Текст книги "Нелетная погода"

– Я должен добавить, – сказал Каратыгин. – Академик Лобов вернулся к преподавательской работе. За четыре часа до старта моего корабля доктор Бакстер заявил репортерам Глобовидения, что покидает Проект «Икар».

Панарин почувствовал, что Марина коснулась пальцем его запястья – и еще раз, и еще. Он хотел обернуться к ней, но узнал в этих нажатиях азбуку Морзе, РО – знак вызова. Не глядя, нашел ее ладонь и большим пальцем просигналил ПР – «прием».

– С-л-е-д-у-ю-щ-и-м б-у-д-е-т Я-р-о-ш.

– Б-ы-т-ь т-а-к-о-г-о н-е м-о-ж-е-т, – ответил Панарин.

– Я с н-и-м г-о-в-о-р-и-л-а.

Панарин отдернул руку. Что ж, язвительность Яроша могла и не относиться к Каратыгину, а быть последней насмешкой над самим собой – те, кто уходит, любят порой представлять в ироническом свете свои долголетние усилия, это придает им решимости не передумать, ни о чем не жалеть, ни о чем. Ах, Витольд Янович… Значит, остаются только Муромцев, Берк и Терлецкий – но надолго ли и они? А что потом?

Он поднял голову, услышав стук отодвигаемых кресел. Каратыгина уже не было. Молчание стало тяжелым, как свинец, мучительным, как фотография ушедшей навсегда женщины. Люди тихо выходили с углубленно-озабоченным видом, словно торопились куда-то. Панарин догнал Яроша, тронул за тонкий локоть:

– Витольд Янович…

Прежде чем Ярош обернулся, прошло секунды на три больше, чем необходимо человеку, чтобы ощутить прикосновение и понять, что обращаются к тебе. Панарин вдруг вспомнил, что Ярош очень стар. Раньше этого не ощущалось – когда профессор работал на большом вычислителе, деловито суетясь у занимающих две стены пультов, как выкованный из железа гном, азартно спорил на всевозможных дискуссиях, что устраивала молодежь по поводу и без повода, и даже танцевал вечерами в «Приюте гиперборейцев».

– Это правда? – спросил Панарин.

– Да, – глухо, словно капля упала на стеклянный лист. Ярош смотрел ему прямо в глаза. – Собираешься осудить? Что ж, дело твое. Только не кажется ли тебе, что ты молод судить тех, кто стоял у истоков Проекта? И подумай сначала, что должен чувствовать ученый, осознавший, что оказался неспособным далее служить делу, которому отдал жизнь. Ученый, знавший, что он не… Но надеявшийся стать Эйнштейном. Увы, не получилось. Я чувствую себя бессильным сделать для Проекта что-либо еще.

Он кивнул и вышел с той же отрешенной торопливостью. Панарин оглянулся. Марина о чем-то оживленно расспрашивала Кедрина, Кедрин отвечал коротко, осторожно взвешивая каждое слово. В непроницаемой черноте искрились звезды, похожие на золотые шарики репейника – проектор никто не выключил – и Ойкумену окружала ажурная синяя сфера, Сфера Доступности. Тюремная решетка. Панарин подошел и нажал клавишу. Стереоэкран погас.

– Тим, иди-ка сюда, – позвал Кедрин. (Панарин не спеша подошел.) Ну что же, как бы там ни было, а полигоны пока продолжают существовать, и наша работа тоже. Так что иди осваивай свой кабинет. С репортером Глобовидения вы, я вижу, уже знакомы. Тем лучше.

– Зачем я прилетела, он уже знает, – Марина улыбнулась немыслимо обаятельно, но тут же Панарин увидел мелькнувшее в ее глазах изумление – Кедрин хмуро смотрел сквозь нее, как сквозь оконное стекло. Впрочем, она тут же овладела собой.

– Тим, окажешь всяческое содействие. Разрешение на право участия в испытательном полете у Марины Степановны есть. Подбери подходящий рейс.

– Только не «потемкинский», учтите, – сказала Марина. – Я женщина информированная.

