Текст книги "Другая улица"

Хавронья

Вот бывают же такие случаи! С одной стороны, и жутковато оказалось, а с другой – будто бы и смешно как-то. Не черт с рогами, ничего такого.

Ладно, будем по порядку. Послали меня с пакетом в штаб полка. Дело знакомое и обыкновенное: никто, наверное, на войне не пишет начальству столько бумаг, как саперы. Очень многие свои действия, наподобие минных постановок или инженерной разведки, отписывают подробнейшим образом. Иные нас даже «писарчуками» дразнили – ну, не понимали специфики службы, обормоты…

В тех местах мы стояли не первый день, малость освоились и изучили местность. Можно было пуститься по дороге – ну, собственно, никакая это была не дорога, просто накатанный большак. Там и на попутку можно подсесть. Но это еще как получится, бабка надвое сказала. Не случится попутки, придется шлепать пешедралом все пять километров с лишним. В штаб полка ездят в основном офицеры, а к ним проситься как-то против субординации.

А вот если напрямик лесочком, получится едва ли не наполовину короче. Опасаться тем более нечего: немцы откатились далеко, просто отошли, наши не вели боев на окружение, так что совершенно не было риска напороться на ихних или власовских окруженцев. Это чуть попозже, в Белоруссии, ситуация была совсем другая, а тогда все оказалось просто: либо наши, либо безлюдье.

Вот я, недолго думая, и двинул пешочком, по азимуту. Заблудиться не боялся – не такая уж чащоба, да и я, сержант бравый, не из вчерашнего пополнения, кое-что повидали. Отметился по компасу, прикинул все как следует, скомандовал сам себе: «Шагом марш!» – молодой был, веселый – и двинулся в путь. Многие не любили шлепать посыльными, а у меня обстояло наоборот: у меня на штабной кухне имелся землячок, хороший парень. Так что заранее известно: и наложит мне миску с верхом чего-нибудь из офицерского котла, и стопарик нальет. На войне такое вот землячество – великая вещь.

Так что воинское подразделение в составе меня, бравого сержанта, в направлении штаба двигалось скорым шагом, с большим энтузиазмом. Я в лесу не первый раз, а потому главное было – поглядывать, чтобы не забирать влево. В лесу человек, знаете, как-то неосознанно левой ногой шагает размашистее… Знаете? Ну вот, чего объяснять. Держи маршрут в голове, сверяйся даже не по компасу, а по солнышку – не салажня, чтобы на компас через каждые пять шагов смотреть – и шагай, дымя трофейной сигареткой. Противника не предвидится, серьезного зверья тут не водится, да и окажись какой медведь, я ему враз объясню, что выглядит он жалко и неубедительно против бравого сержанта с автоматом на плече и даже при лимоночке в кармане. А впрочем, зверье там, где и было, позабивалось подальше в чащобы от всей этой напасти. Человек – существо разумное, но и ему на войне ох как неприятно, а уж зверь и вовсе ополоумеет…

Когда началось, отшагал я, по моим прикидкам, с километр. Привалов никаких не делал по причине невеликости марш-броска, только однажды напился у ручья да остановился потом проделать совершенно обратное действие. Лес там был – почти исключительно березняк, птахи орут, солнышко светит, шагай себе, гадая, чем в этот раз земляк облагодетельствует, а уж он меня так просто не отпустит, мы ж не просто оба рязанские, а из соседних сел, с детства знались. Однажды здорово из-за девчонки подрались, ну так теперь, на войне, и этот факт вспоминался, говоря по-книжному, с умилением. Как событие из довоенной мирной жизни. А к тому же с Наткой ни у меня, ни у него не сладилось, после школы укатила в город…

И вот как-то так в один момент – опа…

Иду я и соображаю вдруг, что замечаю краем глаза, справа, не в таком уж отдалении, движение чего-то немаленького – ну аккурат в том же направлении, можно даже сказать, бок о бок со мной, будь расстояние поменьше…

Шагаю, не останавливаясь, присмотрелся. Березняк чистый, кустарника не особенно много, и отлично я вижу, что меж стволов движется – ну, стервь, буквально, можно сказать, со мной в ногу! – никакой не медведь и уж тем более не немец-окруженец, а знаете ли, свинья. Ну точно, свинья. Натуральная хавронья. Уж мне-то, деревенскому, хавронью с полувзгляда не опознать стыдно получится.

