Текст книги "За желтой стеной (сборник)"

7. Будни отделения

С утра дежурит Буня и потому в палате чувствуется напряжение: Буня в прошлом пациент этого же отделения и его боятся больше других санитаров, потому что он все здесь просекает и ни соврать ему, ни спрятаться от него…

– Буня запойный, – рассказывает Миша.

Если с Буни снять замызганный халат и надеть пижаму, то будет он точь-в-точь, как все дураки на отделении. Привычки, манеры, морда – дурак-дураком. Единственное отличие – это не подпорченное лечением здоровье. Он запросто возьмет провинившегося за шиворот и как нашкодившего кота протащит по коридору в надзорку…

Буня входит в палату и спрашивает, кто сегодня дежурный. Палата виновато молчит. Все смотрят на Мишу. Миша в отказ:

– Я вчера мыл… И всю неделю… И всегда мою…

– Вы тут сами разберитесь, чья очередь… Вашу мать!..

– Чего я ненормальный за бычки работать? – гудит Минаев. – За жратву и хорошее обращение работают только рабы… Даже зеки деньги за работу получают… Ты помой на коридоре! Ты помой в палате! Ты помой тут и там! А сами-то чего делать будут?.. Совсем оборзели!.

Обычное утро…

Перед входом в надзорную палату выдают разрешенные к хранению шесть сигарет. Там очередь. Перед туалетом вторая очередь. Если не успеть до завтрака, то потом закроют его уже до самой пересменки. И до этого времени у санитаров нипочем не допросишься…

А в надзорной палате после подъёма не смогли разбудить деда.

– Тащи носилки! – орёт Буня.

Дед не встал утром. Как заснул после ужина, так и спал, даже не переворачиваясь на другой бок. Еще с вечера он орал и требовал отпустить его домой к сыну, которого давно и в живых не было. Привезли старика на отделение месяца три назад со стариковскими проблемами. Одинокий был дед. Потому санитары с ним особо не церемонились. В ответ на его ор они старика попинали, а потом отдали на воспитание «шефам из военкомата» (это те, кто от армии косит) . Эти по санитарскому общественному поручению курировали стариковскую палату и отвечали за порядок в ней. «Шефы» мобилизовали деда как скаковую лошадь, оседлали и катались по очереди, пока не заездили. Тогда лошадь расседлали, взяли под руки и по приказу санитара затащили в надзорку. Там медсестра вкатила деду «дежурную дозу аминазина» и дед заснул. И не проснулся…

Медсестра походила вокруг, посмотрела, пощупала у деда пульс и побежала вызывать лечащего врача. Врач оказался на пятиминутке, которая все никак не кончалась. Но пришел и врач… Долго рассматривал старика и вызвал терапевта. А тот почему-то сильно разволновался… Деда уложили на носилки и быстренько отправили в терапевтическое отделение. Но через пару дней он переехал в дурдомовский морг…

А день в дурке продолжается…

Начинают вызывать на свидания. Зовут какого-то мужика из палаты, что рядом с надзоркой. На ногах он стоит с трудом и даже разговаривать не может. По бороде у него размазаны сопли. Он что-то пытается сообщить санитарке и мычит, помогая себе руками. На выходе из отделения эту процессию останавливает медсестра.

– Нельзя его такого к родственникам, – командует она санитарке. – Опять скандал будет. Они к главврачу пойдут жаловаться… Сводит? – с фальшивым сочувствием спрашивает медсестра у мужика.

Тот мычит, пытаясь что-то сказать и садится на пол. Продолжать движение он не в состоянии.

– Пойди и скажи, что у него… температура… грипп… На карантине он, – медсестра отдает распоряжения санитарке. – Пусть завтра-послезавтра подойдут…

Мужик все это слышит и начинает свирепо вырываться из цепких лап санитарки, пытаясь во что бы то не стало прорваться к родичам.

– Держи-держи! – приказывает медсестра. – Сейчас я санитара к тебе пришлю.

Через минуту нарисовался санитар и отрезает мужику путь в комнату свиданий. А из-за двери все слышнее крики пришедших на свидание родственников, требующие позвать лечащего врача, заведующего отделением, чуть ли не прокурора… Дверь врачебного кабинета открывается и появляется заведующий. На лице ноль эмоций…

– Что тут? – спрашивает он у медсестры.