– Слухи значительно преувеличены, – сказал Кедрин. – Это было всего один раз.

История была анекдотическая. На Мустанге, одной из девяти баз Проекта, помещался еще и центр подготовки испытателей, обладавший великолепным тренажером-имитатором. Три года назад молодой корреспондент Глобовидения, решивший сделать репортаж о Проекте, прибыл на Мустанг с выправленным по всей форме разрешением на право участия в полете. На Мустанге ничего не имели против Глобовидения, но времена как раз выдались чрезвычайно напряженные, эксперименты шли особо рискованные, а репортер оказался особенно настырным, не хотел на другой полигон, не хотел ждать, доказывал, что риск необходим и в его профессии, шумно напоминал о роли и значении средств массовой информации в современном обществе, и отвязаться от него не было никакой возможности, а рисковать жизнью юнца никому не хотелось. В конце концов его, ни о чем таком не предупредив, отправили с очередным экипажем стажеров в «полет» на имитаторе. Имитатор никаких подозрений постороннему не внушал – снаружи он ничем не отличался от обыкновенного звездолета, смирно стоящего себе на летном поле. Стажеры, понятно, все знали, но сохранили полнейшую серьезность – которая, кстати, от них и требовалась согласно уставу. Семичасовой «полет» был сложным, едва не закончился гравифлаттером. Репортер отбыл, вполне довольный отснятым материалом. По причудливой иронии судьбы командор, руководивший центром подготовки, носил фамилию Потемкин.

Фильм вышел на экраны, а месяц спустя по чистой случайности вскрылась вся история. Чувством юмора, как оказалось, репортер обладал не в достаточной степени, поднял шум, и у Потемкина были легкие неприятности в форме прочитанной ему в управлении Звездного Флота получасовой лекции о роли и значении средств массовой информации в современном обществе.

– И коли уж вы женщина информированная, – сказал Кедрин, – то, несомненно, знаете, что никакого центра подготовки испытателей у нас нет. А заводить его даже ради вас, – он галантно поклонился, прижав к груди ладонь в старых шрамах, – было бы чересчур накладно. Честь имею.

Он поклонился и вышел, чуточку шаркая ногами – профессиональная походка релятивистов, годами вынужденных ходить в тяжеленных ботинках с магнитными подошвами. За двадцать с лишним лет Кедрин от нее, разумеется, отвык, но она снова возникала в моменты его тягостной задумчивости.

– Пойдемте? – сказала Марина.

– Куда? – не сразу сообразил Панарин.

– В ваш кабинет, помогу вам освоиться – все-таки женская рука. Ну, не нужно таких взглядов – сквозь землю я все равно не провалюсь, придется вам меня потерпеть. Кстати, давай перейдем на «ты». Меньше официальности, да и тебе будет приятнее. Идет?

– Идет, – сказал Панарин.

Неожиданно доставшийся ему кабинет не был ни особенно большим, ни особенно шикарным – условия Эвридики этого не требовали, летучки и совещания проводились в зале, расположенном тут же, за стеной. Да и проводить здесь Панарину предстояло не более трех часов в сутки, исключая дежурства по поселку и экспериментальные полеты, во время которых ему теперь предстояло безотлучно быть здесь. Заместитель по летной части полигона Проекта – совсем не то, что его коллеги на больших космодромах и в управлениях. Работы раз в двадцать меньше, но в силу какого-то из пунктов устава должность эта введена и на полигонах.

Комната примерно пять на пять с одним окном, Т-образный стол, несколько стульев, селекторы и прочие административные причиндалы. Стеллаж с необходимыми документами. Портреты Гагарина и других знаменитых космонавтов прошлого – тех, кто впервые вышел за пределы Системы, впервые совершил гиперполет. Из предметов роскоши имелись ваза с невянущими здешними бессмертниками, красивыми бело-сиреневыми цветами и почти метровой длины модель фрегата в стеклянном ящике – медные пушечки выглядывали из портов, поблескивали шкивы величиною с ноготь. Модель осталась от самого первого хозяина кабинета, Винаблза, погибшего на испытаниях четыре года назад. Он ее сделал сам – такое у него было хобби, и готовые модели он обычно раздаривал без сожаления, а эту попросту не успел.

