминиевой кружкой в пустую кастрюлю. – Поднимаемся, поднимаемся!..

Где-то на коридоре уже орет радио, гремят бачками и в палату проникает запах каши. Дурдомовское утро в любом дурдоме похоже, и в инсулиновой палате тоже – там всегда сонное царство.

– Инсулиновым не жрать! – напоминает всем появившаяся в дверном проеме рожа Черта. Черт из пациентов, из палаты для обслуги, работает баландером. Он добровольный помощник санитаров во всех их акциях – бить кого-то, вязать или «слить информацию» в кабинет – на это он мастер.

– Исчезни! – приказывает ему санитар и лезет под подушку к Славе, молодому мужику лет тридцати.

На дурку Слава доставлен за нарушение паспортного режима. Скромный российский бомж. Случись в его судьбе все по-другому и попади он не на спец, а в зал суда как обыкновенный зэк, отмерили бы ему пару лет за все его грехи.

Бомжами все становятся по-разному. Обычная история: было время, жил Слава в двухкомнатной квартире, оставленной ему предками. И даже не понимал своего счастья. Хотелось как всегда и как всем – большего. Хотелось жизнью наслаждаться. Наслаждался. Пил, гулял. Не работал. Коммунальные долги росли, пока однажды не потребовали все это вернуть. От таких требований, конечно, желание пить совсем не пропало. Даже наоборот. От безысходности, от невозможности достать такую сумму ушел в страшный загул. И тут добрые дяди подвернулись. Долги заплатили, но Славу выселили на окраину города, в брошенный барак. Но и там, как это не смешно, требовали такую же квартплату. А за что? Туалет – на улице, отопление – печное. За водой нужно было ходить на колонку. Грязь, мыши, крысы, тараканы. С тараканами Слава разобрался в первую же зиму – они просто вымерзли, не адаптировавшись к температурным условиям (дров не было до середины марта) , а крыс и мышей принялась истреблять собака, которую он завел для охраны. Через год попросили и из барака. Но уже на улицу. Вместе с имуществом терял он и уважение к закону, потому что как ни был пьян, а видел, что стоят за всем этим менты, участковые, да иные государственные чиновники.

Поэтому, оказавшись на улице, особо не стеснялся и время от времени делал ночные набеги на привокзальные ларьки. На чем, в конце концов, и попался. Потом тюрьма, экспертиза, дурдом и спецбольница, где на нем начали подбирать и проверять все по порядку: аминазин, трифтазин, азалептин, галопередол.

На инсулин Славу определили после того, как, работая на ремонте отделения в качестве маляра, он приготовил себе какой-то «коктейль» из растворителей. Был пьян, но немножко перебрал – откачивать его утащили на хирургическое.

В инсулиновой Слава сразу скорешился с Шумахером. У них много общих тем, непонятных для других обитателей палаты. Мнения Шумахера и Славы резко расходятся, когда речь заходит о вкусовых качествах самогона и тройного одеколона. Иногда Слава выдвигает версию, что «Шипр», наверное, даже приятнее. Во всяком случае, предъявляет он самый веский аргумент, если его пить не с водой, а с колой, «он идет легче». И утром «нет такого бодуна».

Как-то раз под инсулином, когда он ничего не соображал, Слава принялся орать на всю палату, чтоб ему оставили пару глотков «тормозухи».

Официального приговора на руках, у него, конечно, нет, но все знают, что свободы ему не видать как своих ушей – в лучшем случае его отправят в вольную дурку, а оттуда в интернат (бомжей отправляют либо в трупную, либо в хроники) .

Слава большой любитель пожрать, спрятавшись под одеялом, и его не останавливают никакие запреты и наказания. У него хорошо тренированный желудок, и жрать он может то, от чего у нормального гражданина давным-давно образовалась бы язва. Уничтожить всухомятку буханку черного хлеба ему ничего не стоит.

То, что он определен на инсулин, его даже радует – такой возможности пожрать больше не будет.

Он, наверное, единственный в палате, кто не боится комы и предкоматозного состояния и признался как-то, что даже рад «поторчать» немного. Для него это не кома, а «приход», ну, когда «цапануло». Он долго, несколько вечеров подряд, развивал свою мысль, убеждая обитателей палаты, что если чего-то перебрать, «Шипра», например, или «Красную шапочку», то тоже будет кома. Только хуже – после инсулина жрать лишь хочется да спать, а там еще тебя и почистит хорошенько. Даже Шумахер не понимает такого «кайфа» – он всегда со страхом ждет, «когда вырубаться начнешь».

