Текст книги "Лирика"

 
Когда я прозревал впервые,
Навстречу жаждущей мечте
Лучи метнулись заревые
И трубный ангел в высоте.
 
 
Но торжества не выносила
Пустынной жизни суета,
Беззубым смехом исказила
Все, чем жива была мечта.
 
 
Замолкли ангельские трубы,
Немотствует дневная ночь.
Верни мне, жизнь, хоть смех беззубый,
Чтоб в тишине не изнемочь!
 

Март 1909

 
Дохнула жизнь в лицо могилой —
Мне страстной бурей не вздохнуть.
Одна мечта с упрямой силой
Последний открывает путь:
 
 
Пои, пои свои творенья
Незримым ядом мертвеца,
Чтоб гневной зрелостью презренья
Людские отравлять сердца.
 

Март 1909

 
Весенний день прошел без дела
У неумытого окна;
Скучала за стеной и пела,
Как птица пленная, жена.
 
 
Я, не спеша, собрал бесстрастно
Воспоминанья и дела;
И стало беспощадно ясно:
Жизнь прошумела и ушла.
 
 
Еще вернутся мысли, споры,
Но будет скучно и темно;
К чему спускать на окнах шторы?
День догорел в душе давно.
 

Март 1909

 
Ты в комнате один сидишь.
    Ты слышишь?
Я знаю: ты теперь не спишь…
    Ты дышишь и не дышишь.
 
 
Зачем за дверью свет погас?
    Не бойся!
Я твой давно забытый час,
    Стучусь – откройся.
 
 
Я знаю, ты теперь в бреду,
    Мятежный!
Я все равно к тебе войду,
    Старинный друг и нежный…
 
 
Не бойся вспоминать меня:
    Ты был так молод…
Ты сел на белого коня,
    И щеки жег осенний холод!
 
 
Ты полетел туда, туда —
    В янтарь закатный!
Немудрый, знал ли ты тогда
    Свой нищий путь возвратный?
 
 
Теперь ты мудр: не прекословь —
    Что толку в споре?
Ты помнишь первую любовь
    И зори, зори, зори?
 
 
Зачем склонился ты лицом
    Так низко?
Утешься: ветер за окном —
    То трубы смерти близкой!
 
 
Открой, ответь на мой вопрос:
    Твой день был ярок?
Я саван царственный принес
    Тебе в подарок!
 

Март 1909

В. А. Зоргенфрею

 
Тяжкий, плотный занавес у входа,
     За ночным окном – туман.
Что́ теперь твоя постылая свобода,
     Страх познавший Дон-Жуан?
 
 
Холодно и пусто в пышной спальне,
     Слуги спят, и ночь глуха.
Из страны блаженной, незнакомой, дальней
     Слышно пенье петуха.
 
 
Что́ изменнику блаженства звуки?
     Миги жизни сочтены.
Донна Анна спит, скрестив на сердце руки,
     Донна Анна видит сны…
 
 
Чьи черты жестокие застыли,
     В зеркалах отражены?
Анна, Анна, сладко ль спать в могиле?
     Сладко ль видеть неземные сны?
 
 
Жизнь пуста, безумна и бездонна!
     Выходи на битву, старый рок!
И в ответ – победно и влюбленно —
     В снежной мгле поет рожок…
 
 
Пролетает, брызнув в ночь огнями,
     Черный, тихий, как сова, мотор,
Тихими, тяжелыми шагами
     В дом вступает Командор…
 
 
Настежь дверь. Из непомерной стужи,
     Словно хриплый бой ночных часов —
Бой часов: «Ты звал меня на ужин.
     Я пришел. А ты готов?..»
 
 
На вопрос жестокий нет ответа,
     Нет ответа – тишина.
В пышной спальне страшно в час рассвета,
     Слуги спят, и ночь бледна.
 
 
В час рассвета холодно и странно,
     В час рассвета – ночь мутна.
Дева Света! Где ты, донна Анна?
     Анна! Анна! – Тишина.
 
