Текст книги "Годунов. Кровавый путь к трону"

Глава 11

И все же, как текла жизнь страны в царствование Федора Ивановича, окрепшего духом после долгожданного рождения дочери Феодосии?

В Думе царя видели редко, впрочем, чего там царю делать, коли и так без царя все как-то устраивалось, да и к делам государственным Федор Иванович отношения какого-то иметь не хотел, тем более, его шурин-правитель весьма успешно управлял государством.

Царь просыпался обычно около четырех часов утра. Одевался, умывался коротконогий тучный царь с крупной головой и ястребиным носом прабабки Софьи Палеолог и поджидал, когда в опочивальню входил духовник для крестоцелования. И с этого мгновения начиналась ежедневная молитвенная жизнь царя: вносили икону святого, которого праздновали в тот день, царь становился на долгую утреннюю молитву. После молитвы шел здороваться с любимой нежной супругой, которую обожал всем сердцем и без которой не мыслил своего царского не слишком хлопотного существования.

А с некоторых пор, после того как его дражайшая Ирина подарила ему дочку-наследницу, ежедневно шел в покои царевны Феодосии и справлялся у нянек, кормилицы и служанок о здоровье царевны, спрашивал, как она провела ночь, какие сны запомнились царице. Звонили к обедне. Отстояв службу, он шел трапезничать вместе с супругой в большой комнате, куда являлись на поклон близкие бояре, а затем предавался знаменитому полуденному сну, который в то время был обязательным для людей знатных, религиозных и благонамеренных. После сна – обязательное время идти к вечерне, и царь переходил в Благовещенский собор, соединенный с царским дворцом, где усердно молился, окруженный ближними боярами и воеводами. А там и ночь наступала, и молитва на сон грядущий, чтобы дочка Феодосия и супруга Ирина были здоровы и счастливы и сам царь не хворал в сонных делах государевых.

А к делам государственным царь не проявлял никакого интереса – и так все устроится в крепких руках правителя, его деятельного шурина Бориса. Какие там неотложные государевы дела, когда скоро надобно ехать молиться в обитель, поскольку каждую неделю царю Блаженному просто необходимо с царским поездом отправляться на богомолье в какой-нибудь ближайший монастырь…

Не было у царя Блаженного врагов в его Русском земном царстве, поскольку такой юродивый и блаженный на престоле был одним из тех нищих духом, которым подобает Царство Небесное, а не суетное земное, которых православная церковь так любит заносить в свои святцы. Вряд ли он был откровенно слабоумным человеком, скорее, не сильным сметливым деятельным умом, у него просто был другой ум – ум юродивого и блаженного бесхитростного человека.

То, что некрасивый царь, почти что карлик, с признаками внешнего уродства, был светел душой и постоянно пребывал в молитвах и богомыслии, был кроток, спокоен душой, добр к своим подданным, от последнего нищего до первого боярина, было близко народной душе. Православный народ как бы не замечал его внешнего физического уродства, почитал воистину за святого и блаженного на царском троне, переживал за своего доброго царя и за свою царицу, которым Господь не дает никак ребенка. Но со счастливым рождением дочки-наследницы обрадовался имени царевны – Феодосии, «данной Богом», – и прилепил к царю прозвище «освятованного»…

– «Освятованным царем» тебя в народе нарекли после рождения Феодосии, дорогой Федор Иванович, – сказал как-то царю Годунов, видя светящийся лик своего зятя, держащего в руках драгоценную крохотную дочку.

– Никогда в жизни так счастлив не был, – кротко ответил царь Блаженный и показал Годунову взглядом на Ирину: – …Раньше все счастье на царице замыкалось, а теперь на двух возлюбленных замкнуто…

– Отмолил нам владыка Иов дите, данное Господом Богом, – нежно улыбнулась супругу и брату царица.

Федор Иванович передал засыпающую дочку царице с кормилицей, улыбнулся своей доброй блаженной улыбкой, показал глазами на дверь в покои, мол, идите укладывать дитя спать. Потом задумался и прошелестел одними губами:

– Хочу передать немыслимую нежность, любовь этому крохотному человеческому существу, на которое никак нарадоваться не могу, честное слово…

– Народ рад рождению Феодосии, любит ее, любит и жалеет своего царя…

– Раньше жалел царя, что у него с царицей дитя не было, а теперь жалеет, что дитя есть, так, Борис?…

– Выходит, так, Федор Иванович… – сказал с грустью Годунов и подумал: «Ну как такому царю Блаженному доложить о делах и хлопотах государственных, если у того все помыслы и молитвы от чистого сердца, которым богаты „нищие духом“, сосредоточены на Феодосии и Ирине, как светочах его земного царства?»

