Текст книги "Провинциальная хроника начала осени"

Он поднялся наверх. Отдавать дополнительные распоряжения не было смысла. Сыщик Эпсилон знал свое дело, с мертвыми поступят согласно заведенному для таких случаев порядку – глашатай объявит об их смерти на всех площадях и рынках, и если до заката не объявятся могущие заявить на прах родственные или дружеские права, их похоронят за счет казны, то есть по низшему разряду. Разумеется, если появится кто-то, пожелающий принять на себя заботы по их погребению, люди сыщика Эпсилона окажут таковому благодетелю ненавязчивое, но неотвязное внимание.

Впрочем, микенцу все равно обеспечено погребение не по низшему разряду, мысленно уточнил Гилл. Царь Тезей – дальний родственник Геракла, следовательно, Тезею приходится дальним родственником и незадачливый Гераклид Тиреней. И доложить Тезею придется прямо сейчас – как-никак убит Гераклид.

Он повернул голову, и за его плечом возник сыщик Эпсилон.

– Постоянную охрану Старику, – сказал Гилл. – Лучших. Чтобы никаких случайностей. У тебя что-то новое?

– Не столь уж важное, Гилл. В Афины прибывает Нестор Многомудрый, царь Пилоса. Визит неофициальный – Нестор намерен посетить храм Афины. Так объявлено.

– Ну что же, – сказал Гилл. – Поскольку у нас нет других сведений, будем считать, что объявлена чистая правда, и я рад, что на Пилосе почитают нашу покровительницу Афину. Примите необходимые меры безопасности. Охрана высокопоставленных гостей, как всегда, дело Дзеты. Это, в конце концов, неинтересно.

– Он тебе неинтересен?

– Нестор? – сказал Гилл. – Конечно, он – Многомудрый Нестор, вдохновитель похода на Трою. Но это другие времена, Эпсилон. Ушедшие. Времена отцов. – Он рад был отвлечься пока и поболтать на посторонние темы.

– Я сражался под Троей, – сказал вдруг Эпсилон.

– Ты? Я думал, ты немногим старше меня.

– Может быть, так оно и есть, Гилл, – сказал сыщик Эпсилон. – Нет у меня возраста. Мои годы остались там, на болотистых берегах Скамандра. Мы там убиты, там похоронены честолюбивые надежды и романтические мечты.

Словно завеса отдернулась, и на Гилла глянул другой человек, умудренный, суровый, знающий что-то непреходящее. И живой – потому что сыщик Эпсилон, по правде говоря, до того напоминал лишь равно лишенную пороков и достоинств исполнительную тень.

– Я об этом не знал, – сказал Гилл.

– И лучше будет, если забудешь. Коли уж я сам об этом почти забыл.

– Хорошо, – сказал Гилл.

Сыщик Эпсилон все смотрел на него незнакомым новым взглядом, и Гиллу постепенно стало казаться, что насквозь нереальны и это солнечное утро, и покрытые мельчайшими трещинками каменные стены, и он сам. И, окончательно отрешаясь от чего-то непонятного и бередящего душу, спросил:

– Так что там с женитьбой Эвиманта?

Глава 3
Дети богинь вихря

– Говорю Аттике и всем: пора что-то делать! Пора что-то делать, о афиняне, жители самого молодого в Элладе, но не столь уж убогого и обделенного славой города! Я сам его сын, плоть от плоти и кровь от крови этой земли, и пусть меня ругают и швыряют в меня камнями, но я не откажусь от утверждения, что Аттика – лучшая земля в мире, а вы, мои земляки и сограждане, – цвет и богатство человечества!

Маленький горбатый человек в драном хитоне выбросил вперед руку, и сначала рявкнули в тридцать глоток «Слава Менестею!» дюжие молодчики с медными изображениями гарпий на груди, растянувшиеся цепочкой вдоль храмовых ступеней. А потом заорала на разные голоса толпа, и это было как горный обвал: кричали почтенные торговцы и проститутки, ремесленники и отпускные солдаты, моряки и рабы, свинопасы и матроны, бродяги и праздные бездельники. Горбун в рваном хитоне поднял руку, и по толпе кругами, словно от брошенного в воду камня, побежала тишина, гомон затухал в выходящих на храмовую площадь улочках.

