Текст книги "За желтой стеной (сборник)"

– Давай, Сергей. Ты первый. Ты же у нас сознательный больной.

Суют мне бумагу какую-то. Я думал, что снова подписывать заставят, а санитар говорит: «Отметь там, где хочешь», – и сверлит меня глазами, и заглядывает через плечо, чего я там отметил. А накоси-выкуси! Сам же говорил, что все тайно. Я отметил и на кровать свою сел – наблюдаю.

Следующими пошли алкоголики. Те, которые под дураков замаскировались. Потом моего тезку обработали и все шло гладко, но с трактористом-то как быть? Он свой трактор так и заводит каждую ночь. И материт всех. Поэтому ему три раза в день уколы – чтоб спал и людям жить не мешал.

Санитары со старшей чего-то пошептались в углу и принялись его развязывать. А он тут же проснулся и давай их матом крыть. И все про свой трактор, все про трактор… Та баба, что с блокнотом была, даже рот раскрыла, но ничего этого не записывала. А потом «тракторист» начал плеваться во всех и старшая махнула рукой санитарам – не надо, мол, не развязывайте…

У дверей надзорки собралась толпа нормальных дураков. Им интересно, тем более, что никаких других новостей и развлечений на отделении нет. Любопытствуют, хихикают и комментируют.

Подошел черед Француза. А Француз что? Француз он и есть Француз и все у него не по-русски – он и говорит-то не поймешь на каком языке и с каким акцентом. Потому и кличку такую дали.

Француз нападает на все, что можно разбить или опрокинуть. Но приблизится к таким предметам быстро и без посторонних не может. Обычно его по дороге и перехватывают. Все знают: если Француз руками размахивает и куда-то медленно направляется – это начало атаки.

Как только втащили урну, Француз сразу заволновался, встал и потихоньку к ней двинулся. Он всегда потихоньку приближается, а рывок делает в последний момент. Но санитары тоже не дураки и его знают, как облупленного. Они и алкоголиков так посадили, чтобы он их по пути к урне никак не мог миновать. Вот алкоголики его тихонечко и двигают назад. Тут санитар ему сует бумажку. И держат его… незаметно, чтоб не бросился и не набедокурил. Француз как узрел эту бумажку, что суют ему – его тут же и затрясло…

И тут я уже не сдержал смеха – заржал как жеребец…

За это меня этим же вечером прикрутили простынями к кровати и взялись колоть. Это, говорят, тебе на недельку. Чтоб тебе не так весело жилось.

Пока эти козлы меня простынями прикручивали к кровати, они еще жути пытались нагнать: «За такую попытку сорвать выборы, – говорят, – на свободе тебя бы сразу к нам в дурдом отправили. А поскольку ты давно уже прибыл по назначению, мы тебя просто свяжем и по голове настучим – полечим ее»

А за что? Чего я такого сделал-то?»

Ласков сидел на кровати и молча почесывал зашибленный бок.

«Ну, вот за что, спрашивается?! «Не по теме, не по теме!» Подумаешь! Да и кому это вообще интересно, как мне здесь живется, и как я сюда поступил. И в «Истории болезни» про это написано. А вот про выборы в сумасшедшем доме не написано еще нигде…»

Долгожданный рай

Димон сунул в руки санитарке свой сидор, который она тут же утащила для осмотра в соседнюю комнату, и уселся в углу комнаты на предложенный ему стул. Сопровождавший его от самой спецбольницы мент и медсестра стояли у двери и ждали, когда его оформят окончательно.

Напротив за столом сидела медсестра и заполняла документы. Димон принялся осматриваться, хотя необходимости в этом не было: как дурдомовский старожил он знал, что все приемные покои похожи. Различия начинаются там, за границами этого помещения. И уж тут как повезет.

Где-то недалеко, в соседней комнате журчала вода, гремели ведра, и оттуда неслось визгливо-испуганное:

– А-а-а! Не надо!

Ему вторил спокойно-воспитательский бас, который словно корову выгонял в поле:

– Пошел, я кому сказал! Пошел! Ну!

– Подожди, подожди! – отвечал ему голос.

