Текст книги "За желтой стеной (сборник)"

Ждать, что его догонит Сыч, уже не имело смысла. Петька прыгнул на сколько хватило сил в сторону от дороги, и двинулся вдоль нее лесом.

По дороге, в сторону города, шел маршрутный автобус. В темноте, с освещенными окнами, он был как на ладони. Мелькнула мысль, что надо было сразу рвать к автобусной остановке… Но он тут же вспомнил, что денег на билет у него все равно нет. Да его бы сам водитель за шиворот в «Приемный покой» притащил. Все они этим делом прирабатывают. Дурдом за поимку побегушника выплачивает премиальные, поэтому «аборигены» – самые большие враги любого беглеца. Они все кормятся дурдомом. Как в леспромхозовском поселке все живут за леспромхозом, а там где лагерь – от лагеря…

Он остановился, вглядываясь в темноту. Поляна, которую нужно было пересекать, показалась знакомой: этим летом дурку выгоняли сюда на покос. Посередине поляны, словно подтверждая его воспоминания, стояло несколько стогов сена. Это была удача!.. По крайней мере ночью не замерзнешь… Идти сейчас дальше не имело никакого смысла – на вокзале и трассе уже ждут…

Вырыть нору внутри стога оказалось не так-то просто. За месяцы сено спрессовалось так, что выдернуть оттуда удавалось лишь маленький клочок, каждый раз углубляясь на несколько сантиметров…

Внутри пахло летом, солнцем и травой. Где-то рядом шуршали мыши. Петька провалился в сон, словно в какую-то яму, где пели птицы и лаяли собаки, пытаясь схватить его за ногу…

– Чего она взбесилось-то? – говорил кто-то снаружи.

– Мыши, наверное…

– Какие мыши?.. След вон свежий…

Собака схватила Петьку за штанину и, рыча, пыталась вытащить из норы. Он заорал от страха и, проснувшись окончательно, не выпрыгнул, а катапультировался из стога.

– Так это же дурак! – удивленно произнес молодой мужик и рванул с плеча вертикалку.

– Ты что, спятил что ли? – заорал на него старший. – Убери ствол.. Это же пацан с детского… Не видишь?.. По радио объявляли… Убери ствол, я кому сказал!

– Так уйдет же…

– Да куда он уйдет-то? – старший кивнул в сторону собаки. – Куда он от нее уйдет? Завтра премию обмывать будем!

И добавил:

– А я тебе всегда говорил, что самая лучшая охота на зверя по первому снегу…

Общеукрепляющее

Мамонт храпит так, что в конце концов я не выдерживаю этой пытки, и, дождавшись, когда дежурный пройдет мимо нашего окна, пинаю храпуна – может, повернется на бок? Хотя все равно это бесполезно: он затихнет лишь на минуту и снова примется за старое. А слишком усердствовать тоже нельзя: из-за этого «пихания» может разразится скандал.

Я поворачиваюсь на бок, и, выкинув на одеяло руки, чтоб их видно было, прислушиваюсь.

Мамонт, как обычно, затихает на полминуты и тут же начинает выводить новые рулады, но другими, более низкими, звуками.

Тогда я принимаю удобную позу, и, прижав одно ухо к подушке, второе плотно закрываю рукой сверху (чтоб ничего не слышать) . При этом не забываю держать руки так, чтоб дежурный санитар сквозь окно видел их. Так положено по инструкции, чтобы избежать суицидов…

Мамонту хорошо, чего бы ему не спать, когда у него лошадиная доза нейролептиков. Он просыпается лишь на завтрак, обед и ужин, а все, что ему назначено, принимает послушно и не сопротивляясь. Лишь неделю назад он вдруг взбунтовался из-за назначений – что-то ему спать мешало. Его даже не «прессовали» особо, а перевели ко мне, в надзорку, чтобы отлежался и успокоился.

Я к тому времени там уже не один был: надзорка полупустой бывает редко. Пару недель назад ко мне Дуську подселили. Сразу после того, как он в очередной раз пытался «уехать» на тот свет. Дуська злостный самоубийца. Он пытается себя убить уже несколько лет – как раз столько, сколько я его знаю. Иногда ему это почти удается. Но в последнюю минуту всегда что-нибудь срывает его планы.