– Его на свидание требуют, – сестра кивает головой в сторону мужика.

– Дайте циклодола… И в надзорку его… Пока не кончатся судороги… А меня нет… Так родственникам и скажите – нет меня…

У мужика начинается истерика. Он воет. Родственники орут в прихожей. Дурдом!..

8. Изгнание из рая

Батон наслаждался жизнью. Дурдом его совсем не пугал и объяснения здешним издевательствам, которые зачастую были страшнее тех, что он видел в КПЗ, находились простые и убедительные: это же дураки!.. Как с ними еще?.. Но к концу месяца Батон сделался задумчивым. Он начинал понимать, что и его самого в два шага могут сделать таким же дураком, как и окружающих его бедолаг. Тогда кто-нибудь другой из санитаровых помощников будет помогать им изводить и прессовать уже не какого-то незнакомого дурака, а его самого – Батона… Помогать санитарам больше не хотелось…

При внеплановом шмоне в матраце Минаева Буня обнаружил обломок пилки для металла. Взяв неудачливого побегушника «на хомут», он отволок его в надзорку, на специальный вразумляющий укол.

Утром в надзорной палате Минаева развязали и, не приведя в чувство, «в наморднике» (накрученной на лицо простыни) потащили во врачебный кабинет.

– Хана, – констатировал Миша. – Теперь примутся за нас: почему не уследили? да почему не доложили?… Хана… – Миша в расстройстве прибавил шагу в своей бесконечной холостой ходьбе…

Через час в палату вошли два санитара.

– Собирайся с вещами, – приказали Мише.

– В надзорку? – испуганно затрясся тот.

– Увидишь… А тебя к врачу, – тыкнули Батона.

Врач смотрел на Батона злыми глазами.

– Да у тебя же целый букет, – выдавил он. – Гепатит С… Туберкулез… А ты еще и с побегом помогал! А обещал помогать нам… Ментам ты больше не нужен. Вот и бумага от них… И нам тут своих болячек хватает… Ладно, – махнул он рукой санитару, – уведи его!

Санитар отвел Батона в ванную.

– Сымай всё, – приказал санитар. – Носки больничные? Их тоже.

Батон скинул тапочки и стащил с ног новые, почти не ношенные носки. Потом начал стаскивать выгоревший свитер, но санитар остановил его вопросом:

– Свитер и штаны не больничные? И тапочки?

– Нет. Это выписанный мне оставил.

– Ну, оставь тогда себе, – и пихнул Батона к выходу, распахнув настежь входную дверь. – Давай, вали отсюда…

Батон растерянно смотрел на него и не двигался с места.

– Тебе чего, не понятно? Вали прочь…

– А вещи? Там же куртка была… ботинки и брюки… – Батон зашмыгал носом. – Куртку хоть верните… Шапку… И ботинки, – ныл он, стоя уже за дверью.

– Да кому они нужны!.. – санитар смотрел на него насмешливо. – Сожгли все давным-давно в котельной… Там же все насквозь вшивое было…

Батон погладил стриженную наголо голову, словно пытаясь согреть ее ладонями, ругнулся вполголоса и вздохнул:

– На таком морозе… в тапочках, без носков и куртки… сразу все простудишь… и легкие, и почки, и все…

– Это твои проблемы. Считай, что повезло, если есть еще, что можно простудить, – хмыкнул санитар и захлопнул дверь.

Саботаж

Первая партия обедающих уже подходит к концу: миски из-под супа отставлены в сторону и все заняты вторым блюдом. Сейчас нужно быть особо бдительным и не спать на ходу. На коридоре уже выстраивается очередь в процедурку за колесами и в ней лучше занять место в самой середине. Чтобы подойти к двери, когда бдительность медсестер и санитаров уже слегка притупилась: стоять в конце очереди и в самом начале опасней – на таких всегда больше внимания.

Я окидываю взглядом помещение столовой, и оцениваю, сколько народа сидит еще за столами и, значит, сколько человек меня «прикроет» сзади. Незаметно кладу в карман недоеденный кусок хлеба и несусь на выход.

– Куда?! – орет на меня санитар, сидящий у двери. И загораживает дорогу: – Где весло?!