– Я отношу ваши славословия в ваш же адрес! – гремел Менестей. – Потому что я – это вы. Я слушаю ваши сердца и ваши мысли, я лишь выражаю ваши чаянья и вашу волю, я ваш слуга и раб и останусь им, покуда над землей светит солнце, а дождь падает сверху. Не воздавайте мне хвалы, воздайте ее себе! – Он опустил руки и продолжал тише, заставив всю толпу обратиться в слух; слышно было даже как хлопают паруса в Пирее. – Итак, Афины… Вы знаете, как нас именует вся остальная Эллада? Тяжело выговорить это слово, но придется. «Провинция» – так, благородные афиняне, именуют нас все эти чванные спартанцы, микенские бездельники и развратные фиванцы. Потому лишь, что мы молоды! Они не знают, что наша молодость и есть наше главное богатство и наше оружие. Микены, Пилос, Тиринф и все прочие – это смертельно больные организмы, насквозь прогнившие символы упадка. Ни одному из этих царств уже не подняться, им так и не удалось объединить Элладу и покорить варварские народы. И я говорю вам: сплотить пережившие свою былую славу царства, создать Великую Элладу судьбой и богами предписано нам. Мы – молодая кровь, мы юная сила, мы единственные не тащим на себе вековой груз пороков и ошибок. Афиняне, мы – очистительный вихрь, бешено сметающий пыль и тлен. И этот вихрь пронесется от моря до Фессалийских гор, а когда он рассеется, величаво встанет Великая Эллада и златовратная столица ее – Афины. И кто знает, не окажется ли тогда, что именно нам предназначено стать повелителями всей Ойкумены? Ведь мир изначально нуждался и будет нуждаться в повелителях, а чем мы плохи? Мы созданы великим Прометеем, в то время как живущие окрест народы – то ли превращенные какими-то недальновидными иноземными богами в людей животные, то ли вообще сотворены неведомо из какого дерьма. Разве можно сравнить с египтянами, поклоняющимися кошкам и хорькам, с непомнящими родства вавилонянами нас, родичей титанов, нас, получивших от самого Прометея божественный огонь? Слава Прометею!

Рев повис над толпой, как густой туман.

– Я против войны, – сказал Менестей. – Ни один человек в здравом рассудке не станет ратовать за войну, это отвратительное чудовище, плодящее пожары, слезы и смерть. Но есть война и война. Найдется ли хоть один человек, что при нападении врага покинет сограждан и спрячется в хлеву? Нет таких? Вот видите, афиняне: когда нападает враг, в бой идут все. Мне могут возразить, что на границах Аттики не маячат чужие войска. Так оно и обстоит – пока что. Но будет ли так продолжаться вечно? Отнюдь не уверен. Вспомните – разве на нас не обрушивались, не сжигали Афин спартанцы Тиндарея? Разве не вынашивали против нас черных замыслов кентавры? Лишь случай спас нас от их вторжения, вернее, великий Геракл, почти под корень истребивший это подлое племя. Но разве не плетут против нас заговоров злокозненные соседи и сегодня? И вот я призываю вас, афиняне: вооружайтесь во имя мира! Наши враги твердят, что мы слабы, что мы юны, что мы провинциалы? Отлично, мы покажем, что армия юных выскочек из провинции не уступит войскам замшелых Микен. Мы вколотим это в голову соседям нашими мечами!

И снова рев, и молодчики с гарпиями на медных бляхах вскидывают руки.

– Я ничего не имею против царя Тезея, – продолжал Менестей. – Он, безусловно, заслуживает уважения – герой войны с амазонками, победитель Минотавра и Прокруста, человек, создавший из жалкого селения вокруг жертвенника наши великолепные Афины. Но не устал ли наш царь от государственных забот и дел? Не постарел ли он? Не утратил ли разум и волю к деяниям, прославляющим Афины? В Троянской войне мы не участвовали, ограничившись посылкой одного корабля, что не прибавило нам чести и уважения. Разве хорошо, что одиннадцатый год на берегу гниет корабль, на котором когда-то вернулись из-под Трои наши храбрецы? Разве хорошо, что давно уже из наших оружейных мастерских не выходят новые боевые колесницы, доспехи для гоплитов и мечи? При всем моем уважении к царю Тезею, при всех его достоинствах и былых подвигах, не могу не сказать: его время прошло! Наступило время других, с горячей кровью и юной дерзостью. Да здравствует Великая Эллада и ее столица – Афины!

