Текст книги "Избранные сочинения"

– А где он похоронен? Здесь же, в каплице?

– Нет, в каплице только одна старуха Елена Павловна почивает… Теперь от времени, поди, вся в порошок рассыпалась… А сынок ее после смерти ее на третий день исчез неизвестно куда. Любимый у него камердинер Прошка был, так и тот не мог сказать, куда его барин девался. Как в воду канул. Прошка этот потом, говорят, в Москве в купцы записался и разбогател сильно. И тоже, говорят, нехорошо кончил: под старость какие-то видения все видел и потом руки на себя наложил – повесился…

После этого я несколько дней ходил вокруг каплицы, тщательно исследовал ее и, нужно сказать, скоро изучил ее до тонкости, до последнего камешка. По мере того, как я изучал, в моей голове один за другим возникали планы, и все они вертелись вокруг одной и той же цели. Но какой?.. Серьезные люди назвали бы эту цель святотатственной и гнусной. Но мне она тогда казалась не только благородной, но даже и отважной, а главное – совершенно безгрешной. Я задумал просто-напросто проникнуть в склеп под часовней, раскрыть гроб и, не тревожа праха покойницы, взглянуть на исторические в своем роде бриллианты. Вот и все. В этом не было ничего обидного ни для покойницы, ни для святости могилы.

Корыстных целей у меня не было никаких. Я хотел только посмотреть на камни и положить их обратно. Я даже колебался, говорить ли Петру Петровичу, если найду их. Я боялся, что у него проснутся весьма понятные меркантильные расчеты и он вынесет бриллианты на свет Божий и обратит в деньги… Кроме того, мне, как естественнику, тоже интересно было прямо-таки с научной стороны посмотреть, во что превращается тело и ткани в склепах через сотню с лишком лет.

Две недели я ходил, как опущенный в воду, и все придумывал способы, как бы проникнуть в склеп. Можно было подкопаться под фундамент, можно было также отпилить ржавый замок, можно было, наконец, разобрать часть разрушающейся стены. Но все это не годилось; меня могли увидеть за работой и помешать мне. А я хотел проделать все тайно и в большом секрете.

Наконец я остановил свое внимание на ветхой крыше. С этой стороны мне повезло.

К моему громадному удовольствию я открыл, что один из угловых листов железа несколько отстал от своего соседа и приподнялся. С меня этого было вполне довольно. В ближайшую ночь, когда все в доме и в усадьбе спали, я был уже на крыше каплицы с большим похищенным на кухне ножом и работал. Работа моя длилась по меньшей мере часа три. С большими усилиями мне удалось оторвать лист с трех сторон и отогнуть его по четвертой. Образовалась глубокая дыра.

Я заглянул в нее, и мне стало вдруг страшно. Сразу вспомнились старые нянины сказки о мертвецах. Но я скоро победил в себе этот страх. Разве естественник имеет право бояться мертвых? Разве для него чужая забытая могила может быть страшною?

Следующие две ночи я расширял отверстие. Для этого мне пришлось оторвать еще два листа и расшатать и сдвинуть две полугнилые деревянные доски. Когда я кончил с этим, в моем распоряжении был вход, вполне достаточный для того, чтобы, понатужившись, влезть внутрь каплицы. Этот визит я решил отложить до завтра и тщательно прикрыл дыру оторванными железными листами.

Весь следующий день я провел в ужаснейшем волнении и не потому, чтобы меня беспокоила предстоящая ночью встреча с прахом Елены Ивановны, а потому, что я принужден был прибегнуть к воровству. Я должен был, не возбуждая подозрения, стащить из конюшни фонарь и украсть из чердака над сараем длинную веревку, протянутую под крышей для сушки белья.

Вероятно, я был очень смешон, пока совершал эти кражи среди бела дня; но, во всяком случае, они мне удались, и я незаметно перетащил свои трофеи к каплице и спрятал их в бурьян.

