Текст книги "Провинциальная хроника начала осени"

Александр Бушков
Провинциальная хроника начала осени

ПРЕДИСЛОВИЕ

Признаться, автор не рассчитывал возвращаться после «Лабиринта» к героям древнегреческих мифов. Но чем больше погружаешься в сказания Эллады, тем больше обнаруживаешь там проблем, выходящих далеко за узкие пространственно-временные рамки.

Хотелось бы предупредить читателя о следующем. Первое: «Провинциальная хроника начала осени» никоим образом не является продолжением «Лабиринта», и рассматривать ее следует так, словно «Лабиринта» не существовало. Второе: Тезей из «Лабиринта» и Тезей из «Хроники» – абсолютно разные люди, два варианта человеческой судьбы. Третье: как и предыдущая повесть, «Хроника» – не более чем измышление автора. Ничего подобного в действительности не происходило.

Впрочем, как знать…

Глава 1
Старый корабль на берегу

Был месяц пюанепсион, месяц начала осени, ожидания дождей и смутных предчувствий каких-то перемен. Неясные надежды порой питают многих при смене времен года, заставляют верить в то, что вслед за полосой неудач обязательно приходит успех, что существует где-то сияющая и непреложная высшая справедливость и ее преданные, неподкупные служители, оделяющие каждого счастьем или горем сообразно делам и помыслам. И нужно лишь подождать, когда в вышине, в непостижимом отдалении от будней и несовершенства рода человеческого, скрипнет стилос, колыхнется чаша весов и настанет твоя очередь на долю удачи, радости и счастья, будет указан путь и убраны с дороги колючие кусты.

Плохо только, что в обычной жизни довольно быстро убеждаешься – высшая сила отнюдь не торопится вмешиваться в жизнь и никак не напоминает о себе: при вдумчивом рассмотрении становится ясно, что ее роль выполняют твои и чужие поступки, слова, дела. Майон привык к своим мыслям, они давно уже не пугали. Впрочем, сейчас для философствования просто-напросто не оставалось времени: в двух шагах отсюда дышало море, и песок не потерял еще дневного тепла, и небо было в крупных белых звездах, и маленькая теплая ладонь Ниды замерла в его руке. Он мог, да и должен был отрешиться от всех дневных забот и дел. Забыть, что сплошь и рядом ты, как слагатель стихов, поэт, рапсод, аэд (сколько выдумали слов, и ни одно, если разобраться, не исчерпывает всего и не проникает в сущность!), не принадлежишь самому себе. Ты должен делать что-то, чего зачастую не хочешь, обязан поступить так, а не иначе, ты – не только ты, есть еще и двойник, существующий как бы отдельно и независимо от тебя. И ты постепенно смиряешься с этим, ты знаешь, что иначе нельзя, но это не означает, что такое положение не волнует, не беспокоит, не мучает.

Но не сегодня. Сегодня были теплый песок, Нида и звезды. А впереди, кормой к морю, в каких-нибудь трех шагах от воды, лежал на песке старый корабль. Три шага – невеликое расстояние, но не всегда его можно преодолеть, тем более кораблю, которому не помогают люди. Волны прибоя более десяти лет убегали и убегали назад в море, так и не коснувшись кормы и расколотого рулевого весла.

Корабль лежал сильно накренившись на правый борт, так что на палубе, взберись туда кто-нибудь, стоять все равно было нельзя. Пролом в правом борту, зиявший от киля до палубы, был проделан явно не подводными скалами, их и не имелось в этих местах, происхождение его оставалось загадкой, которую, правда, никто никогда и не рвался разгадать. Борт выглядел так, словно кто-то упорный и одержимый яростью рубил его, пока не сломал топора. Но это никому было не интересно. В мире происходят и более удивительные и достойные внимания события.

Корабль лежал на берегу так долго, что мальчишкам давно прискучило лазить по нему, мальчишки выросли (Майон был из их числа), а новые и не приближались к развалине, которую и ломать-то лень. Никому не было дела до того, что одиннадцатый год на побережье, неподалеку от Афин, гнил корабль, на котором герои вернулись домой из разрушенной Трои.

