Текст книги "Царь с царицей"

– Это как?.. – непонимающе спросила Анастасия и покраснела пуще прежнего. – Место моего супруга?..

– При чем здесь твоего супруга?.. – Иван поморщился и покачал головой, надо же, куда нелепый разговор повернулся. – …Место царя не прочь бы занять тщеславный князь Ярославский… Обидел я его сгоряча – возможно, и друга потерял, и врага на всю оставшуюся жизнь приобрел… Вот она такая правда русская – говоришь ее и не знаешь, выколет или не выколет она глаза старому другу твоему…

Анастасия долго и напряженно молчала, как бы отстраняясь от Ивана. Потом снова тяжело вздохнула и с неловким придыханием, показывающим, что ей очень тяжело дается вопрос, все же спросила Ивана:

– Скажи, почему ты меня в царицы выбрал из десятков и сотен девиц на царских смотринах в Москве?.. Ведь там столько красавиц было, и из родов более знатных и богатых, чем наш, а ты выбрал меня – почему?..

Иван с нескрываемым удивлением уставился на Анастасию, смотрел во все глаза на нее, неприбранную, беременную, задающую такие странные вопросы… И вдруг что-то у него в мозгу щелкнуло, возникла какая-то неожиданная связь между именем Андрея Курбского, о котором он только что рассказывал, и смотринами царских невест, выбором царя Анастасии Захарьиной… «Бог ты мой, а я ведь никогда не говорил ей и даже самому себе не признавался, что мне в голову запало пророчество преподобного Геннадия Костромского Любимградского, пришедшего в дом ее отца Романа Юрьевича Захарьина и благословившего детей – Данилу, Никиту, Анастасию… Братьям святой отец ничего не напророчил, а сестрам их предсказал княжескую и царицыну участь… Дай Бог память, как мне о том рассказывал Курбский?.. Старшая Анна выйдет замуж за Моложского князя Василия Сицкого… А младшей Анастасии преподобный Геннадий Любимоградский вроде так сказал… «Ты еси розга прекрасная и ветвь плодоносная, будешь ты нам государыней царицей»… Вроде такие были слова святого отца в пересказе Курбского – и ведь врезались в мою память… Пророчества святых отцов на меня действуют на меня одуряющее – к ним тянешься, как на свою погибель… Было пророчество Максима Грека – и смерть младенца Дмитрия-царевича стала явью… Было пророчество Геннадия Костромского – и моя женитьба на Анастасии стала явью… Сначала счастливая женитьба, правда, а потом несчастливая погибель царевича, которому все князья присягнули, даже князю Старицкому руки выломали – крест целовать Дмитрию…»

– О чем ты так глубоко задумался, милый?.. – нежно проворковала Анастасия и провела теплой рукой по его волосам и щеке.

– Конечно, о тебе… Скажи, Анастасия… – Иван поперхнулся, но все же совладал с собой, чтобы задать тяжелый, мучительный вопрос. – Тебе о чем-нибудь говорит имя преподобного Геннадия Костромского… Был когда-либо у вас дома еще при живом батюшке Романе Юрьевиче у вас в московском доме на Дмитровке святой отец Геннадий Любимградский… – Сердце Ивана бешено колотилось, ибо он приблизился к тайне его брака с Анастасией.

– Конечно, родной… – проворковала Анастасия. – Он несколько раз был у нас на Дмитровке…

– Он что-либо предсказывал тебе и твоей сестре Анне?..

– Анне – нет… – тихо ответствовала Анастасия. – …А мне раз действительно предсказал, благословляя…

– А что предсказал Геннадий?.. Вспомни, это очень важно для меня…

Анастасия не стала долго себя упрашивать и, разрумянившись, с нежной улыбкой на губах призналась:

– Он предсказал, что я стану государыней царицей…

– А твоей сестре Анне он не предсказал, что она выйдет за ярославского князя Василия Сицкого?..

– Нет, он только мне предсказал такую невероятную судьбу…

– Почему – невероятную?..