По мере того как приближалась ночь, я, вопреки ожиданиям, начинал все более и более волноваться и к ужину заволновался так, что даже Петр Петрович заметил мне за столом полушутливо:

– Что с вами? Вы или больны, или влюблены…

Наконец пробило одиннадцать. Все разошлись. К двенадцати заснул Алеша, и я был свободен. Выпрыгнуть в окно и пробраться неслышной тенью в парк к каплице было делом нескольких минут. Осмотревшись и отыскав в траве свои краденые доспехи, я быстро принялся за дело. Прежде всего я привязал к ближайшему дереву один конец веревки, а к другому концу ее привязал фонарь. Взобравшись на крышу, я разобрал листы, скрывавшие отверстие, и в зиявшую темную дыру стал осторожно спускать фонарь без огня. Когда он стал на землю внутри каплицы, я натянул веревку и спустился вслед за фонарем. Ноги мои коснулись пола. Я нашел в карманах спички и зажег свечку в фонаре.

Нужно сознаться, что при этом мое сердце билось страшно. Его стуки отдавались у меня даже в ушах. Но я ободрял себя тем, что естественник не должен ничего бояться. Для него не существуют покойники. Есть трупы, есть скелеты, но страшных покойников нет.

Подняв фонарь, я начал осматриваться.

Внутри каплицы не было ничего. Огонь стеариновой свечки осветил только пустые стены с облупившейся местами штукатуркой. Я ожидал встретить здесь затхлый воздух, летучих мышей и каких-либо гадов, населяющих, как это пишется в романах, старые могилы и подземелья, но ничего этого не было. По углам была только паутина.

Среди кирпичного пола, у самых моих ног лежала запыленная железная плита на проржавленных петлях и с кольцом. Она закрывала вход, в самую могилу.

Теперь мне надо было приподнять эту плиту.

Я поставил фонарь в сторону, взялся обеими руками за кольцо и стал тянуть. Плита как-то тоскливо скрипнула, но не подавалась. Я напряг все силы и потянул опять, но результат был тот же.

Сделав несколько попыток, я с грустью должен был убедиться, что все мои труды пропали даром. Мне одному ни за что не поднять плиты. В душу закралась страшная досада, смешанная с обидой. Я выпустил кольцо из рук, выпрямился и стал обдумывать. По счастью, меня озарила новая мысль. Я вынул из кармана перочинный нож и стал расчищать им в полу пазы между плитой и кирпичами свода. Песок и ржавчина подавались легко, и через четверть часа я обошел ножом всю плиту. Опять я взялся за кольцо и потянул. К моей великой радости, плита стала подниматься и скоро вышла из пазов. Но у меня не хватило сил поднять ее совсем и повернуть на петлях. Кольцо вырвалось из рук, и она, поднявшись на вершок, с тяжелым металлическим звуком грохнулась на старое место.

Я снова оказался в беспомощном положении. Но мне удалось преодолеть и это препятствие. Поднявшись по веревке вверх, я вылез через дыру в сад и тем же порядком вернулся в каплицу с двумя крепкими суками толщиною пальца в три.

Приподняв плиту, насколько хватало моих сил, я подсунул ногами в щель эти суки, ухватился за них как за рычаги и после громадных усилий открыл-таки упрямую тяжелую плиту. Я никогда не забуду, как зловеще заскрипела она на своих ржавых петлях.

Передо мною открылся склеп. В нем было темно. Теперь настала самая важная минута. Нужно было преодолеть все страхи и предрассудки, спуститься в чужую могилу и святотатственно открыть гроб.

Я ждал, что мое сердце станет биться сильнее и чаще, но, к удивлению, я почувствовал в себе необычайную храбрость и самоуверенность. Взяв в руки кухонный нож для того, чтобы вскрыть гроб и поднять его крышку, я вспомнил, что в глубоких ямах часто скопляются удушливые газы, и позаботился поэтому сначала опустить в могилу на веревке фонарь и следить за ним с живейшим интересом, рисуя в воображении полусгнивший глазетовый гроб, отвисшую клочьями парчу, крест на крышке гроба и прочие могильные аксессуары. Но когда свет фонаря рассеял вековой мрак могилы, кухонный нож сам собою выскользнул у меня из рук и упал на дно склепа. Но это произошло не от страха, а от неожиданности и изумления. Меня точно кто хватил по голове.