Засвистели флейты, и Менестей, спустившись по ступеням, пошел сквозь толпу, бурлившую вокруг него тяжело и густо, как смола в котле, и уже раздались первые крики придавленных. Стражники, кое-где торчавшие на площади, растерянно переминались с ноги на ногу, не в силах сообразить, как в такой ситуации поступать.

– Как видишь, все предельно просто, – сказал Майону Гомер. – Сначала нужно доказать, что мир вокруг насквозь изъеден недугом, а затем убедить, что ты оказался единственным, способным исцелить все немочи. Убедить, что только ты можешь открыть людям истину, и только они под твоим руководством перевернут мир.

– А потом? – буркнул Майон.

– В данную минуту никого не волнует, что будет потом, – сказал Гомер. – Гораздо интереснее и привлекательнее возможность верить, что все изменится, если немедленно разнести – что угодно и все сразу. Голова болит наутро – если она вообще еще на плечах. Слов нет, до чего любопытный образчик демагогии и подлости…

Он стоял, небрежно опершись о балюстраду, высокий, загорелый, и эта нарочито ленивая поза, прищуренные глаза наводили на мысль о пантере, обманчиво расслабившейся перед прыжком. Майон промолчал. Когда-то они с непонятным им самим упорством соперничали во всем – сначала в школе, борясь за звание первого ученика, потом на стадионах и в гимнасиях – в кулачных боях, в метании диска, в гонках колесниц; и всюду успех был переменчив, переходя то к одному, то к другому. Странно, но после того, как появились их первые стихи, дух беззлобного, но рьяного соперничества как-то незаметно угас, о нем и не вспоминали. Был Гомер и был Майон. Соперничество исчезло, а вот непонимание, подумал Майон, непонимание в последнее время слишком часто тенью ложится на прокаленные солнцем плиты мостовой. Вот и сейчас я не понимаю этих прищуренных глаз, цепкого взгляда, равнодушного вроде бы лица, но на деле поглощающего разговоры и жесты, запахи и звуки, как поглощает листва солнечный луч. Конечно, такой всасывающий, словно Харибда, взгляд, такой слух и должен быть у поэта, но здесь примешивается еще и что-то другое.

– На месте нашего школьного приятеля Гилла я давно бросил бы на это сборище тяжелую конницу, – сказал Гомер.

– Шутишь?

– Ничуть, – сказал Гомер. – Как ты к нему относишься? Я о Менестее, понятно.

– Я его просто не понимаю, – пожал плечами Майон. – Промелькнет временами здравое суждение и тут же тонет в глупости и лжи.

– Лжи – не спорю. Глупости – никоим образом. Ум как раз и заключается в том, чтобы доказать глупцам, насколько они умны, насколько именно их образ мыслей и куцые ценности велики и светлы. Менестею это удается, и я на месте Тезея побеспокоился бы. Ах ты!..

Он отшвырнул ударом кулака зазевавшегося и налетевшего на него разносчика пирожков, и тот полетел кубарем, рассыпая свой немудреный товар, – толпа, провожавшая Менестея, докатилась и до них и задела краем. Их осторожно обходили – Майон подумал, что это уважение вызвано не столько невеликой пока славой поэтов, сколько их известностью как опытных кулачных бойцов.

Потом что-то изменилось – «гарпии» безжалостно разгоняли толпу, действуя рукоятками кинжалов и дубинками, и по образовавшемуся коридору с колышущимися живыми стенами прямо к ним прошел Менестей.

– Я рад видеть вас среди слушавших меня, – сказал Менестей отрывисто и властно. – Я очень уважаю вас, друзья. Вы – живое олицетворение новой аттической молодежи, гармонично сочетающей мощь тела и духа.

Майон поклонился. Гомер сказал:

– Не перехвали нас, иначе боги, узрев на земле столь совершенных молодых людей, заберут нас на Олимп.