Двое остановились. Корабль нависал над ними, заслоняя крупные белые звезды. Тянуло острой морской свежестью и едва уловимым, непонятным запахом – то ли источенных древоточцем корабельных досок, то ли Времени. Майон протянул руку, коснулся щербатого осколка шпангоута, и его край подался под пальцами, неслышно осыпался пылью.

– Это чуточку грустно, – сказала Нида. – Да нет, какое там чуточку… Очень грустно. Такой гордый корабль, такие люди были когда-то, такая война! Неужели все погружается в Лету – подвиги и слава, честь и доблесть? Что ты молчишь? Ведь это как раз для тебя. Троя – плач времени и века, гордость Эллады…

Она говорила что-то еще. Майон не слышал, он ничего сейчас не слышал, мир уплывал вдаль, гасли редкие ночные звуки и звезды, ничто не доходило извне, Вселенная состояла лишь из него самого – накатывало знакомое, проклятое и сладостное, ощущение, предчувствие волшебного мига, мучительного и прекрасного труда, когда неразличимый шум и смутные образы слагаются в слова, слова сливаются в строки, строки превращаются в стихи, и эти стихи – как солнце над головой, и ты чувствуешь себя равным богам.

Почему за десять лет никто и строчки не написал о Троянской войне, самых славных, самых кровавых, самых долгих и самых доблестных сражениях нашего времени? То, что поют аэды-самоучки из увечных воинов, поэзией считаться никак не может – их творчеству никогда не подняться над уровнем солдатских побасенок. К тому же каждый из них описывает лишь свой крохотный кусочек целого, лишь то, что видел со своего места в рядах сражающихся или в лагере, где у него не было ни времени, ни возможности беспристрастно наблюдать. А меж тем здесь необходим именно взгляд с высоты птичьего полета.

Может быть, судьба как раз ему и предназначила стать прославителем Троянской войны? В этом не было избыточного самомнения: он знал, что создает талантливое и нужное людям, но его звездный час еще впереди. Стало быть, самое время – пока живы свидетели и участники, пока не все ветераны ушли в Тартар. Он обретал цель, мир становился желанным и ясным, и, спеша поделиться радостью, Майон сказал:

– Нида, я решил. Я это сделаю. Это будет правдивый рассказ о небывалой войне.

– Сделай это, пожалуйста, – сказала Нида. – Ты у меня талантливый, я горжусь тобой, но хочу гордиться еще больше.

– Может, мне лучше было быть воином из-под Трои? – улыбнулся он.

– Нет, – сказала Нида. – Каждому свое. Они сражались, а ты призван сохранить их деяния для тех, кто будет жить после. Так что не завидуй им, у тебя есть другое.

– Я и не завидую, – сказал Майон. – Но ты?

– Майон, милый, мне неловко, но что тут сделаешь, – сказала она. – Да не я одна – так думают многие девушки, хотя не все признаются. Да, я завидую Елене Прекрасной – из-за ее красоты вспыхнула такая война. Война – очень часто несправедливость и зло, но Троянская война была справедливой и благородной!

Майон и сам об этом думал.

Где-то неподалеку раздались несвойственные тихой ночи звуки: стук копыт, крики – злые, пронзительные и громкие. Скорее всего, записные гуляки никак не могли угомониться – повод для веселья они ухитрялись отыскать всегда.

Смеясь, Нида увлекла Майона в недра пережившего своих капитанов корабля. Они уверенно находили путь среди торчащих досок и ветхих перегородок – здесь было их место, заповедное и любимое. Возможно, в другие ночи корабль служил прибежищем для иных влюбленных пар, хотя их никто ни разу не потревожил и они ни разу никому не помешали.

Крики и топот отдалились.

Час пробил. История понеслась вскачь.