Моим глазам представилась невероятная картина. Гроб был раскрыт, и крышка его валялась в стороне. В гробу лежал скелет, подернутый истлевшим платьем и с неправильно разведенными на груди руками. На голове прекрасно сохранились седые волосы и обрамляли беззубый и безглазый череп. Ткань платья удивительно хорошо сохранила все складки. В том месте, где была когда-то шея, материя, окутывающая скелет, была приподнята, точно покойницу душило и она порывистым движением освободила себе воротник или же точно чья-то грубая рука дерзко рванула в этом месте за платье. На груди ее лежали недалеко друг от друга черная длинная коробочка и в двух вершках – круглая крышечка от нее. Но этим ужасы могилы не кончались. Рядом с гробом на полу валялся спиною кверху и лицом вниз другой скелет в истлевшем мундире. Одна рука его судорожно сжимала костяными пальцами борт гроба; другая была надавлена телом. Ноги приняли неестественное положение: одна была как-то странно согнута в колене, а другая почти выворочена и упиралась в бок гроба у ног. Эта нога запуталась шпорою сапога в отодранный позумент, окаймлявший вечное жилище Елены Ивановны.

Эта картина удивила меня. Мертвые не встают из гробов и сами крышек с себя не сбрасывают. Значит, здесь кто-нибудь хозяйничал. Но кто? Что за второй скелет в такой необычной для покойника позе и без гроба?

Это так заинтересовало меня, что я смело спустился вниз и стал присматриваться к покойнице поближе. Выпяченные складки платья у шеи показывали, что здесь была когда-то брошь и что эту брошь грубо сорвали. Раздвинутые руки и раскрытая коробочка ясно говорили, что чья-то святотатственная рука охотилась за бриллиантами. Но чья?

Долго я стоял неподвижно в немом изумлении, потом положил в карман пустую черную коробочку и по веревке снова поднялся на Божий свет, захватив с собою и фонарь. Пока я заделывал отверстие на крыше каплицы и обдумывал все, что видел, загадка разъяснилась сама собою настолько, что я без труда нарисовал себе картину. Мне теперь стало ясно, что в могильном мраке склепа произошла сто лет тому назад ужасная, таинственная и неведомая никому драма.

Согласно завещанию, старуха была похоронена с брошью и в руки ей положена коробочка с бриллиантами. Все соблюдено чинно и строго. Склеп после погребения запирается навеки, и ключ от замка берет с собою убитый годом сын Борис… Все, окружавшие признают, что воля покойной исполнена свято.

Но вот наступает ночь. К склепу крадется темная фигура, отпирает тяжелый замок, входит в каплицу и, подняв плиту, спускается в могилу, открывает крышку гроба и, дрожа от страха, начинает обворовывать труп. Вору мерещится черт знает что… На эту картину, подкравшись незаметно, смотрит другая темная фигура.

Сделав свое святотатственное дело, вор хочет опять закрыть гроб крышкой, но второпях цепляется за позумент шпорой. Ему кажется, что покойница поднялась, хочет удержать его и настойчиво требует, чтобы он возвратил ей ее драгоценности. У него на лбу выступает холодный пот.

В это время сверху вторая фигура зловещим голосом вскрикивает:

– Ага! Попался! Мертвых грабишь?!.

Вор не имеет сил поднять голову кверху и узнать, чей это голос. Не может и выпутать ноги, за которую держит какая-то неведомая страшная сила. От неимоверного ужаса с ним делается паралич сердца, и он падает мертвым и навеки застывает, держась судорожно одной рукой за гроб.

Тогда вторая фигура тоже спускается в могилу, обшаривает обоих мертвецов, захватывает брошь и бриллианты, выскакивает из склепа, захлопывает железную плиту на петлях, затворяет за собой дверь каплицы, кое-как навешивает замок и бежит… бежит без оглядки. Этой фигуре, впрочем, незачем было заботиться о замке: для нее было бы выгоднее, если бы люди заглянули после нее в склеп и увидели бы, что там происходит…

Наутро я опять побывал у каплицы и, чтобы проверить свою догадку, нарочно потрогал замок. Нужно было употребить очень немного усилий, чтобы он поддался и раскрылся.

