Текст книги "Избранные сочинения"

Наконец-то меня выпустили из тюрьмы и позволили погулять. Солнце пекло так, что было жарко, как у нас летом. Чуть заметный ветерок обдавал чисто майским теплом. Я нарочно записал в дневнике, что это было 11-го декабря, около 12 часов дня, на Закавказской железной дороге. При этом я записал также и обстановку: по одну сторону вагона тянулся хребет Кавкаских гор, а по другую синел один из заливов Каспийского моря (так что Каспийское море я все-таки видел!). За синевой моря довольно явственно возвышалась на горизонте как будто бы выходящая из воды темно-сизая одинокая шапка – вроде казацкой шапки. Это была вершина библейской горы Арарат.

А вылезть из вагона и погулять мне удалось совершенно неожиданно и вот по какому случаю.

Еще с утра папа, взглянув на часы в Баку, заметил, что мы вышли с опозданием на целый час, и между ним и братом начался разговор о том, что, если мы не приедем в Тифлис вовремя, то дело для нас будет скверно, потому что из Тифлиса в Батум уйдет без нас тот поезд, к которому должны прицепить наш вагон. Если, не дай Бог, поезд уйдет без нас, то нам поневоле придется переночевать в Тифлисе…

Мы с Дюдем в это время уписывали курицу и очень мало интересовались этим разговором старших. Но потом дело приняло совсем другой оборот. Не прошло и двух часов с тех пор, как мы выехали из Баку, как поезд наш вдруг остановился на одной маленькой станции и простоял очень долго. Пассажиры стали волноваться. Проводник наш объявил, что двинемся, вероятно, не скоро, потому что паровоз наш разобрали, и горящую буксу заливают водой из ведер.

Я сейчас же всполошился и стал проситься. К удивлению, папа согласился и собственноручно одел и укутал меня. Конечно, и Дюдь был уже наготове и прыгал галопом по всему отделению. Его взяли на цепочку, и мы с Антошей вышли из вагона. Меня так и обдало свежим летним воздухом. В первую минуту даже голова закружилась… Так было хорошо…

Мы стали прогуливаться взад и вперед вдоль полотна, усыпанного вместо песка беленькими мелкими ракушками. Я набрал их несколько штук, но потом выбросил. К захромавшему паровозу мы с Антошей и с Дюдем подходили три раза. Там собралось очень много публики и все или бранились за остановку, или же подавали советы, как нужно производить починку. Один старичок-генерал жаловался всем, что он везет больную жену и что остановки и запаздывания расстраивают его планы… Дюдь же, несмотря на цепочку, успел обнюхать все колеса паровоза и, кроме того, полаял на двух турок, которые привезли и свалили на станции тюки с какой-то особенной соломой. Он лает скорее на странную солому, а не на людей.

Паровоз кое-как починили, всех пригласили в вагоны – и мы поехали. Папа поглядел на часы, покачал головой и проговорил:

– Потеряли здесь еще сорок две минуты. Едва ли успеем до Тифлиса нагнать…

Уходить с воздуха очень не хотелось. Дальше пошли скучные пейзажи: Каспийское море исчезло и потянулась дикая, однообразная пустыня, по голой поверхности которой то двигались караваны верблюдов, то небольшие стада черных овец с очень длинной шерстью, которая спускалась с боков почти до самой земли. По другую сторону поезда вдали пролегали горы со снежными вершинами, но и они давно приелись. В окно вагона так и бил солнечный луч. Я положил на освещенное место наш походный термометр шариком на самое солнце, и ртуть в нем в самое короткое время поднялась до 26 градусов Реомюра… Рядом с полотном пробегала черной змеей труба керосинопровода… Все это однако наскучило. Приехали на станцию Дуваны и опять повеселели, потому что опять остановились надолго и я опять выскочил на воздух. Судьба ко мне благоволила. Погода делалась все лучше и лучше. Мне дышалось легко и хорошо. Папа два раза выглядывал из вагона, но я его успокаивал: в боку совсем не кололо. Дюдь торжествовал и галопировал, делая на своих тоненьких ножках отчаянные прыжки. Я тоже прыгал, как козел.

Мы остановились потому, что наш починенный паровоз совсем отказался везти нас дальше. Вместо него к нашему поезду прицепили тихоходный товарный паровоз.

