Текст книги "За желтой стеной (сборник)"

Мы с Витамином идем собирать постельное белье, предварительно разделив стороны.

– Считай внимательно, – наставляет меня Витамин. – И швы обязательно проверяй. Простыни разворачивай, а то могут и одну треть сдать…

Для Витамина всё это привычная рутина (он коридорным несколько лет) , а для меня интересно заглянуть во все палаты и увидеть, как там люди живут. Обычно ведь кроме своей ничего не видишь.

Уже на четвертой палате у меня тормоз: там и не думают ничего собирать.

– Вы белье сдавать думаете? – неласково напоминаю я.

– Лиса не встает… Кони двинул… Уже не дышит… Сестру позови…

Я забыл чему-либо удивляться в дурке, Но чтобы умирали так вот, своей смертью, а не в петле – такого я не припомню. Долгожителей, понятное дело, тут не бывает и быть не может, но умирают если и не в петле, то на туберкулёзном или на терапевтическом. Когда у человека появляются проблемы со здоровьем, его убирают к соматикам. Там обычно и отдают концы. А смерть на «лечебном», режимном или буйном больше напоминает ЧП.

Я бегу к медсестре, сообщаю ей все это и возвращаюсь к своей работе.

Мы уже собрали и перебрали все белье и раздаем завтрак, когда на отделении появляется Помидор. Выслушав медсестру, он прямо на коридоре отдает ей какие-то распоряжения, а та уже передает их санитару. Санитар идет в палату с покойником и тащит оттуда все его постельные принадлежности. По инструкции так положено. Покойник должен лежать несколько часов в палате на голой сетке. И если ему это не надоест и он не оживет, то после обеда его обязательно переведут на тринадцатое.

Завтрак мы раздали и дышим свежим воздухом, стоя у коридорного окна. В это время снизу, с первого этажа, поступает команда от корпусного, чтобы выпускать всех в баню. Палаты начинают открываться и у входной двери уже собирается толпа приготовившихся. Но тут снова происходит какой-то тормоз. В первый миг никто не может сообразить в чем дело. Потом выясняется…

Пока выводили первую партию и санитары с ментами были заняты, Дуська воспользовался этим и распустил свою «юбочку». Он бы, конечно, повесился в очередной раз, тем более, что для этого были все условия, необходимый инвентарь (куча жгутов, простыней) и долгожданная свобода! Но судьба словно издевалась над ним в очередной раз. Как он не старался, но в надзорке ему не за что было привязать жгут. Голые окна, стены, и повиснуть абсолютно не на чем. Дуська от злости или в знак протеста разорвал все жгуты и принялся спускать их в унитаз, чего тот, конечно, переварить не смог и захлебнулся. Вода хлынула сначала в палату, а потом на коридор. Тут-то все и заметили…

Вывод в баню задержали. Все столпились на коридоре перед входом. Санитары сразу кинулись к надзорке. Даже из другого конца отделения слышно, как метелят Дуську и он не орёт уже, а воет.

Из надзорки выскакивает санитар и окликает меня:

– Принеси из ванной жгуты!

Я в растерянности. Бегу в раздатку, хватаю ведро, что попадается под руки, и принимаюсь его чистить…

– Ты чего это? – удивленно поднимает на меня глаза Чебураха.

В дверях появляется санитар.

– Тебя же жгуты просили принести! – Он смотрит на меня с раздражением.

– Мне ведра нужно мыть, – оправдываюсь я, а Чебураха сразу въезжает в чем дело и подтверждает, что да… должен мыть ведра…

В тюремной дурке свой устав, своя этика. Она не похожа на этику лагерей и тюрем, где «западло» мыть полы, работать баландером и еще много чего. У нас, если есть у тебя сила, то работай. Но никто не подаст руки и не простит, если будешь помогать санитарам бить и вязать людей…

Разгневанный санитар исчезает, а я драю еще какое-то время никому не нужное ведро. Потом, успокоившись, выхожу на коридор.

Население уже в бане и на отделении идет шмон. В банный день шмон плановый, не внезапный. Все ушли и санитары без помех осматривают палаты. Само собой, если шмон плановый, без эффекта внезапности, к нему все готовы заранее. Его ждут. Поэтому в банный шмон редко находят спички, авторучки и лишние сигареты. Все это давным-давно надежно заныкано.

Санитаров это злит, поэтому они в «плановый шмон» стараются особо. И если же им все-таки повезет и они найдут что-нибудь серьезное (авторучки, чай, спички, или, не дай Бог, кипятильник) , то менты составляют акт. После этого будут проблемы не только у хозяина вещи, но и у заведующего за то, что распустил отделение. А уж он-то отыграется по полной…

В принципе, в палате нельзя держать ничего. Даже зубная щетка и паста под запретом и выдавать их должны утром с семи до восьми… Если у персонала настроение хорошее.