В этот раз он умудрился достать где-то штук сто таблеток и принял все это на ночь, надеясь утром не проснуться. Но от такого количества снотворного у него началась рвота и персоналу, естественно, все открылось вовремя…

Сейчас за эту попытку его укутали в «юбочку». Это когда верхнюю часть тела пеленают во влажные простыни. Руки прижимают к телу плотно, упаковывают туго, как куклу. И все это сооружение фиксируют сверху сухими простынями. И оставляют так на несколько часов или даже дней. Чтоб ему снова жить захотелось. Чтоб кричал об этом и просил развязать. Ведь через час простыни начнут сохнуть и сжимать все тело так, что – страшно сделается. И помирать такой смертью он не захочет Тогда он поднимет вой…

Но Дуська умный. Он всегда придумывает что-нибудь новое. И, будучи даже одетым в «юбочку», он уже несколько раз с разбега бился головой о стену. И в унитазе себя топить пробовал. Вот за все это ему и смастерили особую юбочку: обе ноги простынями к кровати прикрутили, чтобы вообще передвигаться не мог.

К тому же сейчас его колют какой-то дрянью, от которой, по мнению докторов, он должен полюбить свою здешнюю жизнь и не подвергать ее суицидным экспериментам. Но такой жизни, как у него, с привязанными ногами, в мокрой юбочке, да с постоянными зуботычинами ни с какими лекарствами не захочешь. И получается замкнутый круг: его режимом душат и прессуют, чтобы он жизнь полюбил, а он уже от этого пресса в петлю лезет.

Для него даже режим содержания придумали особый: ему и ложки не дают, а обед, завтрак и ужин он проглатывает так, через край.

«Жаль миску проглотить нельзя», – так он мне однажды пожаловался. Юмор у него мрачный.

Раньше во время завтрака, обеда, и ужина его вытаскивали на коридор. Чтобы он там под наблюдением ел. Вытащат, на пол посадят и к батарее привяжут. А миску с кашей рядом поставят. Но однажды Дуська расшатал батарею и сделал в ней трещину, затопив весь корпус. Он бедолага надеялся, что получит сильные ожоги и от этого умрет. Сделал он это в воскресение, когда старшей медсестры и врачей на отделении не было. Санитары привязали его к кровати и били сапогами с обеда до следующего утра. А утром, полуживого и уже без сознания от побоев, перевели на терапевтическое отделение. В тот раз, пожалуй, он был совсем рядом со своей мечтой – его едва откачали.

Но Дуська не сдается. Он даже сбросился в лестничный пролет, когда его вели на прогулку. Правда, там было все предусмотрено – прикручена сетка именно для таких как он. Я его потом спрашивал:

– Зачем прыгал? Видно же, что там сетка?

А он говорит: я давно, мол, заметил, что она плохо прикручена – потому и прыгнул. В общем, и в тот раз до смерти не разбился, только ногу и руку сломал…

Еще в надзорке я помню таких «спецпереселенцев», как Чебураха – того сюда направили в ссылку за чай. Несколько раз его с этим делом поймали и терпение у докторов лопнуло. Чай в дурке запрещен, здесь он приравнен к героину и за него на любом отделении огребешь кучу неприятностей. Но Чебураха в надзорке всего день-два отвалялся и его «амнистировали». Он им там, на коридоре как помощник нужен – полы мыть и другие хозяйственные работы выполнять.

За те три месяца, что я здесь нахожусь, со мной сидели вновь поступившие (кого с других отделений перевели) , драчуны и «отказники». То есть те, кто отказался принимать лекарства или попался, пытаясь выплюнуть всю эту отраву. Тут это даже не нарушение, а преступление, за которое строго карают. За «отказ» воспитательными уколами и «кулазином» не отделаешься!

Надзорка на этом корпусе без постоянного поста санитаров и снаружи от общих палат не слишком отличается – только режимом. «Отбуцкали», укололи, связали и бросили в этот каменный мешок, где не открывается даже форточка. Само окно тут из оргстекла и за сеткой. Лампочка убрана глубоко в стену, за решетку и в надзорке всегда полумрак. В пасмурную погоду даже темно. Поэтому свет здесь не гасят круглосуточно.

