Текст книги "Цвет твоей крови"

Благородно мне оставили четвертушку гуся, причем с ногой. Не раздумывая долго, я отломил бо`льшую часть и съел без хлеба и соли, обглодав и обсосав косточки. Остаток завернул в лопух и упрятал в карман галифе – просалится карман моих шикарных синих бриджей, да что теперь их беречь…

Вытерев лопухами жирные руки, напился впрок из ручейка и зашагал на восток, уже бодрее, чем до того, – неплохо подзаправился. Понемногу шум на большой дороге становился все тише, а там и вовсе пропал – определенно я забрал влево, как бывает с человеком без компаса в лесу без тропинок. Шагал, и в голову поневоле лезли разные мысли…

Прежде всего я гадал о судьбе друзей-товарищей в зеленых пограничных фуражках. Уж они-то ни за что не стали бы драпать на восток. После войны стало известно, что так оно и произошло, достойно встретили немца войска товарища Берии, занявшие оборону еще в ночь перед немецким нападением. Вот только об участи многих застав, отрядов и комендатур мы ничего не знаем до сих пор и никогда уже не узнаем – живым оттуда никто так и не вышел…

Подумав тревожно о людях, я подумал и о своем Абреке – с ним-то что приключилось? Комод не на пустом месте назвал меня «красным кавалеристом» – я им и был. В городе у нас был ипподром, и давно, еще до того, как я вошел в пионерский возраст, там сколотилась группа мальчишек (было и немного девчонок), которые там пропадали, за что иногда получали дома втык – когда это шло в ущерб выполнению домашних заданий и чтению книг. Убирали в стойлах, а потом нам доверяли и поить коней, и чистить скребницами. Все, кто работал на ипподроме, относились к нам хорошо, если видели, что это не минутный каприз, а серьезное увлечение. Иногда доверяли даже немного проехаться верхом – в виде особого поощрения. И многие из «юных кавалеристов», как нас кто-то прозвал, достигнув призывного возраста, стремились как раз в кавалерию – и многие попадали. Вот и я, прикипев душой к коням, когда подошел мой год, попросился в «синие петлицы». В военкомате я был такой даже не десятый, но капитан рассудил иначе – и петлицы мне достались не синие, а зеленые, направили в Харьковское кавалерийское пограничное училище. Там я и заслужил значок «Ворошиловский конник» – гораздо более редкий, чем «Ворошиловский стрелок». Он и теперь красовался у меня на гимнастерке рядом с «Ворошиловским стрелком». До войны их разрешалось носить на гимнастерках, но после начала войны они как-то быстро с военной формы исчезли. Нет, не было запрещающего циркуляра – просто-напросто как-то и неуместно показалось носить посреди грохотавшей войны мирные значки довоенного, во многом беспечного времени…

Потом лес стал редеть, и я вышел к довольно широкой, наезженной дороге. Почва здесь была песчаная, дожди давно не шли, и следы легко читались – пограничник должен уметь разбираться во всевозможных следах. Больше всего их было от копыт и тележных колес, но среди них виднелись и оставленные безусловно автомобильными шинами – одним-единственным автомобилем, явно тут проходила не колонна, а одинокий самоход, очень похоже, что не грузовик или легковушка, а тяжелый бронеавтомобиль, типа БА-10.

После недолгого раздумья я и двинулся по дороге – она вела на восток, пусть и не прямехонько, а с некоторым отклонением к северу, но не особенно большим. Разумеется, непонятно было, иду я к деревне или от деревни (такая дорога свидетельствует, что неподалеку есть деревня, очень возможно, и немаленькая), – откуда на такой дороге указатели и таблички? Но, в конце концов, передо мной стояла самим собой поставленная задача – не людей искать, а продвинуться как можно дальше на восток. Впрочем, если места достаточно оживленные, может, и удастся разузнать обстановку. Лишь бы там не было немцев, казавшихся уже вездесущими…

А там меж деревьями показалась и околица, первые деревенские дома. Вот тут следовало держать ухо востро, чтобы не попасть как кур в ощип… Присмотрев местечко, где подступавший к околице лес был погуще, я укрылся за толстой елью и стал наблюдать в четыре глаза, слушать в четыре уха.