– А зачем вам все это в палате? – вопросом на очередную жалобу отвечает Захарыч или Помидор. – Все выдадут по первой же просьбе.

Поэтому делать шмон легко: все что попалось под руку – вон из палаты!

Потом мы с Витамином таскали тюки с бельем (туда с грязным, сюда с чистым) . Бачки с обедом наверх, пустые бачки вниз. Чистили лестницу и мыли полы на коридоре и во врачебном кабинете… Потом, в порядке исключения, меня отпустили отдыхать раньше других, и, уже засыпая, в голове у меня вертелась бунтарская мысль: а может на фиг эту работу? За два-то рубля? Пусть сами попробуют!..

И, удивившись этой мысли, я тут же проснулся, слыша, как Витамин грызет морковку. Или я слышал это засыпая?..

***

Сегодня суббота и на отделении меньше глаз и начальников, поэтому мы с Витамином договорились, что сегодня отдыхаю я, а завтра, в воскресение, отдыхает он. Это не значит, что у каждого из нас будет полностью выходной. Болтаться по коридору без работы никто не позволит. Сегодня мне нужно помыть врачебный кабинет и рыбками заняться. С этими рыбками одни проблемы: кто-то из авторитетных психиатров сказал, «что это успокаивает». И теперь в каждой дурке устанавливают аквариум. А нас с Витамином и Чебурахой сильно успокоило бы, исчезни он совсем.

Воду в нём надо сменить вовремя, за освещением следить, кормить их регулярно. Если кто-то на этаже от дизентерии «кони двинет», на коридорных это не отразится никак. А вот если подохнут рыбки, или хотя бы одна, то начнут расследование…

Но все это – заботы второстепенные. Сегодня у меня намечено более важное мероприятие. С сегодняшнего дня я начинаю регулярно заниматься физкультурой. Даже мысль об этом наказуема и противозаконна, и я не делюсь этим ни с кем. Это моя тайна.

Почему именно сегодня?

Да выходные начались, и весь персонал расслабился…

Я осторожно выглядываю на коридор (наша палата закрывается только на ночь) . Санитары столпились где-то у самой лестницы и «ментработник» куда-то потерялся. Я выхожу и, стараясь не производить никаких звуков, на цыпочках иду в ванную. Там у меня уже все приготовлено и продумано. Отжался или подтянулся, и тут же назад, в палату. Пока до ванной и обратно идешь, надо осмотреться, чтобы никто не заметил, а в ванной все делать быстро, не задерживаясь, чтобы ни у кого времени не было подойти и застать врасплох. Два раза в неделю – кто заметит? С Витамином и Чебурахой я договорюсь…

Брожу по палате туда-сюда минуты две-три, чтобы успокоиться и снова «ныряю» в ванную комнату.

Уже начав отжиматься, вдруг чувствую, что кто-то на меня смотрит. Поднимаю глаза на окно в двери и – точно – там харя медсестры!

– Ты чего это делаешь? – открыв дверь, спрашивает она.

– Да вот… – я растерян, и к тому же без рубахи, голый по пояс… – Мыл вот…

Она хмыкает и уходит куда-то в сторону, и уже по этой ухмылке мне все ясно: она все поняла. Я лишь надеюсь, что как-нибудь все обойдется, ведь персонал тоже разный…

И, словно ответом на мои надежды, я слышу с коридора:

– Закрой его. В надзорку…

А в надзорке ничего не изменилось, словно время там остановилось. Моя кровать пуста. Дуська, увидев санитаров, знакомо начинает ныть:

– В туалет отвяжите! На минуточку!..

Санитар его не замечает.

– Раздевайся, – приказывает он мне и показывает на кровать. – Ложись.

Сопротивляться нет никакого смысла: все равно уколют и свяжут, еще и отметелят…

Я стаскиваю все с себя, послушно ложусь на кровать и лишь после укола, когда санитары начинают вязать меня, спрашиваю:

– За что?

И сквозь накрывающую аминазиновую дурь слышу ехидный голос медсестры:

– Не за что, а для чего… Чтобы сил было больше… Общеукрепляющее…

Курение убивает

1. Валера

До Нового года оставалось меньше недели, но праздничного настроения не чувствовалось. Грядущий праздник мог нести в себе лишь ужесточение режима из числа внеплановых шмонов, генеральных уборок. Зная это, дурдом затих, притаился и был словно наэлектризован страхом предстоящего. Едкий смрад моющих средств и медикаментов исчез, его заменил непривычный запах свежей хвои: новогоднюю елку установили в самом конце коридора.