– Давай, давай!

– А-а-а!

Нормальный дурдомовский пейзаж с музыкальным сопровождением и все приметы дурдома: дверей либо нет, либо они без ручек, решетки… Но все же это был «вольный» дурдом, а не «спец»-тюремный. Все здесь слегка напоминало больницу и потому расслабляло.

Правда, чтобы попасть сюда с зоны, Димону потребовалось несколько лет, но кто же знал тогда, что время в дурке меряют другими категориями! В зоне каждый знает не только свой срок, но даже час своего освобождения. Это-то и есть основное отличие тюрьмы от дурдома: срок в дурке резиновый – он и маленький, и большой одновременно. И тем самым ненормальный. Как все там. В тюрьме человеку срок дают и даже вешку ставят. А в сумасшедшем доме говорят: подожди! А сколько ждать? Никто не знает! И только в дурке человек впервые понимает, что знать день своего освобождения – это счастье! А пока в дурке не побывал, почему-то всегда думается, что дуракам несравненно легче: срока-то у них нет!

Все зэки по первому сроку в наивности своей считают, что дурка – это пропуск на волю! Хотя вообще-то из дурки нужно выпускать на волю по зачетам, как на фронте – год за три…

Первые курсы «косильщика» Димон прошел еще в зоне – научили и подсказали, как это легче сделать: сначала была санчасть, потом тюремная больничка и наконец Серпы! Как он тогда радовался! Думал, что все, это конец, но скоро выяснилось – совсем наоборот, только начало!

Останься он тогда в зоне, давно был бы уже на свободе…

Поначалу представлялось все просто, до примитивности: «закосил» – и тебя помещают в сказку, где по утрам дают рисовую кашу с молоком и даже белый хлеб.

Пока шла экспертиза в Серпах, именно так все и было и даже лучше ожидаемого, потому он очень старался и рассказывал о себе всякие небылицы.

Но потом, уже в процессе экспертизы, когда остановить все было уже невозможно, выяснилась главная и очень неприятная тайна дурдома: «закосить» пациент мог всегда и в любое время самостоятельно, по своему желанию, но «выздороветь» и вырваться оттуда без помощи доктора было уже невозможно!

К тому же оказалось, что дурдома, так же как тюрьмы и лагеря, делятся на режимы. Мягкий режим вольного, минздравовского дурдома, сравним разве что с обезьянником в КПЗ, а о спецбольницах «со строгим наблюдением и режимом» лучше вообще не говорить и сравнивать их просто не с чем – это ад, рядом с которым блекнет любой лагерный ШИЗО и ПКТ.

И то, что в самом начале так нравилось, вдруг начало пугать – срока там не было, и в документах стояло «до полного выздоровления».

А самое страшное, от чего действительно можно было сойти с ума, – выйти из этой игры и вернуться назад в зону по собственному желанию было уже невозможно.

От нечего делать Димон принялся рассматривать окно в человеческий рост, зарешеченное с обеих сторон. Решетка была оформлена фигурно и красиво, совсем не по-тюремному. По задумке создателя она не должна будить мыслей о неволе, а, наоборот, расслаблять сознание своими образами и отвлекать. С наружной стороны солнышко, а с внутренней – какие-то сказочные птицы и звери, которые водятся только в дурдомах. Или в сознании жителей этих мест.

– Жалоб нет? – принялась доставать вопросами оформлявшая его поступление медсестра.

– Нет.

– Спишь нормально?

– Нормально.

В комнату вернулась санитарка с его вещами, уже вытряхнутыми из сидора.

– Зубную пасту и щетку я тебе с собой положила. Сигареты тоже. На отделении отдадут. Там еще книга. А все остальное вместе с рюкзаком пойдет на склад.

– Веди его мыться, – распорядилась дежурная.

– Ну, Дима, до свидания, – попрощалась с ним сопровождавшая его из спецбольницы медсестра. – То есть прощай, – поправилась она тут же. – К нам больше не поступай. – И протянула ему руку.

Дима пожал ее, потом так же за руку попрощался с ментом и двинулся следом за санитаркой, туда, где журчала вода.