Определил я правильно: через пару домов от крайних стоял бронеавтомобиль БА-10, серьезная машина на трех осях, с танковой пушкой в башенке. Калибр я с ходу определить не смог (он мог быть и тридцать семь миллиметров, и сорок пять), но такие подробности были мне совершенно ни к чему. Гораздо интереснее другое: башенный и бортовой люки распахнуты настежь, и по броневику, азартно перекликаясь, лазают с обезьяньим проворством с полдюжины босоногих мальчишек. Двое гордо восседают на башенке, один подтягивается на стволе пушки, как на турнике (башня повернута так, что пушка смотрит в сторону), а еще двое – мать же твою! – вертят в руках снаряд от пушки. Хорошо еще, просто разглядывают, но если один из огольцов трахнет камнем по капсюлю…

В том доме, возле которого стоял бронеавтомобиль, возилась в огороде женщина, не обращая никакого внимания на забавлявшихся со смертоносной штуковиной ребятишек. Она была ко мне спиной, но, судя по оплывшей фигуре, уже в годах. В доме слева мужик лет пятидесяти лениво что-то делал с тележным колесом. Доносился, так сказать, повседневный собачий брех. Поблизости слышался стук топора – судя по интервалам между ударами, рубили дрова. Наконец, слева щипал травку табунок гусей. Судя по всему – особенно последнему обстоятельству, – немцев в деревне не было, может быть, еще не появлялись вообще. Иначе бы точно не обошли вниманием гусей, наверняка и бронеавтомобиль. Капитан рассказывал: два дня назад они встретили на дороге тройку БА-10 и обрадовались было, но вовремя заметили на бортах свеженамалеванные немецкие кресты, черные с белой каймой. Укрылись в лесу, но броневики их обстреляли и покатили дальше, – а за ними тянулись грузовики с немецкой пехотой.

Положительно, деревня жила мирной жизнью, как до войны… И я решился: вышел из-за дерева и направился в деревню, предварительно все же расстегнув кобуру и продумав пути отхода – если не так возвышенно, прикинув, как в случае чего со всех ног припустить в лес.

Пацанята меня заметили – и дружно припустили вдоль по улице, только босые пятки мелькали. Снаряд те двое бросили – ну, он от сотрясения не взрывается, не то что иные артиллерийские калибры с ввинченными взрывателями… Я подобрал его и осмотрел – капсюль целый. Заглянул в броневик: там на своем месте лежали пулеметные диски, а в решетчатом ящике торчали острые головки снарядов – все на месте, только одно гнездо пустое, вот он, снаряд оттуда, лежит в пыли у моих ног. Помянул недобрым словом экипаж – машину они, предположим, бросили, потому что кончилось горючее, причина самая что ни на есть уважительная, но вот бросить снаряды там, где детвора запросто могла подорваться… Боекомплект целехонек – значит, за все эти дни с немцами ни разу в бой не вступили. Драпали, обогнав пехоту, или попросту не выпало случая повоевать? Да ну их к черту, незачем ломать голову…

Неплохо было бы прихватить с собой пулемет с парочкой дисков – но замучаешься тащить, и, что важнее, в одиночку против колонны не много и навоюешь, даже с двумя пулеметами… Так, приборная доска вдребезги разбита, сразу видно, не спеша и обстоятельно: ни одного целого циферблата, только осколочки стекла на полу, стрелки либо погнуты-вмяты, либо выломаны. Хоть об этом позаботились, моторные. Да и пулемет без замка…

Сзади раздался звонкий тенорок:

– Интересуетесь, военный товарищ в синих штанах?

Я вздрогнул от неожиданности, но тут же взял себя в руки и не спеша вылез. Спрашивал старичок в поношенном пиджаке со значком давным-давно отмененного общества «Друг детей», с редкой сивой бородкой на манер всесоюзного старосты товарища Калинина. Судя по лукавой хитрованской физиономии, здешний дед Щукарь, изволите ли видеть.

Оказалось, за то недолгое время, что я осматривал нутро бронеавтомобиля, возле него собралась немалая кучка деревенских: злоязычный «друг детей», две старухи, мужик крепко за сорок, три женщины того же примерно возраста и два юнца старшеклассных годков – оба, кроме комсомольских значков (они тогда были не с профилем Ленина, а с буквами КИМ в кружочке – Коммунистический интернационал молодежи), щеголяли и неплохим набором значков других: тут и «Ворошиловский стрелок», и БГТО, и ПВХО[4]4
  Готов к труду и обороне; Готов к противохимической обороне.