Я, конечно, не рассказывал никому о своих похождениях и не сознался даже и тогда, когда повар в кухне задавал своей челяди трепку за исчезнувший нож, не подозревая, что нож теперь навеки похоронен в склепе.

Где-то теперь княжеские бриллианты? В каком ожерелье или в чьей броши они блестят и играют, и подозревает ли владелица, глядя на их блеск, что они когда-то были в темной могиле и появились на свет Божий при таких ужасных обстоятельствах?

Текст печатается по изданию: А. Седой. Княжеские бриллианты [и др. рассказы]. СПб., типо-литография «Энергия», 1904.

В погоне за теплом и солнцем
^{Повесть}

И Дюдь с нами едет! Что за радость! Значит, у меня в дороге будет четвероногий товарищ. Папа разрешает мне взять его с собой и даже купил мне для него цепочку и сказал:

– Смотри же: если он у тебя в вагоне или на Кавказе пропадет, – я не знаю, что будет. Я к этой собачонке очень привязан и разрешаю взять ее только потому, что вы с матерью пристаете. В дороге с собакой одна только возня…

Нет, Дюдь у меня будет цел. Я не спущу с него глаз. Когда я был болен и лежал в постели, он почти не отходил от меня, ласково заглядывал мне в глаза и нежно помахивал мне хвостиком. А когда приезжал доктор, то он волновался больше всех, как будто бы сильнее всех был заинтересован в том, чтобы я поскорее выздоровел. Вероятно, он своим собачьим сердцем предчувствовал, что нас с ним повезут на поправку на Кавказ…

Дюдь – это маленькая черненькая собачка из породы левреток, на очень длинных и тонких лапках. Когда он идет, то забрасывает одну за другой передние лапки высоко и фигурно, точно дрессированная лошадь в цирке. Когда он появляется где-нибудь в людном месте, то все им любуются.

Выезжаем мы завтра. Билеты прямого сообщения от Петербурга до Батума уже взяты. Хорошая вещь это прямое сообщение! Я навел справки в «Указателе» и узнал, что мы проедем в одном и том же вагоне 393[3]3
  Здесь допущена ошибка или опечатка. Одна русская верста равна 1,067 км, а железнодорожный путь от Петербурга до Батуми в наше время составляет 2179 км.


[Закрыть] версты и ни разу нигде не будем пересаживаться. В дороге пробудем 109 часов, или четверо с половиной суток. Так как билеты на такой длинный путь стоят недешево, то мы едем в третьем классе. За Дюдя тоже придется платить.

Мама сшила нам три маленьких мягких и недорогих матрасика. Мы берем с собой подушки и одеяла, запас белья, летние пальто, жестяной чайник для кипятка и целую корзину с провизией. Мама и Даша стряпают сегодня целый день и завтра еще будут стряпать. Доктор запретил брать для меня в дороге что-либо из станционных буфетов, кроме супа: он не доверяет трактирной кухне. Поэтому мама и печет, и жарит для нас. Милая, добрая мама!..

Уходя спать, я невольно повторял сказанную папой фразу: «В погоню за теплом и солнцем!»… У нас в Петербурге теперь декабрь, лежит снег и стоит холод, а через каких-нибудь пять-шесть дней мы уже будем там, где теперь ходят в летних пальто. Не верится как-то… Сегодня меня кольнуло в бок всего только два раза…

Ночью приехал из деревни мой старший брат Антон. Он – сельский хозяин и бросил своих кур, гусей, уток и лошадь, чтобы ехать с нами. Его выписал папа.

На другой день в 8 часов вечера мы с папой были уже на Николаевском вокзале. Я вел на цепочке Дюдя. Сначала мы зашли в багажную кассу, где папа заплатил за провоз собаки и получил квитанцию на желтенькой бумажке; потом пошли прямо в наш вагон, на стенке которого висела белая дощечка с черной надписью: «С.-Петербург – Батум». При входе мы сказали номера наших плацкарт, и проводник пропустил нас свободно. В вагоне было уже все готово. Антоша приехал раньше нас со всем багажом и превосходно устроился – разложил по полкам багаж и постелил постели. В нашем отделении мы занимали три лавочки – две нижние и одну верхнюю. Четвертая оставалась пока свободной. На маленьком откидном столике у окошка уже стоял чайник с заваренным чаем. Антоша позаботился даже и об этом.