По первости я и думать не стал и особо приглядываться, шагаю себе дальше. Потом любопытно стало: откуда она тут взялась, такая прыткая? Деревень в особенной близости не имелось, да и там, где были, немец, зараза, успел все под метелку подчистить, любил он это дело, и понять его, что уж там, можно: жареная свининка – вещь недурная. Ну а где что осталось… Между нами говоря, воин-освободитель тоже порой не без греха, если подальше от зоркого глаза отца-командира. Ну, мы, правда, старались живность выменять на что-нибудь полезное в деревенской жизни – не немцы, чай, чтобы автомат под нос совать и отбирать силком.

Метров до нее этак пятьдесят, и вижу я, что она не дикая – здесь их нет, да и выглядят по-другому, приходилось видеть, – а самая что ни на есть натуральная домашняя. Только худющая, как смертный грех, семенит как-то странно. Может, в свое время не захотела на сковородку к немецко-фашистскому оккупанту, сбежала в лес да и прижилась? Свинья в лесу, если не зима, худо-бедно найдет чем подкормиться.

И подумал я не без сожаления: «Что б тебе, тетка хавронья, мне не попасться на обратном пути, на этом самом месте, в километре с лишком от расположения? Я б тебя, уж прости за прямоту, положил бы из автомата, глазом не моргнув. Потому как я человек, а ты свинья и такая уж у тебя судьба, тетка, – в конце концов у человека на столе оказываться. Худющая, правда, ну да на войне особо не привередничаешь, всяко хватило бы, чтобы супец сварганить на весь взвод…»

Посожалевши мысленно, что не получилось именно так, пошел я дальше. И бац! Что-то не то. Режьте меня, не то!

А вот оно что не то… Семенила эта хавронья от меня метрах примерно в пятидесяти, вот только что. И вдруг – вдруг! – смотрю я, а меж нами уж метров пятнадцать, не более. Понимаете? Вот только что она – далеко, и вдруг – хлоп! – почти рядом. Неправильно как-то. Не бывает так. Воля ваша, не бывает. Березнячок негустой, но и не редкий, это с какой же скоростью она в секунду должна была рвануть так, чтобы чуть ли не рядом оказаться?

И вот тут-то у меня… Даже не знаю, как объяснить. Засвербило что-то. Словами не растолкуешь, а что-то тут неправильно. Очень даже неправильно. Не могут так свиньи. Да и не знаю, кто может.

Остановился я, смотрю на нее. И она стоит, на меня пялится. И чем дальше, тем больше свербит во мне что-то, все меньше она мне нравится, тварь такая…

Вообще, свинья как свинья, разве только худющая, поджарая, как собака борзой породы. Пятачок там свинячий, уши висят, хвост крючком, все, как полагается. Перевидал я свиней.

И тем не менее что-то с ней не то. Вот не знаю, как объяснить, но стоит она не по-свинячьи, по-другому как-то стоит, не так, в чем разница, не могу словами выразить. Не так стоит – и все тут! И цвет у нее не обычный свинский. Свиньи, конечно, случаются самой разной масти, но все равно, такой я раньше не видел. Вы опарышей видели, когда они кучей копошатся? Ну вот. Дело не в том, что они черви, а в том, что цвет у них какой-то такой поганенький. Вот соберешься на рыбалку, накопаешь дождевых червей, комком они у тебя в банке ворочаются, но почему-то никакого отвращения не вызывают, хоть и черви. А опарыш… Им брезгуешь. Вот так примерно, если поломать голову да подобрать слова.

Так что цвет у этой хавроньи именно такой вот противный, бледный в легкую желтизну, больше всего смахивающий даже не на кучу опарышей, а на здоровенный гнойный волдырь: вот именно он такой, бело-желтый, противного колера… Так и кажется, ткни эту хавронью посильнее, хоть сапогом, хоть веткой, и из нее гноища брызнет. Неприятно.

И глаза у нее… Будто не обычные свиные буркалы, а что-то другое. Опять-таки не объяснишь словами, но смотрит она мне в самые зрачки неправильно как-то. Будто и не свиные глаза. А чьи – вот так c xoдy и не поймешь.

Стоим мы так друг против друга, в гляделки играем. Таращится, сволочь, исподлобья с таким видом, словно сейчас захохочет – ну вот почему-то такое впечатление.

