Текст книги "Валенки для бабушки"

Гнутый кукиш

– Шухер! Шоколадка канает.

Заключённые прячут карты, встают с нар.

Надзиратель Макар:

– Принимай, хата, молодых урок с этапа.

Все выстраиваются в шеренгу.

Навылет, отсидевший в БУРЕ, тянет разочарованно:

– Ну, начальник, думали, шмон, а ты детский сад привёл.

– А ты по шмону соскучился? Выкатывай колоду! Давай-давай.

– Ты чё, начальник, какую колоду? Все гнилушки-колоды на лесосеке. Мы с собой дрова не таскаем. А если ты о картах, так вот они.

Заключённый ловким движением из-под гимнастёрки на затылке надзирателя молниеносно извлекает колоду карт. Веером распушает их перед лицом охранника, делает ещё несколько эффектных карточных трюков. Так же молниеносно заводит руки за спину надзирателя и, хлопнув, показывает пустые ладони.

– Ладно, ладно… Какой пример первоходам подаёшь? За побег тебе ещё долго на лесоповале корячиться. А теперь я покажу, только не фокус, а по-настоящему, кто на зоне хозяин.

Макар подкидывает медный пятак, проносит на вытянутой руке перед шеренгой. Кладёт его на указательный и средний пальцы, а большим, с натужной гримасой на лице, вдавливает пятак в кукиш, при этом помогая второй рукой. С покрасневшим от натуги лицом распрямляет кулак и высоко подбрасывает гнутый «кукиш». На лицах заключённых – изумление.

Довольный Шоколадка обращается к этапникам:

– В Сибири говорят: закон – тайга, медведь – хозяин. А здесь, на зоне?! Все поняли? Не слышу!

Вразнобой:

– Поняли, гражданин начальник.

– Всё наглядно, в натуре, без понтов.

– То-то же. А теперь повторяй за мной: «Товарищ Сталин – вождь народов…».

Все хором повторяют.

– «Сталин наш родной отец. А кто его за понюх продал, тому хана, тому п….ц».

Надзиратель зло и победно окинул взглядом барак:

– Вот так, господа белогвардейцы, урки и прочие полицаи. Я научу вас советскую власть любить. Полковник, а ты чего морду воротишь? Ухо дворянина мат режет? Зато складно, сам сочинил.

– Никак нет, гражданин начальник: мат в русской поэзии всегда присутствовал. Разрешите?

– Валяй, коли не шутишь.

Полковник принимает артистическую позу, с выражением декламирует:

– С утра садимся мы в телегу. Готовы головы сломать. И, презирая лень и негу, кричим: «Пошёл, е. на мать!».

Все радостно хлопают и хохочут.

Надзиратель вплотную приближается к чтецу, берёт его за грудки:

– Ты кого сейчас послал? Меня?

– Это не я послал…

– А кто? Пушкин, что ли!

– Так точно, гражданин начальник. Александр Сергеевич, «Телега жизни».

Шоколадка убирает руки с груди заключённого, одёргивает робу:

– Он что, тоже «телеги» катал?

Барак дружно взрывается от хохота.

* * *

Доктора всё чаще стали освобождать от тяжёлых работ. Сегодня он в рыбокоптильне – прямо на берегу стремительной, кристально чистой Тебы, притока Томи. Заключённые ставят верши поперёк речушки, богатый улов тащат в толстых алюминиевых баках в коптилку. По всей длине помещения провисли ряды проволок с окуньками, хариусом, ельцом. Дурманяще-вкусный запах дыма коптильни накрыл весь посёлок.

Низкорослая монгольская лошадка уже без команды направляется на эту приманку, зная, что её седок обязательно завернёт туда. Монголка останавливается перед окошком, тычется мордой в стекло.

– О-о! Батоно Доня, здравствуй, дорогой.

Шалва Герасимович помогает слезть с лошадки, в который раз восхищаясь красивой сбруей, украшенной медными бляшками, прошитой цветными прочными нитками. Маленькое седёлко тоже настоящее произведение искусства. Его изготовил специально для Дони заключённый-шорник, который на свободе тачал сапоги для кремлёвских правителей. По доносу завистника был подведён под СОЭ – социально опасный элемент, потому что из мельчайших обрезков кожаных отходов сшил себе удивительной красоты туфли.

