Текст книги "Крах дипломатического «Согласия»"

Участвовать в разрушении государства во имя эфемерной идеи подпоручик не хотел. Что у него оставалось? Только путь войны, причем войны гражданской, войны против идеологии большевизма. Но это значит, что придется убивать политических противников, людей, со взглядами которых он не согласен. Все мысли о том, что надо решать дело миром, всего лишь благодушные рассуждения.

«Миром тут ничего не решишь. Впереди борьба, – думал Иван Петрович. – За что, за великое прошлое Российской империи или завоевания февральской революции?

Империя погибла, демократическая революция тоже, но надо выждать время, скоро начнет работу Учредительное собрание, и, возможно, Россия, получив законную власть, возродится. Немало достойных людей будет представлять ее в Учредительном собрании, они создадут правительство народного доверия, и все вернется на круги своя.

А как же война? Немцы в любой момент могут начать наступление и оккупировать новые территории, превратив Россию в свою восточную провинцию. С войной надо покончить. Может быть, большевики и правы, затеяв эти переговоры в Брест-Литовске, они тянут время до начала работы Учредительного собрания. Это тонкий политический ход. Значит они действуют в интересах страны. Тогда почему уничтожаются основы государства?

Смыслов не понимал принципов диктатуры пролетариата, считал идею обобществления средств производства, о которой писали в газетах, губительной, стоял за частную собственность. Он с детства видел, как жила деревня, с каким трудом мужики добывали благосостояние своим семьям. Теперь предлагалось все это объединить в коммуну и использовать на общее благо. Хорошо, если в коммуне все участники работящие и трезвые, а если часть из них пьяницы и бездельники? Тогда общее имущество быстро пойдет по ветру, и бедными станут те, кто раньше имел достаток.

По всему выходило, что раньше было жить лучше. Нет, не всем, но тем, кто хорошо работал, точно.

Смыслов решил возвращаться назад в полк, справедливо полагая, что его место на линии фронта со своими солдатами. Получить билет на поезд, следующий на запад, было не так легко. В кассах билетов не было. Не было и расписания движения поездов. Все, кто хотел уехать, сутками ждали на вокзале появления поезда и с ожесточением штурмовали состав, стараясь занять место. В лучшем случае можно было рассчитывать на общий вагон, соседство с мешочниками и деклассированными элементами. Все куда-то спешили, всем нужен был поезд.

Смыслов был не готов штурмовать вагоны на посадке и поэтому находился в замешательстве. На вокзале он купил газету и прочитал, что Советская власть в городе Брест-Литовске продолжает мирные переговоры с Германией, на фронте объявлено очередное перемирие. В этих условиях возвращаться в полк, где теперь командовал комиссар большевистского правительства, уже не имело смысла. Не было смысла вообще служить в таких условиях, оставалось только ждать.

Подпоручик подал рапорт об увольнении на имя командира запасного полка и получил удовлетворение. Теперь он больше не офицер действующей русской армии.

Иван Петрович вернулся было в университет, чтобы восстановиться и закончить курс обучения. Но занятия отменили, нечем отапливать аудитории. Деньги, полученные по воинскому аттестату, тоже заканчивались.

Неожиданно для себя он оказался лишним человеком. Можно было передумать и пойти на службу к большевикам, но однажды сказав нет, Смыслов не имел желания изменять собственному решению.

Новый 1918 год он намеревался встретить безработным отставным офицером, квартировавшим у старого приятеля и лихорадочно мечтавшим найти себя в новых условиях жизни, но однажды, вернувшись на квартиру, застал там двоих, по виду офицеров.

– Подпоручик Смыслов? – спросил его один из гостей.

– Да, чем обязан?

– Вас рекомендовали как добросовестного офицера. Надеюсь, вы верны присяге?

– Я присягал государю императору.

– Разумеется.

– Вы хотите помочь России избавиться от тирании плебса?

– Потрудитесь разъяснить?