И вы знаете… Хохот не хохот, но что-то такое не вполне даже и свинское она испускает: этак поскуливает, хлюпает, хныкает. В жизни от свиньи такого не слышал. Другой кто-то вот именно так должен скулить и похныкивать, вот только не пойму кто. И если уж сбиваться на самую дурную фантазию, то можно предположить – не всерьез, а исключительно ради размышления и перебора вариантов! – что этакие звуки можно и от человека услышать…

И вот не по себе мне как-то становится. Белый день, солнышко светит, можно сказать, благолепие – но стоять глаза в глаза с этой рожей, которая и цветом на нормальную свинью не похожа, и звуки издает не свинячьи, мне все более и более не нравится. Есть во всем этом что-то нехорошее.

Замахнулся я на нее и заорал:

– Пшла отсюда, так твою и перетак!

Стоит, сволочь, не шарахается, пасть только открыла с таким видом, будто ухмыляется. «Может, – думаю, – бешеная?» Бешенством может заразиться, кроме человека, любая неразумная тварь, даже мышь. Сам я, кроме бешеных собак, никого другого не видел, но зоотехник твердо говорил – даже мышь…

Еще раз крикнул я на нее, кулаком замахнулся. Стоит, все так же поскуливает-похныкивает. И взяла меня нешуточная злость: «Ну почему я, сапер бравый, следующий с донесением в штаб полка, должен связываться со всякими противными непонятностями наподобие этой вот твари? Да еще при этом чуть ли даже не страх чувствовать?»

«Ну, – сказал я себе, – сама напросилась. Не человек, чай».

И снял автомат с плеча. Сама навязалась…

Нету свиньи! Вот только что была передо мной – и пропала неизвестно куда, пока я ненадолго от нее взгляд отвел… Нету.

Вот тут меня, должен сознаться, жохнуло всерьез. Не то чтобы коленки затряслись или волосы дыбом встали, до такого, слава богу, не дошло, но стало мне очень не по себе. Очень. Ведь не сплю, кошмары не снятся, трезвехонек, и местность самая обыкновенная, и все в точности как четверть часа назад – но вот только что стояла передо мной эта непонятная тварь – и вмиг пропала, будто в воздухе растаяла. Как кино выключили…

Стою, оглядываюсь, стволом вожу туда-сюда – нигде ее не видно, хотя березняк хорошо просматривается. Палец на спусковом крючке аж закаменел. И вроде хихикает кто-то потихоньку и поблизости, только непонятно, в какой стороне.

Но не стоять же так до морковкиных заговин? У меня приказ и пакет, мало ли какая чертовня померещится… Выкурил я сигаретку и, не особо размышляя, двинулся в заданном направлении – но автомат уже держу не за спиной, а на плече и оглядываться стараюсь почаще, по всем сторонам. И по-прежнему мне жутковато от этой солнечной тишины, от пустого березняка – у меня в голове поневоле начинают кружить всякие жуткие истории, каких я в детстве наслушался выше крыши, да и мы мальчишками их друг другу столько порассказали… Про то, как ведьма всякой тварью оборачивается… свиньей, между прочим, в том числе… Никогда я во все это всерьез не верил и сам ни с чем таким не сталкивался, хотя пацаны иные привирали – но что прикажете делать, если я сам только что своими глазами все это видел?

Неправильно это. Не положено. Может, в старые времена и было что, но чтобы теперь, да еще на войне? Чепуха какая… Жуть какую-то навевает, и мне, бравому сержанту, за это на себя прямо-таки обидно. Я ж солдат, а не бабка суеверная…

Вот она, слева! Семенит меж берез, метрах этак в тридцати, глаз с меня не сводит, и явственно я слышу этот ее скулеж и хныканье – но не жалобные, а словно бы издевательские такие…

Ну, тут уж извини! Развернулся я круто и полоснул по ней очередью, не особенно и длинной, патронов на семь-восемь – куда больше-то на близкой дистанции…

И не смог я толком понять, как это произошло, но только там, где хавронья только что стояла, – никого. А я ведь должен был непременно попасть: отсюда видны пулевые отметины на березах, аккурат против того места, где свинья только что была. Кучно легло, по двум всего деревьям, так что положить ее я был просто обязан. А вот вам пироги с кошатиной…

