Текст книги "XX век как жизнь. Воспоминания"

Александр Евгеньевич Бовин
XX век как жизнь. Воспоминания

© Бовин А.Е., наследники, 2017

© «Центрполиграф», 2017

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2017

* * *

Ангел никогда не падает, бес до того упал, что всегда лежит, а человек падает и восстает.

Иоанн Лествичник

Жизнь, по-моему, такая интересная и прекрасная авантюра…

Светлана Алексиевич

Введение

Я долго колебался: писать ли эту книгу. Книгу о собственной жизни. Не был уверен, что смогу увлечь современного читателя путешествием по своей биографии. Смущало неизбежное для литературы такого рода обилие местоимения «я» в тексте, превращение самого себя в этакий центр мемуарной Вселенной. Но поскольку мемуарный червь меня все-таки грыз, стал себя успокаивать: ведь биография – это время, в которое она погружена, интереснейшее время. Это – события и люди, с которыми приходилось соприкасаться. Это – суждения и оценки, впитавшие самосознание эпохи. Это, как писал Герцен, «отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге».

Успокоил и уговорил.

Начал изучать мемуарный опыт знакомых. Коллеги-международники нажимали на портреты политических лидеров: президентов, премьеров, министров иностранных дел, с коими сводила журналистская судьба. Коллеги по консультантскому корпусу ЦК КПСС рассказывали о наших партийных вождях (не всегда хороших) и о советах (хороших всегда), которые давали вождям советники. И хотя темы эти – особенно вожди и советы – почти исчерпаны, моего читателя тоже не минет чаша сия.

Но есть ведь и другие темы, другие «чаши». Мозаика обычной жизни, даже жизни, проходившей поблизости от власти предержащей. Штрихи времени, не связанные логикой истории. И проблемы времени, события и процессы, образующие эту логику. Восприятие эпохи. Как мы жили и ради чего мы жили, во что мы верили и почему верили, что мы знали, о чем догадывались, чего не хотели знать. Знаменитый «Марш энтузиастов» – с энтузиастами или без?

Вопрос не риторический. Ныне модно изображать советские времена сплошь в мрачных тонах. Страна тонет в тени ГУЛАГа. КГБ – это «наше все». Безысходный, абсолютный тоталитаризм. Замятин, помноженный на Оруэлла. Но так не может быть и не бывает. И не было. Живая жизнь, которая бурлила, громыхала, вздыбливалась вокруг, была несравненно сложнее, разнообразнее, многоцветнее, чем односторонние и убогие схемы многих нынешних идеологов. Мне хочется показать это. Чтобы (программа-минимум!) помочь внуку моему, Макару Сергеевичу, человеку XXI века, разобраться в своей человеческой и исторической родословной.

И еще одно соображение, выдающее мой уже почтенный возраст. Для атеиста, неверующего, безбожника написанная им книга, а тем более автобиографическая книга – это своего рода пропуск в бессмертие. Или, если скромнее, – заявка на долголетие.

Напомню знаменитые строки Анны Ахматовой:

 
Ржавеет золото
и истлевает сталь.
Крошится мрамор. К смерти
все готово.
Всего прочнее на земле –
печаль.
И долговечней – царственное
слово.
 

Насчет печали – разговор особый. Возможно, для следующей книги. Что же касается слова, то я бы снял эпитет. Долговечно даже не царственное слово. В эпоху всеобщей грамотности это, к сожалению, дает шанс всяким прохиндеям, позволяет им не соскользнуть в «черную дыру» невозвратного прошлого. Но зато и я знаю: оказавшись уже на том свете, но уцепившись за спасательный круг слова, я буду еще качаться на волнах света этого. Не на вечные времена, но все же…

Вот на этой радостной ноте начинаю рассказ о себе и о том XX веке, который я видел.

Первая молодость
1930–1959

Где-то я вычитал: некоторые люди сразу рождаются старыми, некоторые же не только рождаются молодыми, но и остаются ими. Меня судьба определила в последнюю группу. Поэтому вся моя жизнь – это движение от одной молодости к другой.

Первая: 1930–1959

Вторая: 1959–1972

Третья: 1972–1991

Четвертая: 1991–1997

Пятая: 1997 – …

Соответственно – пять разделов книги.

Так сказать, «молодым везде у нас дорога…».

Со стороны такое распределение материала может показаться искусственным. Но ведь я смотрю не со стороны… Мне говорили, что последняя молодость начинается после третьего инфаркта.