– Загасил уже? – спрашивает санитар. – Или все спорол? – глаза его смотрят на Славу зло и настороженно. Если тот что-то втихаря сожрал и это выяснится, неприятности в первую очередь будут у санитаров: почему не уследили? А как тут уследишь? Инсулиновые жрать готовы круглосуточно. Им только дай что-нибудь спрятать с обеда или с ужина…

Поэтому он особо не настаивает на «чистосердечном признании»: главное, чтоб все тихо. В конце концов, за любовь пожрать удар на себя примет обжора – после укола инсулина у него не будет полной комы, и шок не засчитают. А это значит, все «лечение» затянется как минимум еще на один укол инсулина. Но Славе, как он сам об этом сказал, «все по барабану – пусть продляют, даже лучше!»

– Не-е-е, – тянет Слава: не совсем же он дурак, чтобы сознаваться… – Я последний раз вчера в ужин ел.

У санитаров, как и у ментов – они тебе все пообещают, ты только напиши явку с повинной. Но Слава – тертый калач. Если сознаться, себе встанет дороже – в ночную смену санитары отбуцкают. Со жратвой прессовать начнут – каждый кусок как в бухгалтерии получать будешь: сначала съешь то, что взял, а потом еще бери. Или во время шока издеваться станут. И помнить не будешь! А не сознаться – так вообще ничего не будет…

Санитар шарит у него по карманам в поисках съестного, переворачивает и скидывает матрац на пол. Слава не возмущается и не протестует. Обычно «правами человека» в дурке интересуются новобранцы. Они же и качают права. Старики со всем согласны, всем довольны и не протестуют против произвола. Их больше интересует возможность «ускользнуть от лечебного процесса».

– Смотри! – угрожающе говорит санитар и лезет под подушку к его соседу.

Слава пыхтит и молча закидывает матрац на кровать.

Сегодня понедельник: выходные дни в инсулиновой палате всегда заканчиваются вечерним и утренним шмоном.

***

– Придержи дверь, – просит санитара медсестра Клавдия Сергеевна.

Это и есть основное внешнее отличие спеца от обыкновенного сумасшедшего дома: в обыкновенной дурке дверей нет, они лишь на входе и во врачебном кабинете, а тут – повсюду и обязательно железные.

Санитар, сидящий у входа, подпирает дверь стулом и пропускает ее в палату с каталкой, в народе называемой «катафалк». Клава – хорошая медсестра, еще не испорченная вседозволенностью дурки. Она работает тут чуть меньше года, и для нее пациент пока остается человеком, которого, как она искренне верит, она лечит. Все решится через год-полтора: если она уволится – значит, сама человеком осталась и не может участвовать во всем этом. А если останется, то постепенно начнет меняться и звереть, и неизвестно еще, какой она будет лет через пять. Сюда ее перетащили из какой-то обыкновенной больницы, то ли с терапии, то ли с хирургии, соблазнив хорошей зарплатой и льготами: почти двухмесячный отпуск и пятьдесят процентов надбавок. Где еще так хорошо зарабатывают? К тому же, если дурдомовскую службу время от времени не перемешивать с настоящими медработниками, сами они перестают быть таковыми.

Клава ставит каталку под наблюдение санитара и обходит палату.

На каталке возят все необходимое для инсулина. И все необходимое после него: шприцы, глюкозу, сердечные препараты и все, без чего пациент может запросто кони двинуть во время «процедуры». Или после нее. Не окажется в нужный момент под рукой сердечных препаратов или нужного количества глюкозы – и привет, считай, что вылечили. Врачебная помощь больше не понадобится. Инсулин – штука коварная.

По инструкции все это должно лежать рядом, в палате, чтоб не бегать и не искать, когда оно понадобится. Но где в дурдоме можно найти недоступное для пациента место? Только в процедурке. По другой-то инструкции все медикаменты должны находиться именно там и обязательно закрытыми на замок, чтоб до них нелегко было добраться!

Обычно дозу начинают с четырех-пяти единиц и постепенно увеличивают, пока пациент «не начинает вырубаться» – сознание терять. Он орет, кричит, куда-то рвется. Потом теряет сознание – кома. В этот момент мозг его задыхается и медленно умирает без глюкозы. Из этого предсмертного состояния его вытаскивают уколом глюкозы в вену. В сознание возвращаются тяжело: также орут, также кидаются и рвутся. Как только в себя пришел – сразу сладкий чай. И если запоздать с глюкозой (медсестра промахнется или не сможет в вену попасть быстро) , то у пациента возникает проблема – человек частично выйдет из комы. Частично выйти – это значит: «вошел туда нормальным, а вышел дураком». Мозг без глюкозы умер. Или вообще не выйти. Тогда, можно сказать, повезло – просто кони двинет. И сладким чаем тут не поможешь: человек-то без сознания, в коме, и пить самостоятельно не может. Чай в этом случае вливают через зонд. Но глюкоза через зонд – это потерянное время. Счет идет на минуты, а может, и на секунды.

