Текст книги "Крах дипломатического «Согласия»"

Глава 2

В Петрограде на Французской набережной в доме № 10 располагалось посольство республики Франция. Когда-то набережная называлась по-другому, но в 1902 году, после визита в Петербург президента Третьей Республики Эмиля Лубэ, было решено переименовать её в честь союзной державы. Определенную роль сыграло и местоположение посольства.

Название быстро прижилось. Франция была главным союзником России в Европе с 1891 года и всегда претендовала на особое к себе отношение.

Французское посольство возглавлял опытный политик, бывший министр финансов республики Жозеф Нуланс. Он прибыл в Россию в июне 1917 года, заменив на высоком дипломатическом посту предыдущего посла Мориса Палеолога.

После русской революции в Министерстве иностранных дел Франции было решено поменять главу дипломатического представительства. Палеолог имел репутацию монархиста, и на должность посла назначили нового человека, не связанного со старым режимом.

Свою главную задачу вновь прибывший посол видел в том, чтобы убедить русских продолжить воевать на фронтах Первой мировой. Поражение России на Восточном фронте, как считал Нуланс, грозило катастрофой на западном направлении. Он не исключал и возможность взятия немцами Парижа.

Поражение могло обернуться окончательной утратой бывших французских территорий вдоль Рейна, потерянных после позорного мира 1871 года, грозило потерей политической инициативы стран Антанты и превращению Германии в главное государство Западной Европы. Допустить подобное было невозможно.

Послу Нулансу шел пятьдесят четвертый год. Это был грузный мужчина с широким лицом и светлыми водянистыми глазами. Он носил огромные свисающие усы, брил бороду и коротко стриг остатки волос, уцелевших где-то в районе ушей и затылка. По праву старого союзника, французский посол считал себя главным советчиком российского правительства и требовал, чтобы с его мнением считались на самом верху.

Октябрьский переворот оказался для посла Франции полной неожиданностью. Рушилось всё, ради чего он покинул Париж и возглавил дипломатическую миссию в России.

Новые властители России не хотели соблюдать союзнических договоренностей и сразу же после захвата власти в ноябре 1917 года заговорили о мирных переговорах с немцами.

Чего только стоят высказывания нового комиссара по иностранным делам Льва Троцкого!

Нуланс просил навести справки, откуда взялся этот человек. Ему доложили, что Троцкий, он же Бронштейн, жуиф[2]2
  Фр. – еврей


[Закрыть] из зажиточной семьи, идейный революционер, социал-демократ. За антиправительственную деятельность был арестован и сослан. Бежал из Сибири, где отбывал наказание, много лет провел в эмиграции в разных странах, неоднократно бывал и жил два года во Франции, где издавал социал-демократическую газету. Затем был выслан полицией в Испанию, откуда перебрался в Америку. Вероятно, знаком с еврейскими финансистами из Нью-Йорка, которые имеют в России свои интересы и теперь будут стараться упрочить влияние на огромных просторах бывшей великой империи.

Последнее обстоятельство обнадеживало Нуланса. Не может такой человек сознательно разрушить ранее принятые международные договоренности. Америка – союзник Франции по Антанте, а финансисты с Уолл-Стрит имеют весомое лобби в правительстве Северо-Американских Соединенных Штатов.

Однако первые же поступки Троцкого на посту комиссара по иностранным делам заговорили о другом. Неслыханно, этот наглец уведомил посольства о своем назначении на высокий пост не официальным письмом, а нотой о начале мирных переговоров с предложением немедленного перемирия с Центральными державами.

Нуланс телеграфировал об этих инициативах в Париж и получил ответ, рекомендующий не реагировать на провокационное заявление как нарушающее союзное соглашение от 5 сентября 1914 года и запрещающее сепаратные мирные переговоры.

Дипломаты других стран Антанты также не ответили на письмо Троцкого, полагая, что новая власть продержится недолго и всерьез принимать демарши большевиков не следует.

Троцкий, судя по всему, затаил недовольство и в отместку поставил союзников в известность, что будет публиковать секретные договоры царского правительства и выведет весь мировой империализм «на чистую воду».

Между новым правительством России и дипломатическим корпусом, аккредитованным в столице, возникла первая напряженность.

– Господин посол, свежая пресса, – в кабинете появился личный секретарь, небольшого роста молодой человек в пенсне, которого также звали Жозеф Нуланс. Послу нравилась эта милая путаница в именах, но сотрудники, чтобы различать Нулансов в быту, звали секретаря между собой ласково «Пети» (что по-русски означает «малыш»), разумеется, с ударением на последнем слоге.