[Закрыть]. И та женщина, что возилась в огороде, смотрела на нас, подойдя вплотную к невысокому хлипкому заборчику.

Подходили еще два мужчины и две женщины – ну форменное тебе «по улицам слона водили»… Их взгляды оптимизма не внушали: двое мальчишек, правда, таращились чуть ли не восторженно, а взрослые смотрели хмуро, недружелюбно. Навидался я уже таких взглядов за последние дни. У таких язык не повернется еды в дорогу просить. Ладно, перебедую, кусманчик гусятины есть, разве что попросить какую-нибудь баклажку или пустую бутылку под воду… Уж напиться, я думаю, дадут…

– Отступаете, значит, военный товарищ? – спросил язвительный дедок, светясь улыбочкой и поглядывая искоса на односельчан с видом успешного клоуна.

– Так сложилось, – ответил я.

– Поди, на заранее подготовленные позиции?

Тут уж я промолчал.

– В точности как в ту германскую, – сказал мужик в годах с тем напускным бесстрастием, что хуже явной насмешки. – Тоже орали все поначалу, с батюшки-царя начиная: шапками закидаем, на вилы взденем, как сноп соломы… А потом насмотрелись… Сидишь в окопе с винтовкой, а он «чемоданами»[5]5
  «Чемодан» – крупнокалиберный снаряд.


[Закрыть] забрасывает…

– Да что вы такое говорите, дядя Рыгор! – воскликнул негодующе тот из комсомольцев, что был повыше ростом. – Сравнили тоже царские времена с советскими! Красная армия, я так полагаю, разворачивается для решающего удара…

– Развернули младенца – а он обкаканный… – проворчал мужик.

Тот, что пониже ростом, спросил звенящим голосом:

– Товарищ лейтенант, а нас призывать будут? Мы в аккурат десять классов кончили в райцентре, винтовку знаем и наган, в противогазах кросс бегали…

Стоявшая рядом женщина залепила ему смачный подзатыльник и прикрикнула:

– Без тебя, сопля, повоюют!

– Без тебя успешно отступят, – поддержал глумливый дедок. – До самого до Кремля, с которого, в каком-то стихе говорится, вся земля начинается…

– Да что вы такое говорите? – воскликнул парнишка чуть ли не со слезами на глазах. – Кто ж их пустит? В Кремле товарищ Сталин!

– Может, уж не в Кремле, а в Бугульме… – проворчала та баба, что отвесила ему подзатыльник.

Видя, что готова разгореться свара, я поспешил вмешаться:

– Есть другой вопрос, товарищи. Сельсовет в деревне есть?

– Куда ж без него, – сварливо ответила воинственная баба. – Деревня большая, сельсовет полагается… Только председатель как уехал третьего дня в райцентр, так и не вертался, хоть до райцентра и девяти верст не будет… А что?

– Надо бы насчет этого что-нибудь придумать. – Я тронул носком сапога лежавший в пыли снаряд. – Их там много, ребятишки подорваться могут. Вы, я так понимаю, воевали? – повернулся я к мужику.

– Два года винтовку таскал за бога, царя и отечество, – мрачно сказал он. – Потом красные мобилизовали. Снаряд, конечно, штука опасная, это мы понимаем, да вот руки не дошли…

– К Левонтию их в колодец покидать, – предложил дедок, кивнув на близлежащий дом. – Он партийный, ему как бы и положено. В колодце-то не рванут, военный товарищ?

– Не рванут, – сказал я.

– Вот и ладненько, – кивнул дедок. – Все равно Левонтий в отъезде. Вчера запряг лошадку, посадил жену с дитем, два узла прихватил и покатил неизвестно куда. Он партийный, а партийных, слух прошел, немец крепко не одобряет…

– Надо что-то придумать со снарядами, – сказал я. – Ваши ж дети… А как с машиной было? – спросил я, кивнув на бронеавтомобиль.