Менестей улыбнулся в знак того, что понял иронию и оценил по достоинству. Столпившиеся вокруг «гарпии» смотрели на них подозрительно и тупо.

– Я равно опасаюсь перехвалить вас и не воздать должного, – сказал Менестей. – Человек я простой и склонен искренне хвалить то, что мне нравится. А мне нравится твой «Поход к амазонкам», Майон, и твои стихи о Геракле, Гомер. Есть и замечания, разумеется, но не буду о них сейчас упоминать. Сейчас я всего лишь хочу задать вопрос: чем вы нас порадуете вскоре?

– Пока – ничем, – сказал Гомер быстро.

– Я думал о Троянской войне… – сказал Майон.

– Это прекрасно! – Менестей взял его за локоть и ласково заглянул в глаза. – Как-никак в этом грандиозном предприятии принимали участие и афиняне. Это слава Эллады, и она до сих пор ожидает своих певцов. Кстати, на днях ваш друг скульптор Назер установит на этой площади статую – монумент сражавшимся под Троей. Вдумайтесь, – он поднял палец, – впервые в мировой истории будет установлена статуя не бога, не титана – человека. Победителя Трои.

– И не менее важно, что это событие произойдет в Афинах? – усмехнулся Гомер.

– Ты уловил мою мысль, – кивнул Менестей. – Что же, оставляю вас, не смея мешать вольному полету поэтической мысли.

Он склонил голову и прошествовал прочь, следом заторопились «гарпии».

– А ведь это уже не шутки, – сказал Майон.

– Это я тебе и стараюсь доказать, – сказал Гомер. – Когда слабнут Тезеи, приходят Менестеи. Ты действительно собираешься писать о Троянской войне?

– Почему бы и нет?

– Да, предприятие было грандиозное. Есть о чем поразмыслить. На твоем месте я прежде всего побеседовал бы с Тезеем. Как-никак он участвовал в том, первом похищении Елены, он ее украл, после чего на нас и навалилась Спарта. И пришлось отстраивать едва построенные Афины заново.

– Я об этом не знал, – сказал Майон.

– А это, между прочим, чистая правда. Тиндарей бросил спартанцев на Афины не по причине изначально присущего спартанцам коварства, как уверяли нас учителя, а после того, как Тезей украл Елену. Эта девчонка уже тогда была невыносимо соблазнительна. Прошло несколько лет, и из-за тех же прекрасных глаз запылала Троя.

– Значит, вот так, – сказал Майон.

– Да. На днях эпизод с Тезеем и Еленой включат в курс истории. Наука не стоит на месте, и в ее распоряжении оказались новые знания, позволяющие исправить прежние.

– Может быть, Тезею не захочется об этом вспоминать?

– Не думаю, – сказал Гомер. – У него было достаточно много женщин, чтобы грустить о той полудевочке, и слишком много он славных дел совершил, чтобы стыдиться юношеского безрассудства.

– Так, – сказал Майон. – Выходит, Елену похищали дважды. Первый раз это привело к войне Спарты и Афин, второй – к Троянской войне. Почему же нам прожужжали уши о втором похищении и долго молчали о первом? Если самому Тезею было безразлично, знают об этом или нет…

– Ну, это не самый интересный вопрос, – сказал Гомер. – Есть другие. Например: почему Тезей всего лишь год спустя, когда Елену решили выдать замуж, не поехал в Спарту следом за многочисленными претендентами на ее руку? Коли уж он был влюблен? А он, как мы знаем, умел любить по-настоящему… Почему Тезей не участвовал в Троянской войне? Где носит Одиссея все эти годы, если он, как утверждают некоторые, все еще жив?

– При чем здесь Одиссей?

– При том, что во всей этой истории множество темных мест, – сказал Гомер. – И самая темная сторона дела – почему в Троянской войне, согласно официальной историографии, подготовленной в немалой степени и Гераклом, не участвовал ни один из многочисленных Гераклидов? За исключением разбойника и выродка, от которого все отступились… Я ведь и сам интересуюсь Троей, Майон. И я могу прозакладывать голову, что существует какая-то тайна, в немалой степени связанная со смертью Геракла. А может, и со смертью братьев Елены Кастора и Полидевка.

– Я об этом никогда не думал, – сказал Майон.