В вагоне было тепло и горел газ с сеточкой, дававший яркий свет. Мы разделись и расположились, как дома. Дюдь сперва очень волновался, но потом обнюхал постели и вещи, увидел, что все свое, и успокоился. Ровно в половине девятого поезд мягко и незаметно тронулся; Антоша достал из корзины хлеб и закуски – и мы принялись пить чай. Обыкновенно в этот же час мы пили вечерний чай и дома. Я вспомнил о маме, которая осталась дома, и мне стало очень грустно. Она долго крестила меня, когда мы прощались, и я заметил у нее на глазах слезинку.

– Смотри же, Котик, выздоравливай там окончательно и возвращайся ко мне совсем здоровым, – сказала она, целуя меня. – Берегись и не простудись в дороге…

Я пообещал ей вести себя хорошо и писать ей каждый день открытки. Я тоже крепко поцеловал ее, но не заплакал, потому что меня очень занимала предстоящая поездка и мне было даже весело. Но теперь, в вагоне, мне вдруг стало грустно и на глаза навернулись слезы.

– Опять колет в бок? – озабоченно спросил папа.

– Нет, не колет… Я мамочку вспомнил, – ответил я.

– Слава Богу, что не колет, – сказал папа. – Напьешься чаю и ложись спать. Мы тебя укроем твоим одеялом… Завтра ты проснешься уже в Москве…

Пришел проводник, отобрал наши билеты и плацкарты и выдал взамен них квитанцию.

– Теперь вас до самого Батума никто не побеспокоит, – сказал он. – Состав публики нынче очень хороший и все тоже далеко едут…

После чая с закусками я накормил разными мясными остатками Дюдя, напоил его из блюдечка и улегся, раздетый, как дома. Дюдь без всякой церемонии забился ко мне под одеяло, прижался ко мне и затих.

– А ты где будешь спать? – спросил я Антошу.

Он, сидя рядом с папой со стаканом чая в руке, указал мне пальцем на верхнюю лавочку и прибавил:

– Если что понадобится ночью, то разбуди меня.

Я растянулся, закутался поплотнее, зарыл голову в подушках и стал прислушиваться к глухому стуку колес. Мне казалось, что они что-то выговаривали, но что именно – я подобрать не мог. Когда и как я заснул, я не помню.

Когда я проснулся, было уже светло, и поезд стоял. Проснувшись, я сразу почувствовал себя бодрым. Не так, как в Петербурге: там мне всякий раз не хотелось расставаться с постелью и я всегда старался оттянуть время, чтобы хоть немножко поваляться и понежиться еще. Но здесь мне сразу захотелось встать на ноги и одеться. Я выглянул в окно. Мы стояли у большой платформы под навесом, а дальше виднелись стены большого вокзала. На платформе была суета: артельщики с грохотом провозили тележки с грудами чемоданов, узлов и разной клади; люди ходили, бегали и суетились. Плечи и шапки у всех были в снегу.

Папа сидел один на противоположной лавочке и пил чай.

– Проснулись, ваше благородие? – обратился он ко мне. – Как спал?

– Где мы теперь? – спросил я, не отвечая на вопрос.

– В Москве. За одну ночь 609 верст отмахали… Одевайся скорее, Коть, и садись чай пить, а то чайник остынет.

Мое имя – Николай, но домашние зовут меня обыкновенно Котом и Котиком, а папа, когда бывал за что-нибудь недоволен мной, то называл меня Мурлыкой. Чтобы не заслужить и теперь этого прозвища, я решил поскорее одеться. Но вдруг волосы у меня на голове встали дыбом.

– А Дюдь где? – спросил я с испугом, не находя под одеялом своего четвероногого любимца.

– Цел, цел, не беспокойся. С Антоном гуляет на цепочке по платформе, – улыбнулся папа. – А ты поскорее одевайся, а потом, когда поезд тронется, сходишь в уборную умыться.