– Обыкновенно, – охотно ответил дедок. – Закатила она в деревню, замолчала и встала. Один сказал сквозь зубы: горючка кончилась. Мы их не особо и спрашивали: бешеные какие-то все трое, зыркают по-звериному, за кобуру хватаются. Поесть попросили, не так чтобы по-хорошему, люд собрал того-сего от греха подальше, они и ушли своей дорогой. А что вокруг делается, военный товарищ? Вы, я так понимаю, из командиров будете? Вон Гринька вас лейтенантом назвал. А вот я, уж не гневайтесь на скудоумного, что-то ничего флотского в вас не усматриваю. Я при царе Александре Последнем службу во флоте отбывал, так только на флоте и были лейтенанты, а на суше – исключительно что поручики…

Не было никакой охоты читать ему лекцию о советских воинских званиях, и я ответил сухо:

– Теперь и на суше лейтенанты есть.

– Скажите пожалуйста! – делано изумился вредный дедок. – Вот она как жизнь меняется причудливо. И броневики раньше были гораздо ледащее. – Он посмотрел поверх моего плеча на бронеавтомобиль. – И ползучих танков в ту войну не было…

– Были, – хмуро поправил мужик. – Это у нас не было, а в других державах были. Тимоха Стус во Франции воевал с нашей пехотой, так там были железные и ползучие… С пушками.

– И тут недосмотрел проклятый царизм! – отозвался дед. – Везде были, а у нас не было, – оглянулся на комсомольцев. – Хлопцы, я ведь политически правильные речи веду?

– Правильные, – сказал тот комсомолец, что повыше, уже несколько сумрачно. Лица у обоих уже не казались мне восторженными.

– И нынешние танки, надо полагать, проворнее и основательнее тех будут? – спросил дед. – Видел я раз издали, как они по тракту шли – здоровенные, больше хаты, и башенок с гарматами[6]6
  Гармата – пушка.


[Закрыть] у них было по пять даже штук, а не по одной, как вот у этого… Лучше ведь советские танки старорежимных?

Тут чуялся подвох, но я все же кратко ответил:

– Лучше.

– Отож! – воскликнул дед. – И танки лучше, и аэропланы проворнее, а все одно который день отступают товарищи военные со всех ног…

Словно некий спусковой крючок нажал, ехидна старая, – женщины наперебой загомонили:

– Который день тянутся на восход, защитнички!

– А радио со столба орало: несокрушимая, мол, легендарная… Где несокрушимая?

– Выходит, и наши детки вот так от немца бегут, если живые?

А одна бабенка, нахально глядя мне в глаза, громко пропела:

 
Ворошилов на баяне,
Сталин пляшет трепака.
Проплясали всю Расею
Два кремлевских дурака!
 

Последовал общий хохот разной степени веселости. Оба комсомольца дернулись было, но, поглядев по сторонам, угрюмо молчали.

И снова:

– Так и до Москвы допятитесь!

– Сколько вас кормили? Не в коня вышел корм!

Я стоял как оплеванный – не мог найти слов, да и не помогли бы тут никакие слова. Не за пистолет же хвататься? И главное, самому непонятно: где несокрушимая и легендарная?

Не походило пока что, будто они собираются накинуться с рукоприкладством, но легче от этого не стало: слова были хуже оплеух. Я стоял, не зная, куда девать глаза, а они подступали все ближе, кричали все громче, звучали вопросы, на которые у меня не было ответов, ядовитые реплики, за которые совсем недавно насиделись бы в НКВД от зари до заката. Комсомольцы совсем сникли, а бабы – их набежало уже десятка полтора, и двое мужиков подошли, – такое впечатление, старались перекричать друг друга, доходя даже до злословия на вождей. Скорее всего, им просто представился случай сорвать на мне зло и растерянность, – но у меня и своих хоть отбавляй, и даже в сто раз более мучительных: я, в отличие от них, кадровый военный, пограничная разведка, но ни черта в происходящем не понимаю…

И тут раздался женский голос, молодой, звонкий, укоряющий:

– Да хватит вам! Насели на парня как я не знаю кто!

Все моментально замолчали, словно повернули некий выключатель. И даже торопливо расступились на обе стороны, освобождая проход ко мне. На некоторых лицах – и у язвительного старичка тоже, и у здоровенного мужика, зацепившего империалистическую, – я увидел самый натуральный страх.