– Офицеры, которые остались верны присяге, решили бороться с узурпаторами-большевиками. Среди нас много боевых офицеров, георгиевских кавалеров. Сейчас важно нанести большевикам укол в самое сердце.

– Убить Ленина?

– Правильно, и у нас есть все возможности. Главное, сплотить вокруг себя побольше верных людей.

– Так что, подпоручик, – сказал второй офицер, старший по званию, – соглашайтесь. Условия для жизни обеспечим. Армейский оклад для начала.

– Я не из-за денег, – начал было Смыслов.

– И мы тоже, – прервал его первый офицер, – но вы на службе, и офицерское денежное довольствие положено по аттестату.

– Я уволился! – честно сказал Смыслов.

– Отставить, – приказным тоном ответил тот, что постарше, – я, как старший по званию и должности, отменяю ваш рапорт, с этой минуты вы находитесь в моем подчинении и должны выполнять приказы вышестоящего начальства.

– Я даже не знаю вашего имени и звания, – недоумевал Смыслов.

– В свое время будете знать. У революционеров есть слово конспирация, мы, находясь в подполье, вынуждены пользоваться их методами.

Так Иван Петрович оказался членом тайной офицерской организации «Союз георгиевских кавалеров». Где-то нашлись деньги, заговорщики приступили к подготовке военного переворота.

– Ленин часто ездит по митингам в машине без охраны. Обратно тем же маршрутом. Задача – выяснить его планы и по пути назад встретить бомбой.

– Как террорист Каляев Великого князя?

– Пусть так, для достижения цели все средства хороши, а цель у нас благородная.

– Со дня на день соберется Учредительное собрание, и власть перейдет к законным представителям народа.

– Не будьте наивны, подпоручик! Большевики уничтожат этот орган, не исключаю, что во время заседания взорвут бомбу, чтобы накрыть сразу всех.

– Это вы слишком.

– А что, я бы взорвал, не задумываясь. Что такое две сотни сподвижников пред лицом спасения России? Ничего.

– Думаю, что до этого дело не дойдет, – подвел итог старший офицер, – но провокаций ожидать следует.

В последний день 1917 года один из участников сообщил, что 1 января Ленин должен будет выступить перед рабочими железнодорожных мастерских и это хорошая возможность для ликвидации большевистского вождя.

Глава 7

Граф Луи де Робиен был в посольстве на хорошем счету: исполнительный, умный молодой человек тридцати лет из тех, кому не надо повторять что-то по два раза. В посольстве знали, что атташе ведёт дневник, многие тогда делали записи, но чаще всего в этих дневниках сообщали про обеды, карточные долги, отмечали списки неотложных дел.

Граф де Робиен описывал революцию. Посол Нуланс к этому относился благосклонно, он доверял молодому аристократу.

– Когда-нибудь это будет занятно прочесть, – заявил он атташе, – может быть, в старости я сяду за мемуары и тогда, мою дорогой Луи, ваши записи могут пригодиться.

– Я не планирую делиться ни с кем моими записками при жизни, это останется на усмотрение моих детей, – ответил граф, – они вырастут, прочтут мысли своего отца об этом судьбоносном для Европы времени и сами решат, что делать с этими записями.

Граф был женат уже четыре года. Его супруга, графиня Лаура, молодая и очень привлекательная особа, была завсегдатаем в художественных салонах Петрограда. Среди её друзей и почитателей были известные художники, писатели и актеры. Она и сама увлекалась рисованием. Но больше всего Лаура де Робиен любила невероятные приключения. Граф не был знаком с Распутиным, а Лаура неоднократно бывала в обществе старца и хорошо знала всех его обожательниц. Более того, именно графиню де Робиен князь Феликс Юсупов пригласил себе в гости в тот памятный декабрьский вечер 1916 года, когда был убит старец. Атташе французского посольства узнал об этом, что называется, «пост фактум». Он рассердился, мечтал запереть жену в доме, но та продолжала выезжать в свет и общаться с литературной богемой. Графу шептали, что не все кристально в этих связях. Де Робиен отвечал, что жена Цезаря вне подозрений.