Глава 2
Дориец и другие

С оглядкой, промеж своих, за глаза его называли Дорийцем, наивно полагая, что он об этом и не догадывался. А Гилл, конечно же, знал и в глубине души не имел ничего против, даже приятно было чуточку, что его причисляют к воинственному народу, против которого с незапамятных времен стояли мощные укрепления на Истме, на севере Эллады. К тому же была в прозвище и известная доля истины – текла в его жилах капля дорийской крови, доставшаяся то ли от прабабки, то ли от деда. Но мало ли что скрывается в глубине души! Для окружающих – никакого панибратства, ни тени улыбки, означающей, что ты все знаешь и подсмеиваешься над наивной попыткой подчиненных скрыть от тебя данное ими прозвище. Для окружающих – отстраненность и холодность. И вот наступает золотисто-розовое утро, и мимо караульных, скрывающих под хитонами тонкие панцири и кинжалы, мимо караульных в отдаленном уголке дворца проходит суровый, молчаливый, неулыбчивый Гилл. Гилл, за глаза – Дориец, начальник тайной службы царя Аттики Тезея Эгеида. Молодой, по мнению некоторых старцев, прямо-таки до неприличия. Человек, втайне гордящийся тем, что его служба выгодно отличается от других, где умеют лишь шпионить за сановниками, ловить воров и бить плетьми уличенных в распускании роняющих достоинство властелина побасенок. Задачи своей службы Гилл понимал по-иному: знать обо всем едва ли не до того, как событие совершится. Пусть карают другие – на это есть судьи.

Он прошел мимо часовых, согласно заведенному порядку приветствовавших его лишь почти незаметным склонением головы. Вошел в свою комнату, чистую и скудно обставленную, сел за стол. Бесшумно вошел дежуривший ночью Пандарей. Свиток развернулся с привычным шуршанием.

– Преступлений совершено немного, – сказал Пандарей со всегдашним, переставшим уже удивлять или смешить оттенком гордости – как будто была в этом его заслуга. – В кабаке «Петух и Луна» схвачен Амбарник.

– «Петуха и Луну» давно пора закрыть, грехов на хозяине достаточно, – сказал Гилл. – Приготовь документ для суда. Что еще?

– «Гарпии» снова шатались ночью по улицам, словесно нарушая тишину. Ночными дозорами не было принято никаких мер, кроме напоминания о необходимости не нарушать ночной покой афинян.

– Правильно, – сказал Гилл. – Мы не можем арестовывать людей только за то, что они навешивают на грудь изображение гарпии и собираются в кучки послушать известного болтуна. Ох уж мне эти «дети богинь вихря»! Все это пока только слова. Разумеется, если будут поступки… Но ничего не случилось пока.

– Пока…

– Хвала богам, мы не Спарта и не Микены, – сказал Гилл. – Это там рубят головы по одному лишь подозрению. Если удастся доказать, что именно «гарпии» ограбили оружейный склад, с ними поступят по всей строгости. Но пока ты этого не доказал. Что еще?

Обычно за этим вопросом следовало пожатие плечами, означавшее, что все случившееся ночью не выходит за рамки неизбежной рутины, не требующей личного вмешательства Гилла. Но сегодня Пандарей замешкался. Гилл поднял глаза.

– Совершено преступление из тех, что классифицируются как необычные.

Вот это уже было гораздо хуже. Преступление, которое принято считать необычным, как правило, влечет за собой долгие хлопоты, означает клубки неизвестных дотоле интриг и заговоров, с которыми возиться и возиться. Новые сложности, новые подлости, новые противники. И нужно стараться, чтобы не было новых поражений… Чтобы поражений не было вообще.

– Итак?

– По всей видимости, произошло это после полуночи. – Как обычно, читая донесение, Пандарей перешел на невыносимо нудный тон. – На окраине Афин, именуемой жителями Кошачьей Околицей, группа неизвестных лиц неустановленного количества с неизвестными целями совершила нападение на неизвестных прохожих, человека и кентавра, нанеся последним ножевые и иные ранения, преждевременно отправившие их в Тартар. Ночной дозор задержать неизвестных не сумел ввиду их исчезновения в неизвестном направлении за несколько минут до прибытия дозора. Посему было возбуждено дознание согласно пункту…

– Хватит, – сказал Гилл. У него возникли вопросы, но не к Пандарею. – Зови сыщиков.

Они возникали из воздуха, честное слово, неуловимо и беззвучно. Коротко кланялись и выстраивались у стены – гении неприметности, церберы и аргусы, знавшие о людях больше, чем те сами о себе знали. Первое время Гилл даже путал их, пока не привык. Имен у них словно бы и не было – вернее, они сами от них отказывались, заменив буквами алфавита.