«Глупо как, – подумал Панарин. – Погибших испытателей, в общем, быстро забывают, и только хозяева полутора десятков моделей чаще других вспоминают, что да, был такой парень, летал где-то далеко и делал замечательные кораблики…»

Он постоял на пороге дольше необходимого – это был его первый кабинет. Он слышал от Кедрина, что во времена молодости адмирала попасть из пилотского кресла в кабинетное считалось несчастьем, но времена сейчас были другие – три четверти «кабинетников» совлекали кресла обоих видов.

Это был первый кабинет в жизни Панарина, впервые ему предстояло руководить не только экипажем корабля. Он порылся в своих мыслях и ощущениях – и ничего особенного не обнаружил.

Проверил ящики стола – там не осталось ничего от Каретникова, только деловые бумаги, кабинет на короткое время стал безликим, ничьим, но теперь это кончилось.

Панарин поднял голову – синий глазок камеры был направлен на него.

– Снимала?

– С твоего первого шага. Неплохой сюжет – пилот, только что шагнувший на первую ступеньку административной лестницы. Когда-нибудь ты станешь почтенным седым адмиралом, будешь руководить какой-нибудь галактикой, и тебе будет что вспомнить, посмотрев эти кадры.

– Но то, что я буду заведовать какой-нибудь галактикой, означает, что мы все же выйдем к дальним звездам, и тот фильм, что ты собралась снимать…

– Я не доказываю, что галактики недостижимы, – сказала Марина. – Я доказываю, что Проект «Икар» – грандиозная зряшная трата времени и сил. Уловил разницу? – Она подошла, встала рядом и критически оглядела кабинет. – Мрачновато и пустовато. Нужно обживать. Я думала, что ваши кабинеты выглядят гораздо экзотичнее – как на Жемчужине, например.

– Ну, там собрались все наши пижоны…

– Просто тебе лень поработать над дизайном. Вон в тот угол можно поставить кусок корабельной обшивки. Повесить картины, сейчас в моде Наокити, Пчелкин и Бонер. Сюда лучше всего поставить фотографию девушки. Мою, например. Подарить?

– А если у меня уже есть чья-то?

– Дома у тебя я что-то не заметила женских фотографий.

– Это может означать и то, что я не сентиментален.

– Рассказывай… Даже если ты не сентиментален, ты – из романтиков. Юный Вертер. Слышал про такого?

– Это плохо?

– Как знать, – сказала Марина. – Вам, «икарийцам», как раз, по-моему, идет. Забавно, до чего вы, мужчины, не меняетесь. Тысячу лет назад у вас была чаша Святого Грааля, потом – всевозможные Терры Инкогниты, теперь – Проект. Надеетесь найти заколдованный замок, надеетесь встретить сказочную принцессу. Лишь бы не заниматься делом – это труднее, чем болтаться в поисках царства амазонок и города Эльдорадо.

– Что касается нас, мы работаем. И Терра Инкогнита все-таки была открыта.

– Но чашу Святого Грааля так и не нашли, – отпарировала Марина. – А сколько сил и времени угробили… И со сказочными принцессами то же самое – ждал ты ее, ждал, а явилась ведьма. Я, если ты еще не догадался. И песенка твоя спета.

– Ну, мы еще посмотрим, – сказал Панарин.

Рядом с Мариной ему было неспокойно – тревожила не столько ее красота, сколько ощущение, что он стал для нее прозрачным насквозь, и оба об этом знают. До сих пор с женщинами он ничего подобного не испытывал.

– Посмотрим, – сказала Марина. – Ладно, не буду полностью повергать тебя в смятение – тебе надо утверждаться в новой должности. Сделай первый шаг – подбери мне подходящий рейс. Ты сам летишь не скоро?

– Я летал вчера. Теперь только через три дня.

– Жаль. У тебя был бы случай покрасоваться передо мной, да еще какой… А ваш адмирал всегда такой хмурый?