В апреле 1917 года, сразу же после революции, де Робиен настоял, чтобы Лаура уехала во Францию. Теперь он вел почти холостую жизнь. Почти, если не считать взглядов, которые бросала на него племянница посла Нуланса, мадемуазель Фесса. Но перспективы у этих отношений были весьма туманны. Де Робиен любил Лауру. Светские сплетни о знакомствах его жены лишали де Робиена покоя и заставляли задуматься о перспективах их брака. Отъезд супруги был нужен дипломату, чтобы привести в порядок свои мысли и решить для себя, как быть дальше.

Когда в ноябре 1917 года произошел большевистский переворот, мысли о жене ушли на второй план. Атташе посольства полностью захватили революционные будни. Каждый вечер он садился за стол и записывал для памяти основные события дня. Бывало, граф прочитывал свои записи месячной или даже недельной давности и удивлялся, неужели он искренне мог так думать!

Смешно сказать, но сразу же после большевистского переворота он симпатизировал новой власти и считал, что она пойдет по пути сотрудничества с союзниками, а левые лозунги так и останутся лозунгами.

Робиен сел за письменный стол, перелистал страницы с записями за декабрь:

«Через два дня весь цивилизованный мир встретит новый 1918 год. Русские отпразднуют Новый год через 2 недели. Но не важно, когда он наступит, главное, что люди думают об том, что принесет очередной год.

Прежде всего, конечно, все думают о мире. Для большевиков это мир с немцами. Подлый сепаратный мир, ради которого они предали союзнические обязательства.

Для союзников, разумеется, надежда на окончание войны и победу, хотя, как кажется, до этого еще очень далеко. Переговоры большевиков в Брест-Литовске отодвинули общую победу на неопределенный срок, вызвав среди политиков стран Антанты волну негодования и ненависти к России. Русские предали Антанту, они больше не хотят воевать за общее дело».

«Большевиков отчасти понять можно, – рассуждал про себя граф, – они выражают интересы солдатских масс, а эти массы не желают кормить вшей в окопах и умирать под пулями. Это значит, что большевики для сохранения своего режима будут продолжать переговоры.

Большая политика – это для избранных, а сотни тысяч граждан России ожидают в новом году только избавления от большевизма. Для этого они согласны на все: на возвращение монархии, на военную диктатуру и даже на приход немцев.

Так ли они встречали предыдущий новый год? Шла война, но какие были надежды! И вот за несколько месяцев мир перевернулся. Русские сначала свергли царя и провозгласили республику, потом пытались совершить военный переворот и установить диктатуру генерала Корнилова, следом допустили возвышение большевиков и захват законной власти, которую, по существу, тогда, в начале ноября 1917 года, никто не защитил.

Теперь, когда Совет народных комиссаров имеет власть и осуществляет диктатуру пролетариата, русские начинают рвать на себе волосы от отчаяния и проклинать все на свете».

«Если бы эти люди лучше защищали своего императора год назад, этого кошмара сегодня бы не случилось», – перечитал граф недавнюю запись в дневнике. Он хорошо помнил обстоятельства её появления.

26 декабря 1917 года де Робиен ужинал в ресторане «Контан» на Мойке, 59, единственном заведении в Петрограде, где ещё имелась в меню винная карта. Погреба многих других заведений, организаций и частных лиц были разграблены, и роскошные коллекционные вина, стоившие огромных денег, рекой текли по улицам города, услаждая глотки необузданной солдатни и матросов. Еще недавно вся эта пьяная братия была армией защитников, на которых возлагалось столько надежд!

– Какой ужас! – произнес про себя граф. – Прежде неведомое русским слово «анархия» царит повсюду, как говорят французы: «перемешался суп с вином».