– Как будто сам не догадываешься – сколько боярынь московских и из разных концов земли русской мечтали выйти замуж за царя русского… – спокойно промолвила Анастасия. – …Только одно я знаю, так маменька Ульяна Федоровна мне рассказывала – никаких предсказаний Анне не было, только мне…

Иван замялся, но все же после непродолжительных сомнений и борений с неуверенностью своей решился спросить:

– А откуда о предсказании преподобного Геннадия мог узнать князь Андрей Курбский?..

Анастасия ахнула:

– Это Курбский рассказал тебе, что преподобный Геннадий предсказал мне судьбу царицы?

– Да…

– Наверное, маменька Ульяна рассказала эту старую историю о преподобном князю Андрею или его родичам… – сказала нетвердым голосом Анастасия, почувствовав какую-то неловкость.

Иван уловил неожиданную перемену настроения в поведении супруги и ее нешуточное волнение и тут же задал первый, пришедший ему на ум вопрос:

– Курбский что – сватался к тебе?..

Анастасия опустила голову и молчала. Потом она медленно подняла голову, и Иван увидел в ее глазах слезы.

– Маменька мне об этом ничего не говорила… Единственное, только раз обмолвилась… Кто-то из родни Андрея Курбского, узнав от пророчестве преподобного Геннадия, бросил – вот хорошо бы женить нашего юного князя на Анастасии… Когда-нибудь и наш Андрей станет царем, раз женился на девице, которой предсказано быть царицей…

Иван тяжко вздохнул и подумал: «Очень даже может быть, что Анастасия нравилась Андрею Курбскому, и он не прочь был бы стать женихом и мужем девице, о которой его родичи говорили – ей сам Геннадий Костромской напророчил быть русской царицей… Князь Курбский даром что ли такой воинственный и тщеславный… Только зачем он мне рассказал о уже сбывшемся пророчестве Геннадия в отношении старшей сестры Анны, вышедшей к тому времени за князя Василия Андреевича Сицкого, и о пророчестве Анастасии – быть царицей?.. Ведь он меня в угол загнал – я на других девиц на смотринах даже не смотрел… Думал только об Анастасии, говорил чуть ли не с ней единственной… Неужто какой-то тонкий расчет?.. Зачем ему надо было повязать мистическим пророческим словом?»

– Ты, знаешь, я даже и не думала тогда на смотринах – о предсказании преподобного Геннадия…

– Зато я думал ежечасно… – признался Иван свистящим от волнения голосом. – Курбский меня повязал словом пророческим, как когда-то иерей Сильвестр испугал своими ужасными страшилами – о гневе Божьем… Один решил стражем души моей стать, когда его никто не просил об этом… Другой решил меня женить почему-то на девице, в которую был…

Иван осекся на полуслове и подумал: «…В которую был влюблен… Наверняка, Анастасия нравилась в юности Курбскому… Может, какие-то родовые связи были бояр Захарьиных и князей Курбских по линии отца Андрея и бояр Тучковых по линии его матери… Все перепуталось, смешалось в моих отношениях дружеских с Курбским… Друзья детства и юности – не разлить водой… Сколько книжек вместе при свечах перечитали – не счесть… Не рассказывать же Анастасии, что с влюбленным в нее давно князем Курбским мы вместе в дикие игрища «в покойника в саване» играли и насилию над девками и грязной содомии предавались, как… Ведь он меня в Сильвестровы руки передал – чтобы тот душой моей завладел, страх гнева Божьего за грехи содомские юности в ней поселил… Чтоб я из пут поповских не вырвался… И вот выясняется, что он и женитьбу мою устроил – сыграв на моей вере в пророчества… И царевича с Сильвестром и Адашевым погубил… Может, он и вправду царем хочет стать?.. Тщеславен невероятно первый воевода русский – из молодых да ранних… Вот и старой дружбе конец – так все быстро порушилось… А вдруг он зло какое задумал – Андрей Курбский – уже не с детьми моими, а с царицей, на которой он меня женил, повязав мою душу цепями пророчества?.. Сбывшегося пророчества с мой женитьбы… Как сбылось пророчество и погибели царевича Дмитрия на Белоозере… Худо, дрянно на душе – давно море не снилось… Не Черное, а Балтийское… А чтобы его воочию увидеть, всего-то надо ерунда – осуществить прорыв сквозь Ливонию трусливых и развратных немецких рыцарей, погрязших в роскоши, распутстве, в той же содомии, как мы когда-то с Курбским…»

