Текст книги "Былинки. Истории из жизни священника"

20. Нужные слова

В декабре 1986 года я получил краткий отпуск и приехал из воинской части в родной Киров. Всего на десять дней, но как много они вместили! Навестил родителей и друзей. Прошелся по любимым кварталам. Вспомнил жизнь на гражданке. Даже немного потемпературил и во время болезни прочитал роман «Мастера и Маргарита», который тогда был впервые опубликован. И все же среди этих встреч, была одна, о которой хочется рассказать подробнее.

В те дни в кинотеатре «Мир» на улице Ленина шла ретроспектива фильмов Андрея Тарковского. Сам режиссер тяжело болел и медленно угасал от рака в Парижской клинике. Жить ему оставалось несколько дней. Однако об этом я не знал и как оказался на фильме «Андрей Рублев», не помню. Скорее всего, случайно.

Помню, фильм показывали не в основном, а в малом зале, который в начале сеанса был полон. Мне досталось место в последнем ряду, около двери, через которую периодически выходили зрители, не осилившие картины без привычного линейного сюжета и щедро рассыпанных по нему подсказок.

Признаюсь, мне тоже было непривычно, и все же я досмотрел фильм до конца. И правильно сделал. Потому что в одной из центральных сцен прозвучали слова, которые меня потрясли. Тогда, по своей непросвещенности, я приписал их автору сценария, и лишь через несколько лет узнал, что это были слова апостола Павла из первого послания к коринфянам: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы» (1 Кор. 13:1—3).

В фильме после этих слов убийцы, посланные великим князем, ослепляют мастеров, приглашенных в Звенигород, чтобы построить там еще более красивый храм.

Идет XV век. Монголы терзают русские земли. Горят города и села. Льется кровь. Князья предают друг друга и, прикрываясь Церковью, мучают свой народ, который бежит от всех – монголов, князей и их веры. И вдруг посреди всей этой крови и грязи неожиданно звучит гимн любви!

Однако способны ли люди его услышать, если все, к чему прикасаются, они портят и губят? Как это произошло с мечтами о свободе и братстве, гуманизме и просвещении, правах человека и другими прекрасными идеями, которые все, казалось бы, уже безнадежно испорчены, и поэтому остается одно – признать эксперимент неудачным и закрыть лабораторию?

И все же не будем спешить. Ведь послание к коринфянам также было написано человеком. Как были созданы людьми иконы Рублева и фильм Тарковского. Значит, человек все же не безнадежен?

Думаю, что именно поиски ответа на эти вопросы, в итоге, привели меня в Церковь. А началось все с фильма, который тогда я досмотрел до конца. Как все-таки важно вовремя услышать нужные слова!

21. Они мешали строить социализм

– Дети свободны, а учителя я попрошу остаться! – звучат с последней парты слова, которые я уже давно приготовился услышать.

Восьмиклассники выходят из кабинета, а я остаюсь. Потому что учитель – это я. Точнее практикант, которому довелось вести урок в родной школе, надеясь, что никто из посторонних на него не придет, но эта надежда не сбылась.

Да еще как! Сегодня на мой урок пришла сама Елена Ивановна, заведующая кафедрой, одна из легенд нашего пединститута, который в этом году я заканчиваю и теперь, еще не факт, что благополучно закончу. Поскольку тема мне попалась непростая «Революции в Европе 1848—1849 годов. Возникновение марксизма», а там на каждом шагу ямы и ловушки. Особенно, когда накануне всю ночь ты читал сборник «Вехи», авторы которого громят тот самый марксизм, а журнал «Огонек», который ты выписываешь, регулярно печатает статьи о жертвах сталинских репрессий. Но я вроде бы справился и не сказал об этом ни слова. Хотя так хотелось!

Закрываю дверь за последним учеником и сажусь за соседнюю парту. Елена Ивановна какое-то время молчит, деловито листая лежащую перед ней тетрадь, и затем, по-прежнему не поднимая глаз, совершенно спокойно, с интонацией хирурга, который в сотый готовится отрезать воспалившийся аппендикс, спрашивает:

– Скажите, за что Вы так не любите марксизм?

Я теряюсь, поскольку никак не ожидал, что разбор моего урока проверяющий начнет именно с такого вопроса.

– Простите, о чем Вы спросили?