– А впрочем, нас это и не касается. – Он вновь стал похож на лениво подставившую брюхо солнцу пантеру. – Распутывать нынешние интриги – дело сыщиков, прошлые – дело ученых. У нас другие задачи – слушать, видеть, рассказывать о том, что было… а может, и о том, чего не было… Ты не идешь к Назеру? Тогда – до встречи.

Майон смотрел ему вслед. Вот он ловко обогнул нищих, дравшихся вокруг рассыпанных пирожков, раскланялся с кем-то из знакомых. Скрылся за поворотом. И снова возникло ощущение холодной тени на теплых потрескавшихся камнях.

«Видимо, все дело в том, что мы взрослеем, – подумал Майон. – Мы вступили в пору зрелости, наши деяния и поступки приобретают все большие значения и ответственность, и поневоле нас разносит в стороны, словно случайно встретившиеся в море корабли, и нет уже места былым играм на морском берегу, мальчишеским стремлениям к тому, чтобы все в мире было ясно и просто. Мы учимся сложности. Но почему же нас разносит в стороны? И допустимо ли, ссылаясь на сложность жизни, узаконить некое необходимое соотношение правды и лжи?»

– Учитель, – робко сказали сзади.

Майон сердито обернулся.

– Эант, я много раз просил не называть меня учителем, – сказал он. – Мне еще рано чему-то учить, самому следует учиться и учиться…

Но Эант смотрел восторженно, не желая принимать никаких возражений. Долговязый голенастый подросток, очень мало знавший, но стремившийся знать как можно больше, ничего еще не сделавший, но уже сейчас готовившийся свернуть горы.

– А это откуда? – поинтересовался Майон. – Ради такого украшения нужно потрудиться на совесть. (Правый глаз Эанта украшал великолепный синяк, начавший уже лиловеть.)

– А это мы швыряли камнями в «гарпий», – сказал Эант. Никакого сожаления или раскаяния в его голосе не чувствовалось. – Убежать не все успели, они поймали нас с Филоттом и хотели заставить кричать: «Да здравствует Менестей!»

– А вы?

– А мы кричали совсем другое. Потом за нас вступились моряки. Ты недоволен?

– Конечно, – сказал Майон. – Это уже не мальчишеские потасовки, это может плохо кончиться…

– Думаешь, я не понимаю? Учитель, с этой шайкой нельзя иначе! Или я должен поступать не так, как мне подсказывает совесть?

– Нет, – сказал Майон. – Всегда поступай так, как тебе подсказывает совесть. Но здесь другое, Эант. Ты, несомненно, талантлив, и ты не имеешь права ввязываться в драки вроде сегодняшней.

Он замолчал. Он видел глаза мальчишки и знал, что ничего с этим не поделать, не погасить мутной водой затасканных поучений этот огонь.

Майон засмеялся и махнул рукой.

– Ладно, – сказал он. – Не следует ставить кулак выше слова, но и одними лишь словами иногда не обойдешься. Надеюсь, этой дракой твои новости не исчерпываются?

– Нет, – сказал Эант. – Я написал новые стихи. О Геракле. Конечно, ты можешь сказать, что тему я выбрал неудачную, – сейчас все пишут либо о Геракле, либо о Елене Прекрасной…

– Можно взять старую тему и сказать что-то новое, – сказал Майон.

– Кентавр сказал то же самое.

– Какой кентавр?

– Разве ты его не встретил?

– Я пришел домой очень поздно, – сказал Майон и смущенно подумал, что мальчишка догадывается о его маленькой лжи. – А что случилось?

– Вечером к тебе домой приходили двое – кентавр и какой-то микенец. Твой дядя говорит, что этот микенец похож на Геракла.

– Да, дядя в молодости видел Геракла, – сказал он. – А что им было нужно? У меня нет знакомых кентавров.

– Не знаю. У них к тебе какое-то дело. Жутко важное дело. Они сказали, что придут еще раз.

– Любопытно, – сказал Майон.