– Ну, с таким тихоходом, как товарный паровоз, нам ни за что не нагнать потерянного времени, – вздохнул папа. – Придется ночевать в Тифлисе и искать среди ночи гостиницу в незнакомом городе… Сходи-ка, Антоша, на следующей станции за кипятком: с горя и с досады хоть чайку попьем…

На ближайшей станции кипятку не оказалось, но зато на следующей – опять стоп и опять длинная остановка. Опять публика высыпала из вагонов, и опять старичок-генерал стал жаловаться всем, что он везет больную жену. У паровоза, так же, как и раньше, собралась толпа и довольно сердито сетовала на непорядки. Генерал обещал куда-то жаловаться. На самом паровозе, вместе с машинистом и его помощником, работал теперь и ехавший с нашим поездом в первом классе инженер. Он сердился и кричал, что таких паровозов-калек на линию выпускать нельзя.

– У нас все до одного паровозы такие, – оправдывался машинист. – На всей дороге ни одного порядочного.

Оказалось, что испортилось что-то в топке, отчего форсунки перестали подавать нефть. Пока прочищали эти форсунки, мы потеряли еще полчаса. Но все-таки опять уселись в вагоны и опять поехали. Кое-как дотащились черепашьим шагом до следующей станции. Но задержались и тут, потому что для нас вытребовали откуда-то по телеграфу новый паровоз и мы ждали его прихода.

От станции Кюрдамюр пейзажи пошли гораздо веселее и величественнее: к полотну дороги приблизились огромные горы со снежными вершинами, с ущельями и с капризными горными потоками. Пришлось переезжать много мостов. Незаметно стало темнеть, а подвинулись вперед мы очень мало. Оказалось, что мы весь день употребили на перемену паровозов. Папа высчитал, что мы опоздали ровно на четыре часа, а проводник, зажигая в вагоне газ, произнес:

– Это вы не беспокойтесь. Это у нас каждый день. У нас редкий поезд в свое время приходит…

На станции Евлах, когда было уже совсем темно и в окно уже не было ничего видно, мы опять, вместо двенадцати, простояли сорок две минуту оттого, что у паровоза испортились шатуны. Антоша еще раз сбегал на станцию с чайником и мы напились чаю чуть не в десятый раз и заодно и поужинали. Скоро мы с Дюдем забрались под одеяло и расположились на ночь. Я просил, чтобы нас с ним разбудили, если случится что-нибудь интересное.

– Если придется ночевать в Тифлисе, там поневоле разбудим. А пока спи, – ответил папа, зевая.

Я живо заснул, но спал не очень спокойно: меня упрекала совесть за то, что я, за всей этой сутолокой с паровозами и с остановками, не успел написать мамочке даже коротенькой открытки…

Проснулся я сам не знаю отчего: должно быть, от громкого разговора. Была глубокая ночь, но в вагоне никто не спал. Папа, брат и другие пассажиры были на ногах и окружали какого-то инженера, который говорил:

– Не беспокойтесь, господа, и оставайтесь все на своих местах. Поезд от Тифлиса на Батум еще не ушел. Вас прицепят к нему и вы благополучно поедете дальше, как ни в чем не бывало.

– Но ведь мы запоздали на четыре с лишним часа, – удивился папа.

– Ничего не значит: в Тифлисе все-таки поезд задержали отправлением. Этого поезда ждали.

– Однако, – пожал плечами папа. – Едва ли где-нибудь на других дорогах решатся задержать поезд отправлением на целых пять часов.

– Это уж наше дело. У нас свои порядки, – ответил инженер и пошел дальше.

Я выглянул в темное окно и застыл от восторга. Вдали по горам были рассыпаны тысячи огней то рядами, то враздробь и без всякого порядка. Все они мигали, переплетались между собой и мерцали, убегая вверх, в горы далеко, далеко. Наш поезд медленно проходил между домами и зданиями, и тогда мимо него пробегали целые улицы, освещенные электрическими фонарями. Картина была до того волшебная, что я так и прильнул к стеклу. Но она, к сожалению, скоро исчезла и ее заменили прозаичная стена вокзала и платформа, по которой суетился и бегал народ в самых разнообразных кавказских костюмах. Много этого народа с мешками, с узлами и с сундуками набилось и в наш вагон, но проводник повыгонял всех с криком:

– Ступайте в следующий вагон, дальше! Здесь – плацкарты.