Доктор попытался накинуть повод на дверную скобу, но, вспомнив, закинул его на седёлко, слегка зафиксировав на передней луке. Знал, без хозяина никуда не уйдёт.

– Ты настоящий джигит. У тебя личный скакун, – без тени иронии говорит он.

– Да какой скакун… Она же девочка, кобыла. Пока весь посёлок пешком не пройдём, в конюшню не возвращается. К нашему дому подходим, она сама калитку открывает и копытом стучит по крыльцу. Батя Костя сахарок выносит – угощает и меня, и монголку.

– Ну пойдём, а я тебя копчёной рыбкой угощу.

Сдирая хрустящую шкурку с рыбёшки, мальчик вполне серьёзно спрашивает:

– Дядя Халва, у меня правда бес сидит?

Доктор задумался:

– Да ты сам почище любого беса. Вон как Навылета вычислил, что у него кукла-валенок вместо ребёнка. И атомные грибы увидел, это взрывы такие. И ещё ты сказал, что в Луну стрелять не надо. Это я разгадать не могу. Зато про мавзолей и Сталина точно угадал. Словом, батоно Доня, ты настоящий феномен.

– А почему ты меня батоной называешь?

– Не батоной, а батоно, уважительно, значит, как к старшему.

– Я что, старее тебя?

– Ну не так чтобы… Мудрее, что ли… Знаешь больше. Боженька открыл в тебе новые способности. Ты даже кровь мгновенно останавливать можешь. Помнишь, как у дружка Витьки из носа хлестало? А ты, как заправский доктор, решил вопрос. Обычный человек так не умеет.

– Басиня, которая папкина, говорит, что я буду знахарем, когда поживу долго и буду много знать.

– Она права, твоя замечательная бабушка, потому что в словаре «великого русского языка» Владимира Ивановича Даля – это учёный такой – прямо так и написано: знахарь – это знаток, знатель, знайка, сведущий в деле. А если получишь и медицинские знания, цены тебе не будет с твоими уникальными способностями. Ты обрадовал меня, что я скоро домой поеду, а про дяденьку со шрамом сказал, что он какой-то тряпочкой машет. Получается – тоже уезжает, прощается?

– Да не знаю, дядя Халва. У меня в голове как кино – промелькнёт, а потом как будто плёнка обрывается, и лоб болит.

Дома мальчик гордо заявил:

– Нет у меня никаких бесов, никаких сатанов. У меня этот… феномен, так врач дядя Халва сказал.

* * *

Под Константинополем раскинулись обширные плантации овощей. Тёплый турецкий ветерок слегка треплет густые пушистые волосы красных девиц – морковок, выпирают из земли налитые бока свёклы, сквозь блестящую кожуру стручков просвечивают на солнце гороховые жемчужины. Огороды теперь поля битвы для эмигрантских, некогда боевых частей Белой армии.

Внутри хибары из фанеры, картона, обрывков брезента – трое.

– Стрельцов! Ты кого привёл?

Поручик привычно вытянулся по-военному, готовый доложить, но ему на плечо легла рука незнакомца:

– Я сам. Яков Александрович, я из России, есть важный разговор.

Плащёв вытянул руки:

– Арестовывать приехал? Ну давай, где наручники?

Незнакомец открывает небольшой чемодан, ставит на грубо сбитый столик бутылку коньяка.

– У меня другая задача: вы, с вашим боевым опытом, очень нужны новой России. Выступите с воззванием, растолкуйте, что всем вернувшимся гарантируется свобода. Вас уважают в войсках, за вами последуют десятки, сотни тысяч соотечественников. Лично вам будет сохранено воинское звание, предоставлена работа.

Генерал – в исподней, застиранной рубахе, в коротких портках, в потрескавшихся сандалиях на босу ногу.

– Сам видишь, какое у меня теперь звание. Врангель, подлец, лишил меня генерала: мол, много на себя беру, неуправляем. Наркотики припомнил, коими я боль снимал после ранения. Ответил ему, что генеральского звания можешь лишить, а полковника – нет. Мне полковника царь присваивал.

Плащёв закинул руки за спину, хотел по привычке пройтись, как это обычно делал в штабе или перед строем, но крохотная хибара не позволяла сделать лишнего шага.

– Хорошо. А как же мои виселицы? Это ведь тоже мой авторитет?