«Одним хорошо ее присутствие, – подумал Панарин, – позволяет забыть на минуту о только что закончившемся совещании, которое, собственно, и совещанием нельзя назвать – хладнокровное избиение». И сказал:

– Что, не поддался чарам? – Он слишком многое видел, чтобы…

– Чтобы поддаться на примитивные уловки смазливой девчонки?

– Ну, я бы не стал формулировать так резко. Но в принципе верно.

– А ведь он наверняка имел когда-то успех у женщин, – сказала Марина. – Как же, возвратившийся релятивист – мы, бабы, дуры, влечет нас к ярким личностям… Но все равно бирюк бирюком. Ты – другое дело, ты так забавно пытаешься обмануть Рок в моем лице… напрасный труд, Тим. Вот только имя твое меня удивляет, остается пусть малюсенькой, но загадкой, а это мне не нравится.

– Вот и пусть остается загадкой, – сказал Панарин.

– Ты хочешь сказать, что признаешь – я тебя насквозь просветила рентгеном, и остается прятаться за мелкие тайны? Как я тебя подловила? По-моему, тебя назвали Тимофеем в честь какого-нибудь дедушки, а тебе не понравилось, и ты со временем сократился. Так?

– Не совсем, – сказал Панарин. – Но действительно в честь. Понимаешь, отец у меня был космонавтом, еще до ДП-кораблей, естественно, он летал за пояс астероидов, на внешние планеты, как это тогда называлось, и у Юпитера… Короче, они попали в переделку, и если бы не штурман, отец бы наверняка… Штурмана звали Тихон Игоревич Меньшов. Отец почему-то назвал меня не Тихон, а Тим – наверное, ему казалось, что так лучше.

– Потрясающе, – сказала Марина. – Разве я могу устоять перед человеком со столь романтичным ореолом? Пропала я, молодая и неопытная… А потом ты будешь сатанински хохотать над моей юной доверчивостью и разбитым простодушным сердцем…

Засвиристел сигнал, и Панарин, обрадовавшись передышке в этом чертовом поединке, включил видеофон.

– Здорово, Тим! – жизнерадостно рявкнул Перышкин, заместитель начальника космодрома. – Обживаешь вотчину? Хочешь узнать пикантную новость? Через час приземлится «Апостол Павел». На борту два десятка пассажиров, все заявлены как совершающие служебную командировку по заданию своего ведомства, не иначе прибыли изгонять Сатану, строящего козни против проекта. Будет вам духовное напутствие. Ну, пока!

– Черт-те что… – сказал Панарин погасшему экрану.

«Апостолом Павлом» назывался ДП-корабль, выделенный несколько лет назад православной церкви по ее просьбе. Без дела, по слухам, он не стоял, постоянно метался по делам – все недоумевали, что это могут быть за дела. На Марсе и Венере руководящие органы различных церквей выстроили в свое время храмы божьи, но за двадцать лет, прошедших с той поры, успели понять, что распространять этот опыт на Ойкумену было бы бессмысленной тратой времени и сил. Да и храмы божьи на Марсе и Венере пришлось закрыть ввиду отсутствия клиентуры. Церковь нынче выглядела престарелым хозяином поместья, доживающим век без наследников, график притока молодой смены мало чем отличался от траектории полета метеорита. Правда, некоторое количество относительно меновых «сотрудников» у них было. И они пытались что-то делать, вели какие-то исследовательские работы, даже с применением современной техники. Правда, никто этими работами не интересовался и не стремился узнать о них подробнее.

– Интересно, – сказала Марина. – На Жемчужине они тоже были, интересовались планетологическими исследованиями.

– Вот и выход, – сказал Панарин. – Попрошу у них святой воды, или как там она называется, и буду защищаться от одной симпатичной ведьмы.

– Не поможет.

– А что помогает? Серебряные пули?

– Серебряные пули – против колдунов и оборотней, – авторитетно объяснила Марина. – Что касается ведьм – так я тебе и сказала…

В дверь негромко постучали. Панарин нажал клавишу, зажигавшую снаружи зеленую лампочку.