– За что Вы не любите марксизм? – повторяет Елена Ивановна.

За пару секунд я мысленно прокручиваю в уме весь урок. Как она догадалась? Ведь я не сказал о Марксе ни одного плохого слова, а о Ленине и большевиках тем более. Казалось бы, обошел все ямы и ловушки. К тому же за окном «перестройка», и любить марксизм уже никто не обязан. Хотя впереди нас, выпускников, еще ждет экзамен по марксизму-ленинизму, на котором тебя могут легко завалить. Было бы желание!

Смотрю на проверяющую и неожиданно для самого себя отвечаю:

– А за что его любить? Вон сколько людей погибло!

Это я о репрессиях, которые унесли жизни миллионов людей. Как я на такое решился? Видимо, без сборника «Вехи» все же не обошлось. Ответил и сам же своего ответа испугался.

Но Елена Ивановна – старый большевик, которого так просто голыми руками не возьмешь. Не зря поэт предлагал делать из них гвозди, «не было б в мире крепче гвоздей». Поэтому, по-прежнему не отрываясь от своей тетради, она спрашивает:

– Но ведь они мешали строить социализм, не правда ли?

Что я на это ответил, не помню. Поскольку услышанное и, особенно, как спокойно и без тени сомнения это было произнесено, меня потрясло настолько, что прошло уже больше тридцати лет, а я помню.

С тех пор все, что заканчивается на «изм», стало для меня сродни идолам, в жертву которым в древности люди приносили других людей. Казалось бы, с тех пор столько воды утекло, а привычка осталась. Привычка делить мир на своих и чужих, друзей и врагов и никого не жалеть. Даже самих себя.

Может попробуем обойтись без «измов»?

22. Как для меня умер коммунизм?

Чтобы рассказать о том, как это произошло, я должен вернуться в памятный день 22 апреля 1988 года, когда мы с друзьями решили прийти на главную площадь города и возложить цветы к памятнику Ленину.

Для этого сначала, в пять часов утра, мы пришли на берег реки Вятки, на которой тогда начался ледоход, после чего поднялись по сонным улицам к Театральной площади и только тогда возложили цветы. Под Первый фортепианный концерт Чайковского, который накануне я специально записал на кассетный магнитофон.

Спустя час или два, на пути в институт, мне снова довелось проходить мимо этого памятника. Вдруг вижу, как рабочие сгребают наши цветы и бросают в мусорный бак, хотя они еще не успели завять. Зачем?

Это стало понятно вечером, когда по телевидению был показан репортаж с торжественной церемонии возложения цветов, и диктор чеканным голосом сообщил: «Сегодня, в десять часов утра, руководители области и города первыми возложили цветы к памятнику вождю мирового пролетариата». Первыми? Но это же неправда! Первыми были мы, и не в десять, а в шесть часов утра! Верно, так и было! Однако чиновники не могут прийти к памятнику вторыми. Таков протокол! А раз так, то в этот момент постамент должен быть девственно чист! Вот рабочие и выбросили наши цветы в помойку.

Конечно, ни сам Ленин, ни коммунизм в этом не были виноваты, и все же в тот день они для меня умерли, и место в моей душе освободилось. Спустя примерно полтора года я принял крещение, и пришел в Церковь, в которой, конечно, тоже есть свой протокол, и все же любовь важнее.

23. Перестройка себя

Говоря, как много зависит от человека, я понимаю, что с этим согласятся не все. И это не удивительно. Ведь нас со школьной скамьи учили другому – главное, чтобы в стране было больше фабрик и заводов, школ и музеев, больниц и домов культуры, а какие люди в них работают – это не так важно.

Таково было материалистическое понимание жизни, на верность которому в советские годы должны были присягать все образованные люди. Без чего невозможно было поступить в институт, издать книгу, стать учителем или врачом, инженером или офицером.

Сегодня об этом забыли, а тогда ни один студент не мог избежать лекций по марксизму-ленинизму. Который, конечно, все учили по-разному, но на экзамене должны были отвечать одинаково: «1. Бога нет. 2. Кругом враги. 3. Мы лучше всех». О чем пропаганда твердила десятилетиями. Что же касается покаяния, смирения, милосердия и сострадания, то эти «поповские» слова знать которые было не обязательно и даже вредно. Поэтому не удивительно, что ВУЗы стали кузницей не только кадров, но также книжников и фарисеев. Хотя абсолютное большинство выпускников вряд ли знали, кто это такие.