Я матерюсь про себя, бегу назад к столу, хватаю ложку, возвращаюсь и бросаю ее в ведро.

– Ничего с собой не несешь? – спрашивает санитар, имея в виду хлеб и другие продукты: держать их в палате запрещено, за нарушение могут и прессануть

Я отрицательно и равнодушно мотаю головой, и он, не обыскивая меня, выпускает на коридор.

Очередь тянется по коридору в сторону процедурки. Я стараюсь не суетиться и встаю в очередь последним.

Сейчас они там в процедурке торопятся, чтобы успеть всем раздать. Но в то же время все идет по инструкции: принял, показал рот и обязательно запил (тут хитрецов и специалистов поблевать колесами достаточно) . Я молюсь про себя, чтоб у меня все получилось.

Строгости с приемом нейролептиков начались с полгода назад, хотя все готовилось годами. Раньше-то было как? Принял, запил, рот показал – свободен. Затем каждый «принявший» подходил к распахнутому на коридоре окну, и, делая вид, что смотрит на улицу, выплевывал колеса за окно: не пей, Иванушка, дурачком будешь!

И все это тянулось годами: сто семьдесят человек на отделении три раза в день выплевывали за окно таблетки. А на корпусе три отделения – и всюду точно так. Простая арифметика: если каждый выкинет по таблетке – это будет почти шестьсот. И помножить на три. Да кто и когда в дурке принимал одно колесо? Обычно назначают несколько. Ну, конечно, выкидывали за окно не все и не всё. Те, кто поумнее да поосторожнее, эту таблетку в палате тапочком раздавят, да разотрут ёё по полу. Чтоб все без следов.

Но даже с минусом на это выходило, что в день выбрасывалось в одно место, под одно окно, по нескольку тысяч таблеток!

Все это спрессовывалось слоями и впитывалось вглубь. А там внизу – асфальтированный прогулочный двор. На нем эта гадость копилась, смешиваясь с дождевой водой и грязью, растворялась в лужах. Лужи высыхали, а нейролептики выпаривались на асфальте. Иногда двор подметали. Но все равно он менял свой цвет с каждым годом, и асфальт на нем становился красно-розово-голубой в непонятную крапинку.

Ситуация ухудшалась и скоро перед каждой прогулкой санитарам приходилось выкидывать в мусор дохлых голубей. Птицам же не объяснишь, что пить из луж в этом сумасшедшем дворе нельзя, там все отравлено. Однажды нашли дохлых котят. Но и тогда никто из персонала ничего не понял.

Так бы, может быть, и продолжали по привычке кидать в окна всю эту отраву. Но однажды, весной, когда растаял снег, кто-то из врачей обратил внимание на сине-пурпурный асфальт. Когда присмотрелись и поняли, что это такое, послали туда гонцов из санитаров «взять пробы грунта». Или что там не успело еще раствориться с растаявшим снегом. Набрали «проб» около ведра.

После этого эпизода лафа прекратилась. Начались суровые дурдомовские будни: повсеместно, на всех отделениях, ввели раствор вместо таблеток. А как не выпить пузырек с раствором, если стоят над душой и заставляют запить свежей водой? Да еще рот требуют открыть да показать? И как работать на швейной машине после нейролептиков? Но нужно, требуют!

Началась суматоха и непонятная беготня с одного места работы на другое: из швейного цеха в переплетку. Из переплетки в картонажный цех. Но спать нигде не давали – заставляли трудиться. Участились «воспитательные» уколы. Жизнь в дурдоме сделалась невозможной и сумасшедшей.

Я просыпаюсь от своих воспоминаний. Подходит моя очередь.

Выливаю содержимое пузырька в рот и слегка мочу губы водой из другого пузырька – считай, запил лекарство. Торопливо «двигаю» в сторону. Сейчас главное, как медсестра отреагирует на эту поспешность и не заставит ли рот открыть. И не начнет ли доставать дурацкими вопросами по дороге в палату санитар или кто-то из пациентов. Если чего-то спросят, придется проглотить. В палату вхожу, уже расслабившись, выплюнув по дороге эту отраву. И сразу лезу на кровать: до вывода на работу еще полчаса…

Санитар начинает вызывать всех на работу. Двери «палат» рабоче-лечебного отделения хлопают бесконечно долго и нудно: отделение огромное, больше чем сто пятьдесят человек.