Иван, занятый своими мыслями, в каком-то умиротворенном полусне не предавал никакого значения словам беременной Анастасии, которую слушал вполуха – голос ее звучал все глуше и глуше, все дальше и дальше – и он уже совсем не реагировал на их смысл:

– Мне недавно стала прислуживать Мария Магдалина, полька родом, вдова… Она себя просит называть Магдалыня… Ее рекомендовал мне твой первый советчик Алексей Адашев… Сейчас она правоверная православная – набожная жуть… Приняла православие уже в Москве по настоянию Алексея… Он сам великий постник, святоша и кого угодно обратит в благочестие… Говорят, в умерщвлении плоти Адашев превзошел черных монахов… Его дом всегда полон каликами перехожими и юродивыми с прокаженными… И вот к Алексею пришла неизвестно откуда эта многодетная вдовая полька… Адашев обратил ее из латинской веры в православие Она такая славная, чуткая добрая – Магдалыня… Так чудно и нежно ухаживает за мной… Представляешь, у самой Магдалыни пятеро детей – все сыновья… А еще она по настоянию Адашева – для умерщвления плоти и уничтожения грехов, сотворенной в прошлой жизни колдуньи польской носит тяжкие железные вериги и постится, как никто… Постница она страдалица великая – раз через это от своего прошлого отрешилась и в благочестии сравнялась с великими юродивыми и монахинями… А когда ради интереса я начинаю ее расспрашивать, иногда начинает говорить такие странные вещи, о которых она еще в Польше была наслышана… Говорит, просьбам православной царицы нельзя отказывать… Ей, оказывается ничего не стоит угадать у роженицы – задолго до рождения – пол ребенка в чреве матери… Она даже уверяет, что может при желании пол ребенка изменить, раз она знает наговоры… И это при том, что в христианской жизни, по примеру своего наставника Алексея Адашева набожна – жуть… Вот я и полюбопытствовала – кого рожу… Знаешь, кого тебе подарю, государь?.. Сына…

До Ивана уже дано не доходил смысл слов Анастасии… Голос царицы удалялся все дальше и дальше… Но ему было так приятно, что именно для него звучит голос его обожаемой нежной супруги… Он давно был в полусне или во сне с полузакрытыми глазами – и все же ощущал тепло ее ладони и чудный далекий рокочущий голос… «Как это чудно – мы вместе… Царь с царицей… И Царицын голос сливается с далеким рокотом волн морских…»