Вошли Станчев, Барабаш и Холл. Они неправильно вошли. Им следовало ввалиться гурьбой, толкаясь и мешая друг другу в дверях, они должны были трясти ему руку, хлопать по спине, громогласно поздравлять, просить быть милостивым к холопам своим верным и намекать, что это дело нужно отпраздновать соответственно – не каждый день свой брат выбивается в начальство, к тому же еще и командорский знак не отмечен как полагается. Непременно так и вели бы себя весельчаки, отличные парни Дракон, Барабан и Астроном, он же Звездочет – кличка эта досталась Холлу как однофамильцу известного астронома прошлого. Так они и вели бы себя, если бы… если бы все было нормально.

А они вошли гуськом, молча, с официальными лицами, сдержанно поздоровались, остановились в отдалении от стола, насколько позволяли размеры кабинета, и каждый держал в руке вчетверо сложенный лист бумаги…

Панарин медленно поднялся, чувствуя противный зуд в сердце.

– Здорово, ребята, – сказал он, еще не веря. – Садитесь, что вы…

Как по команде, они развернули свои листки и почти синхронно положили на стол перед Панариным. Он взглянул на ближайший, станчевский, в глаза бросилось: «…прошу освободить…..по собственному желанию…» и размашистый росчерк Кедрина «Утверждаю». Так плохо ему еще никогда не было.

– Согласно уставу, требуется и твоя подпись, – сказал Станчев. Глаза у него смотрели строго в одну точку, куда-то над головой Панарина, словно любой взгляд куда-нибудь в сторону причинил бы физическую боль.

Марина встала. Краем глаза Панарин видел, что она выдвинула из камеры синий шарик на блестящем стержне, фасеточный, как глаз пчелы, панорамный объектив. Хотелось выбросить камеру в окно и выставить за дверь ее хозяйку – она не имела права это видеть и слышать, не то что снимать, потому что по строгим законам профессиональной этики это было чисто внутреннее дело. Но только по законам профессиональной этики – по всем остальным она имела право снимать, и тем не менее… Хотелось выругаться и заплакать – ведь это были Дракон, Барабан и Звездочет, столько лет вместе, а со Станчевым и три года на одном курсе, в одной группе. Хотелось трахнуть кулаком по столу и заорать: «Вы что, белены объелись?»

И все это было бы бессмыслицей, мальчишеской глупостью, не имеющей, правда, ничего общего со слабостью, но ничего бы не решившей – они ведь тысячу раз все обдумали. Выходит, Станчев шел на «Лебеде», заранее зная, что уйдет, – он не из тех, кто принимает рывком меняющие всю оставшуюся жизнь решения, наверное, он загадал на этот полет, оставил его как последнюю соломинку… Но что это меняет?

Панарин сел, расписался под росчерком Кедрина и отпихнул ладонью все три заявления. Поднял голову – Станчев смотрел на него.

«Сейчас он обязательно что-нибудь скажет, – подумал Панарин, – я его знаю…»

– Надоело быть шпагоглотателем в балагане, Тим… – сказал Станчев. – Делом надо заняться…

И все же это был еще не конец – случалось, все же возвращались с лестничной площадки, гораздо реже – с космодрома, и никто – с Земли, даже если все понял и осознал, что поступил неправильно. У них были свои неписаные законы. Можно было даже крикнуть «Стойте!», пока не закрылся внешний люк уходившего на Землю корабля, – по тем же неписаным законам капитан обязан, не выказывая неудовольствия, задержать старт на время, необходимое человеку, чтобы покинуть корабль. Захлопнувшийся люк означал – «обжалованию не подлежит».

– Стойте! – Панарин вновь поднялся.

Барабан быстро вышел, остальные двое остановились вполоборота к Панарину. С такими лицами ожидают своей очереди в приемной зубного врача – надоедливая боль и нетерпеливое желание поскорее все кончить.