Я откладываю книгу и пробираюсь узким проходом ближе к двери, чтобы первым занять очередь у раздевалки и получить свою одежду. Все привычно готовятся к продолжению рабочего дня: трудотерапию пока еще никто не отменял, а отказаться от нее в дурке практически невозможно. Или причины должны быть очень вескими : например, температура под сорок. Мне не везет с температурой и со здоровьем. Жаловаться мне абсолютно не на что. Да я и не пытаюсь отлынивать от этого мероприятия, зная по опыту, что в толпе сделаться незаметным и спрятаться гораздо проще, чем в одиночку.

Дверь скрипит и распахивается. В руках у санитара список каких-то дел и пациентов. Он смотрит в него и тычет в меня пальцем:

– Тебе остаться. Остальным на выход. И не задерживаться, не задерживаться!

Я никаких вопросов не задаю – все равно не ответит.

Толпа гремит ногами, не замечая меня, и проносится мимо. Лишь иногда я вижу завистливый взгляд, брошенный на меня: «освободили» от работы, как говорят шутники на отделении.

Дверь гремит перед самым носом, и, оставшись в палате один, я сразу лезу под подушку за книгой. Но читать не дает беспокойная и подозрительная мысль, которая начинает сверлить мозг: с чего это вдруг не вывели на работу? За какие такие подвиги и заслуги? Трудотерапия – это как аминазин и галопередол: отменяют только тогда, когда в тебя уже ничего не вмещается.

Минут через пятнадцать шум и суета в коридоре стихают, и от непривычной для переполненного дурдома тишины я начинаю дремать. Радиоприемник шуршит где-то наверху, замурованный глубоко в стене над дверным проемом. Но этот шорох лишь подчеркивает необычную для отделения тишину.

Внезапно железная дверь снова гремит и в проеме появляется санитар.

– Идем, – машет он мне рукой.

Я осторожно спускаю ноги с кровати и, пихнув их в растоптанные и оба на левую ногу шлепанцы, молча иду впереди него по направлению, в котором он меня гонит, пытаясь догадаться – куда? Тогда сразу станет понятно – для чего.

Отделение я знаю как свои пять пальцев, поэтому могу о целях догадываться по одному направлению: если при выходе из палаты вправо – там каптерка, ларек и процедурка. Еще по дороге будет «душегубка», где провинившихся вяжут, «купают» и «воспитывают». Но меня туда вроде как и не за что… А если есть «воспитательная» причина, явится обязательно толпа санитаров и ментов – они нападают только стаей, как волки.

Мы идем в сторону столовой, налево. Как раз посередине этой дороги перекресток и там все должно выясниться. Если на выход через центральную дверь, тогда, значит, на свидание, а противоположный коридор ведет в ординаторскую. Поворачиваем в административное крыло, где сидят врачи. У меня сразу ёкает сердце. Санитар останавливает меня жестом и давит пальцем на кнопку звонка. На всех отделениях просто стучатся в кабинет к врачам, а в «электроцехе», как приколисты зовут седьмое, «все электрифицировано». Наверху, под самым потолком, жужжит видеокамера, с любопытством разглядывая нас своим стеклянным глазом, не переставая при этом хитро подмигивать какой-то фосфоресцирующей лампочкой.

Сейчас нас с санитаром разглядывает весь врачебный кабинет: Ангелина Ивановна, ординатор, Владимир Сергеевич, тоже ординатор, молодой, недавно поступивший в дурку врач, и Сам – начальник отделения, Олег Михалыч. Иногда шутники его называют Электро Михайлычем. Иногда, совсем распоясавшись – Электриком.

Есть дурдома, где лечат «психотерапией»: говорят о чем-то, прочищают уши, пытаясь тебя в чем-то убедить, словом, повлиять на твою голову. Иногда отдельные энтузиасты лечат музыкой. И пусть это бред, но и вреда от этого тоже не бывает. Даже можно постебаться над такой медициной. Существует она исключительно для корреспондентов телевидения и проверяющих комиссий, а попасть туда лечиться – счастье!

Хуже, если попадаешь в обычную дурку, туда, где только мордуют, прессуют и бьют. Но и это не самый худший из вариантов, потому что в каждом дурдоме есть новаторы и интеллектуалы из докторов, которые пытаются ввести в медицинскую практику что-нибудь диковинное. И вот если тебя определили к ним, то тогда тебе крупно не повезло. Как, например, нам с Электро Михайловичем.