Совершенно непонятно, откуда этот несомненный страх взялся, – заступившаяся за меня молодая женщина вроде бы таких эмоций вызывать не должна: не старше тридцати, а то и помоложе, красивая, темноволосая и темноглазая, со скрученной на затылке калачиком косой, одетая в точности так, как здешние, – темная юбка, не домотканая, а «городского пошива», белая блузка, простые туфли. Какая-нибудь местная советская или партийная власть? Было в ней что-то неуловимо властное – осанка, голос, взгляд… Учительница, которую уважают? Секретарь парткома? В таких деревеньках обычно не бывает ни школы, ни парткома…

Она прошла ко мне меж расступившихся (и еще подавшихся назад односельчан) с таким видом, словно их здесь и вовсе нет, остановилась передо мной в каком-то шаге, окинула с головы до ног непонятным, но явно внимательным взглядом, спросила скорее сочувственно:

– От своих отстали, товарищ лейтенант?

– Можно и так сказать, – ответил я посреди всеобщего молчания. – К своим пробираюсь.

– Понятно… – кивнула она. – Устали, наверное, и ноги сбили? Есть хотите?

– Не без этого, – обтекаемо ответил я, искренне надеясь, что не выгляжу жалким и голос звучит бодро.

– Пойдемте ко мне, – сказала она просто. – Обихожу, как смогу. У меня муж в армии, я все понимаю…

Она была красивая, и, что важнее, в ней никак не усматривалось обидного сочувствия, обидной жалости – ни в лице, ни в голосе. К тому же – жена военного. И я сказал:

– Благодарствуйте, – не без радости, что оборвалась неприятная сцена. Спохватившись, отыскал взглядом вояку Первой мировой, сказал ему: – Вы уж со снарядами что-нибудь придумайте, а то вернется детвора, опять возиться начнет, может плохо кончиться.

– Сделаем, товарищ лейтенант, – сказал он торопливо, едва ли не по-уставному. – Тотчас же сам в колодец к Левонтию покидаю. Даже если и вернется, от них воде вреда не будет…

Смотрел он при этом, что характерно, не на меня, а мимо меня, на женщину. Аллах с ним, мне только и не хватало вникать в местные взаимоотношения… Женщина пошла прочь с таким видом, словно не сомневалась, что я за ней последую, – я и последовал, догнал через три шага, пошел рядом. Спросил:

– Немцев в деревне не было?

– Не наезжали пока, – пожала она плечами. – В Жовтяны, говорили тамошние, заскакивали. Жовтяны от нас километрах в пяти. – Она показала рукой примерно на юго-восток. – Мотоциклов несколько штук и две машины вроде танков, на гусеницах, только без башен и кузова на манер грузовиков. Особого вреда людям не сделали, разве что наловили кур и гусей, сбили флаг над сельсоветом и укатили. Я так понимаю, они главными силами идут по Гомбелянскому тракту. – Она опять показала рукой. – Никто не понимает, что происходит.

– Я тоже, – сказал я, не дожидаясь вопросов, на которые не будет ответов. – Никто ничего не понимает… пока что.

– Тебя как зовут? – спросила она.

– Константин.

– Женат?

– Нет пока. – Про Наташу я упоминать не стал.

– А я Оксана. Костя, мне вот что непонятно… Ты пограничник, а значок у тебя – «Ворошиловский конник»…

Не было ничего удивительного в том, что жена военного разбирается в таких значках.

– Как тебе объяснить… – сказал я, раз уж мы как-то незаметно перешли на «ты». – Бывают пограничники пешие, а бывают конные. Вот и я такой – пограничный кавалерист, – и не удержался, вздохнул тяжко. – Видела бы ты, какой у меня конь остался, трехлеток, буденновской породы…

– Что же, ты от самой границы… отступаешь?

– От Минска, – сказал я. – Ехал из отпуска на границу, да не доехал, началось…

– Понятно. До наших добраться думаешь?