Не уверен. Будучи зоологическим оптимистом (то есть оптимистом без мотивировок), я надеюсь встретить последнюю молодость и распрощаться с ней до первого инфаркта.

Разумеется, каждая молодость отличается от всех других. Отличается присущим ей коэффициентом, который определяется событийной насыщенностью данного куска жизни, степенью переваренности, усвоенности накопленного опыта, умением видеть себя посторонними глазами.

Подробности – в тексте.

Мой адрес – Советский Союз…

Из популярной когда-то молодежной песни:

 
Мой адрес – не дом и не улица,
Мой адрес – Советский Союз.
 

Не сиделось, значит, молодым на месте. Везде что-то строили, отовсюду звали, везде ждали. И везде, если судить по песням, было интересно, здорово.

Но мои путешествия начались задолго до того, как я стал задумываться над своим адресом. Адреса менял отец. Судьба офицера: Днепропетровск – Ворошилов-Уссурийский – Хабаровск– Горький – Ростов-на-Дону.

Моя собственная география, если иметь в виду ПМЖ, значительно скромнее: по распределению – Хадыженск (Краснодарский край) и по выбору – Москва. А из Москвы не только все видно, но и многое вполне достижимо. Успел объездить всю страну. Бывал и в странах иных. Осталось две голубые мечты: Бразилия и Чукотка. Не знаю, успею ли…

С конца XX века живу в России, в Российской Федерации. Но адрес остался прежний – Советский Союз. Это противоречит здравому смыслу. Понимаю. Утешаюсь тем, что в жизни есть и другие смыслы.

Все началось в Ленинграде.

Родился 9 августа 1930 года. И не совсем в Ленинграде. Но рядом. В Детском Селе (до революции – Царское Село, с 1937 года – город Пушкин).

Была суббота. Согласно «Красной газете» (издание Ленинградского Совета рабочих и крестьянских депутатов), ночью +15, днем +20. «Меняющаяся облачность с проходящими дождями». Факт существенный. Им объясняется мое почти физиологическое пристрастие к серой, дождливой погоде.

Родословную дальше дедов не знаю. Все они из Шацка Рязанской губернии.

Мамин папа – Борисов Иван Матвеевич – был священником, имел приход в Шацке и 13 детей (мама – седьмая). После революции сменил профессию: работал бухгалтером в каком-то кооперативе. В начале 30-х посадили по финансовым статьям. Срок свой отсидел. Вернулся в Талдом, куда к тому времени перебралась бывшая попадья с одной из своих дочерей. Там Иван Матвеевич в 1936 году умер от рака горла. Пытались найти его могилу, но тщетно: все поросло быльем и временем…

Деда этого даже не видел. Но бабушку Марию Сергеевну (бабу Маню), которая дожила до 1966 года, помню хорошо. Мы с мамой навещали ее в Кунгуре (на Урале) и в Умани (на Украине). Рассказывали, что в молодости отчаянной красоты была женщина. Есть семейная легенда: когда попа в очередной раз потрошили красноармейцы, попадью не тронули – так были поражены ангельским ликом. Воистину, красота все-таки спасает…

Баба Маня велела, чтобы во время ее похорон пел Козловский. Так и сделали. За гробом несли патефон, крутилась пластинка… В Умани – теперь, значит, за границей – могила Марии Сергеевны Борисовой.

Папин папа – Бовин Алексей Иванович – имел в Шацке магазин. После поступления сына в Электротехническую академию РККА перебрался в Парголово под Ленинградом. Дом почти на берегу большого озера. Дед учил меня плавать. Кстати, именно в парголовской церкви меня тайно от отца крестили в декабре 1930 года. Дед умер от голода во время блокады. Бабушка (баба Саня) после прорыва блокады добралась до Хабаровска и потом жила с нами. Упокоилась в Ростове-на-Дону.

Социальное происхождение незавидное. Тогда оно перекрывало многие жизненные пути. И чтобы сохранить мое душевное спокойствие и избавить от вранья в анкетах, родители выдали мне другую версию: один дед трудился дворником в церкви, а другой – приказчиком в лавке. Тоже не фонтан, но и не «красный свет».

Последний раз я заполнял анкету с дедами и бабками летом 1953 года, когда меня выдвигали на должность народного судьи. Не знаю, или спецслужбы плохо проверяли, или уже критерии были смягчены, но претензий ко мне не было. Родители посвятили меня в «тайну» происхождения позже, когда я учился в аспирантуре.