У Олега это страсть и хобби – собирать у себя на отделении все связанное с электричеством: электрозамки, видеокамеры для наблюдения за пациентами. А чтобы лечить ненормальных – организована электросудорожная терапия. Везде, по всей больнице, куда ни кинь – дурдом как дурдом: вяжут, бьют и колят. А наш заведующий в ногу идет со временем – он электроцех организовал.

Он даже персонал к себе на отделение старается подобрать из тех, кто в прошлом как-то по работе с электроприборами был связан. Все зэки-санитары у него – либо бывшие телемастера, либо электрики пятого разряда. И не ниже. Это он специально так подбирает, чтобы они ему все оборудование чинили за так и бесплатно.

Наверху, над дверью, шипит динамик, и голос Электроника говорит скрипуче:

– Что вы встали-то? Входите! Я уже три раза замок открываю!

В дверях начинает нервно щелкать электрозамок.

Санитар тянет на себя дверь, и мы входим в святая святых отделения – главный пульт управления электроцеха!

Но мне сейчас не до шуток и стеба. Мне интересно и страшно одновременно: чего это вдруг они меня сюда притащили?! Я ж не электрик. У меня к электричеству отношение с детства отрицательное: куда, бывало, не полезешь – обязательно шандарахнет. Один раз даже молния шаровая рядом со мной бабахнула. Электричество я не люблю и с детства боюсь. Но здороваюсь со всеми приветливо.

Все сразу подняли головы и уставились на меня оценивающими взглядами. Так мне, во всяком случае, кажется. Они пялятся на меня словно три кота, из разных углов наблюдающих за испуганно бегающей по комнате мышью. За несколько лет дурдома у меня развилось чувство опасности, когда ты ее видишь каким-то внутренним зрением, чувствуешь ее присутствие. Она здесь для меня сделалась почти материальной. Пусть это ненормально и даже начало сумасшествия, но я точно знаю, что опасность сейчас витает в воздухе надо мной где-то рядом. От этого предчувствия внутри у меня все шевелится в ужасе и на спине выступает холодный пот, а сердце начинает учащенно стучать, словно оно хочет выскочить через рот. Но виду я не подаю и улыбаюсь всем присутствующим глупой улыбкой: они это любят.

По правую руку от меня – Ангелина, так сказать, мой лечащий врач. Прямо, по центру кабинета, как и положено, – Электробог. Я растерянно кручу головой и не знаю, к какому столу мне пристроиться? Кто из них меня к себе пригласит? Смотрят-то они на меня все трое… Олег, видимо, мое состояние понимает и машет рукой отрицательно, из стороны в сторону:

– Нет-нет! Тебя терапевт вызывает, не мы…

Я поворачиваю голову и смотрю в угол, туда. где сидит терапевт Ивета Павловна. Но боковым зрением наблюдаю за действиями «котов»: они продолжают на меня пялиться, переглядываясь и словно облизываясь.

Я здороваюсь с Иветой Павловной, молча устраиваясь на стуле напротив нее. И вдруг на меня словно с неба спускается прозрение и шепчет кто-то в уши: «да тебя готовят на активное, друг ты мой!» И мысль эта звучит в голове как реальный голос.

Кому ж это тут неизвестно, что просто так терапевта в дурке никогда не вызывают. Тем более, что жалоб и просьб с моей стороны не было. Да и наплевать им на чье-то здоровье. Терапевт вызывается только в двух случаях: когда тебе уже кранты и помогать поздно, но нужно осмотреть и направление к патологоанатому выписать, и когда тебя готовят «на активное лечение».

Тут от обычного «лечения» плакать хочется и три раза в день пытаешься выплюнуть эти колеса. А уж если речь заходит об активном – значит, тушите свет.

Конечно, терапевт без вызова – примета нехорошая. Зато полезная. Туда, на активное, без его подписи никого не пускают. Если пациент кони двинет, кто виноват и с кого спрашивать? Одному вон из третей палаты пытались делать ЭСТ, так он после второго сеанса дышать перестал. Едва откачали. Поэтому визит терапевта без жалоб на здоровье – это как предупреждающий звонок в дверь: мы за тобой придем!