– Надеюсь, – сказал я. – Рано или поздно кончится же такое отступление. Карту бы мне еще… У тебя чего-нибудь такого не найдется? Атлас какой-нибудь…

– Вот чего нет, того нет… Я тебе потом на бумажке примерно нарисую окрестности. Это, конечно, будет не точная карта, откуда бы мне уметь карты рисовать…

– Для меня и приблизительная будет – настоящее сокровище, – сказал я с неподдельным энтузиазмом. – А то бредешь, как слепой котенок, только по солнцу и ориентируешься, а это сплошь и рядом не помогает… Оксана, неужели ты местная?

– Что, не похожа? – спросила она где-то даже с ноткой кокетства.

– Не особенно, – сказал я. – Пограничники – люди наблюдательные, ремесло такое. И по здешним деревням я поездил год. Одета ты, в общем, вполне по-деревенски, но и говоришь чуточку иначе, и фразы не так строишь, и лексикон чуточку другой…

Было еще кое-что, о чем я промолчал. От нее пахло очень хорошими духами, незнакомыми, но явно недешевыми, классными. Я не большой специалист в женской парфюмерии, служба такого знания не требовала, но аромат ничуть не походил ни на один из популярных, широко распространенных сортов. С другой стороны… Чересчур, мне кажется, духи хороши для захолустной деревни. Ну мало ли откуда у нее такие…

– Костя, ты настоящий майор Пронин[7]7
  Герой популярных в 30–50-е гг. детективов Льва Овалова.


[Закрыть], – засмеялась она. – Все правильно отгадал. Я городская. Сама из Витебска, пединститут закончила в Минске, а сюда попала по распределению. В Жовтяны, в начальную школу. Там и работаю. Уже год как отработала свой срок, но трудновато найти более подходящее место… Ты вроде бы удивился?

– Ты сама говорила, что Жовтяны отсюда – километрах в пяти, – сказал я. – Неужели каждый день – туда-назад?

– Приходится, – сказала она с улыбкой. – Такова уж доля сельской учительницы… Ну не каждый день, конечно, в особенную непогоду остаюсь в Жовтянах. У меня хорошие отношения с директором, мне выделили комнатку при школе. Правда, особенная непогода здесь редко бывает, очень хороший климат…

– А преподаешь что?

– Чтение, письмо и родную речь. У нас в школе нехватка педагогов, каждому приходится несколько предметов вести… Что ты смеешься?

– У меня в свое время самые плохие отметки были как раз по письму, куча двоек. Даже однажды на второй год собирались оставить. В старших-то классах и выправился, а в младших писал как курица лапой.

– Такой бравый пограничник – и бывший двоечник… Ничего, ты сейчас попал в руки к строгой учительнице. – Она стала серьезной. – Костя, я тебя покормлю, постираю форму, переночуешь у меня, а завтра пойдешь. Не такой уж еще вечер, но все равно, ночевать придется в лесу под деревом.

– Неплохо, конечно, однако… Ты, я так думаю, одна живешь? Раз муж у тебя военный, он наверняка неблизко от этих мест служит…

– В Одесском военном округе.

– То-то и оно… Что в деревне скажут, если у учительницы посторонний мужчина заночует?

– Скажут, что война. – В ее голосе прорезались словно бы высокомерные нотки. – Да и не станут языками чесать…

Выходит, я угадал правильно – учительница, которую в деревне уважают. Но я собственными глазами видел и ошибиться не мог – не просто уважают, а откровенно побаиваются. Что ж, мы люди взрослые, и я не в трамвайном депо служу. В жизни бывают замысловатые коллизии. Скажем, у нее, выразимся деликатно, особые отношения с некоторыми учреждениями, в деревне это известно, вот ее и побаиваются. Очень жизненная коллизия.

– Ну что, перестал тревожиться за мое доброе имя?

– Перестал, – сказал я. – Только насчет стирки – это ты зря. Не стоит так уж обо мне заботиться, перебьюсь. Военному человеку не привыкать…

Но подумал: неплохо было бы пойти дальше в стираной форме. Прекрасно знал, что несет от меня, как от козла, и портянки сопрели. Вымыться бы еще с ног до головы…

– Костя, не будь таким чопорным, – сказала Оксана с легкой укоризной. – Мне не в тягость, наоборот – сто лет на мужчину не стирала. Как в армии говорят, приказы не обсуждаются? Ответа не слышу.

– Так точно, – сказал я, чуть-чуть расслабившись в окружении мирной, прямо-таки довоенной жизни.