– Секретариат подготовил для Вас обзор, – произнес «малыш».

– Слушаю, – посол слегка наклонил голову, – можете прочитать.

– Во-первых, Советы издали декрет о реквизиции теплых вещей у буржуазии.

– И что, теперь пролетарии будут ходить по городу в дорогих шубах? – язвительно заметил Нуланс.

Личный секретарь вежливо улыбнулся:

– Они борются с саботажем служащих и увольняют без права на пенсию тех, кто не является в присутствие. Некоторых арестовали. Это имеет эффект. Многие учреждения уже работают, а чиновники, под впечатлением арестов коллег, безропотно выполняют свои обязанности и выражают лояльность к новой власти.

– Что еще?

– Совет народных комиссаров поручил Главнокомандующему действующей армией генералу Духонину заявить властям всех воюющих держав о прекращении военных действий и начале переговоров о мире.

– Это похоже на измену союзным соглашениям, – как бы рассуждая, заметил посол.

– Я тоже так считаю, – поддакнул секретарь.

– И что главнокомандующий, генерал Духонин?

– Он отказался выполнить приказ Совнаркома, заявил, что мирные переговоры следовало бы вести только законно избранному и признанному всем народом правительству. После чего генерала отстранили от командования армией.

– Кто же теперь будет воевать с немцами?

– Газеты пишут, что главнокомандующим будет назначен Крыленко, бывший прапорщик.

– Прапорщик во главе армии? Брависсимо, – спокойствие моментально слетело с лица Нуланса, – что этот прапорщик будет делать, сдаваться в плен?

– А что они еще могут, – согласился «малыш», – армия без офицеров не может воевать, военная мощь России рухнула. Великой армии больше нет, как не будет, судя по всему, вскоре и Восточного фронта. Говорят, солдаты расстреливают офицеров и покидают позиции.

– Вы хоть понимаете, что это значит? – Нуланс впился взглядом в секретаря.

– Да, месье.

– Ничего Вы не понимаете! – сорвался посол. – Это означает усиление бошей на Западном фронте и многие, многие тысячи новых жертв в нашей милой Франции. Страна и так истекает кровью, а эти русские, которые должны сдерживать немецкую машину на востоке, бросают фронт. Это будет катастрофа!

Немедленно позовите сюда атташе посольства графа де Робиена, мы будем жестко реагировать на действия большевиков всеми доступными нам способами.

– Господин граф уже ждет, – отрапортовал личный секретарь, – он в приемной.

В тот же день в стенах Французского посольства в Петрограде родился политический демарш, подписанный военными атташе союзных держав. Французское правительство одобрило его на самом высоком уровне:

«Франция не признает власть народных комиссаров, верит в патриотизм высшего русского военного командования, полагается на их твердые гарантии в продолжение войны, отклоняет переговоры как преступные и всецело поддерживает армию в борьбе с общим врагом».

В посольстве полагали, что этот демарш вселит новые силы в ряды русского офицерства и поможет им навести порядок в войсках.

Спустя несколько дней Нуланс узнал, что генерал Духонин поплатился жизнью за верность присяге и союзному делу. Толпа разгромила штабной вагон, подняла его на штыки…

– Господин посол, срочно и очень важно. Кажется, не всё еще потеряно на фронте, – граф де Робиен вошел в кабинет Нуланса с докладом. – Стали известны подробности поездки на фронт офицера нашей военной миссии. Он инспектировал части и нашел, что боевой дух в войсках сохраняется и они способны противостоять врагу. Его встречали криками «Ура». Правда, – де Робиен сделал паузу, – весьма вероятно, что ему показали далеко не все. Он мог быть просто введен в заблуждение, если не сказать более.

– Поясните, – Нуланс поморщился.

– Я имею в виду, что он вполне мог сознательно сообщить недостоверные сведения, чтобы выглядеть лучше в ваших в глазах. Почему я так считаю? – не дожидаясь вопроса посла, продолжил атташе, – потому что есть другие, не менее значимые новости с фронта. Они говорят прямо, что линии обороны по фронту практически нет, солдаты обеих сторон ходят друг к другу в гости. Немцы прогуливаются с оркестром по русским позициям, за ними следуют «товарищи» и с удовольствием маршируют под немецкие марши.