Там он разделся и залез в ванну, расслабившись полностью и кайфуя от сознания, что он наконец-то распоряжением Свыше переведен из спецбольничного Ада в долгожданный Рай, где треть дверей открывается зубными щетками, где большие окна, где даже форточки не закрыты на замок и можно наконец забыть про эту долбаную «тифу» и циклодол, которые используют на «спеце» для сомнительного кайфа: два часа от них хорошо, а сутки отходишь. Нейролептики тут наверняка в таблетках или в порошках, а не в растворе.

Скорее всего, размечтавшись, думал Димон, тут даже пьют нормально заваренный чай и когда захочешь, а при желании, если очень-очень постараться, можно даже раздобыть «огненную воду».

Рай этот назывался «Психиатрическая больница».

– Давай, шевелись, – торопила его санитарка. – Иначе на обед не успеешь. Голодный до вечера останешься. Вот тебе белье, – показала она на стопку нижнего белья, аккуратно уложенную на край кушетки. – Пижаму дадут там, на отделении.

Димон развернул все это на кушетке и скривил губы.

Это старая дурдомовская шутка и предосторожность, о которой все знают: приемный покой – слабо охраняемый объект и сдернуть по дороге на отделение, пожалуй, легче всего. А то и прямо отсюда: тут слабых звеньев всегда больше, чем на корпусах. Поэтому сначала персонал оценивает «адекватность» человека и готовность его к такому поступку, и если им что-то не нравится или человек не совсем «адекватен», вызывают «силу» с отделения. В том случае, если все о’кей и соображает он трезво, поступают хитро: на всякий случай выдают «для транспортировки» только нижнее белье, шлепанцы и халат, обязательно все не по размеру. «На отделении выдадут нормальное». А куда и далеко ли уйдет в таком виде человек, даже если он и решится на что-то? До первого постового.

Откажешься идти в таком виде – могут к каталке привязать и отвезти: тут все как в настоящей больнице, кроме главного – там лечат, а здесь наоборот…

Димон поднимался по какой-то лестнице, постоянно поправляя на ногах слетающие шлепанцы и придерживая руками кальсоны, чтобы они не свалились окончательно. Потом его вели по коридору прямо, вправо, снова прямо. Наконец остановились перед дверью с тюремным глазком, на которой жирной краской было выведено дурдомовскими умельцами: «1 отделение».

Санитарка долго, настойчиво давила на кнопку звонка, которого не было слышно, и казалось непонятным, то ли он вообще не работает и нужно стучать, то ли там все заняты. Потом с внутренней стороны зашуршало, кто-то приоткрыл глазок, в нем появился любопытный человеческий глаз, и дверь, наконец, открыли.

– Принимай, – сказала санитарка вышедшему им навстречу здоровенному бугаю. – Пополнение. Со спецбольницы.

– Угу.

Санитар впустил его и санитарку и тут же закрыл дверь на несколько замков. Они оказались в маленьком коридорчике. Помимо входной двери и двери в отделение тут была еще одна, на которой стояло: «Ординаторская».

Если этот кабинет не отделить дополнительной дверью от отделения, в него беспрерывно будут ломиться страждущие.

Дима вошел в распахнутую отделенческую дверь. Пять разномастных, сгорбившихся существ нарезали круги – от окна до двери. И обратно. Двое – в шапках из газет.

Существа как по команде остановились там, где их застал звук хлопнувшей двери, и уставились на него с нескрываемым интересом. Да, публика из «вольного» дурдома с первого взгляда отличалась от «спецовских»: они даже внешне больше напоминали сумасшедших.

Сознание обитающих в дурке отравлено и искажено нейролептиками. Все они давно токсикоманы, обходиться без «колес» не может никто, поэтому все мотаются, словно командировочные, туда-сюда: из дурки домой, из дома снова в дурку. Но на свободе они не задерживаются никогда. И тут все как в перевернутом зеркале: в дурке немножко «пригасят», а домой отправляют, чтобы здоровье поправили для следующей «командировки».