– Ну то-то… Мы пришли.

Хатка под добротной тесовой крышей была маленькая, в три окна по фасаду (одно слева от двери и два справа), а вот подворье весьма даже немаленькое: банька, сарай, колодец под двускатной крышей, огород (грядки с морковной, луковой и редисочной зеленью, несколько наливавшихся капустных кочанов, подсолнухи и кусты непонятной ягоды, кажется, малины – никогда не был силен в садоводчестве), да вдобавок картофельное поле не менее пяти соток. Причем картошка старательно прополота, только взрыхленная земля и аккуратные рядки уже набиравших высоту зеленых кустиков. Все это хозяйство окружено невысоким, но справным, ничуть не покосившимся нигде заборчиком.

Налицо пища для быстрых размышлений. Оксана – городская девушка, несомненно, за несколько лет житья-бытья здесь набралась деревенской сноровки, но все равно одной, без помощи ей трудновато управляться с таким хозяйством. Напрашиваются варианты. Возможно, учительнице, которую в деревне не то что уважают, но чуточку и побаиваются, старательно помогают односельчане (в первую очередь, скорее всего, те комсомольцы). Возможно, все обстоит в соответствии с грубоватой прозой жизни и есть у нее друг сердечный, регулярно прикладывающий руки к подворью своей симпатии. Я не вчера родился и прекрасно знаю, какие порой возникают отношения у молодых и красивых замужних женщин, долго пребывающих в разлуке с мужем, – причем далеко не всегда эти отношения заслуживают не то что нецензурного, но и просто плохого слова. В конце концов, это совершенно не мое дело, я тут человек случайный, бродяга перехожий и вряд ли сюда еще когда вернусь…

Скворечник на высоком шесте (судя по всему, обитаемый) имелся, а вот собачьей конуры нигде не видно, и никакая собака не выскочила на звук распахнувшейся калитки, так что я вошел во двор не боясь, что какая-нибудь беспородная шавка вцепится мне в сапог. Тщательно пошоркал подошвами по лежавшему у двери темному, крупно вязанному половику, и мы вошли. Оксана провела меня в большую комнату на два окна, явно игравшую роль горницы, обставленную довольно скромно: стол, несколько стульев, этажерка с книгами. Естественно, мое внимание сразу привлек большой фотопортрет на стене: человек лет тридцати (судя по сжатым губам и орлиному взору, мужик с характером), в гимнастерке, с медалью «За отвагу» и четырьмя треугольниками на петлицах с кавалерийскими эмблемами – значит, не старшина, а, как принято в кавалерии, помкомэск.

– Муж, я так понимаю? – спросил я Оксану.

– Он самый, лихой кавалерист, только былинники речистые о нем пока что не ведут рассказ – как и о тебе, надо полагать…

– А медаль за что?

– За Халхин-Гол.

– Значит, он в Одесском округе сейчас?

– Ага, там. Последние два года их полк стоял в Тирасполе, а сейчас и гадать не стоит, куда их закинуло. Ясно только, что куда-то закинуло, сейчас ведь всех военных с места сорвало, тебя тоже, так что сам понимаешь…

Что характерно, когда она говорила о муже, в голосе не прозвучало ни капелюшечки теплоты – скорее уж спокойное, устоявшееся равнодушие. И я уверился, что семейная жизнь у нее определенно не сладилась. Снимок законного мужа висит, а вот свадебной фотографии нет – а ведь в деревнях, да и в городах ее обычно вешают на стенку. За два года она так и не перебралась к мужу в Тирасполь – не такой уж захолустный город, который, несомненно, для девушки, родившейся в Витебске и учившейся в Минске, был бы гораздо привлекательнее этой глухомани. Предположим, замуж она вышла не так уж и давно, после того, как попала сюда, – но и тогда никто бы не запретил направленной по распределению молодой специалистке перебраться к законному мужу. Положительно, семейная лодка с пробоиной, хотя и держится на плаву – ни разу не сказала о муже, что он бывший, значит, они все еще не в разводе. Всякое в жизни случается – и не помогут тут ни орлиный взор вкупе с боевой медалью, ни полученный в Минске диплом о высшем педагогическом образовании…

Но и это меня совершенно не касалось, так что я решил больше не тешить пограничную проницательность…

– Говоря по-военному, диспозиция будет следующая, – деловито сказала Оксана. – Я схожу в баню, нагрею воды, и вымоешься как следует. Потом все твое постираю. Голым сидеть не будешь – у меня тут лежит обмундирование мужа, в котором, когда он здесь в отпуске был, с огородом возился. Стираное, разве что неглаженое. Как это говорят? Второго срока носки?