– Лес рубят, щепки летят. И у нас дезертиров, трусов расстреливали. И мародёры были, чего скрывать…

Плащёв уже спокойным, миролюбивым тоном предлагает:

– Присаживайтесь. Встречаю не по-генеральски – сами видите, в каком состоянии пребывает некогда славная царская армия.

– Вот и научите красных командиров тактике ведения боя – на курсах, в Москве. Поднимете престиж русского воинства.

…К причалу Севастопольского порта пришвартовался итальянский пароход. С трапа сошёл Плащёв с женой и Стрельцов. В специально присланном из Москвы железнодорожном составе встречать генерала прибыл лично Феликс Эдмундович Дзержинский, председатель Всероссийской чрезвычайной комиссии. Это говорило о важности политической акции ВЧК по возвращению эмигрантов.

Курсы красных командиров «Выстрел» оказали неоценимую помощь в подготовке военных специалистов, завоевали широкую популярность в войсках.

Как-то в кабинет Дзержинского вошёл сотрудник ВЧК:

– Разрешите, Феликс Эдмундович?

– Что у вас?

– Помощник Плащёва капитан Стрельцов просит разрешения на краткосрочный отпуск на Кубань. Узнать о судьбе дочери, оставленной во время отступления белых частей. Я с ним познакомился во время моей командировки в Константинополь. Человек вполне вызывает доверие.

– Хорошо, решим этот вопрос. А как в целом идут дела на курсах? Мне доложили о якобы серьёзном инциденте. Я приказал в письменном виде изложить. Вы что скажете?

Сотрудник слегка замялся, некстати стал откашливаться.

– Докладывайте как положено.

– Есть! Профессор Плащёв, разбирая тактику ведения боя, нещадно вскрывает промахи и красных, и белых. Между ним и Будённым возник конфликт. Семён Михайлович стал защищать честь своего детища – кавалерийцев Первой конной. Плащев привёл конкретные примеры неудачных рейдов его бойцов, называя даты и населённые пункты. Будённый рассвирепел, выхватил револьвер и разрядил весь барабан в профессора. Тот усмехнулся и невозмутимо ответил: «Вот так и воюете, как стреляете».

…Легко отыскав хутор, знакомую хату, Стрельцов долго не мог решиться переступить порог, за которым, как он надеялся, его ждала встреча с подросшей дочуркой. Впервые он сюда вошёл, будучи поручиком, а сейчас должен был предстать в форме капитана Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Алексей на минуту представил реакцию хозяина-бородача, слова которого о погонах оказались пророческими.

Проходящая мимо пожилая женщина поинтересовалась:

– Вы никак к Татарниковым приехали? Смотрю, не заходите… Дай, думаю, спрошу.

Стрельцов обрадовался неожиданной, спасительной заминке, которая оттягивала волнующий момент встречи: её он ждал, мечтал о ней – и вот он у цели, а решиться не может.

– Наверное, к Татарниковым… Я фамилию не спрашивал, когда в двадцатом году, отступая, оставил в этом доме маленькую дочку.

Женщина сочувственно покачала головой:

– Э-э-э, милок, не повезло тебе. Сейчас тут другие живут, они все в поле, на работе. А Татарниковых, как и многих из хутора, во время расказачивания в Сибирь угнали. Семье Константина, как бывшего будённовца, позволили запрячь быка в арбу да кой-какие шмотки погрузить. А остальные пошли с тем, что в котомки поместилось.

Так оборвалась ниточка надежды, не суля никаких перспектив.

* * *

Обычная коммунальная квартира в Москве. Молодые женщины за столом. Бутылка вина, фужеры, скромная закуска.

– А что, Вера, твой сосед так бобылём и живёт? С виду представительный такой, интересный.

Вера вкручивает штопор в пробку, пытается тянуть – силёнок не хватает.

– Стеша, ты не знаешь, когда Клавкин Федька придёт? Не могу вытащить эту заразу.

Она, с силой хлопнув, ставит бутылку на стол:

– У его жены день рождения, а мы должны мучиться! А насчёт моего соседа – отдельный разговор. Он после взятия Берлина вернулся с погонами полковника, но без жены и даже без боевой подруги.

– На фронте, поди, была ППЖ? – подаёт голос именинница через открытую дверь своей комнаты.

Поправив волосы перед зеркалом, с накрашенными губами она выходит на кухню:

– Знаем мы этих полковников, знаем их боевых подруг. Как и каким местом боевые ордена да медали зарабатывали, тоже не секрет. Ты, Вера, в солдатских кальсонах да в брюках раненых с передовой таскала, а эти – походно-половые – в новеньком обмундировании да в шёлковых трусиках щеголяли, позвякивая медальками на титьках.