В ресторане в тот вечер было многолюдно. За столиками отдыхала приличная публика, в зале много офицеров. Ближе к ночи в зал зашел и утроился за столиком «товарищ» в бескозырке и бушлате. Он осмотрелся, достал маузер и сделал знак офицерам, тем, что продолжали носить погоны, указав на дверь. Офицеры подчинились и вышли. Вскоре они вернулись на свои места, сняв в передней погоны, знаки отличия, и без стыда продолжили ужин, услаждая свой слух великолепным исполнением знаменитых оперных арий. Никто не вывел из зала наглого матроса. Ситуация выглядела настолько возмутительной, что Робиен тот час покинул ресторан.

– И эти люди надеются на сострадание и помощь союзников! – возмущался французский граф. – Где офицерская честь? Воистину эти «бывшие», как их называют большевики, уже сошли с колесницы истории.

Робиен снова перелистал страницы рукописи, словно переживая заново события прошедшего месяца:

«Большевики мнят себя новыми самодержцами и безжалостно крушат всех, кто осмелился противостоять им. Городская Дума отказалась подчиниться приказу о роспуске, они арестовали мэра и главных советников. Больше нет свободы прессы: газеты временно запрещены, многие журналисты заключены под стражу, вместе с ними и известные революционеры. Процессы над ними возмущают социал-революционеров и других представителей левых партий, которые также считают себя творцами революции. Как бы тирания большевиков не привела к бесчинствам, покушениям и репрессиям»!

Вот еще запись, типичная для конца 1917 года:

«Девятого декабря «товарищи» разграбили винные погреба Зимнего дворца, отметили это стрельбой и пьяные вышли на улицы. В итоге – повсюду разбитые бутылки, несколько «товарищей» погибли. Душераздирающе их терять, я имел в виду бутылки «Токая» с выдержкой со времен Екатерины. Грабители вошли во вкус: пьют и палят из ружей. Та же участь постигла погреб Английского клуба. Особо хитрые «товарищи» выбегают на улицу и дорого продают буржуа упакованные в фольгу бутылки, наполненные уже не вином, а водой из реки Невы. Боюсь, как бы им не пришла мысль посетить спиртовой склад на реке Охте, спирт с этого склада предназначен для производства взрывчатых веществ Выпьют такого горючего – совсем превратятся в зверей».

За окном началась стрельба. Каждую ночь в Питере палили из ружей, утром на улицах находили трупы: кто-то ограблен, кто-то упился до смерти, кто-то пьяный замерз в снегу.

Больше всего французу было обидно наблюдать, как разложилась армия, в которую так верили союзники и которой отводили решающее значение на завершающем этапе войны. Русские солдаты воевали и во Франции, это были храбрые, хорошо обученные части. Невероятно, что одна из лучших в мире армий так быстро деградировала.

«Режим в России можно назвать диктатурой солдатни, – записал Робиен, – именно солдаты поддерживают большевиков, у них есть свои аргументы, аргументы эти – штык и ружьё». Вчера на углу Литейного два солдата продавали яблоки, но не сумели договориться о цене, и один другому прострелил голову. Второй солдат, падая, воткнул в первого штык. Так и лежат оба на снегу посреди безразличной толпы около лотка с зелёными яблоками.

Граф вспомнил, как анархисты убили на набережной прибывшего с фронта офицера. Он из окна посольства видел, как тело доставали люди с красными повязками. Они, казалось, были какой-то основой порядка. Это красногвардейцы, идейные солдаты, которые составляют добровольческие отряды большевиков.

«Красногвардейцы и фабричные рабочие привносят хоть какой-то порядок в эту жизнь, солдаты существуют в состоянии полной анархии, – занес в свою тетрадь граф. – На заводах рабочие теперь руководят сами и защищают станки и сырьё от саботажа. Они, кажется, поняли, что нужно увеличивать производство для того, чтобы было что распределять!»

Внимание де Робиена привлекла еще одна запись:

«Безумная дезорганизация быта посягнула и на организацию дворников, – французу понравился невольно сложившийся каламбур, – эти славные люди устроили забастовку и отказываются выполнять свои многочисленные работы. Снег копится на тротуарах, некому поднимать мебель, и вечером больше не видно около ворот укутанной в мутоновую шубу характерной фигуры дворника, неподвижной под падающим снегом, как межевой столб.