Где-то под навесом раздался звонок, и через минуту в вагон вошел Антоша, ведя Дюдя на цепочке. Дюдь сейчас же бросился ко мне и стал юлить и ласкаться, как будто бы извиняясь за то, что принужден был оставить меня, пока я еще спал. От него приятно пахло свежим воздухом и холодком, и он тотчас же забился под одеяло.

– На дворе небольшая вьюга метет, – сказал брат, снимая и вешая пальто.

– Как бы нам не встретить заносов, – тревожно проговорил папа. – А теперь на это похоже. Заносы чаще всего бывают на Екатерининской дороге.

– А когда мы можем считать себя застрахованными от заносов? – спросил Антоша.

– Через тридцать шесть часов, когда проедем Таганрог…

Поезд тронулся. Антоша достал мне из чемодана полотенце, мыло и зубную щетку, и я наскоро привел себя в порядок в уборной. Умываться было не совсем удобно, потому что вагон покачивало и вода расплескивалась. Папа объяснил мне потом, что вагоны катятся плавно только на одной лишь Николаевской дороге. На Московско-Курской путь уже не так гладок и ровен, а на южных дорогах есть немало таких мест, где вагон прямо-таки кидает из стороны в сторону.

Я принялся за чай и пил его с таким наслаждением, как никогда. Антоша сказал, что это от дороги и что он способен пить его на каждой станции. За чаем я ел ветчину и сдобные белые лепешки и опять вспомнил маму, потому что напекла их для меня она. Я почувствовал себя виноватым перед ней: я обещал написать ей открытку из Москвы и проспал Москву.

– Из Серпухова пошлешь, – успокоил меня папа. – Я уже написал ей, что ночь ты провел спокойно и спал хорошо.

– И про Дюдя написал, папа?

– Нет. Это уже ты сам напишешь.

В окна замелькали пейзажи. Кругом был снег и снег. Кое-где попадались мужики на санках, запряженных тощими лошаденками. Вероятно, на дворе было холодно, потому что на мелькавших мимо станциях люди попадались закутанные, а в стекла вагона временами стучали ледяные иглы. Я смотрел, смотрел и через час мне стало скучно.

– Э, братец, да ты уже позевываешь! – улыбнулся папа, глядя на меня. – Это, друг мой, от скуки и от безделья. Займись делом.

– Каким делом? – спросил я. – Читать мне доктор запретил, а другого ничего здесь не придумаешь.

Папа полез в чемодан, достал оттуда тетрадь в черном клеенчатом переплете, черную же ручку и карандаш и протянул мне.

– Вот тебе тетрадь, вот тебе ручка дорожная с чернилами и вот тебе очиненный карандаш. Пиши дневник. Это тебя развлечет, а по дороге будет попадаться немало интересных вещей. Только не забывай ставить числа. Без чисел – дневник не дневник.

Я обрадовался. Особенно же порадовала меня ручка с чернилами внутри. У меня еще не было такой. Я раскрыл тетрадь и записал, что мы выехали из Петербурга 7-го декабря вечером, в пятницу, а утром, 8-го, в субботу, были уже в Москве. Но дальше писать было невозможно, потому что ужасно трясло и из-под пера выходили каракули. Решил писать во время остановок на станциях. Около полудня промелькнула станция Лопасня. Папа велел посмотреть на нее в окно и рассказал, что недалеко от нее лежит имение Мелихово, принадлежавшее покойному писателю Антону Павловичу Чехову. Писатель всегда останавливался на этой станции.

Вскоре мы прибыли в Серпухов. Здесь поезд простоял десять минут и я успел написал мамочке открытое письмо, а Антоша опустил его в почтовый ящик на вокзале.