– А ты что, под юбки им заглядывала, со свечкой стояла? – не выдержала Стеша. – Люди такую войну выиграли, а ты, Клава, всё к трусикам сводишь. Мужик годами на фронте… Твой Федька, сама жалуешься, «дай да дай» утром и вечером. В мирное время. А представь, когда смертушка на пороге…

– Ну ладно, девочки, что это мы, – машет руками Вера, доконав всё же туго сидящую пробку. – Пропустим по одной, а там и Федя с цветами заявится. С днём рождения тебя, Клава! Дай Бог здоровья, чтоб и на мужа хватало.

– И днём, и вечером, – смеясь, подхватывает Стеша.

Нежное прикосновение фужеров, приглушённый звон смягчили напряжённость поднятой щекотливой темы.

– А вообще, подружки, вы правы: война войной, а природа своё требует, – неожиданно меняет мнение именинница. – Я вспомнила, мой дед рассказывал, когда в царской армии служил. Вот, говорит, разбили наш полк, к примеру. Что нужно спасать в первую очередь? А, подруженьки, как вы думаете?

– Командира, наверное, – неуверенно предположила Вера.

– Может, документы военные, кассу… – добавила Стеша.

– Не угадали, по-женски мыслите – ка-а-ассу! Перво-наперво, торжественно провозглашал дед, войсковое знамя! Второе – полковую проститутку.

Женщины хватаются за головы, со взвизгиванием заходятся истеричным смехом.

Входит Фёдор, протягивает жене букет:

– Что за шухер, что за шум? Не хватило барышу? А ну, наливайте за здоровье любимой жёнушки!

Он слегка прижимает её к себе и нежно целует. Ставит на стол бутылку водки:

– Коль пошла такая пьянка, жизнь не жизнь – одна гулянка.

Выпив водки, поворачивается вполоборота, показывает на дверь соседа:

– А что, полковник ещё не вернулся со службы? Хотя, приглашай не приглашай, всё равно не пойдёт. Белая кость… голубая кровь. Зашел как-то к нему за папироской, он фотографии перебирал. Пока доставал пачку «Казбека», я краем глаза на фотку зыркнул. Там он в белогвардейской форме, рядом с каким-то генералом: не то с Врангелем, не то с Деникиным…

Фронтовичка Вера перегнулась через стол:

– Федя, а ты с перепугу ничего не перепутал? Может, там и Бонапарт стоял или сам Чингисхан?

– Не-е-е, на фотке токо двое были. Обижаешь, медсестра. Уж монгольского Наполеона я бы точно узнал, в школе проходили.

У женщин от беззвучного смеха задёргались плечи.

– Чего смеётесь? Я, как Чапай, академий не кончал. Вот он дворянин, хоть и бывший, а чего он ноги газетами оборачивает?

Клава осуждающе смотрит на мужа:

– А ты будто не знаешь – бумага тепло сохраняет. Сам в большой мороз поверх портянок подматываешь.

– А давайте танцевать, – прерывает прения Вера, чувствуя, что даже в такой торжественный день между супругами могут возникнуть диаметрально противоположные мнения.

Стеша накрутила ручку патефона, бархатные звуки вальса заставили всех четверых оторваться от сидений. Фёдор галантно подхватил супругу, пары закружились в тесной кухоньке, слегка задевая то стол, то стулья. В тесноте, да не в обиде – на то она и коммуналка.

* * *

Утром, как обычно, раньше всех встал Стрельцов. Попив чаю с галетами, стал обуваться. Поверх чистых байковых портянок по привычке накрутил газеты, хотя на улице вовсю бушевала весна, опрокинув на черёмухи и яблони в садах нежные метели. Скомканные, использованные клочки газет бросил в мусорное ведро у общего входа.

Из своей комнаты выходит с чайником Фёдор:

– Никакой мороз нипочём, с газетками-то?

– Да, так оно надёжнее. Доброе утро. – Полковник слегка притопывает. – Сейчас хоть и потеплело, а всё равно оборачиваю, ноги меньше потеют. Бумага хорошо впитывает.

– Ну да, ну да, – бормочет себе под нос Федя и, убедившись, что шаги за дверью стали удаляться, достаёт из помойного ведра скомканные газеты.