– Я вас никак не обзову, – сказал Панарин, – но вы вот о чем подумайте: придет время, и мы обязательно выиграем, и будет Галактический Флот. И очень может быть, что тогда вы не вытерпите и придете, и вам ничего не напомнят, вас примут, но вы-то постоянно будете помнить, что вашей заслуги тут нет, а могла бы и быть… И вы ведь друг с другом встречаться не станете, сойдя с трапа на Земле, тут же в разные стороны разбежитесь…

Они ничего не ответили. Повернулись и вышли. Мягко стукнула дверь. Панарин заглянул в расписание – через двадцать восемь минут на землю уходил «Альмагест». Как они провели эту ночь? Великий Космос, сделай так, чтобы на мою долю никогда не выпало такой ночи и такого ухода…

Марина смотрела на него с изучающим интересом. Панарин подошел и задвинул в гнездо объектив – он знал, где нажимать кнопку, сам немного снимал на досуге.

– Ты был великолепен – Леонид у Фермопил…

– Замолчи!

– Ого, вот ты какой, – сказала Марина так, словно он оправдал какие-то ее ожидания. – Пожалуй, и ударить можешь. Тебе не кажется, что ты не имеешь права их упрекать? Они взрослые люди, как и ты, и вправе выбирать свою дорогу, отличающуюся от твоей.

– Я их не упрекаю. Я их даже могу понять. Мне просто больно – я только что навсегда потерял трех друзей.

– И еще тебе страшно, – сказала Марина, подойдя вплотную и глядя ему в глаза. – Тебе страшно оттого, что однажды и ты можешь подумать: а не пора ли покинуть мастерскую по изготовлению вечных двигателей? Ведь правда? И оттого ты их сейчас ненавидишь. А меня тоже – за то, что я читаю твои мысли. Ну, я пошла, тут сейчас явно не до меня. – Она приподнялась на цыпочки и поцеловала Панарина в щеку. – До сегодня… ежик!

Панарин сел работать. Для начала он вызвал дежурного Проекта и приказал на основании соответствующего разрешения включить в экипаж «Сокола» корреспондента Глобовидения Марину Банишевскую. «Сокол» должен был стартовать через час, эксперимент предстоял спокойный и рутинный – отработка взаимодействия корабля с излучателями энергетических волноводов.

Покончив с этим, написал Кедрину установленного образца заявку на трех пилотов-испытателей. Попутно прикинул, не удастся ли переманить сюда кого-нибудь подходящего из тех, кого он знал и на кого мог рассчитывать. Получалось, что надеяться особенно не на кого, но с Норвудом и Липатниковым связаться стоит.

Было еще четыре заявления от выпускников, свежеиспеченных пилотов, посланные, как порой случалось, вопреки всем правилам субординации, в обход распределительной комиссии. Три были выдержаны в стандартных возвышенных, нестерпимо мажорных тонах, авторы скромно и тонко намекали, что без их активного участия Проект неминуемо захиреет, а при их участии выйдет очень даже наоборот, сияющие вершины будут наконец-то достигнуты. Панарин с маху написал три стандартных же вежливо-огорчительных отказа, как раз на такие случаи и рассчитанных, приколол их к конвертам и сбросил все в ящик срочной почты, над четвертым заявлением он задумался – выпускник просто перечислил виды и количество выполненных им полетов, налет часов, полученные знаки классности, а ниже написал: «Когда я могу получить направление в Центр подготовки испытателей?»

Панарин хмыкнул, покрутил головой, пробормотал:

– Ну, салажонок…

Подумал и отложил конверт в папку «Текущие дела», никто, разумеется, не направил бы в Центр подготовки испытателей выпускника, но можно было найти средства помочь ему, подыскать место, где парень быстрее обычного заработал бы необходимый налет часов и соответствующую квалификацию.

Оставалось еще самое неприятное и потому оставленное напоследок – внести соответствующие записи в личные дела трех пилотов и запечатать в конверты для отправки на Землю. Можно было заняться и этим – «Альмагест» уже стартовал, и никто из трех не вернулся в кабинет…

Панарин запечатал конверты с личными делами, отправил в ящик следом за отказами, и заниматься стало абсолютно нечем.