Скоро проснулся Дюдь, вылез из-под одеяла и стал лениво потягиваться и расправлять свои длинные лапки. У меня началась с ним бойкая и веселая игра. В нашем вагоне ехали на праздники по домам студенты и курсистки. Их было так много, что они занимали почти весь вагон и постоянно шмыгали мимо нас. Дюдь очень скоро заинтересовал их и быстро сделался общим любимцем. Особенно понравился он двум курсисткам, Зиночке и Лидочке, которые часто заходили в наше отделение только для того, чтобы поласкать и погладить его. Но он, желая показать, что признает хозяином только меня, очень невежливо рычал на них. Вскоре, однако, он подружился с пассажирами и пассажирками, и я с ним часто ходил в гости в соседние отделения, особенно же в дамское, где его положительно не спускали с рук.

В Туле у нас был оригинальный обед. Антоша достал из корзины миску, сходил с ней в буфет и принес три порции супа. Разложили на столике хлеб и закуски и стали есть деревянными ложками из общей чашки, как рабочие в артели. Было довольно вкусно и смешно. Дюдю было предложено мясо из супа, и после обеда он опять завалился спать под одеялом.

К вечеру у меня уже перепутались все впечатления и меня потянуло ко сну ранее обыкновенного. Заснул я после Орла, спал очень крепко и проснулся на Лозовой. Харьков проехали ночью. Отмахали мы 1345 верст!..

Никакого дневника я не веду и ничего не записываю. В моей голове все перепуталось. Станции мелькают одна за другой – и маленькие и большие. На больших я пишу маме открытые письма, а Антоша опускает их в ящик. Целыми днями мы занимаемся только тем, что едим и беспрерывно пьем чай. Я перепутал и числа и дни, и сплю без всякого порядка и ночью и днем. Папа все беспокоится, не болит ли у меня бок. Слава Богу, у меня не болит ничего, но только я устал и никак не дождусь тех солнечных и теплых дней, о которых мне говорили в Петербурге доктор и папа. С Дюдем я играю лениво и хожу в гости к курсисткам и к студентам реже.

Мы проехали уже города Таганрог и Ростов и стали углубляться, как говорит папа, в Кубанскую степь. В наш вагон все чаще и чаще заходят казаки в папахах и в бурках. Проехали станцию Минеральные Воды. Проводник сказал мне, что сегодня же вечером мы увидим Каспийское море. Я обрадовался, потому что знаю его только по карте. Но мы с Дюдем проспали его. Как это случилось, я не заметил. Я закрыл глаза, чтобы лучше припомнить картину Кавказских гор, на которые я издали любовался целый день – и заснул.

Зато проснулся на другой день так бодро, весело, что даже и рассказать трудно. Разбудил меня папа, который внес в наше отделение целую жареную курицу и пироги, а Антоша чайник с кипятком и чаем. Меня поразило то, что оба они были в летних пальто. Неужели уже так тепло? Я выглянул в окно и увидел множество бурых каменных домов странной архитектуры и с множеством стеклянных балконов. Все они были зашиты ярким солнцем – до того ярким, что я даже прищурил глаза.

– Где мы? – спросил я.

– В Баку, дружище, – весело ответил папа. – Баку – это нефтяной город на берегу Каспийского моря. От него тянется вдоль полотна железной дороги чугунная труба – керосинопровод. По этой трубе керосин течет в Батум, который лежит на Черном море. Из окна ты несколько раз увидишь эту трубу. Она тянется около восьмисот верст.

Но меня это интересовало очень мало. Мне важно было знать, скоро ли мы попадем в теплые края и скоро ли мне можно будет выйти из вагона, чтобы хоть немножко размять ноги. Мне от самого Питера папа не позволял выходить, чтобы я не простудился.

– Какова теперь погода? Погода какова? – с нетерпением спросил я.

– Совсем, братец ты мой, весна, – ответил Антоша. – Снега нет и в помине, а на солнце даже жарко.

Я стал проситься на платформу немножко погулять, но в это время пробил второй и третий звонок – и мы тронулись. Пришлось печально повесить нос. В окнах был унылый вид: нигде никакой растительности и нигде ни одного зеленого пятнышка. Все время мелькали нефтяные поезда с нефтью и керосином. Папа сказал мне, что здесь нефтяное царство и что в домах, за недостатком воды, нередко полы моют керосином.