– Ну, начнем, – сказал Гилл. – Из чего следует, что преступление подпадает под категорию необычных?

– У обоих убитых не взяты деньги, у обоих оставлены драгоценные запястья, и серебряный пояс – у человека, – сказал сыщик Альфа. – Однако рядом с трупами, вернее под телом человека, найдена лямка от сумки, которую, по всей видимости, сорвали у него с плеча. Лямку он сжимал рукой, мы так и не смогли разжать кулак.

– Следовательно, то, что в ней лежало, настолько ценное, что он защищался одной рукой, – сказал Гилл. – Кто они, установлено?

Сыщик Бета беззвучно отделился от стены:

– Пряжки на сандалиях человека, запястья и пояс – микенской работы. Хитон – микенского покроя. Кинжал – микенский. Деньги – микенские, спартанские и аттические. Кентавр: запястье микенской работы, деньги микенские, спартанские и аттические. Делаю вывод: человек явно микенец, прибывший к нам через Спарту. То же с большой степенью вероятности можно сказать и о кентавре: у него не обнаружено монет или вещей, которые позволяли бы думать, что он шел через Микены и Спарту из самой Фессалии.

– Может быть, он приплыл из Фессалии на корабле, – сказал сыщик Эпсилон.

– Кентавры терпеть не могут плавания на корабле, – сказал сыщик Бета. – В Афинах он не прожил и дня – те, кто присматривают за кентаврами, его не знают. Кентавр все же более заметен, чем человек.

– Из чего следует, что они были вместе? – сказал Гилл.

– Мы прочесали всю Кошачью Околицу, – сказал сыщик Гамма. – Всегда найдется мающийся от бессонницы, крадущийся по закоулкам любовник, парочки в укромных местах или просто старая мегера, которая и во сне подглядывает за соседями. Четверо свидетелей видели, как человек и кентавр, мирно беседуя, прошли по улицам. К сожалению, нападение произошло на морском берегу, вдали от домов. Мы можем лишь по следам судить о том, что убегали шестеро или семеро, унося двоих.

– Раненые? – задумчиво сказал Гилл.

– Неизвестно. К лекарям никто не обращался. Полагаю, что уносить могли и убитых – может быть, мы сумели бы их опознать.

– Чем убили тех двоих? – спросил Гилл.

– Метательными ножами спартанской работы. Добивали дубинками. Места попадания ножей – два в человека и три в кентавра – свидетельствуют, что применили ножи опытные люди, весьма даже, вероятно, принадлежащие к чьей-то тайной службе. – Гамма помолчал и добавил: – Похоже, к ним просто боялись подойти близко – микенец настоящий бык, а силища кентавров известна. У меня все.

– Ну что же, – сказал Гилл. – Кентавр, прибывший в Афины самое позднее вчера вечером, и неизвестно когда прибывший микенец – а может, и не микенец все же – убиты шайкой умелых и опытных ребят, заявившихся неизвестно откуда. Спартанские кинжалы необязательно свидетельствуют о Спарте. Похищена сумка неизвестно с чем – во всяком случае, не с деньгами или драгоценностями. Может быть, того, что требовалось нападавшим, в сумке и не оказалось. Ну что же, перед нами не лабиринт. Альфа еще раз исследует материалы по соседним тайным службам. Бета со своими людьми прочешет все притоны и потрясет всех осведомителей. Гамма – все, что касается кентавров. Дельта – связаться с нашими агентами за пределами Аттики. Эпсилон остается при мне. Положения «Заговор против интересов царя и Аттики» я пока не усматриваю. Все.

Он опустил голову и, как обычно в такие минуты, бездумно играл маленькой бронзовой ящерицей, талисманом. Дело находилось в самой паскудной стадии: докладывать Тезею не то что о первых предпринятых шагах, но хотя бы о своих предварительных соображениях совершенно нечего.

– Пойдем посмотрим на трупы, – поднялся он.