«А что дурдом? – на ходу рассуждал Димон. – Сейчас все в стране дурдомом называют: армия – дурдом; тюрьма и лагерь – дурдом; вся страна – дурдом! Так что тут, может, и не хуже, чем на свободе: тут дурдом и там дурдом! И разделяет их забор. Разница в режиме».

Но все равно, выходя отсюда за ворота, все радуются этому, по крайней мере неделю, потом начинают «тосковать по родным местам» и посещать оставленных там товарищей, пока, наконец, снова не оказываются вместе с ними. Первые несколько дней они радуются возвращению в знакомый и привычный мир, а потом все сначала: домой, домой. Потому что долго радоваться и жить тут невозможно, дурка – она как тяжелый груз: чем дольше тащишь, тем он тяжелее.

– Отошли все от двери! – орет санитар – Если кого еще тут замечу, переведу в обезьянник!

Димону знаком и понятен их интерес: новенький пациент всегда вызывает любопытство. Новостей тут мало, те, что по телеящику, неинтересны, потому что жизни внутри дурдома не затрагивают. На прибывших новичков всегда обращают внимание. Старые исчезают незаметно и неизвестно куда.

Ему рассказывать ничего не нужно о дурдомовских правилах, он уже знает, что сначала должна быть надзорка, беседа с врачом. Дальше события начнут развиваться в прямой зависимости от настроения врача и от того, в какой мере тот сам здоров. Или болен. Все это уже проходили.

За время, проведенное на «спеце», Димон насмотрелся всякого. Может быть, кто-то и прав, когда говорит, что сумасшествие заразное. Тогда сразу вопрос возникает: кто кого заражает – пациенты персонал или наоборот? Ну, а если повезет, доктор попадется душевно здоровый и без садистских наклонностей, а ты сможешь произвести на него впечатление и убедить в том, «что ты все понимаешь, сожалеешь, давно вылечился и исправился», тогда все будет тип-топ.

Получается, что самый главный вопрос в дурке не ты сам, не пациент и не его голова и эмоции, а доктор. Он, доктор, может быть пьяным, похмельным, может оказаться наркоманом «на кумаре», но все равно последнее слово за ним. И это слово – Закон.

Поэтому каждое поступление в дурку – как игра в казино: что там тебе за фишки выпадут? Какому доктору ты достанешься?

– Здесь пока посиди.

Санитар передал его другому санитару, сидящему в двери надзорки.

Запах в надзорке стоит такой, что с непривычки на ногах удержаться трудно. На выходе сидит санитар, какие-то лысые человекообразные существа передвигаются в углах. Ближе к санитару на кровати лежит связанный простынями куль, формами напоминающий человека. Куль ноет человеческим голосом:

– Отвяжите! Отпустите!

Через минуту ему надоедает эта монотонность, и он «меняет пластинку» :

– Зарежу! Отпустите! Застрелю! Суки! Отвяжите меня в туалет!

Надзорка повсюду одинакова, каков бы статус и режим дурки не был. Зоопарк.

– Чего поступил-то? – интересуется санитар. – Откуда сам?

– Со спецбольницы.

– Угу. – Санитар внимательно смотрит на него и отворачивается.

– Слушай, – начинает издалека Димон. – У вас курить по графику ходят или свободно?

Санитар снова смотрит на него внимательно.

– Надзорка по графику. И по разрешению. А все остальные – кто как хочет. До отбоя. После отбоя курить запрещено.

– Можно, курну? Я быстро. В машине, пока везли, не разрешали, в приемном покое тоже. А?

– Иди, только быстро.

Димон топчется в прокуренном помещении туалета с приготовленной сигаретой, не решаясь у кого-нибудь прикурить.

В туалет напросился, чтобы кое-какую информацию собрать об отделении: где ее еще в дурке в такой полноте соберешь! Выписывают человека – он эту новость первым делом туалету сообщит. И прощальное слово туалету скажет. Переводят на другое отделение – то же самое. Если утром привезли его назад – тем более: в надзорке, если ты не совсем на колпаке, ничего не скажешь. Там каждое движение проходит цензуру через санитара, любое неосторожное слово будет передано дальше, во врачебный кабинет. Только в туалете вольная республика – тут всегда чай рекой и обсуждение всех новостей, мирских и дурдомовских. В дурдомовский туалет выходят, «чтобы на других посмотреть и себя показать». Тут, помимо всего прочего, еще и кают-компания, где все знакомятся, спорят, заключают торговые сделки и дают обязательства. Сюда стекаются все новости и здесь они обсуждаются. Попробуй-ка вызови на разговор кого-нибудь в чужой палате! Прогонят, а то еще и по голове настучат. А тут только брось тему – подхватят!