 
Только в грозном утреннем тумане
     Бьют часы в последний раз:
Донна Анна в смертный час твой встанет.
     Анна встанет в смертный час.
 

Сентябрь 1910—16 февраля 1912

 
Как свершилось, как случилось?
Был я беден, слаб и мал.
Но Величий неких тайна
Мне до времени открылась,
Я Высокое познал.
 
 
Недостойный раб, сокровищ,
Мне врученных, не храня,
Был я царь и страж случайный.
Сонмы лютые чудовищ
Налетели на меня.
 
 
Приручил я чарой лестью
Тех, кто первые пришли.
Но не счесть нам вражьей силы!
Ощетинившейся местью
Остальные поползли.
 
 
И, покинув стражу, к ночи
Я пошел во вражий стан.
Ночь курилась, как кадило.
Ослепительные очи
Повлекли меня в туман.
 
 
Падший ангел, был я встречен
В стане их, как юный бог.
Как прекрасный небожитель,
Я царицей был замечен,
Я входил в ее чертог,
 
 
В тот чертог, который в пепел
Обратится на земле.
Но не спал мой грозный Мститель:
Лик Его был гневно-светел
В эти ночи на скале.
 
 
И рассвет мне в очи глянул,
Наступил мой скудный день.
Только крыл раздался трепет,
Кто-то мимо в небо канул,
Как разгневанная тень.
 
 
Было долгое томленье.
Думал я: не будет дня.
Бред безумный, страстный лепет,
Клятвы, цепи, уверенья
Доносились до меня.
 
 
Но, тоской моей гонима,
Нежить сгинула, – и вдруг
День жестокий, день железный
Вкруг меня неумолимо
Очертил замкнутый круг.
 
 
Нет конца и нет начала,
Нет исхода – сталь и сталь.
И пустыней бесполезной
Душу бедную обстала
Прежде милая мне даль.
 
 
Не таюсь я перед вами,
Посмотрите на меня:
Я стою среди пожарищ,
Обожженный языками
Преисподнего огня.
 
 
Где же ты? не медли боле.
Ты, как я, не ждешь звезды.
Приходи ко мне, товарищ,
Разделить земной юдоли
Невеселые труды.
 

10 декабря 1913

Ямбы
(1907–1914)

Fecit indignatio versum.

Juven. Sat. I, 79[7]7
  Негодование рождает стих. Ювенал. Сатиры, 1, 79 (лат.). – Ред.


[Закрыть]

Посвящается памяти

моей покойной сестры

Ангелины Александровны Блок

 
О, я хочу безумно жить:
Все сущее – увековечить,
Безличное – вочеловечить,
Несбывшееся – воплотить!
 
 
Пусть душит жизни сон тяжелый,
Пусть задыхаюсь в этом сне, —
Быть может, юноша веселый
В грядущем скажет обо мне:
 
 
Простим угрюмство – разве это
Сокрытый двигатель его?
Он весь – дитя добра и света,
Он весь – свободы торжество!
 

5 февраля 1914

 
Я ухо приложил к земле.
Я муки криком не нарушу.
Ты слишком хриплым стоном душу
Бессмертную томишь во мгле!
Эй, встань и загорись и жги!
Эй, подними свой верный молот,
Чтоб молнией живой расколот
Был мрак, где не видать ни зги!
Ты роешься, подземный крот!
Я слышу трудный, хриплый голос…
Не медли. Помни: слабый колос
Под их секирой упадет…
Как зерна, злую землю рой
И выходи на свет. И ведай:
За их случайною победой
Роится сумрак гробовой.
Лелей, пои, таи ту новь,
Пройдет весна – над этой новью,
Вспоенная твоею кровью,
Созреет новая любовь.
 