Федор Блаженный сказал таинственным голосом, в котором прозвучали пророческие ноты:

– С данной Господом Богом дочкой, живой и счастливой Феодосией, все будет славно в нашем Русском земном царстве, Борис… – и глубоко задумался, моментально прогнав с серьезного умного лица блаженную улыбку юродивого. – Я знаю, что ты все делал правильно, и с «углицким делом» о гибели несчастного брата Дмитрия, и со шведами на севере, и с крымчаками у стен московских, и с наказанием Нагих и поджигателей… Но все это – суета сует…

– Ничего себе, суета сует! – ахнул Годунов. – По лезвию ножа ходили во время войны со шведами, набега татар, поджогов, волнений, бунтов в Угличе, которые могли перекинуться на другие земли, в Москву… Смертью пахло…

– …Когда это случится, смерть самых родных и близких, ты поймешь, что все суета, и миг единый перед бездной вечности там…

«А Федор и правда не суетлив: ни смерть восьмилетнего брата не напугала, ни пожары поджигателей, ни набег крымского войска Гирея, – подумал Годунов. – Действительно он не суетился при пожарах, совершенных руками холопов Нагих. Уперся, отказался покидать дворец, твердо сказал, все скоро успокоится – и все успокоилось, все потушили и нашли быстро виновных. Когда все воины и жители Москвы глядели со стен за изготовившимися на скорую битву войска крымского хана два года тому назад, царь Блаженный был совершенно равнодушным, только молился и чего-то шептал без улыбки, а потом мне сказал: „Завтра ни одного крымского татарина у московских стен не будет, увидишь, – видение, озарение было со мной“. И хан под утро, чего-то испугавшись, действительно ушел от московских стен. А какие-то ушлые людишки распускали слухи про происки Годуновых, связав убийство в Угличе Дмитрия-царевича, поджоги домов в Москве и то, что „Годунов специально навел татар“, чтоб запутать дело с убийством младенца…»

Годунов хотел рассказать в этот день царю, что отдал распоряжение Федору Коню и его мастерам делать оборонительные сооружения, высокие, толстые, непробиваемые пушками стены в Смоленске, так называемое «ожерелье града» на западных рубежах, а еще о близости замирения в успешной войне со шведами, об отбитых городах и землях на Севере… А царь – о суете сует, какая же это суета – это великие дела после великих хлопот…

Надо же, как быстро летит время в государственных делах и хлопотах Годунова и деятельного сметливого народа русского: в 1585-м основан град Архангельск в устье Северной Двины; в 1586-м на Дону основан Воронеж, на Волге – Самара, в Сибири – Тюмень; в 1587-м рядом со столицей Сибирского ханства Искером основан Тобольск; в 1589-м основан Царицын; в 1591-м завершены укрепления стен Белого града столицы, испугавшие крымчаков; в 1594-м на западных границах «Пегой Орды» заложены крепости Тара и Сургут…

Но в великих делах и хлопотах государственных при царе, «молитвеннике и постнике», Годунов в острейшей схватке с многими соперничающими боярскими партиями вынужден был искать свою опору и поддержку «партии Годуновых» не в обществе в целом, а в наиболее близком и полезном ему служилом дворянстве и дворянском воинстве. Для русской аристократии, родовитых князей и бояр Годунов с его худородным родом был чужим, что раньше, что сейчас, став первым боярином, «правителем». Крестьяне, ввиду своей политической и военной слабости, без коней, оружия и провианта, не могли быть полезны их правителю и соправителю бездеятельного царя Блаженного. Лишь дворянское сословие – основная и могучая воинская сила Русского государства, видевшее в Годунове, выходце из худородных опричников, конюшего и «своего правителя», достигшего вершин славы, оказывало ему великую поддержку и в войнах, и в основании новых городов, и в освоении новых земель с воинственными племенами и народами.

«Пока взлет первого боярина! Но насколько хватит сил взлетать и быть вместе с Блаженным? Не балласт ли он, добряк юродивый? – спрашивал себя Годунов и отвечал: – Пока есть силы для взлета. Пока балласт не тянет. Пока все целы и здоровы. Федор Блаженный радуется дочке Феодосии. А у меня, труженика, рук не покладающих на службе Отечеству, есть еще больший повод радоваться дочке-красавице, а еще больше народившемуся младшему сынку-умнику, воину-богатырю будущему и полководцу непобедимому, в отличие от меня, воистину, вовремя данному мне Господом Богом».