По приказу профсоюзов швейцарам запрещено открывать парадные двери. Жильцы должны подниматься по «чёрной» лестнице, и по этой же лестнице может подниматься кто угодно, потому как нет больше дворника, чтобы присматривать за входом. Вот и настали чудесные дни для воров».

«Какая смешная история, но если присмотреться, то ситуация просто катастрофична. Город не может жить без коммунального хозяйства, особенно зимой», – возмущался граф.

Бытовые зарисовки в дневнике де Робиена перемежались с рассуждениями о политике.

«У меня усиливается ощущение, – отмечал в дневнике атташе посольства, – что правительство Ленина и Троцкого вот-вот сместят. Они витают в облаках. Я даже испытываю некоторую симпатию к этим фантазёрам, которые верят в будущее человечества, вместо того, чтобы прохлаждаться в апартаментах Зимнего дворца, как Керенский. Они живут совместно в Смольном и едят вместе незамысловатое блюдо – кашу, приносимую каждый день на завтрак «товарищами» комиссарами. Один посланник мне рассказывал, что встречался с Троцким по делу, тот его любезно принял и после беседы сказал: «Крымские комиссары нам послали виноград, надо, чтобы Вы его попробовали». Он провел посланника в соседнюю комнату, где стояла уже почти пустая корзина, и они вместе доели остатки винограда.

Большевики обезоруживают своей наивностью. Их образ мысли так отличается от нашего, что понять наши аргументы они не в состоянии. Большевики живут вне обстоятельств, в оторванном от жизни придуманном мире.

Несколько дней назад один журналист указал Троцкому на то, что стыдно будет России отрицать наличие внешнего долга. Троцкий ответил: «Ну что тут поделаешь, скоро все государства обанкротятся…» Журналист нашёлся с ответом: «Ну тогда подождите других, не становитесь банкротом в одиночку».

Тем не менее, и у большевиков есть сочувствующие, в том числе и среди французской военной миссии. «Я долго беседовал с капитаном Садулем – социалистом и другом Троцкого, – писал Робиен, – он мне рассказал, что тот, как и прежде Керенский, получает большое количество любовных писем, цветов и подарков. Но в отличие от предшественника, он проявляет осторожность в общении с этими дамами и не дает повода для пересудов».

Я спросил капитана, что ему импонирует в большевиках?

«Убежденность в победе социализма и мировой революции, – ответил он мне. Садуль не один такой. Социалисты сильны во Франции и поддерживают русских социал-демократов. Ничего кроме раскола это не приносит. Но, может быть, все не так и плохо, раз есть люди, способные договариваться с большевиками.

Одной из главных политических тем конца года было провозглашение независимости Финляндии и отделении других частей бывшей Российской империи.

«Имперские земли дробятся. Финляндия объявила свою независимость и требует от иностранных правительств признания. По-моему, стоит им уступить, поскольку у финнов нет ничего общего с Россией: другой народ, язык, другие нравы и религия. Они были завоёваны и вынуждены признать великим князем Финляндии ставленника из России, и я не понимаю, почему мы должны им отказать самим распоряжаться в своей стране, – рассуждал де Робиен. – Привлечь финнов на свою сторону, получить для них признание независимости и отправить дипломатическую миссию в Хельсинки – вот политика, которой мы должны следовать».

Граф вспомнил, как недавно разговаривал с послом Нулансом обо всех политических новшествах.

– Россия как империя больше не существует. Входившие в эту империю народности обретают независимость, нам следует завязывать с ними дружеские связи. Этот пучок молодых побегов окажется прочнее, чем загнивающий заплесневелый пень, не оправдавший наших надежд, – заявил посол.

– Будет ошибкой отказать финнам в признании независимости под предлогом нежелания разозлить Россию, – согласился атташе, – честно говоря, России на Финляндию наплевать. Россия с союзниками не церемонится, да и существует ли она ещё, эта Россия?