Теперь – о родителях.

Папа – Евгений Алексеевич – к моменту моего появления на свет учился в академии. Чтобы поступить туда, он был вынужден приписать себе какие-то другие социальные корни. Получилось. Но корни все-таки вылезли. Уже на Дальнем Востоке, дослужившись до полковника, отец надумал поступать в партию. Кандидатом приняли. Но тут спецслужбы оказались на высоте. Отца обвинили в сокрытии социального происхождения и завернули, не приняли в партию.

Однако главная беда была в другом. Кадрового военного, человека, который с 1937 года служил на Дальнем Востоке и знал наизусть русско-японский военный разговорник, не пустили воевать с японцами. Здесь была драма, трагедия даже. Ее причину я узнал гораздо позже, а тогда лишь чувствовал гнетущую напряженность в доме.

Мама – Агнесса Ивановна – еще в Шацке окончила педагогический техникум. Вершина ее карьеры – заведование детским садом. Но с 1940 года, когда родилась моя младшая сестра, полностью посвятила себя домашним делам. Стала домашней хозяйкой высшей квалификации.

В Детском Селе мы снимали две маленькие комнаты в деревянном доме бывшей фрейлины. Такая сухонькая старушка, «белая мышь», как Райкин говорил.

По понятным причинам я мало что помню. Но все-таки помню.

Помню, что много было красивой, со всякими завитушками, мебели. Маленькие комнаты и маленькие окна. Поэтому мрачно как-то, неуютно. Фрейлина меня любила и разрешала носиться по всему дому.

Помню елку. Елки тогда были еще запрещены. Но фрейлина не боялась. Игрушки были дореволюционные, не такие, как сейчас. Какие-то фигурки из ваты с рисованными лицами. Тонкие длинные разноцветные свечки. И главная радость – конфеты. Елка, как и теперь, стояла до старого Нового года. Конфеты обновлялись несколько раз.

И еще помню походы с отцом за щавелем. Ходили по роскошным паркам, которые окружали царские дворцы. Дворцы меня тогда не интересовали. Тут соревнование – кто больше щавеля соберет. Зелеными щами угощали фрейлину.

В последний раз мы были с мамой в Пушкине в конце 70-х. Не нашли ни дома, в котором жили, ни детского сада, в котором мама работала воспитательницей. Стало грустно.

После окончания академии отец был направлен служить в Днепропетровск.

Жили там несколько месяцев. С осени 1935 года до весны 1936-го. Где, не помню. Но почему-то помню большой альбом об экспедиции на «Челюскине»[1]1
  Пароход неледокольного типа «Челюскин» должен был за одну навигацию пройти Северный морской путь от Мурманска до Владивостока. Не получилось. Был затерт льдами и раздавлен в Чукотском море 13 февраля 1934 года.


[Закрыть]. Окладистая, как у Саваофа, борода академика Отто Юльевича Шмидта (с его сыном, тоже академиком, мне привелось встретиться через шестьдесят лет).

И совсем из другой оперы. Два букваря. Один на русском языке. Другой на украинском – «Ридна мова». Сразу пошел параллельными курсами. К сожалению, «мова» осталась детским баловством. Но словарный запас после каждого посещения Украины расширялся. Во всяком случае, некоторые важные вещи, которые доносятся с Украины, понимаю без перевода. Например: «Чия влада – того й мова, чия мова – того й влада!» В общем, рекомендуют не увлекаться русскими букварями.

Весной 1936 года отец получил назначение на Дальний Восток. Сначала сам уехал, потом вызвал нас.

Это путешествие мне хорошо запомнилось. Пережили одно из самых крупных железнодорожных крушений. Уже проехали Байкал. Интересная деталь. Вдоль всей колеи, а она идет по-над озером совсем близко от берега, из воды торчали остовы полузатопленных вагонов. Свидетельства нередких, видимо, в то время аварий. Когда мы проезжали Байкал летом 1939 года, торчащих из воды вагонов стало гораздо меньше. Теперь их вообще нет. «Безаварийный пробег», – сказал бы, наверное, Остап Бендер, если бы получил звание генерал-директора тяги любого ранга.