Опять же какой-нибудь элитный пациент, которому позволено даже работать на пищеблоке или мыть полы в сестринской, – он всегда больше других знает и может что-то ценное неосторожно бросить. А на отделении к нему просто так не подойдешь – только в туалете.

К тому же каждое существо в психушке – оно всегда «с секретом»: с виду нормальное и «сохранное», как персонал говорит, а стоит заговорить с ним, так из него такое посыплется! По отделению он ходит туда-сюда, ни кого не касаясь и ни с кем не разговаривая. Попробуй разберись! Такое существо только в туалете и столовой становится сразу понятно – что его «чердак» собой представляет, протекает он или нет? Посмотришь, как он ест за столом да как он курит – и все ясно…

Одно такое существо сортирует содержимое урны: грязные бумажки и то, что непригодно для употребления, небрежно отодвигается в сторону, а окурки перекочевывают в карман. Людоедское выражение лица могло бы напугать кого угодно, только не Димона, – это результат «длительного лечения». Скорее всего существо это самое что ни на есть безобидное.

Похожий индивидуум топчется у окна и пытается что-то раскурить. Со стороны это кажется цирковым трюком: в руках у него ничего не видно, даже отдаленно напоминающего сигарету, но дым идет отовсюду! Потом он начинает плеваться и выуживает из кармана другой окурок, не больше сантиметра.

Димон от них не прикуривает, он отходит в сторону. Вся страна живет «по понятиям зоны». Говорит на ее языке. В этой стране уже нет ни одной семьи, которую бы зона не затронула: хоть один, но сидел! И дурка давно превратилась в тюрьму: порядки и нравы тут зоновские. Прикуривать и брать что-то от таких в дурке нельзя…

Опытным взглядом и каким-то обостренным внутренним чутьем Димон чувствует «социально близких» и присаживается именно к ним, двум молодым парням. Те смотрят на него оценивающе.

– Чего это он делает-то? – Димон удивленно таращит глаза, тыча пальцем в мужика, который, накинув себе на шею полотенце, начинает затягивать его. Мужик краснеет, высовывая наружу язык, глаза у него вылезают из орбит и делаются стеклянными, на лбу выступает испарина. В последний момент, почти потеряв сознание, он ослабляет петлю, лицо начинает принимать нормальное выражение. Когда оно, наконец, становится обычным и кровь уходит из него, а глаза проясняются, мужик снова начинает затягивать полотенце и высовывает язык наружу.

– Чего это он? – снова спрашивает Димон и прикуривает от сигареты собеседника. – Себя душит, что ли?

– Не-не! – радостно поясняет ему собеседник и тянет Димону руку. – Кокс. Это наш отделенческий «наркоман». Знакомься, Кагоркин, он «героиновый укол» сейчас принимает – изобретение одного санитара. Потом этого изобретателя за распространение «наркотика» уволили. Суть процедуры в том, что он перекрывает ему кислород, до «передоза», то есть пока не вырубится. А потом снова его включает – и кайф. Правда, Кагоркин?

– Помоги-ка, – не отвечая на вопрос, просит тот у другого парня. – Одному «не уколоться».

– Вы в угол встаньте, наркоманы, чтобы никто в окно не заметил, – советует Кокс. – А то вам будет тот еще кайф! Вас ведь не уволишь, как санитара – на иглу пристроят! Тебя как зовут-то? – спрашивает он и снова тянет руку.

Димон представляется.