И я был таким же. Но, к счастью, грянула перестройка. Да, именно к счастью. Когда советским людям, впервые за многие годы, разрешили не «жить строем» – не ходить на обязательные демонстрации, не думать как все, иметь личное мнение и даже его высказывать. Именно тогда в нашу жизнь пришли Булгаков и Замятин, Пастернак и Тарковский, Оруэлл и Хаксли, митрополит Антоний Сурожский, протоиереи Иоанн Мейендорф, Николай Афанасьев, Александра Шмеман, книги русских богословов и религиозных философов. И, главное, в нашу жизнь вошло Евангелие.

Помню, как, впервые взяв в руки небольшую, изданную за рубежом книгу, я с ней уже не расставался и везде носил с собой, в студенческой сумке вместе с конспектами и учебниками. Тогда газета нашего пединститута решила опубликовать несколько моих стихотворений, и меня попросили зайти к фотографу. Тот усадил меня на стул, покрутил, повертел и для большей выразительности предложил взять в руки какую-нибудь книгу. Я достал из сумки то самое Евангелие, раскрыл и спросил: «Пойдет?». Фотограф улыбнулся и щелкнул затвором.

Так в газете с шаблонным названием «По ленинскому пути» появилась моя фотография с комсомольским значком на груди и Евангелием в руках. И я не удивлюсь, если она раскрыта на славах «горе вам, книжники и фарисеи» (Мф. 23: 13), на которые тогда я не обратил должного внимания. Почему? Причин тому много, и одна из них в том, что, по привычке советских лет, я верил в силу технологий. Верил, что общество – это большой и сложный механизм, и, если какая-то деталь в нем вышла из строя, ее надо просто изъять и заменить. Например, заменить марксизм христианством, а компартию Русской Православной Церковью, и больше ничего делать не надо. Все исправится само собой.

Тогда, как раньше любая бабушка знала: «Не место красит человека, а человек – место». Следовательно, главное – не технологии, а человек. Однако, для того чтобы открыть эту простую истину, должны были пройти годы. И все же, благодаря «перестройке», был сделан главный шаг: мы поняли, что государство – не Бог, а раз так, то надо Его найти! Так мы пришли в Церковь.

24. Первое причастие

Когда кто-то впервые готовится к причастию, я всегда стараюсь эту подготовку облегчить. Хотя бы на первый раз. Потому что вспоминаю, как сам впервые причащался. Было это так.

Незадолго до окончания пединститута мне удалось организовать встречу студентов с секретарем Вятской епархии протоиереем Валентином Чаплиным. После которой, провожая отца Валентина, я спросил, как можно причаститься, и он ответил: «Приходи в субботу в Епархиальное управление». Ну, я и пришел, абсолютно уверенный в том, что именно там все и произойдет.

В те годы епархия помещалась в доме на ул. Герцена, а кабинет секретаря в пристрое над гаражом. Я сел на стул дверей и жду. Выходит отец Валентин.

– Ты чего здесь делаешь?

– Вот пришел исповедоваться и причаститься.

– Вообще-то это происходит в храме, – удивился священник, после чего бросил взгляд на стоявшие в углу приемной напольные часы.

– Впрочем, может, мы еще успеем. Внизу стоит машина. Спускайся! Я за тобой!

Воспоминания следующих минут до сих пор во мне живы настолько, что о них хочется рассказать в настоящем времени.

Весело сбежав по лестнице, мы прыгаем в машину и мчимся в Серафимовский собор. Тормозим у входа и видим, что церковь битком набита людьми, в нее не войти, а служба почти закончилась.

– Пройдем через алтарь! – Отец Валентин показывает на маленькую дверь с торца здания. – Иди за мной и ничего не трогай.

По узкой, крутой лестнице поднимаемся в алтарь и дальше, мимо престола, проходим на солею. Отец Валентин ставит меня перед аналоем с крестом и Евангелием, исповедует и накрывает епитрахилью.

– Молитвы прочитал?

Я киваю. Хорошо, хоть это догадался сделать.

Отец Валентин показывает в центр храма.