3 июня 1907

 
Тропами тайными, ночными,
При свете траурной зари,
Придут замученные ими,
Над ними встанут упыри.
Овеют призраки ночные
Их помышленья и дела,
И загниют еще живые
Их слишком сытые тела.
Их корабли в пучине водной
Не сыщут ржавых якорей,
И не успеть дочесть отходной
Тебе, пузатый иерей!
Довольных сытое обличье,
Сокройся в темные гроба!
Так нам велит времен величье
И розоперстая судьба!
Гроба, наполненные гнилью,
Свободный, сбрось с могучих плеч!
Все, все – да станет легкой пылью
Под солнцем, не уставшим жечь!
 

3 июня 1907

 
В голодной и больной неволе
И день не в день, и год не в год.
Когда же всколосится поле,
Вздохнет униженный народ?
 
 
Что лето, шелестят во мраке,
То выпрямляясь, то клонясь
Всю ночь под тайным ветром, злаки:
Пора цветенья началась.
 
 
Народ – венец земного цвета,
Краса и радость всем цветам:
Не миновать Господня лета
Благоприятного – и нам.
 

15 февраля 1909

 
Не спят, не помнят, не торгуют.
Над черным городом, как стон,
Стоит, терзая ночь глухую,
Торжественный пасхальный звон.
 
 
Над человеческим созданьем,
Которое он в землю вбил,
Над смрадом, смертью и страданьем
Трезвонят до потери сил…
 
 
Над мировою чепухою;
Над всем, чему нельзя помочь;
Звонят над шубкой меховою,
В которой ты была в ту ночь.
 

30 марта 1909

Ревель

 
О, как смеялись вы над нами,
Как ненавидели вы нас
За то, что тихими стихами
Мы громко обличили вас!
Но мы – все те же. Мы, поэты,
За вас, о вас тоскуем вновь,
Храня священную любовь,
Твердя старинные обеты…
И так же прост наш тихий храм,
Мы на стенах читаем сроки…
Так смейтесь, и не верьте нам,
И не читайте наши строки
О том, что под землей струи
Поют, о том, что бродят светы…
 
 
Но помни Тютчева заветы:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои…
 

Январь 1911

 
Я – Га́млет. Холодеет кровь,
Когда плетет коварство сети,
И в сердце – первая любовь
Жива – к единственной на свете.
 
 
Тебя, Офелию мою,
Увел далеко жизни холод,
И гибну, принц, в родном краю,
Клинком отравленным заколот.
 

6 февраля 1914

 
Так. Буря этих лет прошла.
Мужик поплелся бороздою
Сырой и черной. Надо мною
Опять звенят весны крыла…
 
 
И страшно, и легко, и больно;
Опять весна мне шепчет: встань…
И я целую богомольно
Ее невидимую ткань…
 
 
И сердце бьется слишком скоро,
И слишком молодеет кровь,
Когда за тучкой легкоперой
Сквозит мне первая любовь…
 
 
Забудь, забудь о страшном мире,
Взмахни крылом, лети туда…
Нет, не один я был на пире!
Нет, не забуду никогда!
 

14 февраля 1909

 
Да, так велит мне вдохновенье:
Моя свободная мечта
Все льнет туда, где униженье,
Где грязь, и мрак, и нищета.
И я люблю сей мир ужасный:
За ним сквозит мне мир иной,
Обетованный и прекрасный,
И человечески простой.
И если ты не жнешь, не сеешь,
Коль ты «так просто – человек»,
То что́ ты знаешь? Что ты смеешь
Судить в безумный этот век?
Ты был когда-нибудь унижен
Болезнью, голодом, нуждой?
Ты видел ли детей в Париже?
Иль нищих на мосту зимой? —
На непроглядный ужас жизни
Открой скорей, открой глаза,
Пока великая гроза
Все не смела в твоей отчизне,
И пусть разит твой гордый гнев
Не тех, кто тащит жизни бремя…
Иной и злое сеял семя,
Но не бесплоден был посев…
Он прав хоть тем, что жизни этой
Румяна жирные отверг,
Что, как пугливый крот, от света
Зарылся в землю, там померк,
Всю жизнь жестоко ненавидя
И проклиная этот свет,
Пускай грядущего не видя,
Дням настоящим молвив: Нет!
 