– Во, видишь, – комментирует события Кокс. – Сейчас этот кайф по отделению Ефим распространяет. Он «колет» профессионально. И только постоянных и проверенных клиентов. Сейчас все это масштабы эпидемии принимает. И персонал с этим злом борется. Все, конечно, не бесплатно: одна «доза» – сигарета. В очередь выстраиваются. Клиенты, правда, неплатежеспособные. Иногда в долг приходится. Но Ефиму все верят, он в этом деле у нас ас. Тут ему кое-кто пытался составить конкуренцию, так неприятности вышли – передержал.

Ефим пристраивается точно за спиной у Кагоркина и накидывает ему на шею полотенце. Тот отнесся к этому совершенно спокойно, лишь попросил:

– Ты не сильно дави. Помягче. Шею не оторви.

– Не боись, не оторву, – успокаивает его Ефим и тянет полотенце в разные стороны.

Кагоркин краснеет, дергается, в последний момент рвется изо всех сил и, высунув изо рта язык и обмякнув, опускается на пол. Ефим сразу отпускает полотенце.

«Наркоман» жадно хватает воздух губами, на лице у него появляется выражение блаженства, глаза делаются маслеными.

– Ка-йф! – восхищенно говорит он и закрывает глаза. – Давай еще разочек? – хриплым голосом просит он Ефима.

– Два раза подряд не нужно. Через полчасика повторим.

– А ты не хотел бы попробовать дурдомовского «кайфа»? – шутливо спрашивает Кокс у Димона.

– Да я лучше что-нибудь традиционное. Вот хоть водочки или, на худой конец, чай заварить. Можно «на колесе прокатиться». Кстати, как тут с этим? Проблемы? Душат?

Через полчаса Димон был в курсе всех отделенческих дел, порядков и правил: чаю тут – как на чайной плантации. Родственники приносят на каждом свидании. Есть на него запрет, как в любой дурке, но это нестрого, и, если с персоналом не ругаться, чаем даже поощряются любые положительные и нужные для отделения дела, как то: мытье полов и прочая помощь. Дадут готовый, уже заваренный. Могут хорошим «колесом» отблагодарить. А с «огненной водой» не все так просто, как думалось и мечталось – боится персонал такой контрабанды…

Если «коллективной жизнью» не живешь и персоналу не помогаешь, тогда проблемы не с чаем, а с тем, как его заварить. На этаже две розетки и обе под наблюдением у санитаров: щит с выключателями у них рядом с надзоркой.

– Кипятильников на отделении несколько, а доступ к электричеству только через ЭСТ, – шутит Кокс.

Димон слушает его, понимая, что попал в каменный век, где варят все на открытом огне либо жуют чай сухим, запивая холодной водой из-под крана. В голове у него зреют честолюбивые планы, как просветить и двинуть вперед этот отсталый народ.

Вслух он об этом не говорит и скромно заверяет собеседников, что со временем постарается исправить этот недостаток.

Дальше следовало знакомство с режимом и публикой, населяющей этот «веселый дом». Все отделение разбито на группировки и семьи, как в зоне: наркоманы отдельно, алкаши отдельно, и между собой они никогда не смешиваются. Только колпаки сами по себе, без всякой команды. И все их прессуют и преследуют.

– Алкоголиков в дурке начинают вытеснять наркоши, – вздыхает Кокс. – Они сейчас тут у власти. Принудчики и бывшие зэки живут и группируются отдельно. Те, кто от армии косит, – у них своя команда. Сегодня в дурке выжить можно лишь командой и семьей. Иначе заклюют. Еще же персонал давит – и его с весов не скинешь.

– А прогулка? – интересуется Димон самым важным для дурдомовского старожила.

– Как погода. Если хорошая – могут вывести. Могут не вывести. Зимой и осенью прогулки не бывает. Надевать нечего.

Потом было сказано несколько слов о врачах, и, выходя из туалета, Димон был в курсе всех отделенческих проблем и знал о персонале все подробно. С новыми друзьями было заключено соглашение о том, что нужно отметить «новоселье», и «о культурном проведении» ближайшего вечера – пусть лишь врачи уйдут и лишний персонал рассосется.

– А что есть-то? – поинтересовался Димон: употреблять всякого рода «черноту» в дурке его отучили.