Если постовой медсестрой может быть даже пациентка с женского отделения, то в инсулиновые берут профессионалов – она в вену должна попадать сходу, с первого раза, как бы пациент ни дергался и ни рвался. Но кома может и вернуться внезапно, когда ее совсем не ждут – где-нибудь во второй половине дня. Когда все расслабились. Или даже ночью. И если этого не заметят вовремя – человек обязательно погибнет. Для этого за инсулиновыми ведется круглосуточный надзор. Во всяком случае, считается, что этот надзор в их же интересах.

Раньше всех, словно небольшое стадо свиней, гнали в процедурку, и там, построив в очередь, вводили инсулин. Потом дружною толпой вели назад и привязывали. Но однажды по дороге кто-то вскрылся стеклом от коридорного окна. И непонятно было, что это – то ли протест, то ли инсулин виноват: так же орал, как невменяемый, дрался и куда-то хотел бежать.

С тех пор все делают на месте, не выводя никого из палаты. До этого случая у инсулиновых жизнь была как в сказке – водили на свидания, иногда на прогулку со своим санитаром, в душевую – свободно, когда захотел. Жрать, понятно, сколько захочешь. А после все перекрыли – ни прогулок, ни свиданий, ни в душ сходить. Хотя из всех «активных» инсулинники самые нормальные. И более того – сытые и даже отожравшиеся. Чего бы таких-то на свидании родным не показывать? А вот увидела бы какая-нибудь мама свое чадо сразу после ЭСТ или атропина – ее б саму кондрашка хватила!

Но теперь выводить куда-либо инсулиновых боятся: а вдруг, например, на свиданке повторный шок произойдет?!

– Всем по местам разойтись! Легли на койки!

Чтобы не рисковать и не бегать потом по отделению за пациентом в предшоковом состоянии, всех аккуратно пакуют в жгуты. Так, связанными, лежать придется несколько часов. Связывают даже тех, у кого первый укол и комы никак не должно быть. А мало ли? Кома у всех развивается по-разному, и если кто-то перед ней «сорвется», связать его силами двух санитаров будет трудно – у человека нет ни страха, ни боли…

Когда связывают новичка первый раз, он видит все от начала до конца, в подробностях. Санитары называют это «хроника перед сеансом». Веселая хроника, ничего не скажешь, – смотреть как пять человек сходят с ума, а затем их возвращают в мир нормальных.

Последним привязывают Митрофана Никаноровича. Перед тем, как сунуть правую руку в петлю, подставленную санитаром, он несколько раз крестится и бубнит молитву. Санитар не мешает и не орет на него, только хмыкает.

– Процедура начинается.

Ему-то и вводят инсулин первому. Митрофана Никаноровича в палате зовут Старовером. Он все так же бубнит себе под нос молитву и не открывает глаза. Вырубается он всегда спокойно и без истерик, как другие: никуда не рвется, не бежит и не матерится. Лишь иногда, в самом начале, когда входит в это состояние, что-то орет из Библии, потом лицо его расслабляется, утрачивает всякую выразительность, и он «уходит».

Митрофан Никaнорович в дурке парится уже лет пять за создание какой-то религиозной группы. Его, по сути, ведут не врачи, а другие «органы»: врачи предлагали ему выписку, если он вслух откажется от своей секты. Но он, как баран, уперся и потому сначала на нем всю аптеку перепробовали, а потом принялись «лечить активно», решив начать с инсулина.

Когда закончится курс электросудорожной терапии, вера в Бога уйдет из его головы вместе с сознанием.

Бывший учитель истории и рисования Сергей Михалыч лежит у окна, совершенно не реагируя на события. Он настолько спокоен и интеллигентен, что к нему не пристают никакие кликухи. Его зовут либо по отчеству, либо Учитель.

Учитель тоже лежит с закрытыми глазами и думает о чем-то своем, не реагируя даже на маты санитаров и «феню». Вообще-то Сергей Михалыч любит воспитывать тех, кто засоряет русский язык. Но делать замечания санитарам он боится после того, как однажды они его поставили в угол на колени – «за плохое поведение». Заставив его стоять в углу с ужина до отбоя, они часам к одиннадцати собрали «педагогическую комиссию из трех санитаров», которая постановила освободить его от наказания, так как он «исправился». Теперь на любые выступления санитаров он не реагирует никак – молчит и думает о своем.