Это был Тифлис и здесь сошли последние студенты-армяне. В вагоне нас, пассажиров, осталось не много.

– Завернись хорошенько в одеяло, – сказал мне папа. – Ночь прохладная, а двери вагона все время стоят настежь…

Я вспомнил про письмо маме.

– Спи уж, – посоветовал мне папа. – Завтра напишешь. Из Батума морем скорее дойдет…

Дюдь, не признававший во сне никаких законов, кроме удобств для себя, вытянул все четыре лапы, как палки, и давил мне в бок.

Я его кое-как переложил, а затем и не заметил, когда и как поезд тронулся в дальнейший путь…

Какая прелесть!.. Зачем я так долго спал?.. Отчего меня не разбудили?!..

Мы ехали среди гор по таким живописным ущельям, о каких я до сих пор и понятия не имел! Наш поезд то медленно шел по узкому карнизу, прижимаясь к отвесной скале, то начал ползти по краю бездонной пропасти. Если бы здесь сорвался с рельсов один какой-нибудь вагон, то он увлек бы за собой в бездну весь поезд, и от всех нас не осталось бы и следа. Мы вдруг выскакивали на ровную площадку и не долее, как через две или три секунды вдруг оказывались в теснине среди гор, которые, казалось, нарочно сдвинулись и стеснились в одном месте для того, чтобы раздавить нас. Порой мы перепрыгивали по громыхающему железному мосту через речку, клокотавшую как в котле, и надвинувшую целые кучи камней, чтобы снести и смыть этот мост. Не проходило, однако же, и минуты, как мы снова переезжали по новому мосту через ту же самую речку, но теперь она уже текла глубоко внизу, смирная, как овечка. В вагоне вдруг становилось темно от того, что мы проскакивали тоннельчик, и затем сразу в окнах вспыхивал ослепительный свет от врывавшихся снопами лучей солнца. Вслед за этим тут же вырастала высочайшая стена, и мы трое сидели в полумраке. Еще несколько шагов – и в нескольких саженях от поезда вырастает живописнейший водопад, весь высеребренный утренним солнцем. Не успел я хорошенько вглядеться в него, как он исчез за поворотом, а потом каким-то чудом мы опять проехали мимо него же, но только несколько подальше.

Дорога делает здесь множество самых прихотливых извивов; в одном месте наш поезд превратился в кольцо, и можно было подумать, что будто бы паровоз гонится за задним вагоном и старается догнать его…

Нет, этих чудес описать невозможно. Трудно даже поверить, что они существуют. Если бы я их увидел только на картинке, а не в натуре, то я не поверил бы. Я даже не знаю, как я их опишу мамочке…

Потом мы выехали в долину реки Риони. Здесь было также красиво, но уже величественный горный пейзаж с его ужасами и прелестями пропал и пропал навсегда. Поезд пошел гораздо спокойнее; и я тоже несколько успокоился и напился чаю. Дюдь же самым прозаичным образом проспал все эти дивные красоты, свернувшись калачиком. Бедняжка, у него не останется никакого представления об этой поездке! А жаль! Он мог бы, вернувшись в Питер, рассказать своему четвероногому другу Муське, много занимательного…

Прошло еще три томительных часа, и Антоша вдруг закричал радостно:

– Море!..

Опять начались интересные пейзажи: с одной стороны высочайшие горы, а с другой – Черное море. Но я уже устал и смотрел на все равнодушно. Захотелось прилечь, но Антоша уже увязал все наши постели и снял с полок чемодан и узлы, а через пять минут поезд остановился, и мы услышали слово: «Батум!..»

Я не знаю и, по совести, не могу сказать, кто из нас двоих сильнее и больше бесновался и бегал по батумскому бульвару: я или Дюдь.

Дюдя спустили с цепочки, а я сам сорвался с цепи – и уж и бегали же мы! За все пятеро суток неподвижного сидения в вагоне набегались досыта и до усталости в один час.