Валера крутится на спине, раскидывает руки, и, делая вид, что по-прежнему спит, вслушивается в звуки, доносящиеся из-за дверей палаты.

На коридоре стоит утренняя тишина, и оттуда сквозняком заносит запах хорошего табака – там, у раскрытого окна, курят санитары.

Он тянет на себя одеяло, стараясь закрыть нос и не слышать этого дразнящего запаха: до подъема и законного перекура еще терпеть и терпеть…

Потом поворачивается на бок, сглатывает слюну и гонит из головы крамольно-бредовые мысли (покурить бы втихушечку) . Тихо и незаметно все равно не получится. Если до подъема подняться с кровати и прикурить, то обязательно засекут – и мало не покажется! На неделю лишат табака, еще и привяжут к кровати, предварительно накачав нейролептиками. По режиму курящему в дурдоме жить трудно, не по режиму – опасно…

Невозможность что-либо сделать и желание курить раздражает и сверлит, словно червь, мозг. Через минуту желание становится нестерпимым. В душе начинает что-то ныть и скрести и кажется, что выкуренная сигарета избавит от этих мук. Или даже несколько затяжек. Но персонал об этих мыслях все знает и стережет бдительно.

«Вот что им выкуренная пациентом сигарета? Мешает? Или портит здоровье?»

Валера вздыхает с сожалением и пытается уйти в себя, чтобы забыть это «бесово зелье».

Тачный дым сбивает с мысли, он проникает во все уголки палаты. Санитары словно дразнят отделение.

Покурить вне графика и безнаказанно, можно лишь одним способом – напроситься у санитаров на какую-нибудь обычную, не обидную работу. Обидную выполнять не хочется даже за сигареты – стирать им носки, нижние белье и чистить их ботинки. Это работа для тех, кто проглотил свое ведро нейролептиков. Такому уже все без особой разницы. Другое дело помыть полы в раздевалке персонала перед сменой. Помыл – и честно получил свою сигарету. И право выкурить ее без всякого графика. Но главное преимущество в такой работе – доступ к пепельнице санитаров. Там всегда есть вероятность добыть недельную норму табака в окурках. Но все это только после подъема.

Курить в сумасшедшем доме могут и умеют все. Иной умный из тюрьмы или со свободы скажет: эка невидаль! У нас это тоже все могут и умеют. Могут да не так. В дурдоме даже бездымная техника курения разработана: затянулся и держи дым в себе, пока можешь. А как не смог – выдыхай аккуратно и медленно. Да чтоб по стенке все шло и вверх. Во-первых, дыма нет, лишь запах табачный. Во-вторых, расход табака меньше – окурком накуришься. В сумасшедшем доме это не просто табак, но и денежная единица, за которую приобретаются все местные блага от внеочередного вывода в туалет, до продуктов питания.

За табак работают. Если это трудотерапия – пол пачки в день. В придачу, бесплатно дается возможность выкурить эти пол пачки свободно, в паузах между работой. Если работа на персонал, то она без всяких тарифов и расценок. Помоешь коридор или туалет за санитара – дадут сигарету. Откажешься от такого предложения – лишат официально разрешенной сигареты: табаком в дурдоме наказывают, поощряют и одаривают. Потому и курить там обучаются быстро. Покурить – единственное удовольствие в психушке, разрешенное официально.

Большую ценность представляет собой только чай. Но чай к обороту и хранению в дурдоме запрещен и потому тоже приобретается на табак. Если изъять в дурдомах табак, жизнь там взбунтуется, потом замрет и станет совсем ненормальной.

Даже если человек и поступал туда некурящим, домой он всегда уходит злостным курильщиком. Пациент может не уметь читать, писать, считать. Но курить…

Обьясняется эта тяга к табаку просто: от нейролептиков у пациента постепенно развивается депрессия. И чтобы избавится от нее, он потихоньку начинает курить и незаметно для себя становится зависимым не только от табака, но и от персонала.

Персонал это знает и давно поставил «вредную привычку» на службу психиатрии. Он руководит процессом. Враги табакокурения борются со злом разными методами. Создают правила для курящих. Назначают время и место курения. Они же называют количество сигарет, допустимое к хранению и приобретению. Потом все изображают в виде графиков, объявлений и вывешивают «государственные бумаги» в нужных местах. Иногда они оформляют стенгазеты с громкими названиями: «Курение убивает! «, где наглядно, на рисунках показывают, что происходит с легкими курильщика. Они ведут работу с курильщиком!