События разворачивались следующим образом. Наш поезд начал медленно взбираться на очередную горку. И вдруг пассажиры заметили, что с той горки, которую мы уже миновали, вслед за нами спускается товарный состав. Идет по той же колее и нагоняет нас. Поскольку столкновение было неизбежно, пассажиры, особенно последних вагонов, стали выпрыгивать из поезда. Благо скорость была небольшая. Наш вагон был, кажется, четвертым от паровоза. И все-таки тоже выпрыгивали. Вся эта суета запечатлелась в памяти. Мама выпрыгивать отказалась. Положила меня на подушку, прикрыла другой подушкой и сама легла сверху. Удар, трески какие-то, крики – стоим. Вагон наш не перевернулся. Задние вагоны были сплющены. Кто не выпрыгнул – погибли.

Три дня, пока растаскивали составы и ремонтировали дорогу, мы жили в палатках. Погода стояла прекрасная. Вокруг – сибирская благодать. Высокие травы, цветы, небольшое озерко поблизости. Детей было довольно много. Мир взрослых жил своей жизнью. А мы гоняли от восхода до заката.

Наконец добрались до Ворошилова-Уссурийского. Отец там три дня сходил с ума.

Ходили разговоры, что крушение – результат диверсии, «вылазки классового врага». Не знаю. Можно предположить, что не одного человека посадили… Годы были суровые.

Мы стали дальневосточниками. В те романтические, пионерские годы слово «дальневосточник» звучало почти как «орденоносец». Была поставлена задача – «освоить» Дальний Восток. К сожалению, она не решена до сих пор.

Отец получил под свое командование отдельный батальон связи. В составе корпуса, который дислоцировался в Ворошилове-Уссурийском. А корпус входил в состав Особой краснознаменной Дальневосточной армии – ОКДВА! Это – особенно для нас, мальчишек, – звучало энергично, напористо и победоносно.

Жили мы в Южном военном городке. Казармы оставались еще от царских времен. Добротной постройки. Комсостав занимал двухэтажные кирпичные дома на восемь квартир с огромными, как бы сейчас сказали, «приусадебными участками». Все удобства во дворе. Воду носили из колодца. И еще под каждой водосточной трубой стояла здоровая бочка – для дождевой воды. Недалеко от дома – сараи. Почти у всех имелись куры, утки, а то и гуси. Огороды появились только во время войны.

Весь быт был связан с армией. Тогда все было по-другому. О дедовщине и слыхом не слыхивали. Иные, более человечные, что ли, были отношения между красноармейцами и командирами. Существовали так называемые женсоветы. Жены командиров заботились о том, чтобы в казармах чувствовалась женская рука, какой-то минимум уюта. Помню, мама вышивала нечто вроде накидок на прикроватные тумбочки. В клубе (кино, самодеятельность, вечера всякие) собирались все вместе. Разумеется, были «офицеры» и были «солдаты» (тогда говорили «командиры» и «красноармейцы», офицеры и солдаты официально появились только в 1943 году, после Сталинграда). Дистанция между ними существовала, но не было кастовости, жестких разделительных линий.

Общая атмосфера в армии была пронизана тревогой. На границе неспокойно. И хотя «граница на замке», от японцев можно всего ожидать. Отлавливали диверсантов. Знаменитый пограничник Карацупа приходил к нам в школу и рассказывал потрясающие истории. Настольными книгами были русско-японские военные разговорники. Сооружали свою «линию Мажино». ОКДВА преобразовали в Краснознаменный Дальневосточный фронт (КДФ).

Возможно, слово «пронизана» не вполне подходит. В нем слишком много театральности, драматизма. Все было проще: ожидание войны, подготовка к войне как быт, как ежедневная работа. И рядом обычная жизнь, пронизанная обычными же заботами и тревогами.

Необычное в обычном: массовое выселение корейцев и китайцев. Логика проста – потенциальная «пятая колонна». И еще – японским шпионам и диверсантам удобно «растворяться» среди корейцев и китайцев. Не знаю, стало ли легче нашей контрразведке. Но «дальневосточникам» стало труднее. С рынка исчезли дешевые овощи (до сих пор в ушах «одна рупля, одна рупля!»).

Японцы не подвели. В конце июля 1938 года японские войска атаковали советских пограничников в районе озера Хасан (130 км от Владивостока, на стыке границы СССР с Кореей и Китаем, где тогда хозяйничали японцы). Бои на сопках Безымянная и Заозерная продолжались десять дней. Все эти дни в нашем городке царило возбуждение. В победе никто не сомневался. Мы с двумя приятелями сбежали из дома и двинулись к Хасану. Очень повоевать хотелось. На попутных машинах добрались почти до Владивостока, но были отловлены и возвращены по принадлежности. С учетом наших патриотических чувств выволочка была умеренной. Японцев разбили без нашей помощи. 11 августа подписали перемирие.