– Какой ужас, – возмутился Нуланс. Он хорошо знал мелодии некоторых солдатских маршей Германии, их простые, совсем не военные тексты, жизнерадостные припевы. Но когда под дробь барабанов эти мелодии были слышны во время атаки, противникам казалось, что мощь Германии несокрушима.

– Вражеские солдаты, не смущаясь, пересекают линию фронта, чтобы купить табак, – продолжал де Робиен, – по-русски это называется «братание». Они едят из одного котелка, пьют водку и шнапс, а офицеры из тех, что еще верны присяге, не могут поставить эту чернь на место. Всем верховодят Советы солдатских депутатов и комиссары.

Нашего представителя сделали членом какого-то комитета, перед ним устроили марш частей, но он заметил, что русские обманывают союзников. Одни и те же лица представлялись ему утром от имени артиллерийских полков, после обеда от имени кавалерийских. Русские любят подобного рода спектакли и мастера по части мистификации.

На фронте плохо с продовольствием, и в некоторых частях вынуждены отправлять провиантские команды в дальние губернии за хлебом и фуражом. Разумеется, все это сопровождается реквизициями и грабежом.

– Но мы все-таки будем верить, что фронт существует, – прервал де Робиена посол, – мы расцениваем последние сообщения большевиков о начале переговоров в немцами как провокацию и никоим образом не будем на неё реагировать.

– Большевики отказываются платить по старым царским долгам, об этом есть официальные сообщения в большевистских газетах, – продолжил атташе, – они называют это аннулированием всех долгов и считают одним из непременных условий выхода России из войны и подписания мирного договора.

– По-моему, это называется просто ограбление, – заметил Нуланс.

– Газеты пишут, что отказ платить по долгам должен стать наказанием для французского империализма.

– Да, но пострадает не только Франция, англичане, голландцы также потеряют свои деньги.

– Почти все страны Европы оказались заложниками решения большевиков: Швеция, Норвегия, Дания, Бельгия и даже Швейцария.

– Возмутительно, – Нуланс с силой загнал карандаш в серебряный футляр и бросил его на письменный стол. – Мы должны на это реагировать. Мы и так слишком долго терпели, но на наше молчание большевики отвечают всё новыми провокациями.

Русский народ, – Нуланс заложил руки за голову, – я пытаюсь понять его, но не могу. Русские сами себя губят. Политические группировки съедают друг друга, в то время как необходим союз демократических сил. Бороться нужно совместно и вместе создавать мир, где политики будут уважать права людей и служить интересам народа. Франция надеется, что Россия поймет эти непреложные истины, и только тогда будет возможно противостоять большевизму. Но, – посол сделал паузу, – мы не хотим вмешиваться во внутренние дела России, – Нуланс смерил взглядом де Робиена, – и не подумайте, граф.

Атташе, выслушав монолог начальника, переменил тему:

– Англичане, по своему обыкновению, решают вопросы самостоятельно, но это также имеет для них негативные последствия. Двое активных социал-демократов Чичерин и Петров задержаны в Лондоне за антивоенную пропаганду. Большевики в ответ отказались выдать разрешение на выезд из России ряду британских подданных. Посол Бьюкенен был взбешен, но что он может сделать? Так или иначе, англичане будут вынуждены пойти на уступки и выпустить этих двоих.

Нуланс не придал значения этому сообщению. Откуда ему было знать, что через каких то пару-тройку месяцев от решения этих людей будет зависеть судьба сотен иностранных граждан, которых революция застала в России, и отчасти его собственная судьба.

– Я полаю, что ситуацию изменят выборы в Учредительное собрание. Мы будем ждать начала работы законно избранной власти. Надеюсь, она сформирует правительство, имеющее народное доверие.

– Я согласен с Вами, господин посол, – наклонил голову граф де Робиен, – вот только как на это посмотрят большевики, ведь реальная власть в их руках. Не думаю, что они добровольно отдадут то, что взяли силой оружия.

– Мы не должны об этом думать, власть может быть только у законно избранного органа власти. Мы поддержим только его.

– Господин посол, – в кабинет заглянул встревоженный «Пети», – взгляните на набережную.

Посол и атташе де Робиен подошли к окну. Вдоль Невы мимо здания посольства группа матросов в черных шинелях тащила куда-то офицера. Он, вероятно, только что прибыл в столицу, не понимал особенности новых порядков и был при погонах. Это считалось нарушением завоеваний революции, великой дерзостью и было достаточным для всплеска революционного гнева.