Стою. В голове прямо-таки бродит форменная чертовщина, и настолько все это непонятно, жутко, впервые в жизни, что начинаю я себя ловить на мыслях, совершенно неподобающих человеку моего характера и с моим военным опытом: так и подмывает припустить со всех ног сломя голову, лишь бы подальше. Старорежимный человек молитвы бы, наверное, читал, но я ж неверующий, комсомолец, я ни одной и не знаю даже. Да и не всегда помогает, я слышал в детстве…

Взял я себя в руки, изматерив мысленно как мог непотребно. Запалил еще сигаретку и пошел дальше. С автоматом наизготовку. Вот именно, наизготовку. Вас бы на мое место, вряд ли бы вы автомат за спину закинули…

Какое-то время ничего не происходило. Потом эта зараза обнаружилась справа, на сей раз довольно далеко, метрах не менее чем в ста пятидесяти. И снова семенит, можно сказать, бок о бок, и я явственно слышу что-то вроде глумливого такого погыгыкивания.

Я не сбавил шагу, ничего такого не сделал – двигаюсь скорым шагом в прежнем направлении, но автомат, пусть уж там смеются кому охота, все так же держу наизготовку. Приостановился только раз, чтобы убедиться, что не сбился с дороги – и снова марш-броском, только сухие слежавшиеся листья из-под сапог ворохами.

И снова я не успел заметить, когда и как… Только свинья единым мигом оказалась чуть ли не рядом, метрах в десяти. И слышу я голос, не ушами слышу, а будто бы в голове:

– Солдатик, а солдатик! А я тебя съем!

Какой-то такой голос… неописуемый. Вроде не мужской и не женский, шелестящий такой… Как я врезал! На сей раз наверняка полдиска высадил. И снова тварь эта растаяла так моментально, что понять невозможно. Где там растаяла, вот была – и нету… И снова по отметинам видно, что промахнуться я не мог.

Ну, тут уж выбирать особо не из чего. Или кидаться сломя голову куда глаза глядят – и что со мной при этом будет, кто бы знал? – либо не поддаваться на провокации и держать себя в руках. Не так уж я от страха ополоумел, чтобы кидаться неведомо куда. Рассуждаю я, а сам иду, не останавливаюсь: пули ее не берут, это и дураку ясно. Но что-то же она всякий раз, когда в нее пальнешь, улетучивается…

А в голове снова шелестит:

– Солдатик, а солдатик! А я тебя съем!

Я не бегу – но шпарю со всех ног. Хоть и стыдно признаваться, но головой верчу на все стороны, что твой филин. Одна мысль в голове: «Лишь бы не споткнуться и не полететь вверх тормашками, лишь бы сгоряча башкой о березу не треснуться…»

Показалась она справа, близехонько, хехекает, подскуливает. Пустил я в нее короткую очередь, на два-три патрона – пропала, сволочь корявая! И что-то полегче мне стало на душе: что ж ты, зараза, не бросаешься, если съесть хочешь? А может, и не можешь вовсе? Так, стращаешь? Забавляешься, чтоб тебе сдохнуть на этом месте?

Такой уж особенной бодрости мне эти мысли не придали, но почувствовал я себя чуточку увереннее. В самом деле, что ж не бросается? Что ж улетучивается с глаз долой, если по ней пальнуть? Нет уж, побарахтаемся. Патронов у меня еще полдиска, если расходовать бережно… а до штаба не сто верст… Как-нибудь продержимся, и лучше не думать, что броситься может…

Вот так и чешу я по лесу, вертя башкой на все стороны, петляю меж деревьями, чистый заяц, а в голове у меня все скрипит-шелестит – то снова съесть меня грозится, змея подколодная, то просто насмехается, то стращает, будто я заблудился и бегу совсем в другую сторону, забираю в чащобу, а уж там-то она меня встретит и приветит. И все это уже начинает так захлестывать, что мозги туманятся, временами в глазах плывет, начинает казаться, что я и не бегу вовсе, а ногами на месте перебираю. Чувствую: еще немножко – или с ума сойдешь, или точно припустишь неизвестно куда, но уж никак не в штаб. Снова она рядом замаячила, пальнул я, и ее не стало, только в голове полный сумбур с разными словесными издевательствами…

А потом стало полегче. Почуял я штаб. Именно что почуял. Как? Да просто. Уж извините за такую некультурную подробность, но даже при штабе не всегда устроят столько сортиров, чтобы хватило на всех. Там же не только офицеры, но и куча нашего брата. Ну, если рядом окажется лесок, совсем хорошо. А нет леса, все равно приходится как-то устраиваться. Короче говоря, любое достаточно крупное воинское подразделение издали чуется по запаху, сами понимаете, какому. Такая вот житейская подробность, куда от нее денешься? Оправляться-то каждый день надо что солдату, что генералу…