Только теперь, когда стали доступны архивы, мы узнали, что и та далекая победа была «со слезами на глазах». Победу вырвали не умением, а числом. Любопытна выдержка из разговора по прямому проводу Сталина с командующим Дальневосточным фронтом маршалом Блюхером.

Сталин: «Почему не выполняется приказ наркома обороны о бомбардировках авиацией всей нашей территории, занятой японцами?»

Блюхер: «Вылет задерживается по неблагоприятной метеорологической обстановке… Боюсь, что в этой бомбардировке мы неизбежно заденем как свои части, так и корейские поселки».

Сталин: «Мне непонятна ваша боязнь задеть бомбардировкой корейское население, а также боязнь, что авиация не сможет выполнить своего долга ввиду тумана. Кто это вам запретил в условиях военной стычки с японцами задевать корейское население? Какое вам дело до корейцев, если наших людей бьют пачками японцы? Что значит для большевистской авиации какая-то облачность, если она хочет действительно отстоять честь своей Родины!»

Ex ungue leonem, – как говорили в Древнем Риме (или, как переводят в Третьем Риме, «по когтям узнаем льва»).

В приказе наркома обороны № 0040 от 3 сентября 1938 года утверждалось, что действия Блюхера «граничили с сознательным пораженчеством». Вскоре Блюхер был арестован и 11 ноября 1938 года расстрелян. Сомневаюсь, что командующего фронтом можно упрекнуть в пораженчестве. Сталин избавлялся от неугодных ему людей. А тут, как говорится, всякое лыко в строку…

За судьбой Блюхера просвечивает трагедия страны, получившая обобщенное наименование «1937 год». Но меня, точнее, моего сознания эта трагедия практически не коснулась.

Здесь надо иметь в виду одно существенное обстоятельство. Родители никогда при мне не вели каких-либо разговоров, выходящих за рамки официоза. Никогда. Ни на какие темы. Вплоть до XX съезда…

Дальше то, что сам помню.

Карикатуры в «Правде»: в «ежовых рукавицах» извивается змея, на которой что-то написано. Теперь соображаю: или «троцкисты», или «зиновьевцы», или еще какие-нибудь «враги народа».

У отца был красивый альбом. Его дарили каждому выпускнику академии. Там были фотографии военного начальства и всех преподавателей академии. Альбом всегда лежал на видном месте. Потом исчез. Но ребенок был настырным и обнаружил альбом в комоде под простынями. Овалы с лицами почти всего начальства и многих преподавателей были замазаны черной тушью. Сообразил – они тоже «враги».

Из восьми командиров, живших в нашем доме, пять были арестованы.

Хорошо быть мальчишкой. Не было страха. Не переживалась трагедия. Наказывали врагов народа – и правильно делали. А мы не враги, чего нам бояться.

Представляю теперь, что чувствовали родители, когда слышали, как по ночам выводили их соседей, сослуживцев.

Много позже отец уверял, что его спасло отсутствие партбилета. К беспартийным «органы» вроде бы относились с меньшим рвением…

Вернемся к текущим делам. После событий у озера Хасан КДФ был переформирован в две отдельные армии. Штаб 1-й Отдельной краснознаменной армии, которой командовал комкор Г.М. Штерн, находился в Ворошилове-Уссурийском.

Вторая заметная проба сил с японцами состоялась через год и вошла в историю под названием «операция Халхин-Гол». Монгольская река Халхин-Гол дальше от Ворошилова-Уссурийского, чем озеро Хасан. Но японцы даже в Монголии японцы, а значит, наши злейшие враги. Три с половиной месяца (с 28 мая по 15 сентября 1939 года) продолжались бои. И все это время мы (и которые дети, и которые мамы) собирали и посылали на фронт посылки с подарками, писали бойцам письма.

Более шести десятилетий прошло с тех пор, но слова «Хасан» и «Халхин-Гол» остаются для меня свежими, не стертыми временем. У них есть свой запах – запах детства и запах эпохи.

Эпоха была трудной. Детство было счастливым. Сначала – детский сад под руководством мамы. Потом – школа. Учился я без напряжения. Иногда подводило чистописание (учили писать аккуратно, красиво). Хромала дисциплина. Школа плохо запомнилась. Основные интересы находились на просторах нашего военного городка. Там было все: и казармы, куда нас пускали, и разнообразные мастерские, где пахло железом и всякими гээсэмами, и спортивные площадки, и красноармейцы, которые с гоготом и воодушевлением занимались нашим воспитанием.