Дурдомовская публика – это не сидельцы-лагерники, тут в «колесах» разбираются, жизнь такая, она заставляет.

– Радедорм. Парочку штук найдем. Хочешь? Ну и цикла в неограниченном количестве. А хочешь, прокопаном догоним. Но я эту отраву употреблять не могу, – признался Кокс. – Лучше пузырь паленой водки закатить. Или самогона. А такого кайфа не надо – ходишь сонный по отделению и тебя как магнитом каждая кровать к себе тянет. А утром головы не поднять и мозг высыхает. Мы вон с Ефимом разочек попробовали. Помнишь? – спрашивает он у Ефима.

Тот хихикает.

– Так потом неделю как лунатики ползали. Единственное, что с «колесами» хорошо, – не пахнет, и, если с поличным не застанут в тот момент, когда закидываешься, то осложнений и наказаний не будет.

Димон не ввязывается в этот бессмысленный разговор о преимуществах и недостатках «колес» в сравнении с ацетоновой водкой, а просит показать ему те самые «колеса» – может, ошибка и это совсем не радедорм?

Ефим тащит из палаты, как он говорит, «лицензионный товар».

Димон тщательно рассматривает таблетки. Убедившись в подлинности товара, спрашивает:

– Ну так чего, принимаю?

– Да принимай, не жалко, – великодушно разрешает Кокс и машет рукой. – Чего ты будешь-то: прокопан, радедорм или циклу?

– А я коктейль. Чтоб сонным не ходить.

Он раскладывает все это на ладошке и, глубоко вздохнув, запихивает рот.

– Ты это… не много ли? – растерянно интересуется Ефим. – Шесть штук… две родедорма…

– Если б каждый наркоман твердо знал свою дозу – от передоза б не умирали – тоном опытного «колесника» расуждает Димон – А это – хлопает он себя по животу – не много. Цикла и прокопан держать будут, а от «роды» – кайф! И с таким коктелем утром даже хорошо. Словно заново родился. Сейчас, через полчасика, «приход» начнется. Давайте покурим.

Он задумчиво сидит на скамейке и, пуская дым в потолок, прислушивается к тому, что происходит в голове.

Несколько минут дымят молча. Разговаривать не о чем – все в ожидании «прихода». Потом Димон на пять минут уходит в надзорку, чтобы там «отметиться».

– Ну как? Торкнуло? – встречают его вопросом.

– Да так что-то, – неопределенно бросает он. Внутри его ничего не меняется, только сердце стучит как-то по-новому, да непонятно, почему двигаются стены. Мир снаружи изменил свои очертания и время, но внутри, казалось ему, все было стабильно.

Потом вдруг скамейка сделалась такой маленькой, что сидеть невозможно. Димон поднялся и посмотрел на нее удивленно, пытаясь схватить ее, когда она, словно живая, бросилась куда-то в угол и начала стремительно уменьшаться, превратившись в конце концов в игрушечную.

– Ну, зараза, – произнес он и принялся ее растягивать до нормальных размеров. Скамейка упрямо сопротивлялась и убегала в угол туалета, пытаясь спрятаться за унитаз.

– Ты чего это? Цикла зацепила? – хихикая, интересуется Кокс.

Его слышно словно из другого мира. Странные звуки исходили совсем не от него: говорил вроде он, губы у него шевелились, но голос звучал отовсюду: сверху, с потолка, одновременно из углов, из-под бетонного пола и откуда-то из табачного облака.

– Зацепило? – спрашивает Ефим и вдруг без всяких предупреждений словно муха лезет по отвесной стене на потолок.

– Ну да, немного. В сон совсем не клонит, – признался Димон. – Но чайку бы неплохо сварганить.

– Иди в палату, – предлагает осторожный Кокс. – Там «торчи».

– Не-не-не! – возражает Димон. – Если сейчас чаем догнаться, то будет еще лучше. Тогда уже точно не заснешь!

Видимо, последнее замечание убедило Кокса, и он предложил «замутить» прямо сейчас на газетах. Ефим и он у двери встанут, на атасе, а Димон – «на самовар». Или наоборот.

Димон с подобным предложением не согласен.