Другая часть персонала (иногда та же самая) пользуется официальными строгостями в корыстных целях. За пару сигарет вербует себе среди страждущих союзников. Эти готовы на все и по по первому требованию выполнят любое приказание персонала.

Гордым и умеющим терпеть остается лишь собственные сигареты и время, указанное в графике. Но и личными сигаретами хозяин редко распоряжается сам. Долги, кредиты, штрафы, заплаченные санитарам, ведут к банкротству. Другому санитару может просто что-нибудь приглянуться. Поэтому из-за табака в дурдоме разгораются целые сражения.

Нарушителей «табачного закона» персонал вычисляет по цвету пальцев. Если пациент курит разрешенную сигарету по графику, то они как у всех нормальных людей. Если без графика и тайно, то это, как правило, окурки и пальцы быстро меняют свой естественный цвет. От этой улики избавиться невозможно. Даже если нарушителя отлучают от табака и привязывают к кровати, за неделю кожа на пальцах не успевает принять свой естественный цвет. Для этого ей нужно не меньше месяца. Кое-кто, правда, хитрит, пытаясь уйти от ответственности и изготовляет мундштуки из бумаги. Но персонал знает эту уловку и потому изымает их тут же.

Иногда курильщика лишают табака не просто так, из вредности и по режиму, а «по медицинским показаниям» – здоровье пациента для персонала священно! Тогда шансов получить законную сигарету и положенный перекур вообще нет.

Как-то старший медбрат нудно втирал ему о вреде курения для больных астмой. И даже в палату поселили в безтабачную. А он, вместо того чтоб исправиться, пошел, что называется, в разнос. Да еще прямо в процедурной. Схватил стул и начал всё вокруг себя крушить и орать. Санитаров поблизости не оказалось, а медсестры прыгали вокруг, словно кенгуру и причитали испуганными голосами:

– Валера, успокойся… Валера, остановись!

– Да лучше б, падлы, курнуть дали, тогда и «психа» не было б…

Все это закончилось бы неизвестно чем, но в тот самый момент, когда на шум ворвались санитары, Валеру тряхнуло – воздух куда-то исчез, он посинел и грохнулся на пол. Бить и вязать его уже не имело смысла – его просто утащили в надзорку. А утром, когда он пожаловался заведующему и попросил снять ограничения с табаком, тот ответил:

– Ты без табака невменяемый, а что с табаком-то будет?

В самом конце коридора грохочут железные двери под чьими-то сапогами, и санитар орет голосом муэдзина, словно призывая к утренней молитве:

– Подьё-ё-ё-м!

2. Мусульманин

Первым зашевелился Дед-Мороз и сел на кровать, тупо уставившись в пол и медленно приходя в себя после вечерней дозы нейролептиков. Морозом его прозвали потому, что фамилия у него Морозов.

Дед-Мороз хитер и сам себе на уме. Хотя по молчаливому согласию пациентов он «на колпаке». Да и не дед он вообще, а так, пол-деда (недавно полтинник стукнуло) . Правда, зубы у него от аминазина уже рассыпались, и волосы по той же причине выпали. Вот и прилипло – дед-дед… Но чаще его зовут Мусульманин.

В дурке он лет пятнадцать, а может даже больше. Родственники от него давно отказались, устав таскать передачи и ездить на свидания. Потому деду не приходится рассчитывать ни на выписку в ларьке, ни на какую-то другую помощь. Что на трудотерапии заработает, то и проест. И пять сигарет в придачу. Правда, сигареты в последнее время он тоже начал менять на жратву – он с полгода как курить бросил и взялся здоровье беречь.

В дурку Мороз попал по пьяни. Месяц в запое был и в голове его что-то сломалось. Тогда же, не слезая с белого коня, он принял твердое решение стать правоверным. А как? Муллы рядом с ним не было, мечети в поселке – тоже. Решил сам себе сделать обрезание и так приблизиться к Аллаху. С первого раза у него ничего не получилось. Зато кровищи было море. Жена и теща с дуру побежали жаловаться к участковому, Им же невдомек было, что это не хулиганство какое-то, а протечка кровли. Участковый жил по-соседству, явился в домашних тапочках и спортивных брюках и взялся бедолагу обрабатывать и воспитывать по-соседски: уговаривать начал, советовал подумать и образумится, «иначе прийдется принимать какие-то меры».

Мусульманин услышал что-то про «меры», послушно сложил перочинный ножик, положил на стол и, насупившись, двинулся в сени, а через минуту вернулся, держа в руках двухстволку.