Я вздыхаю и задерживаю дыхание, стараясь себя успокоить: мне от терапевта помощи ждать не приходится. Я здоров как бык и должен выдержать не один удар тока в бошку.

Вообще-то на «спеце» три вида «активного лечения»: ЭСТ, атропин и инсулин. Но инсулин – это уже прошлое психиатрии по сравнению с двумя первыми. И «лечит» он совсем «не активно»: так, помучают до комы несколько месяцев и отстанут…

Я незаметно верчусь на стуле и пытаюсь правильно оценить интерес к себе: кому из них я больше «симпатичен»? И кто на меня пялится чаще – Олег или Ангелина? У них же разная специализация. Электро Михалыч – он, понятно, по электричеству больше, Ангелина ему только помогает в этом. Сама же она предпочитает «лечить» атропином.

Я кошусь исподлобья и смотрю: если Олег на меня улыбается, значит, на электричество определят, а если Ангелина – будут убивать атропином. Что лучше, я не знаю. Но все равно же интересно. А они словно понимают мое любопытство, и оба уже уперлись взглядом в свои бумаги.

Вспоминаю, как пару месяцев назад в газете кто-то из больных прочитал, что душманы в Афганистане колодцы атропином травят. И Ангелине, дур-рак, показал! Так его за это на уколы, голубчика, на уколы, да на вязки и в надзорку! Словно это он те колодцы травил, а не душманы. А газету тогда по всей больнице изъяли. Только что от этого изменилось? Атропин же не стал целебней. Все пытаются как-то увернуться от него.

Тут как-то один гражданин не выдержал атропиновой пытки и выколол себе оба глаза. Левый-то ничего, успели спасти. А второй так и потерял. С тех пор для атропиновых организована специальная палата. Она по режиму такая же, как надзорка, и там тоже круглосуточный пост санитаров – чтобы лечение не саботировали!

А ЭСТ – чего-то, честно говоря, не помню, чтоб на него определили и вдруг– о, чудо! – соображать человек начал лучше, вылечился! Что-то похожее, правда, в разговорах я слышал, но это, скорее всего, был стеб.

Если на мясокомбинатах скот электричеством убивают, как можно этим же электричеством лечить? Просто у Олега больная фантазия. Обычно, после такого «курса» люди маму родную на свидании не узнают. Хотя это уже в прошлом и сейчас всем, кто на «активном», свидания запрещены.

Ивета нудно расспрашивает меня о здоровье. Ей надо знать сдохну я своей смертью через месяц после электричества или же сразу и «от». Если сразу, то это уже непорядок и «брак» в ее работе. Если бы я к ее вопросам готов был, то придумал бы что отвечать. Знать бы за день или даже за пару часов!.. Но я все равно не сдаюсь, стараясь вспомнить о своих болезнях, мнимых и реальных, пытаюсь изобразить все как можно серьезнее.

Ивета слушает мой пульс, меряет давление и заглядывает в рот, делая вид, что ищет у меня какие-то терапевтические проблемы…

Что же они мне придумали?! Инсулиновой-то комы я не боюсь, а вот чего другого… Если атропин, то времени у меня еще достаточно, не день и не два. Крыша от него сползать начинает не сразу, а постепенно, в течение недели: там доза идет по нарастающей… Но если Электро Михайлович положил на меня глаз, решив забрать к себе от Ангелины и быть моим «лечащим», то времени у меня вообще нет. Все может начаться через пятнадцать минут… И одного удара тока в бошку хватит, чтобы съехать с рельс сразу.

– Ну все, – говорит Ивета. – Ты свободен.

Санитар тут же цепко хватает меня за рукав и тянет к двери, вопросительно глядя на Олега, мол, куда его? У них тут всё на жестах и пантомимах – чтобы пациент ничего не понял.

Словно услышав этот вопрос, Олег встает со своего места и, подойдя, берет меня под руку, пытаясь поймать мой взгляд. Спрашивает вежливым и участливым голосом:

– Как у тебя дела на работе?

Я что-то отвечаю и даже улыбаюсь, пытаясь спрятать от него глаза, в которых он прочтет все. Но душа у меня в пятках. Есть же на отделении такая примета: Олег подходит, берет под руку и здоровьем интересуется – будут лечить методами Олега.