– Я послал за Стариком, – сказал Эпсилон. – На всякий случай. Этот микенец… То ли впечатление, то ли предчувствие… Словом, странное чувство.

Первый раз на памяти Гилла Эпсилон испытывал «странные чувства» и говорил так неуверенно. В Гилле шевельнулась какая-то противная неуверенность, хотя и не страх, совсем не страх. Он был умен, тверд и храбр, он был Дориец Гилл, самый молодой начальник тайной службы во всей Элладе за всю ее историю, и он отогнал смутную тревогу. Прошел в известный совсем уж немногим закоулок огромного дворца, сопровождаемый сыщиком Эпсилоном, который, казалось временами, вовсе не отбрасывал тени.

– Молодец, что догадался послать за Стариком, – сказал Гилл.

Старик, собственно говоря, был прежде всего достопримечательностью. В свое время он так и не стал толковым работником тайной службы, и ученого из него не получилось, аэда не вышло, как солдат он тоже не состоялся. Но неоспоримым его достоинством была прямо-таки нечеловеческой глубины память. Колоссальные свои знания он не умел ни к чему применить, но другим как нельзя более кстати оказывались иногда его знания и воспоминания о людях, делах, событиях, кознях, битвах, путешествиях и далеких землях.

Гилл спустился по широким ступеням в глубокий холодный подвал. Караульный торопливо забегал вдоль стен, зажигая многочисленные факелы. Шипела смола, треща, разлетались огненные капли, и подвал постепенно наполнялся трепещущим ярким светом. От того, что лежало на полу, покрытое грубым полотном, во все стороны протянулись прозрачные тени, чернеющие там, где случайно накладывались друг на друга. Легко ступая, подошел Эвимант, один из ближайших помощников Гилла, замер в выжидательной готовности.

– Поднимите полотно, – сказал Гилл и отодвинулся, чтобы сандалией не коснуться края старого, замусоленного покрывала. Добавил брезгливо: – Пора заменить, проследи-ка, Эвимант.

«Смерть, – подумал он, – а к смерти невозможно привыкнуть, даже сталкиваясь с ней чаще, чем это положено нормальным людям. Смерть всегда нелепа, бессмысленна, как всякое разрушение, противостоящее порядку, особенно если служишь как раз порядку».

Гилл подошел поближе, наклонился, заглянул в широко раскрытые глаза микенца. Он знал, что россказни о том, будто в глазах убитого навечно запечатлевается облик убийцы, – глупые байки, но все равно надеялся иногда.

Ничего, разумеется, не видно было в мертвых глазах, только отражение Гилла и колышущегося пламени. Да еще ярость застыла на лице. «Настоящий титан, – подумал Гилл, – неудивительно, что к нему побоялись подойти близко».

Гилл перешел к кентавру.

– Странно, что он не воняет, – сказал Эвимант.

– Что?

– Запах от него, как от обычного человека, – сказал Эвимант. – Удивительно даже. Это же вонючие, грязные скоты.

– А ты часто с ними встречался? – рассеянно спросил Гилл, не оборачиваясь.

– Почти что и нет.

– Они такие же люди, как и мы.

– Эти-то твари? – хмыкнул Эвимант. – Полукони, полускоты.

Гилл выпрямился и уперся ему в лицо холодным, жестким взглядом. Эвимант попытался не отводить глаз, но это ему, конечно же, не удалось, и он опустил голову. У него было красивое, запоминающееся лицо, выражающее решимость и волю. Но Гилл Эвиманта почему-то терпеть не мог, и чем дальше, тем больше.

– Запомни, – сказал он тихо, – мы обязаны следить, чтобы законы защищали всех живущих в государстве – кентавров и фиванцев, хеттов и лапифов.

– Я все понимаю, – сказал Эвимант. – Мы обязаны. Только я никогда не поверю, что жителя Аттики можно уравнять с египтянином, а уж в особенности с кентавром. Конечно, матерью кентавров была богиня Нефела-Туча, но отцом-то – Иксион, нарушивший все законы, какие только существовали. Зря, что ли, он в Тартаре прикован к вечно крутящемуся огненному колесу? Да и Нефела, откровенно говоря…

– Ну да, – сказал Гилл. – Я был одним из лучших учеников в школе. «От отца кентавры унаследовали грубость, жестокость, неблагодарность, страсть к насилию, от матери – легкомыслие, ветреную переменчивость». Откуда это?