Сентябрь 1911

 
Земное сердце стынет вновь,
Но стужу я встречаю грудью.
Храню я к людям на безлюдьи
Неразделенную любовь.
 
 
Но за любовью – преет гнев,
Растет презренье и желанье
Читать в глазах мужей и дев
Печать забвенья иль избранья.
 
 
Пускай зовут: Забудь, поэт!
Вернись в красивые уюты!
Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!
Уюта – нет. Покоя – нет.
 

1911– 6 февраля 1914

 
В огне и холоде тревог —
Так жизнь пройдет. Запомним оба,
Что встретиться судил нам Бог
В час искупительный – у гроба.
 
 
Я верю: новый век взойдет
Средь всех несчастных поколений.
Недаром славит каждый род
Смертельно оскорбленный гений.
 
 
И все, как он, оскорблены
В своих сердцах, в своих певучих.
И всем – священный меч войны
Сверкает в неизбежных тучах.
 
 
Пусть день далек – у нас все те ж
Заветы юношам и девам:
Презенье созревает гневом.
А зрелость гнева – есть мятеж.
 
 
Разыгрывайте жизнь, как фант.
Сердца поэтов чутко внемлют,
В их беспокойстве – воли дремлют;
Так точно – черный бриллиант
 
 
Спит сном неведомым и странным,
В очарованьи бездыханном,
Среди глубоких недр, – пока
В горах не запоет кирка.
 

1910—6 февраля 1914

Итальянские стихи
(1909)

 
Sic finit occulte sic multos decipit aetas
Sic venit ad finem quidquid in orbe manet
Heu heu praeteritum non est revocabile tempus
Heu propius tacito mors venit ipsa pede[8]8
Так незаметно многих уничтожают годы,Так приходит к концу все сущее в мире;Увы, увы, невозвратимо минувшее время,Увы, торопится смерть неслышным шагом  (лат.). – Ред.


[Закрыть].
 

Надпись под часами в церкви

Santa Maria Novella (Флоренция)

 
Все, что минутно, все, что бренно,
Похоронила ты в веках.
Ты, как младенец, спишь, Равенна,
У сонной вечности в руках.
 
 
Рабы сквозь римские ворота
Уже не ввозят мозаик.
И догорает позолота
В стенах прохладных базилик.
 
 
От медленных лобзаний влаги
Нежнее грубый свод гробниц,
Где зеленеют саркофаги
Святых монахов и цариц.
 
 
Безмолвны гробовые залы,
Тенист и хладен их порог,
Чтоб черный взор блаженной Галлы,
Проснувшись, камня не прожег.
 
 
Военной брани и обиды
Забыт и стерт кровавый след,
Чтобы воскресший глас Плакиды
Не пел страстей протекших лет.
 
 
Далеко отступило море,
И розы оцепили вал,
Чтоб спящий в гробе Теодорих
О буре жизни не мечтал.
 
 
А виноградные пустыни,
Дома и люди – все гроба.
Лишь медь торжественной латыни
Поет на плитах, как труба.
 
 
Лишь в пристальном и тихом взоре
Равеннских девушек, порой,
Печаль о невозвратном море
Проходит робкой чередой.
 
 
Лишь по ночам, склонясь к долинам,
Ведя векам грядущим счет,
Тень Данта с профилем орлиным
О Новой Жизни мне поет.
 

Май – июнь 1909

 
С ней уходил я в море,
С ней покидал я берег,
С нею я был далеко,
С нею забыл я близких…
 
 
   О, красный парус
   В зеленой да́ли!
   Черный стеклярус
   На темной шали!
 