С вокзала мы поехали прямо в гостиницу, где с нас запросили за номер четыре с полтиной в сутки, а отдали за два. Из дверей номера выходил на улицу балкон, уставленный цветами в горшках и ярко облитый солнцем. С балкона открывался прелестный вид на горы. Сразу были видны две остроконечные горы и на верхушке каждой из них виднелись развалины. Мне сказали, что это остатки замков знаменитой некогда грузинской царицы Тамары. Но папа предупредил нас с Антошей, чтобы мы не очень доверяли этому. На всем Кавказе путешественникам показывают чуть не на каждом шагу развалины и везде называют их замками Тамары.

В номере делать нам было нечего, поэтому папа отпустил нас на бульвар и советовал ждать его там, а сам отправился в банк. Я думал сначала, что меня после сидячки в поезде потянет к отдыху, но не тут-то было! Откуда и ноги взялись.

Выйдя на бульвар, мы с братом были поражены. Весь он состоит из роскошных зеленых пальм, из лавровишневых деревьев, из кипарисов и множества других зеленых растений, которых я не знаю. В промежутках между ними на розовых кустах местами расцветали розы. Этого в декабре я не ожидал встретить даже в Батуме! Здесь постоянное лето, а зима и снег бывают только в горах…

Бульвар тянется прямо, как стрела, и упирается прямо в собор. По одну сторону его тянутся дома и улицы, а по другую – море. Оно омывает бульвар и ничем от него не отделяется и если бы захотело, то могло бы затопить его весь, со всеми его пальмами. Мы долго гуляли по круглым, обточенным водой прибрежным голышам всевозможных цветов и фасонов. Их при нас рабочие набирали в тачки и увозили: ими мостят здесь мостовые и из них же с помощью цемента строят заборы и даже дома.

Мы с братом присели на корточки около самых волн, которые с разбега накидывались прямо на нас, но рассыпались у наших ног. Дюдь встречал их лаем и трусливо пятился от них, когда они настигали его. Он до сих пор никогда еще не видел моря.

Но ему и кроме моря было еще много дела. На бульваре в этот час было очень много детей – мальчиков и девочек, игравших под наблюдением своих бонн и нянек. Все они живо заинтересовались моим четвероногим другом и его походкой и в один миг окружили его со всех сторон. Поднялись смех, крики и веселая беготня. Дюдь то убегал от них, то сам задирал – и это продолжалось до тех пор, пока обе стороны не устали. Кончилось тем, что одна очень маленькая девочка подошла ко мне вместе со своим маленьким братцем и сказала:

– Подарите нам вашу собачку. Мы будем ее любить…

Но тут подошла высокая бонна в черном платье и в соломенной шляпе, что-то строго заговорила и увела их.

Скоро показался и папа, и мы пошли к нему навстречу.

– Ну, дети, теперь пора подумать и об обеде, – сказал он. – Я по дороге сюда уже присмотрел приличную столовую.

Но нам еще не хотелось уходить отсюда. На бульваре было и тепло, и хорошо и воздух был свежий. Мы сели на одну из скамеечек отдохнуть и снова залюбовались морем. Мимо нас плавно прошел пароход, тащивший за собой на буксире рыбачью парусную лодку. Он оставлял за собой длинный след вспененной воды, которая, как говорят, по ночам светится. Судя по направлению, этот пароход пришел из Требизонда (в Турции) и привез в Батум заграничные грузы. Мы добрую четверть часа следили за тем, как он плавно проходил мимо нас к пристани, спрятавшейся за зданиями.

Пора было идти обедать. Мы было поднялись, но тут наше внимание привлек один молодой человек, одетый в легкий пиджак и с летней фуражкой на голове. Он твердой и молодцеватой походкой прошел мимо нас, направился к морю и, пройдя линию голышей, вдруг стал раздеваться у самой воды. Нас это заинтересовало и мы остались на наших местах.

Молодой человек разделся совсем и тотчас же начал около самой воды делать гимнастику и даже три раза встал на голову и вслед за этим храбро вошел в воду, окунулся и поплыл.

– Здорово! – не удержался папа. – Это в декабре-то!..