Ты царь, ты бог

В окошко Татарниковых-Теперековых тревожной «скороговоркой» стучит Якуниха:

– Фрося, твоя сваха у вас?

– Нет, у себя ночует. Внука с собой взяла, целебным заговорам обучат да в травках разбираться.

Мать Макара быстрым шагом идёт к дому Аксиньи.

– Евтифевна! Христом-Богом молю, выручай: я уж давно не повитушничала, а тут, как назло, Маруська-невестка с просьбой… Да с какой! Макар в очередной раз её погонял, пнул в живот, а она только зачала. Решила избавиться. Я опоила её зельем… ну ты знаешь, чего тебе рассказывать… Всё отошло, а кровь всё хлещет и хлещет. Внучок-от твой вмиг кровь затворяет. Пойдёмте быстрее, ведь насмерть кровью изойдётся.

Теперь уже вольнонаёмный надзиратель Макар Якунин приходил домой почти всегда пьяным и там продолжал вести себя по законам зоны.

– Витька! – орал он на сына, заметив крошки на постели. – Почему на шконке хавчик? Пайку за столом жрать надо, а не тащить под подушку.

– А ты почему хату не держишь, не следишь? – Домашний надзиратель, давясь отрыжкой, угрожающе смотрит на жену и, с трудом сгруппировав своё тщедушное тело, кулаком грохает по столу. – Никому не позволю нарушать режим.

Мать пытается угомонить сына, он перебивает её:

– Маманя, это не пустой хипиш, на зоне должен быть порядок.

– Сынок, опомнись, ты же дома, забудь о работе.

Макар кривит губы, из которых тянется пьяное мычание:

– М-м-м… Забудешь, как же, если в печёнках всё сидит. Мне что, мозги выключать, выйдя с вахты? Вот я и выключаю… Плесни-ка мне из лагушка, чтоб посильнее выключилось.

…Маруся лежит в бане на широкой лавке. Вся простыня пропитана кровью. На полу тазик с кровавым месивом. Мальчику показалось, что это у Витькиной матери вытекло сердце.

– Евдокимушко, ничего не бойся, тётя Маруся поранилась, ей больно, может умереть. Только ты её можешь спасти.

Бабушка берёт внука под локоток, вплотную подводит к лавке:

– Сейчас ты не мальчик, не мужчина. Ты – царь, ты – Бог. Суй ручку туда, где красно. Помнишь, как Витьке кровь остановил? Подумай, что ручеёк течёт, течёт и вдруг пересох. И пальчиками внутри шевели, как будто кедровые орешки в кучку сгребаешь.

Бабушка крестится и шепчет:

– Боже милостивый! Чудо сотвори, кровь затвори…

Доня сделал всё так, как просила Басиня. Кровотечение остановилось, пациентка перестала стонать, обе женщины помогли ей повернуться набок. Свекровь влажным полотенцем начала смывать кровь с ног невестки. На белоснежном бедре отчётливо вспыхнуло огромное коричневое родимое пятно. Оно словно лучом прожектора со сторожевой вышки больно ударило по глазам маленького знахаря.

Закончив с невесткой, Якуниха протянула спасителю бумажную денежку. Доня испуганно спрятался за бабушку. Та легонечко подтолкнула его на середину бани:

– Чего перепугался? Бери, ты заработал. Сам-от не проси, а дают – бери. И наперёд знай: это тебе не для наживу, а больному на заживу.

Домой возвращались молча. У мальчика не выходило из головы огромное родимое пятно на ляжке Витькиной матери.

Подкоп

Нижние брёвна склада лежали прямо на земле, без фундамента. Почва мягкая, разгребалась легко. Проникнуть в склад была Витькина идея. Он уже не раз видел, как его мать заходила с завскладом и дверь закрывалась.

– Посмотрим, чё они там делают, заодно и конфет натырим.

Пол внутри отсутствовал, мешки складировались на поддоны, поэтому злоумышленники без труда проникли внутрь.

Сквозь решётки на окошках под самой крышей струится дневной свет. Горят фонари, тоже облачённые в закруглённые решётки. Витька запускает руку в ящик с конфетами.

– «Забава», ириски, – радостно шепчет и начинает спешно набивать карманы. – А ты чего? Зря, что ли, землю рыли?

– У меня карманов нет на шароварах. А это что, зэкам «Забава»?