– Наверное, не без основания к Марии прилепилось прозвание Магдалыни. Она уверяет, что ее родители, исповедующие латинскую веру, так прозвали свою дочь-красавицу. В честь Марии Магдалины, верной ученицы Христа. Она мне подробно рассказала, что святая Мария Магдалина, произошла из города Магдалы и прежде чем стать святой, раньше была блудницей вела развратную жизнь. Преданнейшая последовательница Христа, который чудотворно исцелил ее от страшного недуга беснования – изгнал из ней семь бесов» – под влиянием Иисуса Христа возродилась к новой жизни, сделалась образцом глубокого покаяния и искреннего обращения к вере во Христа. И вера ее была вознаграждена: Христос раньше всех других явился ей по воскресении. Потом уже Мария Магдалина стала общепризнанной святой… А моя полька Магдалыня уверяет меня, что ее на путь истины, как сам Христос, наставил Алексей Адашев… Магдалыня сравнялась в благочестии с великим постником и богомольцем Адашевым… Вместе с Алексеем в его богадельне Магдалыня за больными каликами перехожими ухаживала, гной из их ран оттирала многажды… Если бы я ее ни о чем не спрашивала, она бы мне никогда ничего не рассказала о своем чудном даре пророчества и перевоплощения… Я же говорила, что просьбам царицы православной она не вправе отказывать… Иногда моя Магдалыня способна перевоплотиться в настоящую Марию Магдалину, почитаемую святой и безгрешной… Только странно она говорит о таком перевоплощении, что она готова быть женой Христа и готова родить Христу детей… В перевоплощении ей самой не все ясно – хотела ли Мария Магдалина подарить детей или на самом деле подарила?… Ведь моя Магдалыня немножко а, может, и сильно помешанная на Христе, хотя добрая и славная женщина – говорит все юродивые немножко сумасшедшие, она не исключение… Так иногда она уверяет, что все пять ее детей тоже непорочного зачатия, как у святой Марии Магдалины от Христа… И улыбается так жалко и доверчиво… Мы с ней подружились, с Марией Магдалыней… У нее иногда прорывается изнутри странный дар предвидения, пророчества-знамения… Я уже говорила, что рожу мальчика в начале мая… Магдалыня уверяет меня, что у меня родится не простой мальчик, что назван он будет Федором, и именно он будет русским царем, очень набожным, самым благочестивым русским царем на троне…. Я ее спрашиваю, у меня уже есть первенец Иван… А она улыбается странно какой-то блаженной улыбкой и говорит – у него с царством не выйдет… Отравят его враги престола вместе с твоим мужем Иваном и двумя сыновьями твоими Василиями – в младенчестве… Но это будет так не скоро… И почему-то утешает странно – тебе не надо волноваться, не придется волноваться… Магдалыня говорит – поверь мне на слолво, недаром у меня прозвание в честь святой иудейки Марии Магдалины – одной из жен мироносиц, к тому же первой на свете увидевшей воскресшего Христа… Не умеет врать Магдалыня, как и ее святая предшественница… Разве это не чудо правды и веры – если воскресший Бог-сын дозволил себя увидеть первым Себя бывшей блуднице?.. Вот как Магдалыня говорит – у меня от таких ее слов и пророчеств мурашки по спине бегают… Я ей говорю, мол, у меня и младенец Федор еще не родился – откуда быть еще двум младенцам Василиям, которые ты мне пророчишь после Федора?.. А она: верь прорицательнице-ворожее Магдалыне, непорочно зачавшей от Христа пятеро детей – моих детей тоже убьют вместе со мной, за дело, из-за тебя… И говорит, забудь, что я сказала тебе… И делает плавный знак рукой перед моими глазами… И я все позабываю… А сейчас почему-то вспомнила и тебе говорю только потому, что ты в полусне, мой единственный царь-государь, и до тебя, наверняка, мои слова не доходят, или доходят обрывки слов и звуков… Не стоит бояться рассказов ворожеи Магдалыни, она про себя говорит, что она добрая ворожея, зло не способна причинить, и подчиняется только воле одного благочестивого человека – Алексея Адашева… Он для Магдалыни, как Иисус Христос… Только с ума можно сойти от страшных ее рассказов и от пророчеств – то добрых, то страшных… Но она чудный, нежнейший и добрейший человечек… Маленький Ванюшка обожает ее, тянется к ней, к Магдалыне, когда она во дворец приходит мне прислуживать… Ты спи, спи, милый… Я еще расскажу тебе о последовательнице Христа – Марии Магдалине… Когда мы с тобой поедем на богомолье в Можай – к Николе Можайскому Чудотворцу… Она это тоже напророчила, Магдалыня, говорит, мы поедем сразу же после рождения младенца Федора, будущего царя Федора, самого богомольного царя на русском троне… Ты меня не слушаешь?… Наверное, спишь и видишь во сне свое море…

Она гладила царя по голове и что-то упоенно рассказывала. Но голос был так далеко, и так был похож на тихий рокот накатывающегося на брег моря… Чудный далекий морской рокот – нет ничего сладостней для успокоенной царской души. У него вдруг перед глазами предстало море с крутого Ливонского берега в дивных соснах, полных тихо вскрикивающих диковинных птиц – и он любовался им, махал рукой странным морским птицам над пенными волнами. Море, потрясающий морской пейзаж с горизонтом в дымке. Сердце его было упоено – приближалось осуществление старой русской мечты, прорыва к западному морю…