Бляха муха, а может, я потому электричества с детства не люблю, что у меня карма такая – сгореть в электричестве или погибнуть от шаровой молнии?!

Я улыбаюсь, как идиот, и молчу.

Видимо, это успокаивает его, и он машет санитару рукой:

– В палату его.

Санитар смотрит вопрошающе: в какую?

– В свою, – уточняет Олег.

Мы идем по коридору, а у меня внутри все сжалось в ожидании: может, я чего-то не понял и ведут в надзорку? Но санитар поворачивает в нужном мне направлении и, повозившись с замком, молча впускает внутрь.

Я захожу и ложусь на свою кровать, закинув руки за голову. Все отделение на работе, поэтому стоит непривычная и даже жуткая тишина. Лишь иногда доносятся звонки трамваев, которые гремят где-то там, далеко, у Финляндского вокзала – даже трамваи обходят стороной Арсеналку, не только люди. Говорят, коренные ленинградцы тут вообще не работают, несмотря на большую зарплату и льготы.

Я закуриваю, стараясь себя успокоить: мне нужно быть сейчас спокойным и хладнокровным. Я уже в кабинете врачей все для себя решил. У меня только два-три часа на все про все. Если за это время я не успею и придут с работы соседи по палате, нужно будет отложить акцию до отбоя и делать все ночью, в темноте. А для успешной «операции» необходимо иметь хорошее освещение… Но самое главное, что меня подстегивает и торопит, – до отбоя все может измениться тысячу раз. Сейчас вызовут в сопровождении санитаров в процедурку на «укольчик» и – кранты. Там такой «укольчик», что слон упадет! А потом, пока ты без сознания, положат на свою знаменитую лавку, пристегнут ремнями, подсоединят к бошке провода и – привет родителям: очнешься уже дураком!..

Я тушу окурок и, притворяясь, что вожусь с тапочкой, выковыриваю из половой щели замаскированный пластилином здоровенный заточенный гвоздь – мою единственную сейчас надежду. Я его месяца три назад нашел на работе, очистил от ржавчины и заточил на своей швейной машине (к барабану шкурку приклеил и включил на пять минут) …

Туповат, вздыхаю я с сожалением, и угол заточки не тот: этот гвоздь будет входить в тело тяжело и с болью… Да и маловат, конечно, продолжаю размышлять я, оглаживая свое спасительное оружие. Сто двадцать миллиметров – это на первый взгляд много, но нужна же еще и рукоятка или что-то, ее напоминающее. Я отрываю от своей простыни кусок ткани, наматываю его на шляпку гвоздя… Измеряю получившееся шило по кулаку – почти насквозь…

Сейчас я должен этот «инструмент» загнать точно под сердце. Выше нельзя – жить-то хочется. Очень низко – тоже опасно: рана так себе и лечить начнут без промедления тем же электричеством и атропином. Вперемежку… А выкалывать себе глаза я не хочу: что я совсем ненормальный, что ли?

Я снимаю с себя нательную рубашку и, надев пижамную куртку на голое тело, сажусь спиной к двери. «А вообще где оно, сердце-то?» – бормочу я себе под нос.

– Это, скажете, любой двоечник знает: с левой стороны, конечно. Между пятым и шестым ребром… Хотя это уже не из школьной программы....

Так, сюда, под сосок, под сосок, чуть ниже…

Набрав полную грудь воздуха и задержав дыхание, бью по шляпке гвоздя правой рукой. Она почему-то в последний момент отказывается это делать: все-таки поставил Бог в человека какой-то предохранитель. Я снова глубоко вздыхаю и, сжав губы, бью по гвоздю. Ну, резче, резче! Пошел! Пош… ш… ш…

Сознание уплывало, проваливаясь и унося в какую-то бездну, из которой кто-то кричал навстречу испуганно:

– Подушку!!! Кислородную подушку!!!

И бил по щекам…

Хотелось встать и бежать прочь от этого страшного крика, но не получалось даже пошевелиться. Что-то подняло отдельное от сознание тело и оно поплыло вон из палаты, покачиваясь, а в такт этим покачиваниям в душе все ликовало и пело: «Ушёл! Ушёл!! Уш-ё-ё-ёл!!!».