Глава 4
Стрелы из прошлого

Гилл шагал по дворцовым коридорам отрешенный и бесстрастный, как тень, – во дворце он всегда был именно таким. В зале, куда он вошел, несколько сановников, как обычно, едва поклонились и сделали вид, что ужасно увлечены важным разговором о государственных делах, то есть обычной глупой болтовней о царских милостях, которые уже выпали на их долю и которые, конечно же, непременно выпадут впредь; вечное хвастовство малоазийскими чистокровными лошадьми, красивыми и искушенными женщинами, обитыми золотом колесницами, драгоценностями; сплетни о том, что на кого-то, сейчас отсутствующего здесь, царь Тезей вчера посмотрел сурово, и догадки, к чему это может привести; слухи о будущих возвышениях и падениях. Как вчера. Как год назад. Как десять…

Гилл ненавидел их отнюдь не за то, что они ненавидели его и считали его занятие презренным ремеслом, но и боялись в то же время. Бывшие самовластные царьки, правившие одной-двумя деревушками, и жившая едва ли не рядом со свиньями в хлеву, но налитая непомерным честолюбием старая знать, когда-то усмиренная было Тезеем, – все вместе они не стоили и мелкой монеты и существовали только потому, что и Тезею нужны царедворцы…

Тезей, великий царь Афин и Аттики. Восхищение этим полубогом (сын Посейдона!) составляло стержень преданности Гилла. Дело в том, что Тезей победил Прокруста, Минотавра и Марафонского быка. Были подвиги и славнее – к примеру, подвиги Геракла. И уж, конечно, не в том дело, что Тезей посетил Аид и сумел выбраться оттуда, – это всего лишь шалая юношеская выходка. Заслуги Тезея в другом.

В том, что на памяти одного поколения деревушка вокруг посвященного Афине жертвенника стала красивым многолюдным городом, почти не уступающим столицам более древних царств Эллады. В том, что Аттика не воевала многие годы – и это во времена, когда на десять стран приходилось тридцать три войны. В том, что впервые в греческой истории жизнь определяли писаные законы – в то время как в других странах жизнь и смерть и многое другое по-прежнему зависели от переменчивой и жестокой царской воли. В том, что ремесленники и землевладельцы жили лучше и богаче, чем где-либо в Элладе. В том, что Тезей покончил с меновой торговлей и ввел в обращение деньги, что, в свою очередь, укрепило торговлю и вело к дальнейшему расцвету Афин.

Разумеется, все это тоже потребовало крови. Может быть, временами – крови излишней и напрасной. Но Гилл помнил, что с тех пор, как из-под пальцев Прометея вышли первые люди, сменилось всего-навсего десять поколений. Многому приходилось учиться на ходу, многое создавать самим, до всего доходить своим умом.

Слуга кивнул ему, Гилл откинул тяжелую портьеру и вошел. Поклонился. Подошел, подавляя неуместное мальчишеское волнение, подступавшее временами и не имевшее ничего общего с верноподданническим трепетом. Поклонился еще раз, составляя в уме первую фразу (она, как обычно, не складывалась) и произнес:

– Царь, в Афинах убит Гераклид.

Он ожидал если не гнева (который его не пугал, но удручал), то хотя бы удивления. Но – ничего. Тезей сидел, положив руки на резные подлокотники тяжелого кресла из ливанского кедра и смотрел даже не спокойно – равнодушно, словно эту новость он узнал давно, успел обдумать и примириться. «Но ведь не может этого быть!» – вскрикнул про себя Гилл.

– Кто? – спросил Тезей.

– Тиреней, из Микен.

– Он всегда берет самых лучших, этот коллекционер душ из Аида… Подробности.

Гилл рассказал, профессионально выделяя главное.

– Пожалуй, я могу назвать тебе и имя кентавра, – сказал Тезей. – Нерр, внук Хирона, знаток иноземных языков, звездочет, книжник, путешественник. Я никогда его не видел, но с Тиренеем и с браслетом Хирона мог оказаться только он.

– Может быть, ты знаешь и их убийц, царь? – спросил Гилл. – Коли уж ты знаешь их имена, знаешь, что они должны были путешествовать вместе. Кто убил их?

Он рисковал навлечь на себя гнев, но сейчас такие опасения ничего не значили – Гилл понимал, что столкнулся с чем-то значившим неизмеримо больше, чем интриги-однодневки.

– Их убило Прошлое, Гилл, – сказал Тезей. – То есть все равно что никто.