Откуда было знать государю, что всего через несколько месяцев после знаменательных разговоров с Курбским и Анастасией, врезавшихся ему в память, осенью уже после богомолья у Николы Можайского придет в Москву дурная весть насчет Вишневецкого…

Атаман сам напишет московскому государю, что, услыхав о грозном приближении к его Хортицкому городку войска турецкого, крымского и молдавского, он тут же покинул остров Хортицу по недостатку съестных припасов и оружия с пушками. Возвратился атаман Вишневецкий в свои опостылевшие ему Канев и Черкассы, распустив свое казацкое войско – крымчаки и турки никого не преследовали, король молчал, сделав вид, что не заметил измены своего подданного. Спросит атаман насчет царских приказаний ему и его людям. Царь велит ему сдать литовские Черкассы и Канев королю Сигизмунду-Августу, чтобы тот не втянул Москву в русско-польско-литовскую войну. Потому что царь с королем в перемирии и царь надеется перед походом на рыцарский Ливонский Орден – как бы продлить с Литвой и Польшей «вечный мир». Царь Иван вызовет Вишневецкого в Москву, даст ему в поместье город Белев со всеми волостями и селами, да поручил ему командование большим сводным отрядом из его отъехавших казаков и русских ратников. Вишневецкий сделает несколько походов в интересах московского царя…

Когда в Москве возникнет идея образования в Кабарде вассального Черкесского княжества, Иван Грозный предложит трон именно Дмитрию Вишневецкому, между прочим, приходящемуся близкой родней Глинским… В 1560 году князь Дмитрий выедет в Пятигорск… Только лавры бояр Михаила Львовича Глинского и Семена Бельского не дадут спокойно спать тщеславному князю Дмитрию Вишневецкому, посчитавшему, что его обделили славой и почетом на Руси… Однако в самом начале 1560-х годов король Сигизмунд Август задумает перетянуть на свою сторону всех князей Гедеминовичей, что на службе у московского царя – первыми среди тех, кого король подбивал на измену, будут Дмитрий Вишневецкий и Иван Дмитриевич Бельский. Дмитрию Вишневецкому и Ивану Бельскому король выдаст охранные грамоты на въезд в Литву…

Откуда знать царю, что по примеру приснопамятного беглеца Семена Бельского, метавшегося между королями и государями, в 1563 году князь Дмитрий Вишневецкий сбежит из Москвы от царя к королю, как раньше сбежал из Литвы от короля к царю. Тщеславие и неутоленные амбиции прекрасного воеводы, мечущегося и страждущего, не находящего понимания и признания, погубят все таки князя Дмитрия Вишневецкого… Когда молдавские бояре, ходившие с турками и татарами на Хортицу против Вишневецкого – добровольного союзника царя – недовольные своим господарем Стефаном IX, призовут к себе смелого князя Дмитрия, тот пойдет на волошский трон, будучи уже врагом всем, султану, хану, царю и королю. Престарелый князь Вишневецкий с немногочисленной дружиной отправится в Молдавию, но будет взят в плен турками и предан мучительной казни в Константинополе – подвешен за ребро на крюке. В народе об атамане Вишневецком сложат множество песен, в украинский эпос он войдет как казак Байда. В одной из песен турецкий султан предлагал даже православному казаку поменять веру и взять в жены дочь султана, на что гордый казак с презрением ответствовал: «Твоя вера проклятая, твоя дочка поганая». Самая любимая народная песня о мученической смерти казака Байды-Вишневецкого, не пошедшего на измену веры православной, но выбравшего вместо измены погибель, переживет века и будет даже широко напечатана в «Сборниках украинских песен». …