Все мы были прилично вооружены. И не только рогатками. Совсем недавно в Приморье полыхала Гражданская война. Сохранились старые укрепления, окопы. Пистолеты, винтовки, сабли, обоймы с патронами буквально валялись под ногами. Все проржавело, стрелять было нельзя, зато махать, испуская при этом воинственные кличи, можно. Так что игры – а мы, естественно, сражались с японцами – протекали в обстановке, близкой к боевой.

Летом 1939 года мы с мамой отправились «в Европу». Поезда тогда шли не торопясь. Из Хабаровска в Москву дней десять. В вагонах знакомились, обживались, складывался свой быт. На каждой станции были привокзальные рынки. Опытные пассажиры знали, где самый вкусный варенец, где – пирожки с капустой, а где – соленые огурчики. По очереди бегали за кипятком.

Заехали в Кунгур, на Урале. Там тогда жили баба Маня с дочерью (маминой сестрой) Нюрой. Поразила красивейшая Кунгурская пещера. И еще почему-то запомнились вкуснейшие пироги с рыбой.

Следующая остановка – Москва. Было у кого гостить: два маминых брата – Владимир и Александр и сестра Мария. Жили на Соломенной сторожке, по тем временам – у черта на куличках.

Наконец – Ленинград. Остановились в Парголово у дедушки Леши и бабы Сани. Деревянный дом прямо на берегу озера. В этом же доме жили немые. Вечерами они напивались и часто дрались. Странная картина: драка без мата и пьяных криков – немые ведь.

Побывали в Детском Селе, в Петергофе. Мне уже 9 лет. Что видел, хорошо помню. В 1948 году увидел одни развалины…

Обратно добрались без приключений.

В сентябре 1940 года у меня появилась сестра Галя. Это, с одной стороны, заметно снизило внимание родителей к моей особе, увеличило количество степеней уличной свободы, а с другой – прибавило домашних обязанностей. На меня, в частности, было возложено хождение к колодцу за водой. Я же занимался курами. Вплоть до того, что должен был рубить головы обреченным на куриную лапшу.

По выходным дням отправлялись иногда на отцовской эмке за город. Купались и загорали на берегу речки под названием Суйфун (ныне, кажется, в пику китайцам переименована). Бродили по сопкам, собирали цветы. То, что в Европе на клумбах (пионы, гвоздики, лилии, ирисы и т. д.), в Приморье растет и цветет в «диком» виде. Между Суйфуном и нашим городком лежали бывшие рисовые поля. Такая большая шахматная доска, на которой клетки отделены друг от друга водой. Зимой, когда каналы застывали, а снега еще не было, можно было, используя ветер и полы собственного пальто вместо паруса, превращать себя в буер. Приличных скоростей достигали… Иногда Суйфун разливался. Когда вода спадала, каналы кишели рыбой. Надо было просто нагибаться и брать руками. Почему-то запомнились изящные змееподобные миноги…

В нашем мальчишечьем мире приближающиеся раскаты большой войны не ощущались. Война в Испании (а все мы носили испанки и знали такие слова, как «Мадрид», «Гвадалахара», «Теруэль») была в детском сознании войной против испанских «белых», против некоего абстрактного «фашизма». Договор с Гитлером (август 1939 года) совершенно прошел мимо моей памяти. Но очень хорошо помню журнал «Техника – молодежи», в котором с явной симпатией подавались захват Польши, наступление немцев в Европе. В общем, враги – японцы, а немцы – чуть ли не друзья. Что-то такое варилось в наших головах…

И вдруг – война! Первые впечатления испарились. Вторые – радость. Ну, вот мы им врежем! Все читали бестселлер Шпанова «Первый удар». Все видели кино «Если завтра война». Все пели:

 
Тогда нас в бой пошлет товарищ Сталин
И первый маршал в бой нас поведет!
 

Несколько дней, максимум – несколько недель, и мы в Берлине. Восставший немецкий пролетариат приветствует Рабоче-крестьянскую Красную армию.

Недели проходили. Немцы продвигались к Москве. А вдруг ударят японцы? Все напряжены. К осени из магазинов – и так уж не очень богатых – практически исчезли почти все продукты. Поэтому введение карточек было встречено с одобрением – хоть минимум твердо обеспечен. На следующий год полегчало: у всех появились огороды.

Но наш огород – это уже Хабаровск.