В правом окне вагона виднелся ярко освещенный солнцем Кавказский хребет с капризно зазубренными вершинами, на которых лежал розовый снег. Но ни Эльбруса, ни Казбека видно не было. Мы могли видеть вершину Эльбруса только около станции Минеральные Воды, мимо которой проезжали вчера. Но в это время здесь стоял густой туман, и мы с трудом могли разобрать лишь очертания ближайшей горы Верблюд. Эта гора действительно похожа на верблюда, который лежит и вытянул далеко по земле шею и голову.

Теперь мы ехали по другую сторону Кавказского хребта. Здесь меня поразило много гор, рассыпавшихся в огромные обломки камней. Некоторые из камней, величиной в добрую скалу, подкатились почти к самому полотну железной дороги. Один из студентов объяснил мне, что эти горы обрушились и разрушились от толчков недавних землетрясений, о которых даже печаталось в газетах.

Теперь мы ехали уже по Закавказской дороге. Я стал просматривать по «Указателю» названия станций. Какие удивительные названия: иные даже и не выговоришь – Саджевахо, Уплисцихе, Марелисы, Дзерулы, Скра и т. п. Мне пришло в голову заучить десятка два этих станций наизусть и выпалить их подряд. В Петербурге подумали бы, что я говорю по-грузински и по-кабардински. А как мы теперь далеко от Петербурга!.. Что-то поделывает теперь мамочка? Вспоминает ли она обо мне? Следующая большая станция будет Тифлис; поезд будет стоять сорок девять минут, и я успею написать ей длинное письмо.

– Какой сегодня день и какое число? – спросил я.

– Вторник, 11-е декабря, – ответил брат. – А ты уже перепутал?

– Только вторник? – воскликнул я с удивлением. – Мы в дороге только третий день? А я думал, что мы уже целую неделю катимся по рельсам…

– Потерпи, Кот, еще одну ночь: завтра утром мы будем уже в Батуме.

В это время в наше отделение зашли курсистки, Зиночка и Лидочка, проститься с Дюдем. Они вылезают на следующей станции и дальше поедут на лошадях. Дюдь сначала было сердито заворчал на них, а потом начал вилять хвостиком. Лидочка дала ему на прощание кусочек сахара, а мне Зиночка подарила белую розу. Здесь на станциях уже продают цветы. Как мне хочется выйти на минуту из вагона! Сквозь стекло солнце так греет, что даже жестянка с чаем и сахаром стала горячей. А в Петербурге у мамочки теперь, поди, метель и мороз… Прощайте, Зиночка! Прощайте, Лидочка! Счастливый путь!..

– Кот, смотри-ка сюда! Верблюды! – крикнул мне Антоша.

Я быстро подскочил к окну. Действительно, вдоль полотна железной дороги тянулся караван верблюдов, навьюченных по обеим сторонам горба тяжелыми тюками с хлопком. Тянулись они длинной шеренгой один за другим и мерно покачивались. Все они были худые и облезлые. Такого же верблюда я видел в Зоологическом саду, и мне было жаль его: я думал, что он худ и невзрачен от того, что его плохо кормят, но теперь я убедился, что они и на воле такие же. И не мудрено. Я видел из вагона, чем они здесь питаются: несколько штук их паслось в степи и ели они кустики сухой и колючей прошлогодней травы, от которой лошадь непременно отвернулась бы. Видел я и нагруженных ослов, которых здесь называют ишаками. Некоторых мне делалось почти до слез жалко. На маленького, слабенького ослика, на тоненьких ножках по бокам навьючены огромные тяжелые тюки и позади этих тюков, на крупе, чуть не у самого хвоста сидит верхом и покрикивает не то турок, не то осетин с головой, обернутой башлыком вместо шапки. На плечах у него – шерстяная черная бурка, а длинные ноги почти волокутся по земле. А бедный ослик идет себе, печально расставив уши. Так и хотелось бы стащить безжалостного турку на землю!

Вздумал я показать Дюдю верблюдов, взял его на руки и поднес к самому стеклу. Но он испугался, страшно заволновался и стал проситься на пол. Вероятно, он подумал, глупый, что я хочу выбросить его из окна. Слезли еще два студента и тоже попрощались с моей собакой.