– Классический труд «О происхождении кентавров».

– Ты тоже был способным учеником, – сказал Гилл.

Можно было сказать многое: что классические труды пишутся все же людьми, а не богами, что никто из смертных не видел вечно кружащегося в Аиде огненного колеса, что давно истлели кости тех, кто знал Иксиона. Но не следует говорить всего, что думаешь.

– Так, – сказал Гилл, подходя вплотную. – Может быть, ты считаешь и меня ниже себя, твоего начальника, – вдруг во мне найдется капля неаттической дорийской крови?

Он злорадно отметил, как бледнеет, отступает на шаг Эвимант. Из угла бесстрастно смотрел сыщик Эпсилон. Колыхались тени.

– Нет! Нет! Я не хотел сказать…

– Верю, верю, успокойся, – небрежно отмахнулся Гилл. Иного способа уязвить нахального хлыща не было, и все же Гилл не чувствовал себя победителем. Ни капельки. Правда, и побежденным он никак не мог оказаться.

– Эвимант, уж не жениться ли ты собрался? – вдруг спросил из угла сыщик Эпсилон. – Уж больно много времени ты проводишь с Неей.

Гилл удивленно обернулся – вопрос был совсем не ко времени и не к месту. И перехватил злобный взгляд Эвиманта – чересчур злобный для простого раздражения, что кто-то сует нос в чужую личную жизнь. Но задуматься над этим не успел – дверь распахнулась, караульный крикнул сверху:

– Старик идет!

Старик, конечно, вряд ли бы спустился сам по довольно крутым и влажным ступеням – его без натуги несли на руках двое дюжих сыщиков. Судя по ухмылкам, роль носильщиков их только забавляла.

Старика осторожно поставили на пол.

– Придерживать под локоток, дедуля? – Сыщики разразились жизнерадостным хохотом. Они были неплохими парнями, только никак не могли уразуметь, почему этот хилый старикашка бывает необходим Гиллу более даже, чем они, сильные, ловкие и сообразительные.

Гилл хмуро махнул рукой, и они направились прочь.

– Доживешь до моих лет – и на урыльник сам не сядешь! – закричал вслед Старик. – Если доживешь, ню-хало!

– Угомонись, – сказал Гилл. – Дело серьезное.

– Вижу, вижу. – Старик быстрыми шажками просеменил к трупам. – Вижу, что поработали хваткие ребята – ухлопать Иксионова потомка довольно непросто, да и этакого детину…

Он замер, скрючившись в неудобной, даже для юноши неестественной позе. Потом стал выпрямляться, ужасно медленно даже для хворого старика, и Гилл ощутил холодок нехорошего предчувствия, отвратные ледяные мурашки. Чутье охотничьего пса не подводит…

– Гилл, этих – вон! – Старик говорил решительно и властно, как когда-то орал команды своим конникам, и от его голоса стало еще холоднее. – Слышал?

Эпсилона уже не было – он уловил направление руки Гилла до того, как она повернулась в его сторону. Незаметный, исполнительный сыщик Эпсилон. «Есть ли у него жена, дети, родственники, друзья? – подумал вдруг Гилл. – Что он любит или ненавидит? И как его все-таки зовут?»

Он спохватился:

– Эвимант, к тебе это не относится, что ли?

Эвимант повиновался – нехотя.

– А смотрит, будто прирезать хочет, – хмыкнул вслед Старик. – Пандарей пусть остается, в нем-то я уверен, сто лет друг друга знаем, верно, стилос ты одушевленный?

– Ты их знаешь? – нетерпеливо спросил Гилл.

– Я их никогда не видел, – сказал Старик. – Но знать можно и того, кого никогда не видел и не знал. Гилл, это один из Гераклидов. Точнее, Тиреней, сын Геракла и микенской жительницы Хлои. Жил в Микенах, ничем особенным не занимался – богатый человек, начитанный, владелец одной из лучших в Микенах библиотек, покровитель художников и поэтов.