С офицера содрали шинель, под ней оказался китель с наградами. Это еще больше разозлило матросов. Они стали срывать ордена, бросать их через парапет в Неву. Офицер отчаянно сопротивлялся. Кто-то крикнул: «Кончай контру»! Раздался выстрел, и тело в разодранном мундире сползло на мостовую. «За борт его, братва»!

Еще минута, и все было закончено. Труп перекинули через парапет и довольной ватагой двинулись дальше в направлении Дворцовой площади.

– Страшно, – сказал Нуланс де Робиену, отведя глаза.

– Я почему-то вспоминаю времена Великой французской революции, – не без иронии ответил граф, – тогда мои предки тоже пострадали из-за своего высокого происхождения.

– Когда это было, сто с лишним лет назад, – отозвался Нуланс, – а здесь варварство в просвещенном XX веке, в центре столицы европейской державы. И никто не осмелится встать на пути этого ужаса. «Horreur inexprimable»[3]3
  Непередаваемый ужас


[Закрыть], по-французски это звучит особенно мрачно. Вот поэтому мы и должны сделать все, чтобы противостоять царству Хама, теперь я в этом еще более уверен.

– Да, господин посол, – согласился атташе, – сотрудники посольства солидарны с Вами, и Вы можете рассчитывать на нас в это трудное время.

– Дядя, говорят под окнами посольства только что убили человека? – в комнате появилась молодая дама весьма привлекательной наружности. Граф де Робиен учтиво поклонился и, казалось, был смущен появлением девушки.

– Что мы можем сделать, мадемуазель Фесса? – печально ответил Нуланс, – в этой ужасной стране в эти мрачные темные дни мы всего лишь сторонние наблюдатели.

– Позвонить в полицию?

– Милая девочка, здесь нет полиции. Порядки устанавливают такие же матросы, как и эти, или классово близкие им элементы.

– Пойдемте, мадемуазель, – галантно предложил граф де Робиен, – я провожу вас к мадам Нуланс.

– Да-да, пожалуйста, – согласился посол.

– Ко мне никого не пускать, – приказал он своему «пети», мне необходимо осмыслить все происходящее, чтобы изложить наше видение ситуации правительству. В Париже должны знать правду о том, что здесь происходит.

На следующий день в столицу Франции было отправлено объемное донесение о положение дел в России. Нуланс спрашивал совета, что предпринять в создавшейся ситуации.

Через некоторое время пришел ответ. В нем говорилось, что нужно ждать и всеми мерами пытаться сохранить Восточный фронт против немцев. Для посольства это было приоритетной задачей. На демарши Троцкого и лозунги большевистского правительства рекомендовалось не реагировать.

«Легко им советовать, – подумал Нуланс, – попробовали бы лучше договориться с большевиками и прекратить эти преступные разговоры о переговорах с врагом».

Глава 3

Подпоручик Иван Петрович Смыслов в начале декабря 1917 года выехал в столицу в командировку вместе со своим начальником, командиром роты. Необходимо было срочно прояснить ситуацию и намерения новых властей относительно действующей армии.

Их полк, входивший в состав Восьмой Армии, на фронте очень долго считался благополучным. Немалая заслуга в этом была командующего армией генерала Корнилова, известного поборника дисциплины и противника разного рода агитаторов. Еще в начале мая двоих пропагандистов, кричавших о том, что солдаты-германцы – это такие же рабочие и крестьяне, с которыми надлежит немедленно заключить перемирие, стрелки подняли на штык.

Армия стала готовиться к наступлению. Смыслов тогда еще был прапорщиком, недавно окончившим офицерские курсы, и желал послужить родине. Он записался в добровольческий ударный отряд и проявил себя в боях за город Калуш, за что был представлен к георгиевскому кресту четвертой степени. Наступление русской армии было бы успешным, если бы все полки воевали так же, как ударные части. Но большинство солдат упорно не желало больше громить немцев, и когда противник, собрав силы, нанес контрудар, фронт рухнул, и целые соединения побежали, оставляя вооружение и военное имущество. Началось вынужденное отступление и тех, кто мог и хотел защищать республику.

Вскоре генерал Корнилов получил новое назначение – главнокомандующий вооруженными силами. В короткий срок была восстановлена боеспособность армии, введена смертная казнь за дезертирство. Офицеры воспряли духом.