– Вы не гоните, – начинает он свою речь. – Люди смеяться будут: варить на газете, когда все есть! Тащи «машину»! – теребит он Кокса.

– Ну вот сегодня мы и проверим правильность моей теории: как лучше варить чай – на газетах либо «машиной».

– Я тебе говорю: за «машину» сразу сдадут. Только слух до санитаров дойдет. Они лишь уколами пригрозят, сам знаешь, и сдадут! – пытался урезонить его Кокс. – Давай проверенным способом, над унитазом, на газетах? Если кто из персонала зайдет – тут же все слить в унитаз!

– А с газетами не сдадут? Дыму-то от них в туалете – задохнуться можно. И время. А тут все быстро и экологично, никто даже сообразить ничего не успеет. Темный вы народ. «Машиной» варить – пару минут, не больше! Я вообще вас не понимаю: давным-давно можно было бы тайную проводку где-нибудь в палате сделать. Ладно. Вы с Ефимом на атас встаньте, а я все сам выполню.

Димон внимательно разглядывает самодельный кипятильник из двух кусков жести и, довольный осмотром, лезет наверх, чтобы подключать его.

Забравшись с ногами на кирпичный полустенок, разделяющий унитазы, и взяв в руки кусок старой газеты, он берет через него лампочку и, обжигаясь и матерясь от боли, начинает ее выворачивать. Лампочка не поддается.

– Ну, ты чего там? Долго еще? – спрашивают снизу.

– Сейчас, – сосредоточенно отвечает Димон. – Не поддается, зараза! Где там санитар-то? Не видно?

– Не видно. На посту сидит один. А второй где-то в другом конце коридора.

Наконец лампочка сдвинулась с места и сразу же погасла. Вторая не отключается, чего так боялись, а по-прежнему горит.

– Ну я же говорил, должны обе раздельно работать, – облегченно вздыхает Димон, пытаясь запихнуть в патрон оголенные провода от «машины». – Сейчас мы это дело…

Вдруг банка с водой, куда был опущен один конец кипятильника, словно живая, подпрыгнула в левой руке у Димона и, искрясь и шипя, полетела на бетонный пол. Следом за ней вниз ринулся Димон, словно пытаясь догнать ее и предотвратить катастрофу. Но в этот момент свет предательски погас. На миг в отделении воцарилась оглушительная тишина, в которой лишь были слышны стоны и матюги Димона откуда-то с пола, от унитаза.

– Зараза! – выл он. – Рука… больно… сломал, что ли? Вы где?

Туалет молчал.

– Здесь, – послышалось, наконец, испуганное откуда-то из угла.

На коридоре хлопали входные двери и кто-то орал голосом санитара:

– Сигнализация тоже отключилась! Но никто не выходил!

– Что случилось-то? – вторила ему медсестра. – Это только у нас погас или по всей больнице?

– Только у нас…

– Все быстро по своим местам! – ревел голос санитара. – По палатам! Считать буду! – эхом неслось по этажу.

– Туалет нужно закрыть, – посоветовала медсестра. И почти сразу внутрь ворвался луч от фонаря.

На полу, среди разбитых осколков, в луже и с кипятильником в руках, сидел стонущий Димон.

Луч света сначала остановился на его лице, потом прыгнул на кипятильник и сразу вверх, на лампочку. Потом осветил испуганно забившихся в угол Кокса и Ефима.

Картина пояснений не требовала.

– Ну-ка, мать вашу, все трое в надзорку! Быстро! – рявкнул санитар. – А это дай-ка сюда, – протянул он руку за кипятильником.

В самом центре врачебного кабинета на стуле сидит Димон, виновато опустив голову и придерживая загипсованную руку здоровой.

– Ну, Игорь Валентиныч, – жалобно скулит он, – я же не специально. Несчастный случай. Сам пострадал. Видите? – кивает он на гипс. – Простите, – ноет Димон, – я больше не буду!

– Чаю захотелось? – вопрошает заведующий. – А если б тебя током убило?

– Ну, – необдуманно хмыкнул Димон. – От ЭСТ ж не убивает!

Игорь Валентиныч мрачнеет от этого заявления.