Средний срок пребывания тут – одна-две недели. Но если все на этаже спокойно, могут и задержать: надзорку освобождают по мере надобности и потребностей. Если в ней появляется острая необходимость, могут даже Дуську убрать в «свою»палату. Она у него напротив процедурки, чтобы он всегда, даже вне надзорки, на виду был. Ну, а если он совсем надоест, то его переведут на другой корпус, где есть надзорки с санитарским постом.

Надзорка – это палата для нарушителей и «колпаков». Тут всегда «весело» – постоянно кого-то вяжут, колят и проводят прочие «забавные» процедуры.

Раньше, лет пятнадцать назад, во времена почти доисторические, когда психиатрия была бесчеловечной и карательной, существовала еще одна надзорка – «резинка». Там все было из резины: стены, пол, двери и даже вместо кроватей резиновые матрацы. Как раз для таких, как Дуська. Чтобы бошкой не бился и не травмировал себя. Но потом почему-то решили, что это малоэффективно и бесчеловечно. Что «резинка» – она только стимулирует агрессию и суицид…

Гуманней будет, если привязать его на месяц к кровати и пусть, падла, жизни радуется.

Самыми забавными соседями в надзорке были у меня «куроеды» (они же – «куроводы») . Двое молодых организовали при отделении подсобное хозяйство – прикармливали голубей, а потом их варили и ели. Они даже из пустых консервных банок что-то похожее на керогаз смастерили, на чем, кстати, и попались. Менты его на очередном шмоне вытащили и «птицеферму» тут же закрыли. Если бы они жрали голубей сырыми, то им бы, может, ничего и не было. А за «производство керогазов» в дурдоме будут «лечить».

«Куроводы» – это дети дурдома, наказанные за свою простоту. Если у них сил и энергии хватает на подобное, то означать это может лишь одно: они ничего не принимают, и все их лекарство уходит в унитаз. Догадаться об этом не трудно – поведение всегда должно соответствовать назначениям. А при попытке уклониться от назначенного наказание может быть лишь одно – «лечить» и «лечить»…

Я тоже злостный нарушитель. Может быть, даже более злостный и опасный чем Дуська и «куроводы». Дуська представляет опасность только для себя и своего здоровья. «Куроводы» создают угрозу окружающей среде и нарушают мировую экологию. А я занимаюсь «физкультурой». «А для чего?» Наверное, готовлюсь к побегу или к нападению на персонал. Так, во всяком случае, это дело в дурке рассматривают и так пишут во всех документах. Все другие обвинения по сравнению с этим блекнут. Лучше сожрать всех голубей в округе и десять раз повеситься.

За физкультуру я уже трижды «попадал». В первый раз еще на рабочем корпусе – на прогулке пытался бегать трусцой. Две недели кололи за это аминазином. Потом выплюнули из надзорки на работу и популярно объяснили, что бег для здоровья – заблуждение и бред. От физкультуры и спорта только вред здоровью. В конце беседы доктор ехидно добавил:

– Это я тебе как медик говорю. А если хочешь, я тебе даже литературу на эту тему принесу. Не веришь?

Они такие гнусные вопросы любят. Как бы ты не ответил – все равно как оплеванный. Вообще, хитрожопость – это профессиональная черта психиатра. Мне они, например, говорят: ты с Дуськой поосторожней! Он не только себя убить хочет, он и на тебя может напасть. Ты следи за ним и если что-то заметишь – нам сообщи. Дуське они говорят то же самое обо мне…

Психиатор всегда врёт: ты от нейролептиков медленно превращаешься в «овощь», а он твердит:

– Да тебе же лучше! Ты сам этого не замечаешь, а я со стороны смотрю и вижу – лучше!

А после ЭСТ он с наглой рожей будет утверждать, что человек уже почти здоров. А то, что он в бессознательных судорогах дергался во время сеанса – так это у него оргазм был…

Искренности и честности психиатр требуют только от пациента.