Смыслов получил звание подпоручика и, как и многие, надеялся, что генерал Корнилов наведет в войсках окончательный порядок и армия победоносно закончит войну. Но усиление Верховного не входило в планы Временного правительства. Корнилов и части, двигавшиеся к столице, были объявлены мятежниками, генерал был смещен с должности, арестован и заключен в тюрьму.

Войска, участвовавшие в июньском наступлении, понесли значительные потери и были пополнены новобранцами. Те прибывали уже распропагандированными и воевать категорически не желали.

После того, как в расположение полка пришли бумаги от новой большевистской власти, где говорилось о близком мире без аннексий и контрибуций, по шеренгам солдат прокатился шепот.

– Мир, скоро будет мир!

– За что воевали, за что кровь проливали? – возмутился было старослужащий, фельдфебель, дослужившийся до высокого солдатского чина из рядовых.

Ему быстро заткнули рот. Воевать дальше рядовые чины не хотели.

– Брататься надо, братцы, – закричал кто-то из толпы, немцы такие же как и мы крестьяне и заводские, что нам делить?

Но призыв остался без ответа. Служивые не могли себе представить, что при новой власти с немцем и австрияком, которых еще недавно в ходе летнего наступления били без всякой жалости, теперь надлежало мириться. Конечно, мира хотели все. За три с лишним года в окопах война не оставила камня на камне от былого патриотизма 1914 года. Большинство из первых военных призывов было убито или ранено. Пополнение, призванное по мобилизации 1917 года, значительно уступало старослужащим не только в умении вести бой, но и в желании погибать во имя победы. И таких в полку теперь большинство. Солдаты, которые хранили верность присяге и понимали необходимость сражаться до победы, молчали и поглядывали на офицеров.

А что те? Еще при Временном правительстве Керенского русский офицер был морально уничтожен. Принцип единоначалия, на котором основана любая боеспособная армия, оказался попран, установлено равенство и верховодство советов даже по военным вопросам. К чему это привело армию? Конечно к утрате боеспособности, череде поражений и угрозе развала. Устранение Корнилова довершило развал армии. Новый главнокомандующий генерал Духонин был не в состоянии обеспечить даже собственную безопасность и в конце ноября 1917 года был убит толпой.

Что ждать от новой большевистской власти в полках не знали. Надо ли стоять на позициях или можно собираться домой, было не понятно. Если же мир, так конечно, домой, но если вдруг немец попрет, тогда что?

Война сильно выкосила полковой младший офицерский состав. Взводные, ротные и даже командиры полков часто гибли на поле боя. На их место, в низовой офицерской иерархии приходили молодые, недостаточно обученные вчерашние юнкера. «Зеленые», как называли их старослужащие. Смыслов как выпускник ускоренных курсов военного училища 1916 года тоже недавно был «зеленым». Но участие в июньском наступлении в составе добровольческой ударной группы быстро сделало из него опытного командира.

Еще два года назад он учился на историко-филологическом факультете Санкт-Петербургского университета, мечтал о карьере ученого. Не закончив всего год полного курса, Иван был призван на службу и отправлен в военное училище для подготовки к офицерскому званию. Потом был фронт, наступление, и теперь подпоручик Смыслов даже представить не мог, что когда-то он был студентом, проводившим все дни в аудиториях и библиотеке.

В университет сына Ивана направил отец, зажиточный мужик-лесопромышленник из-под города Кадникова Вологодской губернии, желавший сделать из сына образованного человека, юриста. Но право было не интересно молодому Смыслову, он подал документы на историко-филологический, выдержал экзамен и поставил родителя перед фактом, что будет историком.

Отец вздохнул и согласился. Среди общественных деятелей России было немало историков. Втайне он думал, что сын когда-нибудь станет губернатором или даже министром. Летом 1917 года, когда Иван сражался на фронте, какой-то негодяй ночью подпалил дом Смысловых. Оба родителя и младшая сестра сгорели в пожаре. Сын узнал о несчастье только спустя два месяца. Поджигателя так и не нашли, хотя вся деревня косилась на дезертира, вернувшегося с фронта и грозившего всем богатеям расправой.

После Октябрьского переворота подпоручика как лицо социально близкого происхождения и геройского поведения выдвигали в новый орган власти – полковой совет, но Смыслов категорически отказался. Когда собрание офицеров приняло решение направить в Петроград делегацию, чтобы узнать о положении дел из первых рук, снова в число делегатов предложили Смыслова. Тот, подумав, согласился. Ему очень хотелось посмотреть на столицу, он не был в Петрограде более двух лет.