– Боюсь, как бы мы не упустили возможности завязать дружеские связи с молодым народом, открытым всему новому. Необходимо поторопиться, иначе немцы и лояльные им шведы могут опередить нас, – вступил в разговор советник Дульсе, он всегда делал глубокомысленные заявления по совершенно простым вопросам.

Робиен закрыл тетрадь.

– Интересно, – подумал он, – будут ли эти записки когда-нибудь свидетельствовать на суде истории? Учтет ли этот суд мнение его, пока еще скромного атташе посольства Франции в России, оказавшегося свидетелем великих потрясений. Нужны ли будут потом кому-нибудь эти строки о вакханалиях и разгулах, о гибели великого государства и делах тех, кто лицезрел эти события. Спросит ли история с них за действия или бездействия?

В одном де Робиен не сомневался – все, что будет написано о германо-большевистских переговорах в Брест-Литовске, очень скоро станет предметом пристального изучения историков как главное событие последнего месяца 1917 года. Вот почему он насколько мог подробно записывал все, что связано с этими мирными переговорами:

«Население озабочено лишь заключением мира. Буржуа не скрывают своего желания оказаться под защитой полицейского «шуцмана»[4]4
  Охранник – нем.


[Закрыть], который дежурил бы на каждом углу и обеспечивал порядок.

Эти люди в свое время разграбили германское посольство, поносили всё немецкое, требовали и добились переименования Петербурга, проклинали царский режим, приветствовали революцию и теперь снова готовы вернуть старое и смирится с немецким владычеством. Что за переменчивость?»– восклицал граф на страницах дневника.

«Любой ценой нужно помешать, чтобы Россия в момент заключения сепаратного мира не передала Центральным империям военнопленных. Это даст нашему врагу новые силы, которые можно использовать на нашем фронте. Нельзя допустить, чтобы Россию называли предательницей, поскольку она заключает мир. Наоборот, следует признать её право выйти из борьбы, принимая причины, по которым она это делает, – рассуждал дипломат.

К сожалению, его мнение послу Нулансу было малоинтересно. Он желал, чтобы Россия любой ценой продолжала войну, спасая уже в который раз от разгрома Западный фронт. О переговорах в Бресте посол отзывался в кругу своих весьма резко.

– Вчера вечером в посольстве узнали ответ Центральных империй на предложение русских о мире. Они принимают формулировку «без аннексий и контрибуций» и предлагают некий временный мир. Народное мнение по этому поводу таково: германская нота означает переломный момент в войне, не за горами всеобщий мир, и это есть полное предательство Россией интересов Антанты!

Посол Нуланс закончил обличительную речь и сел в кресло.

– Я полагаю, – теперь говорил уже советник Дульсе, – русские питают напрасные иллюзии, поскольку нота полна ограничений и оговорок, которые меняют смысл. Это лишь первое основание для обсуждения.

– Это большой успех революции – видеть свою формулировку демократического мира, в начале поднятого на смех националистами всех стран и теперь принятого центральными империями и даже письменно одобренного римским папой, – возразил дипломатам присутствующий на заседании социалист, капитан Садуль. – Разве большевики не правы, говоря, что это буржуазия хотела войны и её продолжения? Из этого тщеславного, жадного до наживы класса набирали националистов всех стран, поскольку аристократия и народ до определённой степени интернациональны. У меня есть мнение одного из ближайших соратников Ленина, который говорит, что если Россия не поддастся социалистическому режиму, мы предпочтём возвращение монархии необходимости договариваться с буржуазией.

Собрание граждан Третьей республики зашумело. Реставрация монархии – новая идея большевиков, но кто будет царем? Впрочем, это очевидно. Кто-то крикнул:

– Луи Наполен тоже начинал с президента республики, а его великий дядя с должности первого консула.

Война еще продолжалась, но дипломаты и лица, приближенные к посольствам, уже планировали послевоенное переустройство мира.