Он подошел к окну, нажатием кнопки убрал стекло в стену, сел на широкий подоконник. Снаружи наплывали горячие запахи здешнего лета, улица была пуста. Вынужденное безделье в промежутках между полетами тяготило Панарина и раньше, но сейчас он бездельничал и как начальник. Мы знали, что наша работа будет состоять из нескольких часов предельного напряжения нервов дважды в неделю и битья баклуш в остальное время – заслуженного, запланированного. Мы давно растеряли курсантские иллюзии – многие еще до вручения пилотских дипломов – и понимали, что никакие дела не решаются с налета. Мы знали, что будет долгое ожидание. Но кто мог предвидеть, что оно будет таким долгим?

Он откинулся назад, уперся затылком в прохладную стену и тихонько запел:

 
– Мы по собственной охоте
были в каторжной работе
в северной тайге.
Там пески мы промывали,
людям золото искали —
себе не нашли…
 

Песня не получалась, и он замолчал, хотя никто не мог его слышать. По улице медленно, словно боясь оцарапать стены выпуклыми боками, прополз похожий на обрубок толстенной трубы фургон технического контроля космодромной службы. Решетчатый гребень блинк-антенны пришелся вровень с лицом Панарина – он невольно отодвинулся – пахнуло жаром, мощно мяукнул сигнал. Фургон свернул направо – водителям, как обычно, лень было давать километровый крюк, и они срезали дорогу.

В дверь постучали, и она сразу же распахнулась настежь.

– Сидишь? – Муромцев с порога окинул взглядом кабинет. – Красного сигнала ты не зажег, вот я и лезу без приглашения, бурбон этакий… Жара, черт… – он открыл холодильник, извлек подернутую нежной пленочкой инея бутылочку «Нектара». – На тебя доставать?

– Валяй, – сказал Панарин.

С Муромцевым ему всегда было легко – они были почти сверстниками, Панарин чувствовал к нему нечто вроде изумленного уважения – как-никак Муромцев был из тех, кто понимал и мог более-менее зримо представить себе гиперпространство и пути кораблей в нем. Правда, в робость это не переходило – Панарин никогда не робел перед чужим мастерством, он и сам был мастером своего дела. К тому же сейчас даже Муромцев не понимал, что происходит с гиперпространством….

– Как тебе визитер?

– С ним трудно спорить, – сказал Панарин.

– Если придерживаться холодной логики, попросту невозможно. А нужно, Тимка, нужно… Если прислушиваться к нему внимательнее, станет ясно: это тот старый-престарый голос – дайте победу сейчас, немедленно, дайте то, что сию минуту можно попробовать на зуб, лизнуть, повесить на стену, поставить на стол. О, конечно, он предельно благожелателен – прошли те времена, когда враждующие стороны применяли друг против друга нечистоплотные методы… он даже сожалеет, что приходится ущемлять чьи-то интересы – проклятые обстоятельства… И самое плохое то, что ему многие поверят, то есть – проголосуют за него. Возможно, сумей мы распахнуть двери в Большой Космос немедленно, все было бы иначе. Даже наверняка. Но Проект в тупике, и никто не может понять, что случилось с гиперпространством. Человечество, действительно, вправе сказать нам: вам многое дали, вам позволили работать, как вам угодно. Но доверия вы не оправдали, поэтому не посетуйте…

– Может, нам в самом деле рано становиться галактической расой?

– А тебе не приходило в голову, что мы уже стали галактической расой? Как только начались регулярные рейсы ДП-кораблей за пределы Системы, как только была создана Дальняя Разведка? Философ из меня никакой, но мне кажется – повторяется, пусть в иной форме, один старый недуг, когда-то общественное устройство в некоторых странах отставало от развития науки и техники. Теперь от развития науки и техники отстает общественное сознание – мы пока не поняли, что стали галактической расой, что неудачи Проекта – не неполадки в системе путей сообщения, а трудности на пути Хомо Галактос. Возможно, кому-то такие мысли покажутся еретическими, возможно, я с ходу придумал это, пытаясь найти контраргументы против Каратыгина, и все же… На земном шаре мы просидели сиднями черт-те сколько тысяч лет – как Илья Муромец у себя в Карачарове. Мы чертовски привыкли к этой печке, но пора нас с нее стаскивать. Дело принимает не технический, а социальный аспект, и вот этого-то не в состоянии понять ни Каратыгин, ни его очаровательная оруженосица. После совещания я просмотрел ее последний фильм – ничего не скажешь, девочка не без способностей, умно и иронично шельмует пожирателей энергии, жалеет бедный Лабрадор, на котором из-за нас до сих пор не растут апельсины… Ты не видел?