Все эти намеки о вреде физкультуры я понял и для себя решил, что с бегом нужно завязывать. Потому что делать это незаметно все равно нельзя. Потом меня еще несколько раз ловили с физкультурой. Но как-то все получалось без осложнений. А тут вдруг мне не повезло. Засекли меня подтягивающимся на раме. И решено было лечить за это упрямство электричеством. Но в последний момент они почему-то передумали и отправили на штрафной корпус, к Помидору. Так мы зовем заведующего четвертым отделением, потому что он круглый и красный, как помидор.

Встретили меня стандартно: прикрутили в надзорке жгутами к кровати на неделю. Да все это «под правильные укольчики». Чтоб расслабился. А потом Помидор устроил следствие с допросами. Да не просто так – вопрос-ответ, а «с растормозочкой». Чтобы не запирался и не скрывал ничего. Растормозка – это такой пьяный укол. Он все «тормоза» блокирует и сказать «нет» да что-то скрыть ты уже не можешь.

Помидора лишь одно интересовало: для чего это я так упорно занимаюсь физкультурой? Побег готовлю или нападение? Ничего другого ему, конечно, в голову прийти не могло.

У меня от этих вопросов весь наркотический хмель из головы вылетел. Я ведь знал, что бывает за побег и за подготовку к нему. А уж за нападение на персонал…

Язык заплетался, но я твердил, как попугай:

– Для здоровья…

А так, собственно и было – для чего ж еще-то? И я знал: если эта скотина не поверит, то убивать меня будут долго и жестоко.

Конец того разговора я уже не помню, но, видимо, я все-таки его убедил. Потому что на следующий день между нами было заключено устное соглашение:я отсижу положенное в надзорке, и после этого он выпустит меня на работы в коридор.

– Физическая работа тоже для здоровья полезна. Как думаешь?

Я этого отрицать не стал. Ну, не совсем же я дурак! Вырваться на хозработы в коридоре – это мечта!

Ну и само-собой – никакой физкультуры. Это было главным условием договора. После этого я начал заниматься втихаря: делать статичные упражнения стоя или сидя. Стою у стены и пытаюсь напрячь все тело. Без движений. За демонстрацию силы, за одно лишь предположение, что она у тебя есть, огребешь неприятностей по-полной. Хотя и безо всякой демонстрации все равно огребешь. Если уж попал в дурке в число нарушителей, то и в историю болезни вписан тот основной «грех», за который тебя нужно «лечить». И хоть наизнанку вывернись – «лечить» все равно будут.

«Грех» Дуськи в его стремлении умереть во что бы то ни стало. У меня – физкультура. У Мамонта – габариты и его прошлое.

В прошлом Мамонт боксер в тяжелом весе. Он даже выигрывал какие-то громкие чемпионаты. Через бокс он и получил свои проблемы с головой. Если десять лет кряду бить в бошку кулаками и называть это тренировкой, то трудно избежать этих мамонтовых проблем. Сейчас его мучают голоса и пристают инопланетяне с разными враждебными предложениями. На сделки с ними он не идет и после очередного инопланетного сообщения бежит к врачу за помощью. Мамонт психиатрии не знает и поэтому он до сих пор наивно надеется, что доктора ему помогут. Только что они могут? У них те же самые методы, что и на ринге: в бошку, либо по печени. Только без перчаток и, в основном, обычной рабочей обувью. Однажды санитары его связанного отметелили, а потом прикалывались, мол, клин только клином и вышибать.

Я все это пытался Мамонту на прогулке объяснить. Так он мне еще и в «репу» заехал. Я сразу все консультации и пояснения прекратил: пусть он им верит и целуется с ними. Доверчивых дураков везде хватает, и за стенами дурдома они тоже водятся…

На самом деле такие «пассажиры» как Мамонт в тюремной дурке большая редкость. Обычно всё наоборот: все себя считают здоровыми и «лечиться» ни хотят ни за какие коврижки. И для этого делают всё, вплоть до самоубийства. Все-таки бошку ему на ринге здорово повредили…

Я приоткрываю один глаз и смотрю на Мамонта.