Глава 12

Только после смерти Феодосии царь Федор Блаженный надолго, если не насовсем, потерял интерес к жизни, замкнулся в себе, словно погрузился в молитвенный сон. Вместе с Феодосией умерли надежды царской четы на продолжение царского рода. Все рухнуло мгновенно и бесповоротно во всей своей безнадежности.

– Бог дал, и Бог взял, – шептал Федор Иванович своему шурину Борису Федоровичу, когда тот пытался оторвать его от мрачных дум и угнетенного настроения. – И меня тебе Бог дал и скоро возьмет…

«Понимай, как хочешь, эти слова, может, даже за угрозу. Надо же, получил от царя Блаженного искомый титул „правителя“, вводящий завистников и недругов моих в трепет необычайный, а вновь на сердце неспокойно, снова кошки скребут на сердце. Надо же, как все приключилось с моим колоколом по имени „Лебедь“, отлитым по случаю рождения „данной Богом“ царевны Феодосии».

В хлопотах и делах государственных не забывал шурин царя о своих правах на опекунство Феодосии, рожденной его любимой сестрой Ириной: в случае смерти болезненного слабовольного царя-юрода он становился опекуном малолетней царевны Феодосии.

Не потому ли на радость появления на белый свет данной Богом царевны велел Годунов отлить для Сергиевой лавры огромный благовестный колокол. Еще бы, такую «благую весть» богобоязненный народ услышит: царевна, данная Богом, существует на белом свете, в то время когда другой колокол, известивший народ о гибели восьмилетнего Дмитрия-царевича, поднявшего народ на бунт и убийства, порот плетками и сослан навечно в Сибирь безъязыким… Чем не символ светлой радости Русского царства новый благовестный колокол «Лебедь»?…

Заказал Годунов отлить «Лебедь»-колокол золотых рук пушечному мастеру Андрею Чохову, только что отлившему для Кремля удивительную царь-пушку… Не стреляла и не выстрелит царь-пушка – зазвонит благовестный ли «Лебедь»-колокол?…

А какая благая весть-то: что умерла в нежном возрасте крохотная царевна Феодосия, не прожив и двух лет?… Вот такие беды и печали для царского шурина Годунова, первого боярина государства, положение которого снова осложнилось при вновь бездетной сестре-царице Ирине. Снова пойдут боярские клеветы и требования развести несчастного в браке царя Блаженного с царицей, не умеющей беречь «данных Богом» детей.

До царя Блаженного послы иноземные не добирались и при живой Феодосии, а уже после ее кончины никаких шансов не было добиться царева приема – ответ один и жутковатый: «Не до послов несчастному царю, пребывающему в горе немыслимом отца одинокого уже не по воле Божьей, а по страшному Суду Божьему».

«Ныне время у нас сетовальное, – говорил Годунов ретивому иноземному послу, добивающемуся приема у царя с изложением важного послания своего правительства. – У великого государя нашего царя и у государыни-царицы была дочь, царевна Феодосия, и ея, судом Божиим, не стало, а мне была данная Богом государыня-царевна племянница. И мне в такое несчастное время не до послов, как и царю нашему, я не могу в нынешнее время на белый свет зреть, черно все вокруг…» И отходили иностранные послы от опечаленного первого боярина государства, не до них царю и правителю…

Так уж получилось в тех скорбных временах начала-середины 1590-х, сразу после «наказанного», нещадно битого плетьми бунтошного колокола Углича, возвестившего о смерти царевича, что благовестный «Лебедь»-колокол был отлит Чоховым еще при жизни царевны, но внесен в Сергиеву обитель уже при смерти царевны.

Надпись на «Лебеде» гласит: «Лета 7102 при державе благоверного Великого Государя Царя и Великого Князя Феодора Ивановича, всея Руси Самодержца, и при Его благоверной Царице и Великой Княгине Ирине, и при их Богом дарованной дщери царевне Феодосии сей колокол в дом святые и живоначального Троицы и преподобного отца нашего великаго чюдотворца Сергия велел слить слуга и конюший боярин Борис Федорович Годунов со своею женою Мариею и с сыном своим Феодором. А весу в сем колоколе 625 пуд».