– Но так не бывает, – сказал Гилл. – Должен быть конкретный человек, отдавший приказ, должны быть исполнители.

– Этого не знаю. Возможно, я мог бы тебе помочь, рассказав о прошлом, но слишком долго пришлось бы рассказывать и нет уверенности, что я назову виновников, – порой очевидец событий знает меньше, чем тот, кто сто лет спустя пишет исторический труд.

– Рукопись Архилоха – легенда?

– Не знаю. Тиреней был уверен, что нет.

– Но сам-то Архилох существовал?

– Еще бы, – сказал Тезей. – Я его хорошо знал. Но что с ним сталось после смерти Геракла, куда исчезла рукопись и была ли она – неизвестно. Архилох был интересный малый, этакая смесь воина и книжника, – во времена моей молодости таких хватало, да и нынче они не перевелись.

– Значит, он исчез?

– Я тогда был на Крите, – сказал Тезей. – Все произошло без меня – расправа Геракла с кентаврами и его смерть. Вдруг распался отряд Геракла: кто погиб, кто побрел неизвестно куда. Я так и не выяснил подробностей – не до того было.

– Понимаю, – сказал Гилл. – Царь, я ставлю вопрос иначе – есть ли сейчас кто-нибудь, кому нужно захватить или уничтожить рукопись Архилоха? Есть ли в этой рукописи что-то, из-за чего и сегодня гибнут люди? Царь!

Он подался вперед, но Тезей остановил его властным движением руки. Откинул голову, прижав затылок к резным кедровым доскам, бледность заливала крупное лицо с резкими красивыми чертами, похожее на каменные львиные морды с микенских ворот. Гилл вдруг подумал, что Тезей стар. До сих пор такой мысли не приходило в голову, язык не поворачивался произнести это слово, потому что почтенный возраст и старость – понятия с разным содержанием. Сейчас они слились в одно, и Гилл не узнавал своего кумира, своего героя.

Тезей заговорил тихо, медленно и внятно, но Гилл не знал, помнят о его присутствии или нет:

– А есть ли она, абсолютная истина? Когда я был молодым, когда у Геракла не было ни одного седого волоса, ответы казались недвусмысленными и четкими, все было по плечу, и мы верили, что не сегодня завтра перевернем мир. Но проходят годы, и с каждым новым свершением видишь, что впереди высятся те же неприступные вершины, а друзья и соратники один за другим уходят в небытие…

«Ему крепко досталось, – подумал Гилл. – Ударов судьбы выпало на долю предостаточно – смерть в расцвете красоты и молодости Ипполиты, первой жены, той самой прекрасной амазонки, смертельная вражда второй жены, Федры, с пасынком Ипполитом, ее безумие и самоубийство, смерть Ипполита. Годы заключения в Аиде. Раны, тяготы долгих походов, бешеный, нечеловеческий труд – сколачивание и укрепление новой Аттики. Для обычного человека слишком много. Да и для сына Посейдона – тоже. Но он не может, не должен, не имеет права сломаться – человек, полубог, в которого я беззаветно верю!»

– Так о чем мы? – спросил Тезей, он снова был прежним, но Гилла больно царапнуло понимание, что Тезей, оказывается, может быть и другим.

– Есть ли люди, которым нужно захватить или уничтожить рукопись Архилоха? Есть ли в ней самой что-то настолько важное? Что-то, до сих пор не потерявшее значения?

Он начинал уже бояться, что не дождется ответа.

– Я не знаю, – сказал Тезей. – Весьма возможно… Тебе следовало бы прекратить это дело. К чему нам сражаться с лемурами[1]1
  в древнегреческой мифологии лемуры – тени мертвых, беспокоящие по ночам живых


[Закрыть]?

– Боюсь, что эти лемуры целиком из плоти и крови.

– Все равно, – вяло сказал Тезей.

– Это приказ?

– На твое усмотрение. Если не боишься.

«Но что же происходит?! – вскрикнул про себя Гилл. – Я теряю нить, перестаю что-либо понимать, а меж тем мне как раз надлежит все понимать и все предусмотреть. Не говоря уже о том, чтобы все знать. Чьи руки тянутся из прошлого и что произошло двадцать лет назад у горы Эримант?»