А можно ведь и так посмотреть, что ему лучше всех. Он спит, ничего не видит и не слышит. Если же ему что-то и пригрезится страшное, то только во сне. И в этом, что не говори, есть своя прелесть: принимай все, что назначается и жизнь пройдет спокойненько, тихонько, без слов и мыслей.

Но этому все сопротивляются как только могут, и лекарства при первой же возможности уходят в унитаз.

Была у нас одна история с таблетками. Коридорный рабочий из пациентов подкармливал нейролептиками рыбок в аквариумах, что стоят во врачебных кабинетах. Он даже таблицу с графиками составил, где указывались таблетки и доза, после которой рыбки подыхали. По этой таблице выходило, что пятьдесят миллиграммов аминазина рыбки выдерживали двенадцать часов. Потом они дружно переворачивались кверху брюхом. Но это для аминазина в порошке или в растворе. А сколько времени надо на препарат в драже, экспериментатор не успел выяснить. Именно в этой части исследований его и разоблачили, заметив в аквариуме аминазин. Если бы сдох кто-то из пациентов, то не подняли бы такой шум, как по этим рыбкам. Исследователя сразу из «офицерской палаты» бросили в надзорку. На тот же аминазин. А назначают его нам не как рыбкам. Иногда выходит и по шестьсот миллиграммов в день. Рыбкам давно бы уже пришел каюк…

Мамонт хрюкнул так громко, что потревожил Дуську. Тот зашевелился, заныл – приспичило ему в туалет. У дверей появляется санитар, и, открыв окно в двери, спрашивает, в чем дело.

– В туалет! – ноет Дуська.

– Какой туалет? – звереет санитар. – Сейчас четыре утра. Терпи до подъема!

– Не могу я больше терпеть… На минутку пусти. Я быстро…

– Не можешь терпеть – ссы в кровать!

Санитар непреклонен, потому как это не его заботы: постельное белье меняют другие. К тому же утром. Но Дуське везет – у окна появляется медсестра.

– Отвяжи его. Иначе он опять всю смену с ума сведет, – она намекает на прежние Дуськины подвиги. – Только смотри, у него особый надзор…

– Да не буду я ничего делать! – Дуська всё это слышит и понимает, на что намекает медсестра. Все-таки наивный он человек и не догоняет, что все они совсем не против, чтобы он подох (скорее даже «за») . Лишь бы не в их смену. Чтобы объяснительных не писать. И хорошо было бы, чтоб сдох не сразу, а помучился…

Не развязать Дуську в туалет они тоже побаиваются. Хлопот потом с ним не оберешься. Как-то залёг он в постель, как медведь в берлогу – глаз не открывает и в туалет вообще не просится. Его теребят, бьют, а он молчит и творит «гидродиверсии». А бить его бесполезно. Санитары пробовали даже мешок полиэтиленовый на голову ему надевать, пока не задохнется. Дуська терял сознание, но протест продолжал и ссался до победного конца. Палата провоняла настолько, что подходить к ней стало невозможно. Тогда из врачебного кабинета поступил приказ: развязать! Дуська сразу угомонился и вспомнил, что существует унитаз.

Я слышу как ворчит санитар, открывая дверь.

– Это ж издевательство: кого-то ночью в туалет отвязывать-привязывать… Было б что серьезное…

Сейчас нет никакого смысла скрывать, что я не сплю (это даже может показаться подозрительным) . Я молча за всем наблюдаю. Санитар отвязывает Дуське ноги и спрашивает:

– Надеюсь, ты глупостей делать не станешь и обойдешься без «намордника»?

«Намордник» – это когда середину простыни накидывают на лицо, а оба конца скручивают у затылка и ведут так, словно на поводке и в наморднике.

– Никаких глупостей, – божится Дуська и на затекших ногах по-кенгуриному прыгает в сторону унитаза.

Я вижу, что санитар докуривает сигарету и вот-вот выкинет окурок. Торопится не надо. Надо в последний момент попросить у него, чтоб оставил – ему все равно выкидывать. Правда ночью курить запрещено строго-настрого, но мне везет.

Я спешу быстрее докурить, потому что прежде, чем закрыть дверь санитар заставит меня потушить.