Отливая колокол осенью 1593 года, его, вероятно, собирались доставить из Москвы в Сергиеву лавру зимой по санному пути. Но 25 января 1594 года маленькая царевна Феодосия умерла, «Лебедь»-колокол почти год оставался в столице и лишь 6 декабря, в день поминовения Св. Николая Чудотворца Мирликийского, был подарен первым боярином Борисом Годуновым Лавре. Этот непреложный факт благочестия религиозного боярина отмечен во Вкладной книге обители среди записей о вкладах Годунова: «7103 (1594) году декабря в 6 день дал вкладу колокол большой благовестник, весу в нем 625 пуд».

…Благовестник радости превратился в вестника печали Годунова… Почему?… Может быть, потому, что в его знаковом весе «625 пуд» была отражена не счастливая дюжина, счастливое «русское число» (12), а «число опасных перемен» или «чертова дюжина» (625 = 6 + 2 + 5 = 13)?…

Почему же «Лебедь»-колокол привезли в Троице-Сергиеву лавру, где в XVII веке будет построена знаменитая усыпальница семьи Годуновых? Ответ дает церковный календарь и покровительство Святого Николая в дни радости и скорби «Богом данной дщери царя». Драгоценный дар-вклад благовестного колокола «Лебедь» Бориса Годунова последовал 6 (19) декабря, на «Николу Зимнего», в день святителя Николая, за 19 дней до Рождества Христова, 25 декабря (7 января). «Богом данная дщерь» родилась 29 мая, после дня «Николы вешнего», через 20 дней после празднования перенесения мощей Св. Николая из Мир Ликийских в град Бари 9 (22) мая. Св. Николай Чудотворец считался главным небесным покровителем царевны Феодосии, что подтверждает и хранящаяся в Лавре икона Св. Николы с Ветхозаветной Троицей и избранными святыми на полях, написанная в 1592 году в честь рождения царской дочери.

Посему колокол благочестивого Годунова был вложен в знак поминовения царевны Феодосии по окончании годового траура по «данной Богом дщери и племянницы» в семьях царя Федора Ивановича и боярина Бориса Федоровича в преддверии праздника Рождества Христова 1595 года, когда конюший удостоится титула «правителя», не имеющего прецедента в многовековой русской истории.

Последующие трагические события Смутного времени изгладили воспоминания богобоязненного русского народа о столь рано почившей царевне Феодосии, о кончине которой народ пролил столько слез, зато получил столько милостыни от царя и конюшего. В народной памяти запечатлелось только одно, что колокол-«Лебедь» Лавре дал благочестивый боярин Годунов, отсюда, между прочим, первое народное название благовестника – «Боярский», бытовавшее долго, до первой половины XVII века.

Когда звонил колокол (с именем «Боярского» или «Лебедя»), то печалилось сердце паломников-богомольцев, напоминая им о погребенной в церкви Вознесения царевне Феодосии (рядом с благочестивыми царицами и княгинями), о великом народном плаче, великой милостыни люду и монастырям царя Блаженного и правителя Годунова.

Всевластный и осторожный Борис Федорович, получив знаковый царский титул «правителя», не забывал о своих сильных противниках из соперничавших с «первой партией Годуновых» вторых и третьих партий Шуйских и Романовых. Когда-то он ловко отправил в далекую ссылку двух братьев загубленного им князя Андрея Ивановича Шуйского – Василия Ивановича и Дмитрия Ивановича.

Малорослый, подслеповатый, лысый Василий Иванович (женатый на княгине Елене Михайловне Репниной, родственнице Юрьевых-Захарьиных-Романовых), отличившийся с розыском в Угличе, признав своего рода самоубийство Дмитрияцаревича, доказав лояльность Годунову, был введен в боярскую Думу. Потом, со всем пылом прислуживая Годунову, восхищаясь деяниями «великого правителя», наведя союзнические мосты партии Годуновых с партией Романовых через свою супругу Елену, Василий Шуйский был отправлен воеводой в Новгород Великий под начало наместнику Дмитрию Годунову, продолжая «великое годуновское дело» в далеких землях государства.

Годунов, зная нетвердый холопий характер бояр, братьев Шуйских, их постоянную, «вечную» готовность поменять вчерашнюю опалу на угодливую службу своему обидчику, вернул в Москву и своего свояка, князя Дмитрия Ивановича Шуйского, женатого на сестре жены Годунова Екатерине. Дмитрий Шуйский также был введен Годуновым в боярскую Думу, но просил жену, амбициозную Екатерину Григорьевну, через ее сестру Марию Григорьевну получить повышение у Годунова по службе, по примеру брата Василия, теплое место воеводы или наместника с соответствующим кормлением.