Прав окажется царь Иван в историческом споре с боярами и советчиками ближней думы Алексеем Адашевым, Андреем Курбским, Сильвестром, желавших развернуть Русь на трагический военный поход против хана Девлет-Гирея и султана Сулеймана… Рановато Москве было идти на Тавриду – все это грозило царю Ивану потерей завоеваний на западе его деда Ивана и отца Василия… И помощь в крымском походе вероломного атамана Вишневецкого и черкесских князей не помогла бы… Побили бы турки султана Сулеймана московское войско, да и король Сигизмунд-Август не преминул бы покуситься на Смоленск с Черниговом и Новгород-Северским…Хан, ободренный уходом с острова Хортица Вишневецкого, напишет в Москву царю Ивану, что если тот будет присылать ему поминки побольше и ту же дань, что и король литовский Сигизмунд-Август, между Москвой и Тавридой будет дружба большая. А если царь воспротивится условиям высылки дани с поминками, тогда Крым с Москвой будет через официальных русских и татарских послов сноситься без особой дружбы, но с пониманием текущей ситуации…

«Утро вечера мудренее, – подумает князь, – будем готовить отряд Вишневецкого в помощь черкесским князьям на юге, пусть тревожат хана, чтобы он помнил все время про свое наглое требование сорвать с царя дань с поминками…»

8. Можайский молебен

«…Вера не постигается суетным умом, а постигается всем опытом жизни…» – размышлял в дороге Иван, отправившись на богомолье в Можайск – к святыне Николы Можайского Чудотворца вместе с царицей Анастасией, вскоре после рождения 11 мая 1557 года сына Федора.

«Есть вера в Бога, а есть человеческая вера в себя, раба Божьего… Нельзя человеку, особенно царю русскому, наместнику Бога на нашей земле, без веры в себя… Если сам себе не веришь и за свои деяния не отвечаешь, то кто тебе поверит и твои труды ради Святой Руси разделит… На разор и унижения такое царство обречено, когда помыслы царя, рожденные в его голове и сердце, не осуществляются вовсе или выполняются на треть на половину… Без веры в Бога и без веры в себя бесполезно вглядываться своим внутренним зрением в себя, спрашивая – прав я или не прав, принимая то или иное государственное решение… А тут – вопрос жизни и смерти, воевать или не воевать, куда прорываться к западному морю или южному?.. Подсказка, помощь царю даются, конечно, от Бога, только царь сам должен настроиться на принятие этой помощи после знака промыслительного – помощь Божья придет, жди…»

Царь ведь уловил этот знак – со времени появления англичан на Руси, приплывших Белым морем к монастырю святителя Николы Чудотворца в устье Двины… Никто из ближайших советников не понял и не принял знака Провидения – ни Адашев, ни Сильвестр, ни другие бояре из ближней Думы с Курбским и прочими. А царь постоянно думал о походе на Ливонию, о русском прорыве к морю. И складно и естественно все получалось: установление торговых морских отношений с англичанами, получившим уже пристанище корабельное на Руси с правом беспошлинного торга по всему Русскому государству, призывало и царя – с Божьей помощью – содействовать и своему купечеству…

И как-то быстро выяснилось, что суровые естественные условия стесняли развитие торговли на Белом море – гораздо больше для торговли с англичанами подходило именно Балтийское море, причем гораздо больше, чем Черное. Сразу же по окончании легкой короткой войны со шведами царь приказал основать морской порт в устье Наровы – на своем правом, «законном» берегу. Уже в начале июля 1557 года государев дьяк Разрядного приказа Иван Выродков доложил царю, что на низменном правом берегу Наровы под его надсмотром уже выстроен первый русский порт на Балтийском море для прихода кораблей-парусников иноземных купцов. Царь Иван на радостях даже запретил новгородским и псковским купцам торговать с иноземцами в ливонских городах и портах – Нарве, Ревеле, Риге и других…

Еще ничего не было известно… Как пойдет торговля с иноземцами в порту на Нарове, где царь приказал нашим купцам через своих наместников – ждать «немцев» и англичан в свой земле?.. Только малый временной опыт уже показал: попытка наладить морскую торговлю с западными странами, в первую очередь с англичанами, через первый русский порт не удалась, иноземные купцы по привычке продолжали плавать в Нарову, не говоря уже о Ревеле, Риге…