Лицо его оживляется только во время игры в шахматы или при решении шахматных задач – тогда оно светится. Найти достойных противников в больнице ему очень сложно.

Как растрепал старший санитар, посадить Учителя за то, что он неправильно рассказывал об истории, было стремно. Поэтому его отправили «лечиться» в дурку. На спецбольнице много таких, кого открытым судом судить боятся. Их прячут не в зону и не в обыкновенную дурку – там не спрячешь, а на спецдурку: там их не найдут и не увидят никакие корреспонденты и правозащитники. Они не политические – таких сейчас не бывает. Но и не уголовники, – они просто неудобные.

Путь свой в дурке Сергей Михалыч начал, как все, с нейролептиков – подбирали, что больше всего ему подходит, после чего он может изменить свой взгляд на историю и власть. Так и не придя к единому мнению, решили, что электричество все внутри у него изменит. А как альтернатива этому варианту – инсулин.

– Ты понимаешь, – гундосил ему лечащий врач Олег Борисович на беседе в кабинете. – Инсулиновая терапия – процедура не из дешевых. Вот ты посмотри на все это и посчитай: вам нужна отдельная палата, нужен хорошо обученный этому делу персонал. Простую медсестру к инсулиновым направить нельзя, а вами две медсестры занимаются, не считая дежурной. Даже инсулинового санитара нужно обучать – первого попавшегося там не оставишь. Вас даже кормить нужно не так, как прочих. А? Но больница идет на все эти расходы. И делает это лишь ради пациентов. Я не должен это говорить пациенту, но инсулин оставляет гораздо меньше неприятных последствий, чем, например, ЭСТ. Значит, в том, что тебе проведут инсулин, есть какой-то резон. С экономической точки зрения гораздо удобнее сделать ЭСТ – та же кома, тот же результат. Но затраты несопоставимы. Не думал об этом? Но решено делать-то тебе инсулин. Я лично об этом на ВКК ходатайствовал. Почему, не понимаешь?

– Нет…

– Поймешь-поймешь. Когда проведут весь курс полностью – поймешь.

Олег Борисович любит пообщаться с умным пациентом – не так часто можно встретить такого в дурке. Да их и на свободе вообще-то не очень много. В знак особого расположения к Михалычу он беседует с ним всегда один на один, а не с санитаром, как положено по инструкции. Иногда их беседы затягиваются на час-два.

– Ну вот ты мне скажи, – пристает он к Михалычу с одним и тем же вопросом, – зачем тебе это было нужно – рассказывать детям такое? Тем более, что это вовсе не секрет – все знают.

– Если все знают, почему рассказывать об этом было нельзя? И почему того, кто рассказывает, в дурдом прячут?

– Все нормальные об этом знают молча. Потому живут дома спокойно и сумасшедшими их не признают. А очень говорливых лечить нужно.

– Юридические коллизии всем мешают работать. Вам тоже.

– ???

– С одной стороны, я нормальный. По фактам, потому что рассказываю очевидное. Ну, то, что всем и всему миру известно. С другой, по документам, именно поэтому я больной и меня нужно лечить.

– Ай, ну тебя с твоими заумными речами, – начинает злиться Олег Борисович. – Иди-ка ты лучше в палату, – и вызывает звонком санитара.

Положение у Сергея Михалыча незавидное, вступиться за него некому: на спеце все принудительно, а родственникам не пожалуешься – им далеко и дорого его посещать.

Клава вводит инсулин всем по порядку, передвигаясь по кругу.

Рядом с Михалычем лежит Ваня-Шумахер. По профессии Ваня механизатор, но на свободе он очень любил вмазать, и его отлучили от техники. Запой у него мог продолжаться месяц, а то и два, и заканчивался лишь в том случае, «когда наступала полная засуха» и дома нельзя было обнаружить ни одеколона, ни шампуня. Когда полностью прекращались финансовые кредиты. Обычно Ваня терпел какое-то время, ругаясь с женой и близкими, постепенно приходя в норму. Выхаживался месяц, параллельно готовясь к следующему запою: ставил бражку, готовил самогонный аппарат. До готового продукта брага, как правило, не успевала выходиться. Начинался запой всегда с дегустации. Потеряв вкусовые ощущения, Ваня никак не мог точно определить – когда настанет долгожданный миг самогоноварения. Дальше, выцедив весь бидон браги и оставшись без сырья, он принимался за старое и искал спиртное привычными способами.