– У тебя все?

– Меня беспокоят «гарпии», – сказал Гилл. – Они все больше наглеют. Пропадает оружие, а виновных никак не удается отыскать. Менестей собирает все больше слушателей.

– Это несерьезно, В конце концов, я сделал для Афин неизмеримо больше, чем какой-то горлопан, который вообще не сделал ничего.

– Возможно, – сказал Гилл. – Но я ловлю себя на мысли, что на приемах слежу за нашими царедворцами, пытаясь угадать, у кого из них может оказаться под одеждой кинжал.

– А это уже чуточку смешно.

– Возможно, – повторил Гилл. – Но очень уж неспокойно у нас в последнее время. Я могу идти?

– Да. И постарайся не выдумывать новых сложностей. Нам хватает забот со старыми.

Гилл шагал по коридорам размашисто и слепо, не видя и не слыша никого и ничего, и сановники торопливо отшатывались, вновь поминая злым шепотом проклятого Дорийца, а челядь рангом пониже, не имевшая права негодовать вслух, со сладкими улыбочками кланялась, прижимаясь к стенам. Он был в ярости. Холодная, мрачная, пахнущая кровью тень, словно вырвавшееся из Аида тяжелое черное облако, наползала на солнечные, безмятежные Афины. Может быть, видел и ощущал ее ядовитое дыхание только он, а Тезей… Что-то непонятное и тревожащее происходило с Тезеем.

Он спустился в маленький дворик. Выжидательно придвинулись его люди. Гилл поманил отвечавшего за тайную охрану дворца сыщика Сигму и сказал резко:

– Следить бдительно.

Из-за спины Сигмы возник Эпсилон. Слов не потребовалось – Гилл взглянул, и Эпсилон грустно кивнул в ответ. Кто-то распахнул неприметную калитку, Гилл прыгнул в колесницу, возничий дико заорал, и рыжие хеттские кони с коротко подстриженными гривами понеслись за ворота. Гремели колеса, возничий кричал «хай-хай-ю!», люди шарахались, Гилла швыряло, как попавший в бурю корабль, но он не замечал ни ударов, ни толчков. В голове бессмысленно вертелась старая сказка о дураке Коребе, который надумал как-то пересчитать морские волны, а сам не умел считать до пяти.

Он спрыгнул с еще не остановившейся колесницы и побежал в дом. Сыщик Эпсилон беззвучно несся следом.

Старик лежал на широченном ложе, хотя долгие годы спал один, его лицо было спокойным и строгим, глаза открыты, и белая рукоятка ножа из оленьего рога, торчавшая против сердца, почти сливалась с белым хитоном и не сразу бросалась в глаза. Гилл наклонился, невольно заглянул в свиток, лежавший под откинутой правой рукой Старика:

«…таким образом, одни продолжают уверять, что Архилох вымышлен, либо в результате незнания всех подробностей жизни Геракла, либо в угоду потрафить вульгарным любителям сенсаций. Другие же, напротив, продолжают считать Архилоха существовавшим в действительности другом и бытописателем Геракла».

Прошлое продолжало убивать. Если бы Старик не признал одного из убитых, Гилл с чистой совестью отправил бы трупы к божедомам, не узнал об Архилохе, не прикоснулся к тайне. Продолжая размышлять над случившимся, Старик мог доискаться до неких истин и потому должен был замолчать. И замолчал.

Не отрывая взгляда от трупа, Гилл слушал доклад сыщика Эпсилона – вернее, констатацию факта, что ровным счетом ничего не известно. Никто из многочисленных слуг, чад и домочадцев ничего не видел, ничего не слышал и ничего не знал.

– Но наш опыт показывает, что так не бывает, – сказал Эпсилон, понижая голос из-за подглядывающих в дверь слуг. – Наши сыщики не проглядели бы пытающегося проникнуть в дом постороннего. Сообщник был в доме. И он вовлечен в убийство второпях, на скорую руку – будь он более надежен, ему поручили бы подбросить яд. Но они торопились, надо полагать.

– Все правильно, – сказал Гилл. – Мы поднатужимся и разоблачим повара или привратника – последнюю спицу в колесе, но нам-то нужен тот, кто за всем этим стоит.