Всю дорогу в Можайск царь Иван провел в размышлениях о войне с Ливонией. Со времени последней войны его деда Ивана и знаменитого магистра Ливонского ордена Вальтера Плеттенберга, после 1502 года, Москва не имела с Ливонией ни твердого мира, ни войны. Без воинственного магистра Ливонский орден быстро захирел, и пятидесятилетний мир обрек его на полное вырождение – погрязнув в пороках, пирах, роскоши…

Царь Иван по дороге в Николин град вспомнил рассказы матери и своего дядюшки Михаила Глинского о магистре Плеттенберге, происходившем из Вестфалии; именно он водворил в Ливонии внутренний мир, уменьшив вражду между рыцарством с одной стороны, духовенством и Ригою – с другой, и вновь оживил воинственный дух ордена. Заключив союз с великим литовским князем Александром, ненавистником иудеев, изгнавшим их из Литвы, Плеттенберг открыл враждебные действия против Ивана Великого. Двумя рыцарскими победами – под Изборском в 1501 году и под Псковом в 1502 году над более многочисленным московским войском Плеттенберг на целых 50 лет обеспечил внешний мир для Ливонии. Знал Иван и о том, что, когда в Ливонии стала распространяться антипапская реформация, Плеттенберг не противился реформаторскому религиозному движению, принял под непосредственную свою власть отпавших от архиепископа жителей города Риги и уничтожил Кирхгольмский договор, которым власть над Ригою разделялась между архиепископом и магистром ордена. В 1522 году Плеттенберг был объявлен протектором Ливонии, причем более чем сорокалетнее правление Плеттенберга в ливонской земле было временем наибольшего процветания ордена.

После же смерти Плеттенберга в 1535 году, по убежденному мнению царя Грозы Ивана с рыцарским орденом произошло то, что должно произойти в царстве без грозы, в удушье застоя – с уходом поколения настоящих «воинников» и приходом нового поколения ленивых и трусливых корыстолюбцев, проедающем богатство и достоинство отцов и дедов. Пятидесятилетний мир, обогатив неслыханно ливонскую землю, умножив приятности жизни местных бюргеров, их тягу к роскоши, неге, порокам, совершенно отучил бывших рыцарей от суровой походной практики «воинников». Богатые ливонцы жили в великолепных замках единственно для наслаждения – чувственных, чрева, прочих низменных страстей. Тунеядство, пиры, алкогольные излишества и буйные оргии на грани помешательства только способствовали нарушению прежних рыцарских уставов и нравственных устоев. Введение лютеранского исповедания, принятого городами, светским дворянством и большинством рыцарей, еще более замешало и разложило Ливонию. Народ буйствовал и мятежничал, опустошал латинские церкви и монастыри, а их безумные властители, вместо того, чтобы образумить народ восставали друг на друга – неизвестно за что: то ли за попранную веру, то ли ради собственной корысти и унижения соплеменников…

Царь московский хорошо знал, что для сохранения внутренней тишины и мирского покоя в Ливонии местные магистры и маркграфы нанимали даже иноземных германских воинов, поскольку ослабший, погрязший разврате орден не думал о другом способе противиться внешним врагам, к которым традиционно относили усилившееся на восточных границах Русское государство. Помнил Иван, что Ливония – выход к Балтийскому морю и на Запад – принадлежала когда-то его великим русским праотцам, и было завоевана рыцарями воинственного Ордена, последним носителем духа которого был магистр-воинник Вальтер Плеттенберг, уважаемый его дедом Иваном Великим и отцом Василием.