 
Идет от сумрачной обедни,
Нет в сердце крови…
Христос, уставший крест нести…
 
 
   Адриатической любови —
   Моей последней —
   Прости, прости!
 

9 мая 1909

Евг. Иванову

 
Холодный ветер от лагуны.
Гондол безмолвные гроба.
Я в эту ночь – больной и юный —
Простерт у львиного столба.
 
 
На башне, с песнию чугунной,
Гиганты бьют полночный час.
Марк утопил в лагуне лунной
Узорный свой иконостас.
 
 
В тени дворцовой галереи,
Чуть озаренная луной,
Таясь, проходит Саломея
С моей кровавой головой.
 
 
Все спит – дворцы, каналы, люди,
Лишь призрака скользящий шаг,
Лишь голова на черном блюде
Глядит с тоской в окрестный мрак.
 

Август 1909

 
Умри, Флоренция, Иуда,
Исчезни в сумрак вековой!
Я в час любви тебя забуду,
В час смерти буду не с тобой!
 
 
О, Веlla[9]9
  Прекрасная (ит.) – распространенное в Италии название Флоренции. – Ред.


[Закрыть], смейся над собою,
Уж не прекрасна больше ты!
Гнилой морщиной гробовою
Искажены твои черты!
 
 
Хрипят твои автомобили,
Твои уродливы дома,
Всеевропейской желтой пыли
Ты предала себя сама!
 
 
Звенят в пыли велосипеды
Там, где святой монах сожжен,
Где Леонардо сумрак ведал,
Беато снился синий сон!
 
 
Ты пышных Ме́дичей тревожишь,
Ты топчешь лилии свои,
Но воскресить себя не можешь
В пыли торговой толчеи!
 
 
Гнусавой мессы стон протяжный
И трупный запах роз в церквах —
Весь груз тоски многоэтажный —
Сгинь в очистительных веках!
 

Май – июнь 1909

 
Флоренция, ты ирис нежный;
По ком томился я один
Любовью длинной, безнадежной,
Весь день в пыли твоих Кашин?
 
 
О, сладко вспомнить безнадежность:
Мечтать и жить в твоей глуши;
Уйти в твой древний зной и в нежность
Своей стареющей души…
 
 
Но суждено нам разлучиться,
И через дальние края
Твой дымный ирис будет сниться,
Как юность ранняя моя.
 

Июнь 1909

 
Страстью длинной, безмятежной
Занялась душа моя,
Ирис дымный, ирис нежный,
Благовония струя,
Переплыть велит все реки
На воздушных парусах,
Утонуть велит навеки
В тех вечерних небесах,
И когда предамся зною,
Голубой вечерний зной
В голубое голубою
Унесет меня волной…
 

Июнь 1909

 
Жгут раскаленные камни
Мой лихорадочный взгляд.
Дымные ирисы в пламени,
Словно сейчас улетят.
О, безысходность печали,
Знаю тебя наизусть!
В черное небо Италии
Черной душою гляжусь.
 

Июнь 1909

 
Окна ложные на́ небе черном,
И прожектор на древнем дворце.
Вот проходит она – вся в узорном
И с улыбкой на смуглом лице.
 
 
А вино уж мутит мои взоры
И по жилам огнем разлилось…
Что мне спеть в этот вечер, синьора?
Что мне спеть, чтоб вам сладко спалось?
 

Июнь 1909

 
Под зноем флорентийской лени
Еще беднее чувством ты:
Молчат церковные ступени,
Цветут нерадостно цветы.
 
 
Так береги остаток чувства,
Храни хоть творческую ложь:
Лишь в легком челноке искусства
От скуки мира уплывешь.
 

17 мая 1909

 
Голубоватым дымом
Вечерний зной возносится,
Долин тосканских царь…
 
 
Он мимо, мимо, мимо
Летучей мышью бросится
Под уличный фонарь…
 
 
И вот уже в долинах
Несметный сонм огней.
И вот уже в витринах
Ответный блеск камней,
И город скрыли горы
В свой сумрак голубой,
И тешатся синьоры
Канцоной площадной.
 