Конечно, догадывался Годунов, что правит он клубком шипящих друг на друга ядовитых змей из боярских партий Шуйских и Романовых, которые после смерти народного любимца, боярина Никиты Романовича, считали себя обиженными, несправедливо отодвинутыми от царского престола Федора Блаженного (племянника Никиты Романовича, сестра которого царица Анастасия Романова была первой женой Ивана Грозного). Только не знал, когда и кто ужалит его первым, змеи из партии Шуйских (потомственных Рюриковичей) или змеи из партии Романовых (породнившихся с родом московских Рюриковичей через брак царицы Анастасии с Иваном Грозным), обвинив худородного опричника-боярина в забывчивости крестного целования царю Блаженному.

Нужен был пока Годунову здоровым и невредимым на троне царь Федор Блаженный, после потери Феодосии снова бездетный. Только Годунов на основе доносов и анализа московских слухов начал осознавать, что снова кто-то мутит воду против него. Были нелепые слухи, что Годунов тайными ядами через своих угодливых заморских лекарей отравил крохотку Феодосию и «откупился» от своего страшного преступления даром огромного «боярского» колокола в Сергиеву лавру. Еще страшней и нелепей были слухи, что Годунов подменил рождение сына-царевича Федора Блаженного на неродовитую дочку. Эта дочка с именем Феодосия быстро умерла, а царевича Годунов снова спрятал за семью замками, чтобы потом предъявить и остаться регентом-правителем, каким он был при юродивом царе Федоре Блаженном…

Годунов видел, что, даже делая добро, раздавая людям милостыню, делая подарки знатным придворным, чтобы им понравиться, народ возбудить на добрый отклик и чувства благодарные невозможно, он все равно сталкивался с черной неблагодарностью, завистью, оговором, рождением черных, оскорбляющих человеческое достоинство слухов.

«Ну, какой я отравитель Феодосии, светлейшей долгожданной дочки обожаемой сестры Ирины? Все возможное и невозможное сделал, чтобы та родила, – а на тебе, новый безумный слух: Годунов – отравитель! Словно все с ума сошли со своими безумными обвинениями в отравлении племянницы… В знак ласки и доброты послал бочку редкого дорогого испанского вина смешному царю, двинутому ради смеха на трон Иваном Грозным для испытания бояр, Симеону Бекбулатовичу, – а тот, пожелав здравия правителю, осушил кубок и якобы ослеп… Кто виноват в его слепоте? Конечно, отравитель Годунов, подмешавший яд в драгоценное испанское вино… Или мысль возложить нынче при болезни или смерти Федора Блаженного венец Мономахов на голову старого татарина, до крещения хана Саин-Булата, не всем в Москве и далеких русских землях кажется смешной и нелепой?»

Умный и хитрый Годунов не просто догадывался, но твердо и достоверно знал: смута с престольными играми начинается в людских головах, когда бунтошные игры на престолах кто-то подогревает боярскими деньгами противоборствующих партий, заграничных заговоров и поветрий против московских государей и правителей. Какие-то черные силы раскачивают лодку государственную, стремясь ее утопить, рядом ли с престолом-причалом, далече ли от причала, от Москвы-матушки… Без тайных боярских ли, заграничных ли денег, подкупов ли, подстрекательств ли такого ужаса преддверия смуты и опасности государства не бывает, ибо не все хотят возвышения, взлета Руси Московской, возвышения-взлета первого правителя государства Годунова… Насколько взлет Русского царства связан со взлетом первого правителя в ее истории Годунова? На все 100 процентов, считала партия Годунова… Но так не считали в других противоборствующих партиях и вражеских заграничных кругах – это тоже знал Борис Федорович, беседуя с сестрами Марией и Екатериной, пришедшей просить свояка за боярина Дмитрия Ивановича – пособить тому и продвинуть того по государевой службе…

Знал Годунов, что воин и воевода младший князь Шуйский – никакой, поручал когда-то Дмитрию с братом Александром организовать оборону у Коломенского в Большом полку, которым сам командовал вместе с воеводой Федором Мстиславским. Амбиций, гонора у Дмитрия Шуйского немерено, да хватки воинской, полководческих талантов великих или средних – никаких.