А Дуська словно слышит меня и не торопится у унитаза, тянет время, хотя чего ему там делать? Ему и со штанами возиться не надо, потому что привязывают без штанов и нижнего белья.

– Сколько ждать-то еще? Может, помочь? – торопит санитар.

«Помочь» – это на их языке означает двинуть в рыло. Дуська все это и без напоминаний знает и начинает шевелиться.

Мамонт уже давно проснулся от этой сутолоки и, набычившись, молча смотрит, как вяжут Дуську. Он вообще по природе молчун, лишь иногда он делает какие-то высказывания, которые никак не вяжутся с его внешним видом. Нос свернут набок, взгляд исподлобья и – не моргнет. Посмотрит на всё вокруг, а потом вдруг скажет: «Этот бой никогда не выиграешь.» Отвернется к стене и снова спать… Иногда даже кажется, что эта молчаливость не из тупости и не от того, что ему сказать нечего, а, наоборот – от мудрости.

С год назад, когда санитары Мамонта еще хорошо не знали, попытались они его «поучить и полечить» кулаками и сапогами. Это было шоу для всего отделения. Произошло все на коридоре перед выходом на прогулку, у всех на глазах. Все столпились перед входной дверью в ожидании, когда же ее, наконец, откроют. И тут конфликт Мамонта с санитаром. У этих уродов при любом конфликте с пациентом главный и самый веский аргумент – заехать в рыло. А потом еще пристроить на уколы. Санитар даже не подумал, что ситуация на этот раз не совсем стандартная, и ткнул Мамонту кулаком под ребра.

Те, кто стоял сзади ничего не поняли. Из толпы спиной вперед вылетел санитар, грохнулся на пол, подергался немного и затих. Сразу на Мамонта навалились мент и второй санитар. Но у них тоже не получилось: мент согнулся в дугу и в сторону отполз, а санитар начал уговаривать Мамонта не делать глупостей. Тут и врач нарисовался.

– Прекрати сопротивляться! Тебе ничего не будет, только один укол сделают…

Но Мамонт здесь не первый день и знает, что если «один укол», то такой, что потом неделю не встанешь. Поэтому на уговоры и обещания не реагировал. Но кто-то из персонала уже тиснул «тревожную кнопку» и вызвал «зондеркоманду». А там настоящие фашисты, они на отделении никому не подчиняются, и если они явились на этаж, то там командует уже не врач.

Били Мамонта у всех на глазах – кулаками, дубинками и сапогами. Они этому делу в спортзалах обучаются. Потом удавку на шею накинули и в камеру потащили. И нас всех по палатам распихали. Прогулки отменили на месяц…

Через несколько недель я Мамонта на коридоре встретил и не узнал.

– Окурок потушил, – говорит мне санитар.

Я послушно тушу и отворачиваюсь к стене. Так по крайней мере не нужно прикидываться спящим: открыты у меня глаза или нет – им не видно.

В палате восстанавливается прежняя тишина, прерываемая хрюком Мамонта. Ему ничто не мешает и он уже спит.

Теперь я точно знаю, что до подъема осталось три часа и от этого немного веселее. Бессонница у меня уже вторую неделю. Так всегда бывает после резкой отмены «колес». Мне, понятное дело, никто ничего не отменял. Как-то все сходило с рук и последнее время везло: либо на раздаче были невнимательны, либо кто-то вовремя медсестру от дела отвлек. Обычно это делает Дуська, сам того не понимая. Как только в палату входит персонал, он тут же начинает ныть: развяжите, расслабьте, в туалет пустите! Нужно лишь вовремя схватить свой пузырек, самым первым, пока Мамонта не раскачали и не выдернули из спячки. Если он раньше времени проснется и схватит свой пузырек, значит, я «попал»: на того, кто принимает раствор последним, всегда больше внимания.