«Только разве может нынешний царь русский уважать выродившийся орден, не имевший собственной рати и из трусости и нерадивости, нанимавший германских наемников, с казной, изводимой только для удовольствий и пышности, с трусливыми корыстными сановниками, считающими достояние орденское своим, а свое – не орденским?.. – спрашивал себя Иван и отвечал. – Многажды – нет… Избыток земли, слабость правления и праздность граждан, ленивых сытых и трусливых феодалов, давно не воинников Плеттенберга притягивают жадные взоры завоевателей… О лакомом куске «земного ливонского рая» не возбраняется мечтать не только королям Польши, Литвы Швеции, Дании, Пруссии, но и русскому царю…»

Но к тому же царь видел с досадой и недоброжелательство дряхлого Ливонского ордена, который нарочно заграждал торговые каналы и чинил препятствия на пути в Москву всем мастерам-иноземцам, искусных в ремеслах, художествах, ратном деле… А ведь царь хорошо знал о временах присутствия русских на Балтийском море, когда большая часть Эстляндии и Курляндии входила в состав древнерусского государства; и Колывань (Ревель) и Юрьев (Дерпт) – в честь киевского князя Юрия – были построены русскими, не так давно, в 11 веке. Еще с 13 века дерптский епископ платил дань русским князьям… Но вторгшиеся в том же веке в Эстляндию датчане разрушили русский город Колывань и на его месте построили датский город Ревель (на эстонском языке Таллинн означает «Датский город»). Тогда же с юга на Курляндию вторглись воинственные рыцари Тевтонского ордена…

Царь Иван хорошо помнил, что по договору 1503 года, заключенному его дедом Иваном Великим и Плеттенбергом, магистры ордена были обязаны платить Москве дань с Дерпта-Юрьева. Однако они не платил дань свыше 50 лет, и старались целым рядом хитроумных уступок Москве предупредить открытый разрыв с нею. Если Иванову отцу, Василию, с одной стороны союзнику великого магистра, а с другой, правителю, занятому казанскими, крымскими и литовскими делами, невыгодно было ссориться с Ливонией, то к средине 1550-х годов обстоятельства уже были далеко не в пользу выродившегося ордена, и царю было дело до Ливонии…

Когда в 1554 году послы магистра Генрика фон Галена, архиепископа рижского и епископа дерптского молили царя возобновить перемирие на 15 лет, Иван спокойно согласился с единственным условием, чтобы древнерусская область Юрьева-Дерпта платила Москве ежегодно искони положенную дань. Догадываясь об упорстве и дипломатических уловках послов, царь велел своему ближнему советчику, окольничему Алексею Адашеву прямо и жестко объявить им следующее. «Немцы уже давно не платят дани с Юрьевой волости, купцов обижают, православное население и церкви обложили налогами, а за это царь разгневался на магистра, епископа и на всю Ливонскую землю и перемирия не велел давать».

Когда уязвленные ливонские послы ответили Адашеву, что не знают, о какой дани идет речь, поскольку в старых грамотах об этом ничего не говорится, член ближней Думы по заранее оговоренному с царем замыслу гордо ответствовал: «Удивительно, как это вы не хотите знать, что ваши предки пришли в Ливонию из-за моря, вторглись в отчину великих князей русских, за что много крови проливалось. Не желая видеть разлития крови христианской, предки государевы позволили немцам жить в занятой ими стране с условием, чтобы они платили дань великим князьям русским. Но они обещание свое нарушили, дани не платили, так теперь должны заплатить все недоимки».

Ливонские послы тогда согласились подписать перемирную грамоту, по которой дерптский епископ обязывался платить дань по немецкой гривне с каждого человека, включая и людей церковных, и в течение трех лет – не больше – выплатить Москве все недоимки за 50 лет, а церкви русские и население освободить от уплаты податей безотлагательно. Также по договору епископ обязывался позволить русским купцам свободно торговать любым товаром с литовскими и прочими иноземными купцами, кроме оружия, пропускать в Москву всех иностранцев, которые хотят служить русскому царю, не вступать в военные союзы против Москвы с польским королем и великим князем Литовским. Ливонские послы подписали перемирную грамоту с одним условием. Так как послы согласились в договоре на дань без согласия великого магистра и епископа, то последние вправе отказаться от дани и переписать договор.