Голову участковому снесло с первого выстрела. Но Мороз бабахнул второй раз, выкрикивая что-то о воле Аллаха. Этот второй выстрел и крики об Аллахе его и подвели. Может, отмерили бы ему на суде десятку или чуть больше, речь ведь шла не об участковом, а о соседе, которого он непонятно за что убил… может даже из ревности… Отбарабанил бы он своё честно и тихо где-нибудь на лесоповале. Но второй выстрел, да еще какой-то Аллах… Понятное дело, шутники сразу окрестили его Мусульманином.

Шансов выйти из дурки на свободу у него нет. Поэтому он тут старается приспособиться и всеми возможными способами пытается сохранить здоровье. Мороз – аксакал дурдома. Перед его глазами пролетели пятнадцать лет дурдомовской жизни. Когда у него хорошее настроение, он любит вспоминать и сравнивать давно былые и недавние времена.

«Раньше-то, – рассказывает Дед, мечтательно глядя в засиженный мухами потолок, – народ сумасшедший совсем не тот был, что нонче… Измельчал дурак… И болесь пошла совсем другая. Душевная, а всё равно как заразная… Прежний-то дурак, бывало, одевал буржуйские джинсы, жевачку втихаря покупал и, опять же, втихаря ее жевал и даже глотал втихую. Носил он длинные нехорошие прически и занимался всякими общественно-опасными делами, спекуляция там и еще… Я вон с армейцами во втором отделении лежал, так они вообще ничего не помнют про то распутство… Вот поколение-то пошло: одни наркоманы и дебилы!.. Спеку-у-ля-я-нт… Сейчас, говорят, это уже не болесь и даже дохтор уважает спекулянта, потому что у того денег пруд-пруди… Раньше все по-иначе… Раньше Богу тайно молились, вон как наш Степаныч. – кивает он головой на соседа. – А за молитвы Богу тогда всех лечили, потому что только дурак может поклонятся и шептать чего-то тому, чего не видно и не слышно… А сейчас все наоборот и как все упомнить, чтобы врачу правильно сказать ответ. Скажешь правильно, но из раньше и выйдет все неправильно…»

– Курить, что ли начать? – вздыхает Мусульманин. – Хоть по чуть-чуть… А то совсем чокнешься…

Он роется под матрацем в надежде отыскать там заваляшный окурок…

3. Степаныч

Степаныч лежит на застеленной кровати, закрыв глаза и не обращая внимания на окружающий мир. Он сцепил на груди руки и что-то бормочет себе под нос. Это он молится своей обычной утренней молитвой. А спроси его сейчас: «Ты молился? «, так он ответит, что нет, мол, просто спал. Да что-то там снилась… Зачем разбудили?!

Раньше он молился традиционными методами: встанет на колени перед подъемом или отбоем и бьёт поклоны стенам. Потом его начали за это дело «лечить» и Степаныч с колен перебрался для молитвы на кровать.

У Степаныча «псевдорелигиозный бред». Это ему однажды Склифосовский поведал, когда разоткровенничался. Степаныча тогда взорвало, и сам Склифосовский был не рад, что раскрыл «врачебную тайну».

– А что, существует не «псевдо», а просто «религиозный бред»? А тот, что «просто религиозный» тоже надо лечить?..

Склифосовский не знал, как ему с этой темы сорваться и уйти в сторону. В другой раз он, может, просто прессанул бы Степаныча за такой тон. Но он сам заговорил о диагнозе и прочих подробностях из «истории болезни», выдав тем самым сокровенную врачебную тайну. В общем, Склифасовский сразу смягчился и взялся убеждать Степаныча, что никто ему не мешает, не запрещает и у нас, мол, свобода вероисповеданий…

Степаныч потом битый час ходил по палате и чего-то бурчал под нос. А когда Склифосовский в очередной раз подошел к дверному окну, чтоб в палату взглянуть, Степаныч ему назло встал на колени и начал бить поклоны. Склифосовский долго стоял у окна, чесал за ухом, и то ли о чем сожалел, то ли замышлял что-то…

В дурках таких, как Степаныч немало. На свободе все это теперь обычное дело, а тут за такое «лечат». И вроде никто ему веровать не запрещает, но, все равно, «лечат». Наверное потому, что он не совсем адекватно реагирует на само медицинское учреждение. Упирается. Права качает…

– Крест отдайте, – шумит Степаныч, вспоминая очередной раз про изъятый крестик.

– В дурке не положено!.. Чего тебе крест-то?.. Из хлеба слепи и носи в кармане! А металлическую вещь, да еще на шнурке, в психбольнице нельзя!..

Степаныч вспоминает эту чушь про «крестик из хлебного мякиша», вздыхает и начинает бормотать под нос свой «псевдорелигиозный бред».