Мы с Антошей не вытерпели и побежали к воде, а Дюдь галопировал за нами. Видеть человека, купающегося зимой, это ведь редкость немалая. Между тем купающийся молодой человек, пробыв в воде минут пять, вышел на берег и, не торопясь, вытерся полотенцем и стал одеваться. С бульвара подошло к нему еще несколько лиц и некоторые из них вступили с ним в разговор. Я слышал, как он ответил:

– Купаться зимой полезно, но не следует злоупотреблять…

А Дюдь между тем уже успел комфортабельно улечься и свернуться калачиком на его пиджаке…

Меня еще раньше, когда мы шли на бульвар, поразило большое количество вывесок: «Столовая» и «Кофейная»; на окнах этих заведений было написано: «Чай, кофе, молоко, мацони». А на некоторых прибавлялось и слово: «каша». Кашу мы с братом поняли хорошо, но что такое «мацони» – недоумевали и стали догадываться. Антоша предполагал, что это какие-нибудь макароны, а мне казалось, что это какое-нибудь местное блюдо из риса. На том наш спор и остановился.

Папа привел нас в большую и чистую кондитерскую с пирожными и с десятком столов. Она была пуста и в ней, кроме девочки-евреечки, не было никого. Девочка подошла к нам и спросила, чего нам нужно. Узнав, что мы явились пообедать, она выбежала в соседнюю комнату, и оттуда сейчас же вышел весь белый повар и в белом же колпаке. Папа заказал ему суп и свиные котлеты с картофелем.

– Можно, – сказал повар. – Садитесь за этот стол.

Он накрыл ближайший стол скатертью, поставил три прибора, водрузил посередине целую гору белого пушистого хлеба с аппетитной корочкой и подал с другого стола судочек с солью, перцем и горчицей. Мы сели, а Дюдь пошел без церемоний обозревать углы и соседние комнаты. Его позвали, и он уселся под моим стулом.

Через три минуту повар принес и поставил перед нами огромную миску супа с рисом и с вареным мясом, приправленного лимоном и яичным желтком. Было так вкусно, что мы съели по тарелке и прибавили еще. Мясо Антоша завернул в бумагу и спрятал в карман для Дюдя.

Пока мы ели суп, вошло пять человек в бурках и в барашковых шапках, в которых они так и остались. Повар подал им хлеба и гору нарезанного мелко мяса, посыпанного щедро луком. Они говорили между собой на каком-то гортанном наречии и ели прямо пальцами. Так как им не было дано ни скатерти, ни салфеток, то они пальцы обсасывали.

Унеся суповую посуду, повар поставил перед нами блюдо, из которого торчало в разные стороны шесть косточек, выглядывавших из-под горы жареного картофеля. Это были свиные котлеты. Папа съел полторы, я одолел только одну. Одни только Антоша съел свою порцию полностью, а остальное с косточками забрал опять-таки в карман.

– Я объелся, – сказал папа, вытирая рот бумажной салфеткой. – А вы, дети мои?

Антоша провел пальцем по горлу, а у меня и по лицу, вероятно, было видно, что я съел больше, чем следует.

– Интересно, сколько с нас за это сдерут? – проговорил папа, вынув кошелек.

К нашему удивлению, повар спросил с нас за все только семьдесят пять копеек, то есть только по четвертаку за обед. Отсюда мы пошли в гостиницу в свой номер, и папа всю дорогу твердил:

– Не ожидал… Совсем не ожидал… Здесь жить можно…

В номере началось кормление Дюдя, и Антоше стоило большого труда уследить, чтобы он не растаскивал костей по ковру и по дивану.

– А как подвигается твой дневник? – спросил меня папа.

Мне стало неловко. Я сел к столу, раскрыл тетрадь и записал:

«13-е декабря. Мы в Батуме, в гостинице. Пообедали в столовой…» На этом у меня и замерзло.

– Что же ты? – улыбнулся папа.

– Спать хочу, – ответил я, захлопнул тетрадь и растянулся на кровати.

Меня разбудили чай пить, но пили его не дома, а в кофейне, как раз напротив нашей гостиницы. Уже смеркалось, и кофейня была ярко освещена электричеством. На улице было холодновато, так что мы надели зимние пальто. Дюдя взяли на цепочку.

В кофейне было уже много народа. В одном углу сидели за столиками кучкой армяне, в другом – турки, в третьем – греки. Все они говорили каждая группа на своем языке и держались особняком – особенно же турки и греки. Посередине кофейной на огромном столе была разбросана масса газет на разных языках. Папа выбрал себе «Новое Время», а Антоша «Речь». Вокруг нас посетители пили из крохотных чашек черный кофе, а мы потребовали себе по стакану чая.