 
Дымится пыльный ирис,
И легкой пеной пенится
Бокал Христовых Слез…
 
 
Пляши и пой на пире,
Флоренция, изменница,
В венке спаленных роз!..
 
 
Сведи с ума канцоной
О преданной любви,
И сделай ночь бессонной,
И струны оборви,
И бей в свой бубен гулкий,
Рыдания тая!
В пустынном переулке
Скорбит душа твоя…
 

Август 1909

 
Искусство – ноша на плечах,
Зато как мы, поэты, ценим
Жизнь в мимолетных мелочах!
Как сладостно предаться лени,
Почувствовать, как в жилах кровь
Переливается певуче,
Бросающую в жар любовь
Поймать за тучкою летучей
И грезить, будто жизнь сама
Встает во всем шампанском блеске
В мурлыкающем нежно треске
Мигающего cinéma![10]10
  Кинематограф (фр.). – Ред.


[Закрыть]
А через год – в чужой стране:
Усталость, город неизвестный,
Толпа, – и вновь на полотне
Черты француженки прелестной!..
 

Июнь 1909

Foligno

 
С детских лет – видения и грезы,
Умбрии ласкающая мгла.
На оградах вспыхивают розы,
Тонкие поют колокола.
 
 
Слишком резвы милые подруги,
Слишком дерзок их открытый взор.
Лишь она одна в предвечном круге
Ткет и ткет свой шелковый узор.
 
 
Робкие томят ее надежды,
Грезятся несбыточные сны.
И внезапно – красные одежды
Дрогнули на золоте стены.
 
 
Всем лицом склонилась над шелками,
Но везде – сквозь золото ресниц —
Вихрь ли с многоцветными крылами
Или ангел, распростертый ниц…
 
 
Темноликий ангел с дерзкой ветвью
Молвит: «Здравствуй! Ты полна красы!»
И она дрожит пред страстной вестью,
С плеч упали тяжких две косы…
 
 
Он поет и шепчет – ближе, ближе,
Уж над ней – шумящих крыл шатер…
И она без сил склоняет ниже
Потемневший, помутневший взор…
 
 
Трепеща, не верит: «Я ли, я ли?»
И рукою закрывает грудь…
Но чернеют пламенные дали —
Не уйти, не встать и не вздохнуть…
 
 
И тогда – незнаемою болью
Озарился светлый круг лица…
А над ними – символ своеволья —
Перуджийский гриф когтит тельца.
 
 
Лишь художник, занавесью скрытый, —
Он провидит страстной муки крест
И твердит: «Profani, procul ite,
Нiс аmoris locus sacer est»[11]11
  Идите прочь, непосвященные: здесь свято место любви (лат.). – Ред.


[Закрыть].
 

Май – июнь 1909

Реrudgia – Spoleto

 
Ее спеленутое тело
Сложили в молодом лесу.
Оно от мук помолодело,
Вернув бывалую красу.
 
 
Уже не шумный и не ярый,
С волненьем, в сжатые персты
В последний раз архангел старый
Влагает белые цветы.
 
 
Златит далекие вершины
Прощальным отблеском заря,
И над туманами долины
Встают усопших три царя.
 
 
Их привела, как в дни былые,
Другая, поздняя звезда.
И пастухи, уже седые,
Как встарь, сгоняют с гор стада.
 
 
И стражей вечному покою
Долины заступила мгла.
Лишь меж звездою и зарею
Златятся нимбы без числа.
 
 
А выше, по крутым оврагам
Поет ручей, цветет миндаль,
И над открытым саркофагом
Могильный ангел смотрит вдаль.
 

4 июня 1909

Spoleto

Разные стихотворения
(1908–1916)

 
Божья Матерь Утоли мои печали
Перед гробом шла, светла, тиха.
А за гробом – в траурной вуали
Шла невеста, провожая жениха…
 
 
Был он только литератор модный,
Только слов кощунственных творец…
Но мертвец – родной душе народной:
Всякий свято чтит она конец.
 