В некоторых полках действующие офицеры продолжали носить погоны. Они воспринимались, прежде всего, как символ офицерской чести, которая, как известно, всегда при своем хозяине. В части, где служил Смыслов, офицеры также сохранили право на погоны. Совет солдатских депутатов пошел на уступку, принимая во внимание военное время и авторитет многих офицерских чинов.

Прибыв в Петроград, делегация разделилась на несколько групп. Одни пошли в казармы полка, чтобы узнать, что говорят о мире с немцами, другие направились в Главное управление Генерального штаба. Смыслов оказался в первой группе.

В казармах в запасных ротах им сразу объяснили, что ношение погон в столице может грозить большими неприятностями, и настоятельно рекомендовали спороть их хотя бы с шинелей.

– Что за ерунда, – возмущался ротный Смыслова, – я офицер русской армии, давал присягу на верность отечеству, и оно вручило мне эти погоны как символ защитника родины.

– Вы не горячитесь, господин капитан, – отвечал ему дежурный офицер. Сам он был в одной шинели без погон и портупеи. – В эти смутные времена лучше снять погоны, чем дожидаться, когда с тебя снимут голову.

– Я не трус, – запальчиво отвечал ротный.

– Ну как знаете, – пожал плечами дежурный, – было бы предложено.

Разузнав все, что хотели, члены делегации отправились по своим делам. Смыслов поспешил в университет, где с удовольствием еще недавно постигал историческую науку и откуда был направлен в курсы по подготовке младшего командного состава. Таких как он обучали за восемь месяцев, присваивали по случаю военного времени младший офицерский чин прапорщика и отправляли в войска. Уже в полку после летней кампании 1917 года Смыслов получил и первое повышение, вторую звездочку на погон – звание подпоручика.

Он бродил по этажам, заходил в аудитории, встретил знакомого профессора. Тот, узнав в офицере бывшего студента, раскланялся, подал руку в знак уважения.

– После войны обратно к нам, – крикнул вдогонку Смыслову, – у вас большие возможности!

После университета подпоручик накинул на всякий случай на плечи башлык, чтобы не бросались в глаза погоны, поспешил на набережную, полюбовался видом на Адмиралтейство. Его путь лежал к Литейному мосту по Французской набережной. Там они договорились встретиться с ротным, чтобы провести вечер в дружеской офицерской компании.

Короткий зимний день уже закончился, стемнело, когда Смыслов увидел толпу горожан.

– Что случилось?

– Анархисты офицера убили.

– За что?

– Из-за погон.

Смыслов внутренне почувствовал что-то неладное. Он раздвинул локтями зевак. На брусчатке у парапета лежало тело его ротного. Капитан был изувечен до такой степени, что Смыслов сразу и не узнал его. Какие-то люди с винтовками подняли убитого на берег и, видимо, ждали транспорт, чтобы увезти капитана в морг.

– Фронтовик, – шептались в толпе, – защитник отечества. Разве так можно?

– Анархия – значит все можно, – отвечали им из толпы, – не угодил служивый морячкам.

Смыслов почувствовал прилив тихой ненависти.

«Кто они, эти люди, по какому праву убивают других? Что, революционный порядок это и есть право убивать без суда прямо на улице!»

– Вы бы, товарищ подпоручик, сняли погоны, не дай бог какое лихо, – услышал он где-то рядом.

– Я вам не товарищ! – огрызнулся он.

– Да вы не горячитесь, я вам добра желаю.

Смыслов обернулся. Перед ним стоял мужчина в хорошем пальто с меховым воротником, каракулевой шапке и с окладистой бородой.

– Позвольте представиться, Серебряков Василий Кириллович, домовладелец.

– Чем обязан? – Смыслов напрягся.

– Брат у меня вот такой же, воюет где-то, прапорщик. Даже лицом похож, думаю, я вам помогу, кто-то ему может быть подсобит, так вот оба и сдюжат.

Подпоручик улыбнулся, ему понравились рассуждения домовладельца.

– Ну если так, то помогайте. Погиб мой боевой товарищ, теперь надо его похоронить как положено герою, он ведь умер, не изменив присяге.

Появились дровни. Тело капитана погрузили на соломенную постилку. Смыслов подошел к людям с винтовками, видимо, патрульным, сказал, что знает покойного, и попросил разрешения его похоронить.