– Видишь, люди подходят к Чаше и причащаются? Иди туда, встань в конец очереди, и смотри, что и как. Но, главное, в чем исповедовался, тем не греши и вот, еще…

Отец Валентин наклоняется ко мне и серьезно, так, чтобы я хорошенько запомнил, говорит:

– Больше никогда так не делай и готовься к причастию, как положено. Три дня попостись и все, что следует прочитать, обязательно прочитай. Договорились?

Я снова киваю, и, спустившись с солеи, встаю в конец очереди и причащаюсь.

Что стоило отцу Валентину, 60-летнему священнику, секретарю епархии, посмеяться над наивностью студента, пришедшего причащаться в Епархиальное управление и выставить меня за дверь? Но, подобно тому, как добрый пастырь радуется заблудшей овечке и, взвалив на плечи, несет ее в родной дом, также и он тогда все отложил и привез меня в Дом Божий.

Никогда об этом не забуду, и уже много лет поминаю отца Валентина в молитвах, с недавнего времени, за упокой. После Вятки он еще долгие годы жил и служил в Москве – в Казанском соборе на Красной площади и на Крутицком подворье. А я через десять лет после этого случая, который сегодня вызывает добрую улыбку, стал священником и секретарем Вятской епархии.

Вот какие бывают повороты судьбы! И счастлив тот, кому доведется встретить на своем пути таких людей, как протоиерей Валентин Чаплин. Вечная ему память!

25. А сам не плошай!

Однажды мы с супругой Ириной и маленькой дочкой Настей поехали в село Быково, в гости к двоюродной сестре, и сели не на тот автобус. Пришлось просить водителя высадить нас на повороте и бежать в центр поселка Кумены к почте, откуда в шесть часов вечера в это село отправлялся последний автобус.

Мы бежали по хрустящему на морозе снегу и молились: «Господи! Если Ты есть, сотвори чудо! Не оставь нас в этом поселке». В котором у нас не было знакомых, поэтому ночевать пришлось бы на улице или, в лучшем случае, на автостанции. Стрелки на часах давно миновали заветную отметку, но мы не сдавались и все равно бежали и бежали. Мимо чужих домов, заборов и машин, которые, сколько не голосуй, не останавливались.

Наконец показалась площадь, и на ней, в дальнем углу, автобус. Помню, увидев его, я так громко закричал «стой!», что сам испугался. Автобус стоял с работавшим двигателем, поэтому нас никто не услышал. Спустя несколько секунд, мы влетели в него, как выпущенный из пращи камень. Весело и решительно.

– На Быково? – спросил я, задохнувшись от бега.

– Ага, – кондуктор дожевала пирожок.

– А почему не едете? Ведь уже десять минут седьмого!

Водитель посмотрел на часы.

– И, правда, чего это я не еду?

Он снова бросил взгляд на часы, затем на кондуктора, включил передачу и дал полный газ. Мы были спасены.

С тех пор, вспоминая тот случай, я всегда думаю о том, что, когда ты о чем-то просишь Бога, то на Него надейся, а сам не плошай. Не сиди сиднем и, что можешь сделать, сделай сам! Смело и решительно, до конца. А Бог не оставит.

Часть 3. Рядом с владыкой

26. Кто не волнуется?

Сегодня день моей хиротонии, и уже совершается литургия, за которой я стану священником. Владыка Хрисанф служит, не спеша, внимательно прислушиваясь к каждому слову и звуку. «По старинному», как говорят отцы. И от того сердце еще больше трепещет, а вдруг я ошибусь и подведу, не оправдаю его доверия?

Хотя все, что мне нужно – произнести малюсенькую ектенью, начинающуюся словами «паки и паки». Всего три прошения, которые я много раз произносил. К тому же по «Служебнику», который держу в руке. Вот и вся задача. Неужели не справлюсь?

Выхожу на ектенью. Встаю перед Царскими вратами. Хор заканчивает очередное песнопение, и в огромном Успенском соборе, вмещающем до тысячи человек, воцаряется тишина. Я открываю «Служебник», возвышаю руку с орарем, читаю глазами «паки и паки», а вслух на весь собор громогласно возглашаю: «Миром Господу помолимся!»