– Не стоит преувеличивать мнимые чаяния националистов. Так называемые угнетённые народы существуют только в воображении некоторых идеологов: адвокатов, профессоров, не соприкасающихся с реальностью. Восточноевропейские народы настолько смешались, что благо для одного может обернуться ущербом для другого. На Балканах невозможно размотать эту путаницу из турков, греков, сербов, болгар и албанцев. Вот такой салат под названием «винегрет»! Удачно, если смешаны фрукты со сливками, и плачевно, если это смесь народов, которых не свяжешь винным соусом», – глубокомысленно рассуждал посол Нуланс.

– Франции выгодно сохранить Австрию, которая исчезнет, если начнётся эмансипация её составляющих народов: немцев и славян. Франция и так много потеряла при дроблении Турции, и мы допускаем ту же ошибку с Австрией, – произнес советник Дульсе.

– Это все только в планах, Австрийская империя еще существует, – поправил его Нуланс.

– Еще – это важное слово, – уточнил свою позицию советник, – и сколь долго это продлится, знает только Бог войны.

– Чем больше я думаю, – поддержал тему беседы де Робиен, – тем больше уверен, что нам не стоит восторгаться «правом народов на свободу собой распоряжаться». Мне нравится лишь первая часть формулировки «без аннексий и контрибуций», которая отвечает идее справедливости и переносит в международную сферу понятие собственности, вторая часть формулировки мне кажется опасной. Как бы то ни было, предложения немцев бесспорно означают важный этап на пути к миру.

– Скажете тоже, граф. Если в интересах Франции надо будет разрушить империю, мы ее разрушим. Мнение каких-то там народов ничего не значит. В Европе есть три главных нации и они будут решать судьбы мира, – заявил Дульсе.

– Кого вы имеете в виду, Англию, Францию и Россию?

– Россию ни в ком случае, это исключено, – замахал руками посол, – здесь просто не с кем сейчас договариваться. Германия была и остается великой европейской державой. Да, сейчас мы воюем с бошами, но когда наступит мир, с их мнением все равно придется считаться.

– Господа, а я хочу рассказать вам свежую историю, что такое мир простых людей, видимый, например, с облучка извозчика.

– Любопытно, – ответили присутствующие. Робиен вспомнил недавний случай, имевший место в предпоследний день декабря. Он с приятелем возвращался вечером на санях с Васильевского острова, завязали разговор с возничим.

– Что за времена, – жаловался тот, – чтобы прожить, нужно принести к концу дня 60 рублей, а прежде 4–5 рублей хватало на все нужды.

Приятель дипломата сказал извозчику всё, что думал о союзниках и о врагах. Возничий выслушал и дал восхитительный, достойный пера Толстого, ответ: «Мне это всё равно, все едят хлеб, как и мы».

Публика снова зашумела.

– Мужланам недоступны высокие материи, – выждав паузу сказал посол, – их мнение ничего не решает, будет приказ, и этот мужик умрет, но выполнит его.

– Вы не знаете России, – запальчиво крикнул Садуль.

– А вы не знаете жизни, – парировал Дульсе, он всегда стоял на страже достоинства господина посла и не мог допустить, чтобы кто-то проявлял неуважение.

Граф де Робиен задумался. Благодаря этому смелому человеку в потрепанном армяке он прочувствовал всю поэзию русской души. В ту холодную и ясную ночь, когда снег скрипел под копытами лошади и салазками саней, русский мужик рассуждал попросту о самых сложных вещах. Он был на войне, «поймал» три немецких пули, одна из которых обездвижила его руку, но он не испытывал никакой ненависти к врагам. «Все ели хлеб, как мы», – вспомнил граф слова возницы. Какой урок для тех, кто намеревается единолично править миром!

В декабре 1917 года в России боролись две деструктивные силы: стихия народного бунта и неприятие революционной реальности. Все попытки услышать голос здравого смысла были обречены на провал, и это толкнуло большевиков на ужесточение режима, на конфронтацию с союзниками и сближение с Германией. В первый день русского нового года дипломаты с удивлением в этом убедились. Это стало новой реальностью, к которой страны Антанты оказались не готовы.