Понял я, что дошел. Голос в голове как-то потихоньку пропал к чертовой матери. Дальше? Дальше я, как положено, сдал пакет по принадлежности. К земляку, конечно же, пошел, и Петька, тут уж будьте уверены, наладился меня накормить от пуза офицерским котловым довольствием. Только я отказался. Чувствовал: в рот не полезет, а если что и съем, тут же вывернет. Изрядно меня начало колошматить, наподобие того, что с большого похмелья, но как-то иначе – хотя приятного и так и так мало. Поэтому я ему соврал, будто с животом что-то и санинструктор наказал сутки ничего не есть. Попросил только водочки – ну, он организовал наркомовскую дозу. Не взяла, как вода, разве что голова стала ясная, не казалось уже, будто в ушах далекое бубненье слышится. Сижу на кухонном крылечке, курю, хорошо мне…

– Что-то тебя и впрямь подкосило, – говорит Петька. – На себя не похож.

– Да знаешь же, как бывает, когда кишки крутит. Свету белого не видишь…

– Что ж они, другого не могли послать?

– А я, дурак, сам напросился, – говорю. – Думал, пройдусь часок-другой, от лесного воздуха все и пройдет. Да не получается что-то…

Он, вижу, верит, кивает сочувственно и с болтовней не лезет.

А меня так и подмывает спросить: «Петь, а в этом вашем лесочке не случалось ли чего такого…»

Я не стал. В конце концов, я сюда, в штаб, до того ходил четыре раза, и ничего со мной не случалось, и здесь я ни разу ни о чем таком не слышал. И потом… Ну, допустим, окажется, что не мне одному тут маячило, а еще кому из штабных… И что? Радость мне от этого? Да я бы рад про все это начисто забыть, не то что других расспрашивать…

– Ты посиди, – говорит Петька. – Раз такое дело, я придумаю… Через часок пойдет машина с продуктами, как раз мимо вашего хозяйства, шофер наш – парень свойский, я с ним договорюсь. Чего тебе на своих двоих назад трястись. Вон, лица нет…

А на мне, точно, наверняка лица нет. Потому что представляю, что мне скоро назад возвращаться – и, уж конечно, не через этот ведьмин лесочек, туда-то я больше ни ногой, но даже и на большак, по которому и машины часто ходят, и бронетехника, и пехота, соваться как-то не тянет…

Петька фыркает:

– Лицо у тебя какое-то… Бабка Усыха сказала б: «Как черта увидал…»

– Кишки, – говорю, – вертит…

А сам смотрю на него и вспоминаю, как он, когда нам всем было лет десять, клялся и божился, что ночью видел, как кузнец на выгоне за деревней, при полной луне, волком перекинулся и убежал в лес. Кузнец этот, сколько себя помню, в деревне считался дружком немытиков, и россказней о нем ходило столько, что в вашу книгу не влезет. Что самое интересное, Петька тогда чуть не до слез обижался, что мы не верим (а никто тогда не поверил, мастера мы были друг дружке заливать), в драку даже лез. И вот теперь думаю я, сидя на крылечке: «А вдруг он тогда не врал?» И думаю еще: «Расскажи я ему сейчас все, он точно не поверит, как мы ему тогда не поверили. Иногда ни в жизнь не поверишь, пока сам нос к носу не столкнешься».

Ну, вернулся я к себе в расположение. Простояли мы там еще с месяц, и все это время мне удавалось так устроить, чтобы в штаб с пакетами отправляли кого-то другого. То занятия у меня неотложные, то держусь подальше от командира…

И знаете, никак не похоже, чтобы кто-то еще на той стежке встретил эту тварюгу. Я оч-чень внимательно присматривался к ребятам, когда возвращались, – нет, никак непохоже. Может, она там пробегом оказалась? А кто ж ее знает, скотину такую, если вообще непонятно, кто она есть? И что ей от меня было нужно – всерьез сожрать хотела или просто забавлялась по своей поганой сущности? И вообще, она это, он или оно какое-нибудь?

Одно скажу: рад-радешенек, что такая чертовщина со мной приключилась один-единственный раз в жизни. Не должно такого быть. Неправильно это. И без того в нашей жизни сколько дерьма с гадостью…