– Есть такой термин…

– Ну вот. Тебе, я надеюсь, не поперек души вечер в чужой одежде походить?

– Нисколечко, – искренне признался я. – В гражданском было бы чуточку неуклюже – сто лет гражданского не носил. А форма – самое то.

– А после баньки поужинаем… Ох, я не подумала… Может, ты голодный? И сначала поесть хочешь?

– Да нет, – сказал я. – Так получилось, что недавно поел плотно. Вот без табака тяжеленько…

– Ну это дело поправимое, – улыбнулась Оксана. – После мужа осталась пара пачек. Представляю, каково тебе сейчас, хотя уши вроде бы не опухшие…

Она достала из тумбочки непочатую пачку «Норда», спички, подала мне:

– Можешь дымить прямо здесь, я привыкла, вон и пепельница стоит. Ну, я пойду согрею воду…

И вышла, грациозная не по-деревенски. Я все же устроился на крыльце, сел на верхнюю ступеньку, на половик. Высмолил одну за другой две папиросы, так что поначалу даже голова закружилась. И сидел просто так, после всех бродяжьих – и тягостных – странствий отдыхая телом и душой. Солнце уже опустилось за верхушки ближайших деревьев – редколесье здесь вплотную подступало к деревне, и хата Оксаны была одной из крайних. Тишина стояла покойная, лишь иногда нарушавшаяся мирными деревенскими звуками: побрехивали собаки, замычала корова, загоготали гуси, простучала телега, где-то совсем близко с гиканьем пронеслась ватага ребятишек… Здесь не было никакой войны. Даже плохо верилось, что не так уж и далеко по дорогам нахально катят немцы. И ни одного самолета в небе…

Похоже, у Оксаны что-то не ладилось: из трубы небольшой баньки так и не показался дымок. Я хотел было пойти помочь ей растопить печку, но почему-то не решился, вернулся в залу. И только теперь обратил внимание на странную штуковину.

Она лежала на подоконнике рядом с чистехонькой стеклянной пепельницей. Рукоять длиной с мой указательный палец, из светлого металла, сплошь покрытая затейливым узором, и явно деревянный стержень с закругленным концом, чуть потоньше, и дерево какое-то странное, коричневое, в черных прожилках. Не удержался, взял эту штуковину в руки, рассмотрел повнимательнее: тонкая работа, узоры искусно прочеканены, может быть, ручка и серебряная…

– Любуешься? – раздался рядом голос Оксаны.

– Интересная штучка, – сказал я, торопливо и неуклюже положив ее назад. – Что это такое?

Показалось, что на ее лице промелькнуло легкое замешательство, но она тотчас ответила самым беззаботным тоном:

– Указка такая. Директор на день рожденья подарил, сказал, еще его деда, дореволюционной работы. Он у нас потомственный учитель, отец из земских… Ну все. Воды я нагрела, сейчас принесу одежду. А твою постираю потом.

Быстро она управилась… Я, конечно, ничего не сказал, остался стоять у подоконника. Оксана быстро принесла выцветшую гимнастерку с петлицами без знаков различия и эмблем, все прочее, в том числе и стоптанные сапоги. И я пошел в баню. Там было темновато, как во всякой бане, – выходившее на зады окошечко под самым потолком было крохотным, служившим скорее для вентиляции. Стояла полная воды ванна: большая, цинковая, с расширением в одну сторону, – но взрослый уместился бы там лишь сидя. И четыре полнехоньких ведра. Я осторожно попробовал указательным пальцем: в ванне и двух ведрах оказалась не горячая, но очень теплая вода, в двух холодная. В деревянной коробочке лежало мыло, похоже, неначатое: закругленный кусок странного светло-сиреневого цвета. Пахло очень приятно. Вот два больших полотенца на гвоздике в углу были самыми обыкновенными: махровые, бело-синие.