– Ошибиться ты не можешь?

– Все-таки молодость временами – недостаток, – сказал Старик. – Ты хороший сыщик, но есть вещи, которых ты по причине твоей молодости просто-напросто не можешь постичь. Я никогда не рассказывал, почему ушел с военной службы? Нет? Однажды мне здорово досталось от Геракла, а я никак не хотел оставаться вторым или десятым. Это вылитый Геракл. Как две капли воды. Конечно, возможны и совпадения, но что ты будешь делать вот с этим? – Он протянул свою куриную лапку и без тени брезгливости коснулся мертвой руки. – История этих запястий заслуживает особого рассказа, Гилл. Прометей сделал их из своей цепи – несколько запястий для Геракла. Геракл дарил их либо своим детям ко дню совершеннолетия, либо особо близким друзьям. Большее число досталось детям, меньшее – друзьям. Запястья эти, кстати, Прометей изготовил как раз в Микенах.

– Значит…

– Подожди, – сказал Старик. – Ты хватаешься за то, что лежит на поверхности. Думаешь, раз в Афинах убит один из Гераклидов, срочно следует установить, не скрывается ли за этим попытка кого-то третьего натравить Микены на Аттику?

– Да, – сказал Рилл.

– А не упустили ли вы какой-нибудь детали, связанной с убитыми?

– Запястья совершенно одинаковые, – глухо сказал Гилл. – Одно из них сделано точно по размерам кентавра. Конечно, запястье кентавра может оказаться и подделкой.

– А если – нет?

– Тогда возникают вопросы, на которые я пока не могу найти ответов, – сказал Гилл. – С виду кентавр недостаточно стар, чтобы знать Геракла и быть его другом. Да и вообще друзей среди кентавров у Геракла не было, исключая разве что мудрого Хирона. Более того, Геракл перебил почти всех кентавров, за что его самого погубил кентавр Несс; кентавры ненавидят даже упоминания о Геракле. А заодно и всех Гераклидов. И вдруг выясняется, что Гераклид путешествует в компании кентавра, к тому же кентавр носит запястье, которое могло попасть к нему только от Хирона, учителя богов и героев.

– Именно так все и обстоит, – сказал Старик.

– Ты хочешь сказать, что этот случай не имеет никакого отношения к обычным политическим интригам?

– Ты сам сказал, – подтвердил Старик. – У тебя здесь случайно нет этих новомодных изобретений – слуховых трубок в стенах?

– Кому они нужны в подвале, куда сносят покойников?

– Как знать… – Старик покосился на сырые стены, закопченный потолок. – Покойники у вас сплошь и рядом непростые… Ты знаешь о разновидностях, на которые делятся правда и ложь, Гилл?

– Как это?

– Правда, которую нужно распространять; правда, которую следует скрывать; ложь, в которую необходимо заставить верить; ложь, которую следует выжигать каленым железом. Вот тебе четыре главных разновидности. От них, бывает, рождаются мелкие разновидности, но во главе угла все-таки остаются эти четыре.

– К чему это ты?

– Не знаю, – сказал Старик. – Интуиция, знаешь ли. Все же многое я повидал, многое пережил, и вряд ли я самый глупый из населяющих этот мир, хотя и уйду в иной, возможно, не оставив следа… Задумался я, Гилл. Философствую вслух. Ты случайно прикоснулся к чему-то, что не следует рассматривать как одну из обычных политических игр, происков Спарты против вас или Микен против Фив. Здесь другое. И я на твоем месте обязательно разжал бы ему ладонь и вытащил этот клочок бумаги. – Он резко обернулся и указал на крепко сжатый кулак мертвого Гераклида. Потом захихикал. – В каждом из нас живет эта любовь к театральным эффектам, все мы фокусники немножко. Я заметил этот клочок давно. А должен был заметить ты. Видимо, это ты не искал? Ты сам? А то – отдай кинжал мне…

Но Гилл сам наклонился к мертвецу, доставая кинжал. Решиться оказалось очень легко – стоило только напомнить себе, что иначе закостеневшие пальцы просто не разжать, и это не надругательство над мертвым, а наоборот, действия, служащие отысканию убийц.