В нормальных палатах, с хорошими соседями обычно договариваются о прикрытии: один принимает, а соседи разными приемами отвлекают. Но это с нормальными соседями. А с такими, как Дуська, разве договоришься? Его чуть-чуть за грудки потрясут, он и сдаст. Поэтому непроглоченные колеса я незаметно сплевываю за кровать и старательно вытираю, чтобы не оставалось белых подтеков. Если Дуська заметит и сдаст или они сами заметят что-то подозрительное, то посадят на иглу. И жизнь у меня будет такая же как у Мамонта – вся во сне. А после недельного приема колес остановиться и как-то схитрить человек уже не в состоянии – он уже как робот, заторможен и спит на ходу.

В общем, мне приходиться очень тщательно скрывать свою бессонницу. Увидят и сразу догадаются.

Незаметно для себя я засыпаю и снится мне прогулка, весна и Паша Витамин. Паша с нашего отделения. Самодельный лекарь-теоретик от медицины.

– Главное для здоровья, – Паша делится своими открытиями, – витамины!

Чтобы снять «побочку» от «колес» он в качестве витаминной подкормки даже листья сирени на прогулке жрал. Только ему это уже не помогает и месяц от месяца он дуреет, как и должно быть от нейролептиков. Я ему как-то предложил колеса не глотать, а выплевывать на хрен – тогда и «побочки» никакой. Но он не слышит. А это значит, что он уже опоздал со здоровьем: тут не тюрьма и не лагерь, тут дурка и главное в ней – сохранить голову…

Вдруг кто-то начинает орать и доносится такой топот, что трясется даже воздух. Я открываю глаза и слушаю коридор. С моего места, из надзорки, в коридоре ничего не видно. Но мне и видеть не надо, я знаю и так: вздернулся там кто-то в очередной раз… А что еще может вызвать такой шум в четыре утра? Это же самое удобное время «для перевода на тринадцатое отделение». На тринадцатом у нас морг, и отсюда выросла эта гробовая шуточка. А вешаются тут регулярно – два-три раза в месяц. Даже есть свои урожайные сезоны: после комиссий…

Я уже стою у двери и пытаюсь понять, как там развиваются события. Есть несколько вариантов. «Висельника» могут перевести к нам в надзорку, если там всего лишь одна попытка и ничего серьезного. Тем более, если это «спектакль». Тогда незадачливому артисту очень-очень не повезло: весь следующий месяц он будет лежать привязанный к кровати, как Дуська, и его начнут усиленно накачивать нейролептиками. А если через десять-пятнадцать минут там все затихнет, то это точно «перевод на тринадцатое». В случае же, если «артист» под счастливой звездой ходит и очень везучий, тогда понесут его мимо надзорки на терапевтическое.

Есть у нас такой отстойник на третьем корпусе, куда стекаются все отходы их лекарского производства: те, кого разбил паралич от нейролептиков, или отказала печень от «кулазина». Или электричество на ЭСТ было экологически нечистым… Неудавшиеся самоубийцы при везении тоже туда попадают на некоторое время. Пожить на том отделении, отдохнуть и отожратся мечтает пол-спеца. Поэтому там никогда не режутся и не вешаются. Третий корпус – мечта всего дурдома! Попасть туда – это все равно что на курорт съездить или в дом отдыха!

Бывает, что некоторые демонстративно с собой что-то делают. В знак протеста и чтобы не лечиться. Таких тоже переводят. Но «артистов» и выживших самоубийц там не задерживают а, подлечив, возвращают психиатру на отделение, с которого пациент ушел. А там уже вся смена выговор за ЧП получила. Кто-то даже с премиальных слетел. И уж они-то ждут нарушителя с распростертыми объятиями. Поэтому, прежде чем в петлю залезть следует хорошо подумать и все взвесить. Другой возможности больше не будет, а жизнь после неудавшейся попытки превратится в настоящий ад. Как у Дуськи.

Знать бы в какой это палате произошло, тогда можно сказать почти наверняка, кто это отличился. А если знать кто, то и мотивы можно понять. И результат ясен.