Патрульные покосились на торчащие из-под башлыка погоны, но ничего не сказали.

– Забирайте своего капитана, сначала за справкой на погребенье, потом куда хотите.

– Спасибо, служивые, – ответил Смыслов.

– Мы не служивые, а красная народная дружина.

– Все равно спасибо.

Смыслов побежал к саням с телом капитана.

– Приходите на Разъезжую, дом 29, в чайную, спросите хозяина, – на прощанье крикнул Ивану домовладелец, – Если что, за ночлег не беспокойтесь, дом большой. Всем места хватит.

Подпоручик отправился с телом ротного в казармы полка. Вечер и почти весь следующий день прошли в похоронных хлопотах. Отпевание и погребение назначили на третий день. Гроб с телом капитана находился в полковой церкви.

Оставаться еще на одну ночь в казармах Смыслов больше не хотел. Все до единого запасные чины больше всего боялись попасть на фронт и поэтому отчаянно поддерживали идею немедленного окончания войны. Ему показалось, что даже стены казармы пропитаны запахом трусости, и поэтому он принял решение отправиться в гости к новому знакомцу, домовладельцу Серебрякову.

Строение в три этажа за номером 29 на углу улиц Разъезжей и Николаевской до революции было завидным домовладением. На первом этаже располагалась чайная, на втором нумера для приезжих и парочек, на третьем апартаменты, где жила семья хозяина. После октябрьского переворота некоторые комнаты на втором этаже занял какой-то комитет. Там был телефон, по которому служащие организации постоянно принимали звонки.

Чайная еще работала. На кухне хлопотала жена хозяина, посетителей обслуживали две старшие дочери.

– Свободных мест нет, – огорошил Смыслова с порога инвалид-привратник.

– Я к Василию Кирилловичу.

– Это другое дело, он говорил, что ждет какого то офицера.

– Уже заждался, – вышел откуда-то из боковой комнаты хозяин дома. – Маня, – крикнул дочери, – накрой нам в кабинете.

Они зашли в небольшую комнатку без окон, рядом с вестибюлем, сели за стол.

Марья Васильевна принесла суп, котлеты и бутылку вина.

– Да тут у вас по-царски! – пошутил Смыслов.

– Старые запасы, уж лучше выпить с приличным человеком, чем отдать все это на растерзание орде негодяев.

– Как же вы о революционном народе, нехорошо! – покачал головой Смыслов.

– Скажите мне, а я что, не народ? – спросил Серебряков, – мой отец в этом доме начинал половым, проворный был, ярославцы все проворные. Потом купил чайную у прежнего хозяина, живота не щадя трудился. Я как подрос, тоже все тут, при деле. Этажи постепенно тоже выкупили, обустроились, детей нарожали, дочерей бог дал, четверых, и тут революция. Я теперь, получается, буржуазия и вредный для новой власти элемент, так?

– Наверное, – ответил Смыслов.

– Так я же крестьянин, у нас в деревне земля есть, все своим трудом нажили, спозаранку до темноты спину гнули, что теперь, дом того гляди советская власть отберет, придется ехать в деревню, сызнова землю пахать. Я уеду, мне что, только кто слово даст, что землю не отнимут?

– Большевики декрет о земле приняли, вся земля крестьянам, – ответил Смыслов.

– Что-то я в не верю в это. Земля у меня и так есть, и пашенная, и луговина, и лесу кусок. Так что? Найдется голытьба, скажут, делись.

– Социальная справедливость, – заметил Смыслов.

– Какая справедливость, одни на печи жопу греют, другие работают, а делить все поровну что ли?

– Справный мужик себя в обиду не даст, – сказал Смыслов, – у нас в полку таких и сейчас немало. Если войне конец, то вернутся они по домам и прижмут всех горлопанов и бездельников.

– Слова бы ваши богу в уши, – прослезился Серебряков, – я сразу понял, что ваше благородие человек разумный.

– Какое я теперь благородие, – хмыкнул Смыслов, – обычный гражданин, завтра сниму погоны, чтобы не дай бог чего не вышло, и все, никакой разницы с тыловыми.

– Вы скажите, как думаете, надолго ли все это? – осторожно спросил домовладелец.

– Не могу знать. Выборы в Учредительное собрание прошли, скоро будут известны результаты. Народ свою волю выразил, и власть должна оказаться в руках его представителей.