– Конечно, пока неизвестно, выхватил ли Гераклид эту бумагу у нападавших, или ее пытались отбирать у него, – раздумчиво сказал Гилл. – Всего лишь клочок. Вернее, уголок листа. «Я, Архилох…», «…месяца…», «…потому что мы твердо…» Дальше уже просто обрывки слов. Какой-то Архилох…

– Какой-то? Архилох – довольно распространенное имя, но в сочетании с Гераклом… – Старик придвинулся ближе и перешел на шепот: – Ходят слухи среди тех, кто изучает литературу, что жил-де во времена оны некий Архилох, друг и неизменный спутник Геракла, составивший полное описание его жизни, странствий и подвигов.

– И?

– И – ничего, – сказал Старик. – Жизнеописания этого так и не удалось обнаружить. Более того, в существовании самого Архилоха многие серьезные ученые сомневаются. Жизнь Геракла окружена непроницаемым панцирем легенд, и постоянно возникают новые, появляются мнимые друзья и сподвижники, а то и дети. Поддельных мемуаров «друзей» и «сподвижников» тоже хватает. Кстати, по слухам, каждую главу своего труда Архилох начинал так: «Я, Архилох, говорю…» Рассказывают так, понимаешь ли…

– Тебе плохо? – протянул руку Гилл.

Лицо Старика стало восковым, едва ли не прозрачным.

– Нет, – сказал Старик. – Я всего лишь слышу грохот ворот Тартара. Что ж, ничего мне от жизни больше не взять, и ей от меня нечего уже получить. Когда меня убьют, Гилл…

– Что за чушь?

– Подожди. Перед тобой тайна, которая убивает. Этих двоих она уже, как видишь, убила. Вряд ли они последние. И тайна эта берет начало во временах моей молодости, но я уже слишком стар, чтобы участвовать в игре. Кончать придется тебе. Так что, когда меня убьют, Гилл… Одним словом, постарайся уцелеть и докопаться до истины. Если, конечно, получится.

– Это моя работа.

– Работа часто вступает в противоречие с очень многим, – сказал Старик. – Будем надеяться, что тебе не выпадет случая в этом убедиться. Впрочем, всегда трудно сказать, что считать невезением, а что удачей. Все зависит и от окружающих, и от самого человека.

– Становишься философом на старости лет? Они обожают напускать туман…

– Ничего подобного. Всего лишь предчувствую что-то, что надвигается независимо от нашего желания. Смерть вот свою вижу. Жаль, не вижу своих убийц.

И в глазах его не было ни удивления, ни страха, одно только спокойное примирение с неизбежностью.

– Да за что тебя должны убить?

– За то, что я, размышляя над случившимся, могу гораздо раньше тебя докопаться до сути.

– Но я могу…

– Не надо, – сказал Старик. – Ты сам знаешь, что в некоторых случаях не поможет никакая охрана. Подумай вот о чем. Неужели Гераклид и кентавр вошли в Афины только затем, чтобы пересечь город из конца в конец и погибнуть? Нигде не задерживаясь, по прямой, как полет стрелы, дороге направились к месту своей гибели? И не проще ли было убийцам подстеречь их за городом, в лесу, на безлюдной дороге?

– Думаешь, что-то было в Афинах?

– Да, Гилл. Что-то предшествовало убийству в Афинах, и мы не знаем, что здесь делали, что искали убийцы или убитые, или те и другие. В конце концов, кто за кем охотился, тоже неизвестно.

Он отвернулся и удивительно ловко для дряхлого старикашки заковылял вверх по крутым ступеням. Гилл не смотрел ему вслед. Наверху хлопнула тяжелая дверь подвала, и колыхнулось пламя ближайших факелов. Шипела смола.

Гилл не мог пока разобраться в своих ощущениях и страхах, не мог сказать, были ли страхи действительностью. Он знал одно: проблемы, загадки и тайны, нерешенные и неразгаданные в прошлом, достались настоящему. И предстоит их расследовать и принимать решения, хотя никто не поинтересовался, хотим ли мы, готовы ли мы, наконец, нужно ли это нам. Что ж, и так бывает.