– Ага, щас! Это для начальства и в магазин посёлка.

Возле двери заметили небольшой пузатый деревянный бочонок, опоясанный блестящими железными обручами: пальцами черпают густое сгущённое молоко. Из открытого бумажного мешка поели сушёной картошки. Как шкодливые коты, пробираются между штабелями муки в поисках новых лакомств. Услышав грохот подъезжающей телеги, затаились за тюками одежды.

– Подгони поближе, загружать будем, – слышится голос Витькиного отца.

Завскладом Фисенко открывает обе створки широких дверей. Заключённые начинают грузить мешки и ящики, коробки с махоркой и папиросами.

Один из заключённых незаметно сунул за пазуху каральку колбасы, понёс ящик. Споткнувшись о порог, выронил её. Макар поднял каральку и стал наотмашь бить ею по лицу заключённого.

Тот стоял, замерев, руки по швам, твердя испуганно:

– Прости, начальник… прости… рука сама потянулась.

– Хавчик тырить не твоя масть! Рамсы попутал? Ты на вокзалах «щебень» по карманам грёб, а у меня под носом хотел с кондачка проскочить…

Надзиратель прекратил хлестать, твёрдая каралька раскрошилась, и он сунул огрызок в рот заключённому. Из его носа сочится тоненькая струйка крови, затекает в уголки рта. Всхлипывая, воришка жуёт кровяную колбасу, пытаясь вытянуть упаковочный шпагат.

– Не тяни, ешь вместе с верёвкой, ты же у нас самый голодный, колбаски захотел. Баланда надоела?

Фисенко носовым платком вытирает кровь, достаёт пачку папирос. Осторожно размяв табак, полностью «раздевает» гильзу, лепит папиросную бумагу к разбитой ноздре заключённого.

Когда гружёная телега отъехала, завскладом закрыл большие створки дверей. Было слышно, как гремел железный засов. В одной из створок ещё одна дверь, маленькая, осталась незапертой. В неё-то через некоторое время вошла Витькина мать. Пацаны затаили дыхание.

Фисенко накидывает крючок, оба идут в дальний угол, садятся на топчан и начинают целоваться. Витька весь напрягся и стал шарить рукой по земле возле поддона.

– Ты чего? – шёпотом спрашивает Доня.

– Камень ищу или что-нибудь тяжёлое.

– Кинуть хочешь, напугать?

– Не напугать, а подойду и башку ему разобью.

В голосе Витьки звучала такая решимость, что друг решил во что бы то ни стало остановить «народного мстителя».

– Сдурел совсем? Там же мать, нас всех на зону упекут.

Между тем Маруся отстранила руку любовника:

– Подожди, я щас…

Мальчишки видят, как женщина приседает на корточки возле больших дверей. Из-под створок вытекает струйка, впитывая по пути пыль, грязь, увлекая за собой папиросные окурки. Когда Маруся выпрямилась, на её белоснежном бедре подгоревшим блином отчётливо проявилось родимое пятно.

…Привалив небольшой камень к дыре, оглушённые увиденным, лазутчики спустились к реке. Стаи мульганов копошились возле самого берега, то и дело выпрыгивая из воды в погоне за мошкой. В другой раз оба друга сняли бы майки и начали ими ловить рыбёшек, но сейчас им было не до этого.

– Отцу скажешь?

Витёк сразу не ответил, а только начал трясти головой, потом неожиданно разразился неистовым, истеричным плачем:

– Он же… он… её убьёт. Я… я… не скажу… ни за что.

Вечером все Якунины собрались за столом. Маруся большими колечками нарезала колбасы, насыпала в миску сушёной картошки с верхом, а посередине стола на голубой клеёнке ослепительными айсбергами застыли огромные куски солдатского рафинада.

Макар был сегодня на удивление абсолютно трезвым, жена ласково ворковала возле него, пододвигая поближе тарелки:

– Ешь, Макарушка, это не казённое – своё. Похлебай домашнего, а хочешь, я колбаски в суп покрошу, банку камбалы открою. Дома-то вкуснее, чем в солдатской столовой.

Маруся ласково смотрит на сына:

– А ты чего задумался? Ну-ка, давай ешь, сынок, набегался, проголодался.

А у Витьки все ещё перед глазами стояла картина, когда завскладом набивал кирзовую сумку матери «домашними» продуктами.