Хор тут же подхватывает: «Господи, помилуй!». А у меня мурашки по телу, но не от пения хора, а от того, что ошибся. Надо же было так опростоволоситься! Вот, уж, поистине, «смотрит в книгу, а видит фигу»! Однако деваться некуда. Возглашаю до конца ектенью, захожу в алтарь и сразу к архиепископу Хрисанфу: «Владыка, простите!»

Владыка смотрит на меня с высоты своего богатырского роста большими, немного на выкате глазами и говорит:

– Не ошибается только тот, кто не волнуется, а не волнуется тот, кому все равно. Раз ты ошибся, значит, тебе не все равно, и это хорошо.

Владыка улыбается, а я стою и пытаюсь прийти в себя. Вот это поворот! Я шел за разносом, а он меня похвалил! Я ошеломленно протягиваю руки. Владыка благословляет, но руку целовать не дает – он этого не любил, а лишь касается моей головы, как бы дав легкий подзатыльник, и на этот раз абсолютно серьезно говорит:

– Запомни и в следующий раз не ошибайся!

Помню, владыка. Помню.

27. Девятый час

Как нельзя осудить первоклассника за то, что тот учится писать по прописям, так нельзя осудить молодого настоятеля за то, что он старается служить по уставу.

Приближался праздник Троицы, первый после моего назначения настоятелем Предтеченского храма. По уставу в этот день положен Девятый час, но в прежние годы его не читали, за литургией сразу следовала вечерня, во время которой по полу церкви разбрасывали скошенную траву. Правильно ли это? Между нами, священниками, вышли прения, и я решил спросить об этом владыку Хрисанфа.

Вхожу в кабинет.

– Служить или не служить? Как благословите?

Владыка смотрит на меня, а затем неожиданно спрашивает:

– А что об этом думают твои бабушки?

– Какие бабушки?

– Те, что стоят на службе.

Вот это поворот! Я думал, владыка спросит о священниках, а он о бабушках.

Тут надо сказать, что служба на Троицу длинная. Пожалуй, самая продолжительная во всем церковном году. За литургией всегда следует вечерня с чтением коленопреклоненных молитв, которые настолько многословны, что у священника не всегда хватает сил их красиво и торжественно прочитать. Добавьте к этому июнь, жаркий день и запах прелой травы, разбросанной по всему храму, и тогда вопрос станет более понятен.

Владыка Хрисанф какое-то время молчит, ждет ответа, а затем восклицает:

– Отец! У тебя бабушки на службе в обморок падают, а ты спрашиваешь, надо ли читать Девятый час?

Я ошарашенно мямлю:

– Только ради «сугубой молитвы»…

Но владыку уже не остановить.

– Так ты молиться хочешь? Тогда иди к отцу Иову в Трифонов монастырь. У него там, как раз, монахов не хватает.

Так я навсегда запомнил, что, хотя уставы и важны, но они пишутся для людей, а не наоборот.

28. Праздник или похороны?

– Сколько живу, а никак не могу привыкнуть, – вздыхает митрополит Хрисанф.

– К чему?

– Там, где я родился (Ровенская область Украины), всегда было принято в церковь одевать самую красивую одежду, а здесь, наоборот, старую и невзрачную. Как будто больше нечего надеть.

– Может из скромности?

– Да, причем тут скромность! – удивляется владыка. – Ведь в гости или в кино те же люди оденутся иначе. Так почему в храм надо одеваться хуже?

Владыка досадно машет рукой.

– Не знаю, как сейчас, – говорит он, – но в годы моей молодости церковь была не только местом для молитвы, но центром всей нашей жизни. Особенно в праздники, на которые съезжались со всей округи. Бывало, мама говорит сыну: «Обрати внимание на такую-то девушку. Посмотри, как она молится, как красиво и аккуратно одета, как скромно себя ведет, как учтиво разговаривает с родителями и подружками. Вот была бы хорошая жена!» А какие у храма бывали ярмарки, широкие и веселые!

Владыка замолкает, как будто его с головой накрыла волна воспоминаний. Какое-то время мы оба сидим и молчим, а я думаю: «Как, оказывается, легко определить, зачем люди ходят в церковь! Если она в радость – оденешься, как на праздник. Если в тягость, как на похороны. Может, потому многие так и одеваются, что для них знакомство с церковью началось с похорон? Да так на всю жизнь и осталось. И как счастливы те, для кого церковь стала праздником и не перестала им быть».