Реальные самоубийцы отличаются от самоубийц липовых, тех, кто чего-либо добивается и протестует. Кто ж в дурке не знает, что как ты вены не вскрывай – помереть не получится. Все знают, а резаться продолжают… Но вот если человек в петлю залез, то это уже не спектакль, а по-настоящему. Несколько минут повесит в петле на просушке и ему хватит, чтоб уже никогда не откачали. А бывали случаи, что снимали сразу, минуты не висел, а все равно поздно: шейные позвонки не выдержали. Поэтому с петлей шутят только дураки…

Щелкает замок. В последний момент я успеваю отойти от двери и сажусь на кровать – санитары не любят, когда их встречают стоя у двери. Дверь открывается и внутрь пытаются втащить какую-то мумию из всего белого. Только по формам можно догадаться, что это человек. Я внимательно вглядываюсь в то место, где должно быть лицо. Но в надзорке очень темно, и я не могу опознать, кого это приволокли.

– Куда вы? – откуда-то из коридора орет медсестра. – Там все занято! Место же освободить надо…

Я понимаю, что кому-то из нас троих очень повезло и пришла амнистия. Дуську из надзорки вряд ли уберут, так что кандидатов на амнистию двое. Мамонта этот шум и грохот выводит из спячки. Он тоже сидит на кровати и, набычившись, смотрит на происходящее.

В палату влетает медсестра и, не долго думая, тычет в меня пальцем:

– Собирайся с вещами в другую палату…

Причиной того, что на амнистию выбрали меня, как я догадываюсь – разговор с Помидором и мое согласие работать на коридоре. Но все это сейчас для меня уже не столь важно. Я мигом сворачиваю матрац, подушку и одеяло в один куль и без повторных напоминаний двигаю на выход из «бронебойки». Впопыхах я забыл полпачки сигарет, заныканых в самом углу, у плинтуса. Но сейчас уже поздно и с этой потерей нужно смириться. Эти сигареты дождутся моего следующего прибытия в надзорку. Я хихикаю и, вжавшись в узкий дверной проем в обнимку с матрацем, протискиваюсь на коридор. У меня тут же начинает кружиться голова от свежего воздуха и звенит в ушах.

– Ну, что тормозишь? – толкает меня санитар. – Тебя в палату перевели, а не на коридор. В нормальную палату, – подчеркивает он.

Я плетусь в самый конец коридора, подгоняемый санитаром. Направление удивляет меня с самого начала – куда-то в «элитный угол», в сторону раздатки… Наконец, мы останавливаемся у «офицерской палаты» и санитар открывает ее. А я стою несколько секунд в полной растерянности. Может у санитаров такая шутка? Но лишних вопросов не задаю, а, вздохнув, захожу внутрь. На меня никто не обращает внимания и не приветствует.

Я бросаю матрац на свободное место и оглядываюсь. Чебураха сидит на кровати и растерянно курит. Он слегка поднял глаза, взглянул на меня и тут же уперся взглядом куда-то в пол. Витамин лежит на кровати и, как всегда, что-то жует «полезное для здоровья» – морковку или свеклу. Хруст стоит на всю палату. Третьим у них был Акаси. По сути Акаси был не третьим в этой палате, а первым на отделении – он был бригадиром.

– А Акаси где?

– Где?.. В надзорке, на твоем меффте – с набитым ртом бубнит Витамин.

Значит, висельником был Акаси. Но бригадиру-то зачем вешаться, если у него не жизнь, а сказка?!

– Повесился, – подтверждает Чебураха. – Я вовремя заметил. Позавчера к нему письмо пришло от жены. Она развод берет, другого нашла. Такие письма не отдают, сам знаешь. А ему в порядке исключения отдали. Бригадир ведь… сознательный… Он вчера весь день как в воду опущенный был, а ночью, виишь, вздернулся…

В дурке, если человек остался один, то это конец. Это как смертный приговор. Точнее, приговор на пожизненное заключение. Без семьи, без родственников отсюда уже никогда не выйти. Вот Акаси и решил, что лучше повеситься, чем всю оставшуюся жизнь быть крепостным-бригадиром…

Я устраиваюсь на новом месте и потихоньку осматриваюсь.

Живут же люди! После надзорки смотришь на все это как на чудо: на тумбочке стоит настоящий будильник и рядом, словно подчеркивая «особенность» палаты, открыто лежат спички. В углу, где днем появляется солнце, посажен лук в цветочных горшках. Это, скорее всего, «подсобное хозяйство» Витамина…