 
А навстречу кланялись, крестили
Многодумный, многотрудный лоб.
А друзья и близкие пылили
На икону, на нее, на гроб…
 
 
И с какою бесконечной грустью
(Не о нем – Бог весть о ком?)
Приняла она слова сочувствий
И венок случайный за венком…
 
 
Этих фраз избитых повторенья,
Никому не нужные слова —
Возвела она в венец творенья,
В тайную улыбку божества…
 
 
Словно здесь, где пели и кадили,
Где и грусть не может быть тиха,
Убралась она фатой от пыли
И ждала Иного Жениха…
 

6 июля 1908

 
Молчите, проклятые струны!
 

А. Майков

 
Друг другу мы тайно враждебны,
Завистливы, глухи, чужды,
А как бы и жить и работать,
Не зная извечной вражды!
 
 
Что делать! Ведь каждый старался
Свой собственный дом отравить,
Все стены пропитаны ядом,
И негде главы приклонить!
 
 
Что делать! Изверившись в счастье,
От смеху мы сходим с ума
И, пьяные, с улицы смотрим,
Как рушатся наши дома!
 
 
Предатели в жизни и дружбе,
Пустых расточители слов,
Что делать! Мы путь расчищаем
Для наших далеких сынов!
 
 
Когда под забором в крапиве
Несчастные кости сгниют,
Какой-нибудь поздний историк
Напишет внушительный труд…
 
 
Вот только замучит, проклятый,
Ни в чем не повинных ребят
Годами рожденья и смерти
И ворохом скверных цитат…
 
 
Печальная доля – так сложно,
Так трудно и празднично жить,
И стать достояньем доцента,
И критиков новых плодить…
 
 
Зарыться бы в свежем бурьяне,
Забыться бы сном навсегда!
Молчите, проклятые книги!
Я вас не писал никогда!
 

24 июля 1908

 
За городом вырос пустынный квартал
На почве болотной и зыбкой.
Там жили поэты, – и каждый встречал
Другого надменной улыбкой.
 
 
Напрасно и день светозарный вставал
Над этим печальным болотом:
Его обитатель свой день посвящал
Вину и усердным работам.
 
 
Когда напивались, то в дружбе клялись,
Болтали цинично и пряно.
Под утро их рвало. Потом, запершись,
Работали тупо и рьяно.
 
 
Потом вылезали из будок, как псы,
Смотрели, как море горело.
И золотом каждой прохожей косы
Пленялись со знанием дела.
 
 
Разнежась, мечтали о веке златом,
Ругали издателей дружно.
И плакали горько над малым цветком,
Над маленькой тучкой жемчужной…
 
 
Так жили поэты. Читатель и друг!
Ты думаешь, может быть, – хуже
Твоих ежедневных бессильных потуг,
Твоей обывательской лужи?
 
 
Нет, милый читатель, мой критик слепой!
По крайности, есть у поэта
И косы, и тучки, и век золотой,
Тебе ж недоступно все это!..
 
 
Ты будешь доволен собой и женой,
Своей конституцией куцой,
А вот у поэта – всемирный запой,
И мало ему конституций!
 
 
Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, —
Я верю: то Бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!
 

24 июля 1908

 
Когда замрут отчаянье и злоба,
Нисходит сон. И крепко спим мы оба
     На разных полюсах земли.
 
 
Ты обо мне, быть может, грезишь в эти
Часы. Идут часы походкою столетий,
     И сны встают в земной дали.
 
 
И вижу в снах твой образ, твой прекрасный,
Каким он был до ночи злой и страстной,
     Каким являлся мне. Смотри:
 
 
Все та же ты, какой цвела когда-то,
Там, над горой туманной и зубчатой,
     В лучах немеркнущей зари.
 

1 августа 1908