«Только как иносказательно поведать свояченице Екатерине об ничтожности талантов воеводы ее мужа Дмитрия, чтобы не обидеть ту любительницу ядов и пыток по примеру своего батюшки Малюты Скуратова?» – подумал мрачно Годунов, обводя тяжелым взглядом усталого от государственных трудов правителя лица жены Марии и ее сестры Екатерины:

– Вот какая странная история со мной в Думе приключилась, дорогие моему сердцу сестры, – начал он многозначительно, усмехаясь и немного светлея мрачным, поначалу нахмуренным лицом. – Вздумалось мне неожиданно для думцев назвать возводимые вокруг Смоленска стены «ожерельем Русского царства».

– Красиво, ничего не попишешь, – угодливо произнесла Екатерина.

– Не без этого, – согласилась Мария, пока еще не догадываясь, куда ведет свои рассуждения умный муж.

– Я боярам говорю, что царю такое образное сравнение стен с ожерельем понравилось… А тут встает со своим лихим возражением князь Трубецкой, весело и чересчур нагло смотрит мне в глаза и говорит: «А царь нам не указ».

– Как не указ! – ужаснулась Мария.

А Екатерина только хохотнула в ответ на испуг сестры:

– Правильно, не указ… Мало ли что понравилось царю образное выражение… Чего восхищаться словами, если в сути определения есть неточность, с которой надо согласиться…

– Продолжай, Екатерина! – Годунов посмотрел выразительно сначала на сестру жены, а потом и на испуганную жену. – Что ты имела в виду, оговаривая восхищение Федора Ивановича?

– А то, что ожерелье – вроде бы красиво, но его легко порвать, и все камни, нанизанные на вервь, легко уронить, потерять… А еще в это ожерелье можно зелье ядовитое плеснуть – и камни драгоценные поникнут, раскрошатся… И цена этого никчемного отравленного ожерелья гроша ломаного не будет стоить…

– Про зелье ядовитое – перебор, конечно… – покачал головой правитель. – А в целом верно, извести ожерелье можно и снаружи, да и изнутри тоже можно… Лукавости и коварства не занимать тебе, свояченица…

– Вся в отца, незабвенного Малюту Скуратова, – гордо произнесла Екатерина Шуйская. – Отец много таких ожерелий извел, а под одним ожерельем заграничным наши враги и отца нашего с сестрой извели…

– Ну, будя, будя, – взмахнул рукой Годунов, – как ни странно, князь Трубецкой имел несколько другое обобщающее мнение, а по сути, Екатерина, ты права…

– Что сказал Трубецкой? – спросила осанистая, красивая лицом, чернобровая Мария.

– А то, что в сем дорогом для государственной казны ожерелье легко могут завестись иноземные насекомые, которых потом не выживешь, ничем не вытравишь, – отчеканил Годунов. – Это при бездарных воеводах и трусливых военачальниках…

– Кого ты имеешь в виду, Борис Федорович?

– Успокойся, не твоего супруга пока… Скоро его в каком-либо походе под началом Мстиславского испытаю, а потом и назначу воеводой.

– А нельзя пораньше испытания, – тихо, но грозно спросила Екатерина Григорьевна и выразительно посмотрела на сестру. – Зачем мужу давать испытательный срок, когда есть средство избавиться от балласта, что тяготит правителя… Правда, сестра?…

Мария Григорьевна только тяжело вздохнула, показывая своим вздохом, что знает об этом «ядовитом средстве» избавления правителя от царского балласта, об этом они с коварной сестрой-отравительницей долго до прихода мужа говорили тайно, с глазу на глаз…

– Что ты имеешь в виду? – равнодушно, без должного возмущения, спросил Годунов. – Отравление ожерелья было бы, в принципе, интересно, но неосуществимо…

– Я о том, что правителю надобно как-то побыстрее избавляться от балласта, иначе…

– Что иначе? – повысил голос Годунов.

– А то, что бери ношу по себе, чтоб не тянула при ходьбе, так-то, Борис Федорович… Тянет при ходьбе твоя царская ноша, так ведь можно и надорваться, самому «дуба дать» раньше времени, а не ноше.

«Вот змея подколодная, – подумал правитель, – мыслит правильно и с отравлением ожерелья, и с балластом, который надо сбросить… И Мария тоже давно стала намекать, как колокол „боярский“ в Лавру отправили, мол, своих живых детей надо защищать, а не по чужим горевать, излишне и колокольным звоном упиваться… Надо же, бери ношу по себе, чтоб не тянула при ходьбе… Пора, пора сбрасывать неподъемную ношу, таскать соправителя невмоготу скоро будет… Только как все по-тихому устроить, сбросить незаметно балласт?… Как расправиться с ношей чужими руками?…»