– Нет, – сказал Панарин. – Надо посмотреть.

– Обязательно посмотри – противника нужно знать. Она делает все умело и умно, но, по-моему, сама не понимает, что защищает, по сути, идеал сытого брюха. Да, так. Оттого, что все обстоятельства носят иные имена, суть не меняется. Идеал Каратыгина – Земля, на которой человек не будет нуждаться ну ровным счетом ни в чем. И лишь когда этот Эдем будет построен, быть может, и стоит поднять голову к звездам – быть может, надо подумать, да не рано ли, ведь у нас еще нет роботов для почесывания нам спины и розыска шлепанцев… Черт, выговориться хочется… – он брякнул на стол пустую бутылку и нервно прошелся по кабинету. – Янович ушел, обидно до чего, я же у него начинал, молился на него, было время…

– А как расценили у вас его уход? – жадно спросил Панарин.

– Как и следовало оценить, уходит старшее поколение, чьи научные школы, теории, методы не смогли решить проблему. Это где-то даже естественно – как обновление клеток тела. Хуже, что молодая смена, сиречь мы, признаться, не чувствует себя способной перенять у них штурвал… Вот это гораздо хуже.

– У меня была идея, – сказал Панарин. – Вызвать Стаха Снерга – помнишь его?

– Контрпропаганда? Дело хорошее, если повернуть в нужном направлении. Не доказывать с пеной у рта, что все экспериментальные проекты забирают все же меньше энергии, чем все заводы по производству предметов десятой необходимости, без которых вполне можно обойтись. Не апеллировать к эмоциям, тревожа тени Колумба и Синдбада-морехода. Нужно доказывать человечеству, что оно, хотело оно того или нет, стало галактическим социумом, перешло на новый виток спирали – и обязано это принять и понять. Вот что нужно делать, а не торговаться из-за мегаватт…

– У тех, кто начинал тридцать лет назад осваивать Ойкумену, был могучий стимул, – сказал Панарин. – Контакт. Никакие энергетические трудности не принимались во внимание – люди ждали, что вот-вот встретят обитаемую планету или инопланетный звездолет. Потом поняли, что Ойкумена стерильна, как автоклав, что за пределы ее нам не вырваться, да и к нам никто не прилетает. И снова потащили из архивов пыльные теории об уникальности земного разума…

– Ну, а если они ждут, пока мы начнем проявлять себя как галактическая раса?

– А как проявлять? – спросил Панарин. – Мы, между прочим, тридцать лет проявляем себя, пусть пока в сфере радиусом в десять парсеков. Что им еще нужно – ждут, когда мы заставим Толимак мигать в ритме «Галактического вальса»? Не надо нам с тобой напоминать друг другу дискуссии десятилетней давности. Нам обоим хочется выговориться, но от разговоров легче не станет.

– Тогда пойдем купаться. И нашего прелестного врага пригласим.

– Она ушла на «Соколе», – сказал Панарин.

– Ну, пусть ее, позабавится девочка, значок заработает… Знаешь, а у меня сегодня были попы с «Апостола».

– Слушай, что им тут делать?

– Ведут научную работу, – сказал Муромцев. – Да нет, я не шучу, настоящая научная работа, что-то связанное с планетологией, не иначе хотят доказать, болезные, что Эвридика создана из божественного ребра, но, между прочим, за главного у них прелюбопытнейший тип. Архиепископ он там или кто, не знаю, в титулах не разбираюсь, но математик он крепкий. Встречались уже – год назад он был наблюдателем на нашем конгрессе в Ставрополе, только я тогда не знал, кто он, он был в штатском. Наведаемся в гости?