Недалеко от дверей стояла чугунная печка, распространявшая приятную теплоту. Каждый новый гость, войдя в кофейню, сначала с видимым наслаждением обогревал около этой печки руки, а потом уже садился за столик.

– Папа, что такое «мацони»? – спросил я.

– Сейчас узнаем, – ответил папа. – Меня самого это интересует.

– Мацони – это молоко, заквашенное по турецкому способу, – ответил молодой армянин, который подавал нам чай. – Кружечка стоит пять копеек…

По предложению папы мы решили пошататься вечером по городу и гуляли довольно долго. Попали мы, между прочим, в азиатскую часть города, на базар, переполненный турецкими кофейнями и булочными, перед которыми мы подолгу останавливались. В окно одной харчевни я видел, как турецкий повар в красной феске заворачивал мясной фарш в вареные капустные листья и делал из этого нечто вроде скользких и неаппетитных пирожков. Сам он был грязен, и с рук его текло. А позади в полутемной харчевне сидели за столами турки в фесках, что-то ели руками и играли в засаленные карты.

В хлебопекарнях было гораздо чище. Любопытно было смотреть, как в жерло гигантской печки дюжий турок запихивал на длиннейшей лопате сразу по десятку крупных белых хлебов.

Проходили мы до тех пор, пока совсем стемнело, и на улицах зажглось электричество. Но и оно не могло победить мрака, царившего в азиатской части базара. Неуютно, грязно и не хорошо показалось нам здесь.

Пора было ужинать. Папа решил было идти туда же, где мы обедали, но Антоша и я настояли на том, что не мешало бы сначала попробовать мацони. Папа охотно уступил, и мы опять пошли в кофейню с чугунной печью. Нам подали по глиняной белой кружечке, величиной в стакан, и в вазочке сахарный песок. В кружечках была простокваша. Она оказалась до того вкусна и приятна, что папа велел подать еще по порции. Уничтожив их, от ужина мы уже отказались и вернулись в гостиницу.

Антоша распаковал чемодан и постелил мне постель на диване. Папа зажег принесенные с собой стеариновые свечи и сел писать письма. В номере было холодно, всего только одиннадцать градусов тепла по Реомюру. Поэтому я разделся и юркнул под одеяло. Дюдь повозился немного с костями и примкнул ко мне. Но мне не хотелось спать: хотелось поговорить.

– Папа, – спросил я, – если здесь, в Батуме, не бывает зимы и холодов, то почему люди стремятся на север? Почему, например, мы с тобой живем не здесь, а в холодном Петербурге?

– Что? – спросил в свою очередь папа. – Извини, братец, я не слышал твоего вопроса. Если можешь, не мешай мне и спроси завтра. А теперь я пишу маме подробный отчет о твоем здоровье и о том, как я довез тебя…

Следующий день, в пятницу 14 декабря, с утра было пасмурно, горы были в тучах и Батум мне не понравился. Замки Тамары были в тумане, на бульваре было скучно и море было неприветливо. Ходили мы в теплых пальто и в калошах и два раза заходили на почту. Меня очень заинтересовал около самых дверей почты, на тротуаре, какой-то полутатарин или полуармянин, говоривший, однако, по-русски. Он писал письма для неграмотных. Вокруг него лепилась целая толпа турок, грузин, армян и греков и ждала своей очереди. Писал он на всех кавказских языках под диктовку и получал за свой труд мелкие монеты.

От нечего делать мы два раза заходили на пристань, где одновременно нагружался и разгружался пароход «Царевич Георгий», на который у нас были взяты билеты до Сухума. Здесь, на пристани, стоял невообразимый ад. Паровые лебедки с грохотом приподнимали высоко на воздух огромнейшие связки тюков. На тесном дворике у пристани толкались сотни людей и десятки подвод, привозивших и увозивших товары. Дюдь не слушался, вертелся под ногами людей и лошадей и злил меня. Мы с ним поссорились. Пришлось взять его на руки.

Пароход отходил ровно в час ночи. Так как нам предстояло плыть всего каких-нибудь 10–12 часов, то папа сперва взял билеты третьего класса, но когда мы взошли около одиннадцати часов вечера на палубу, то решительно нигде не могли достать себе места: все было занято, и теснота была страшнейшая. На наше несчастье на этот же пароход села сотня казаков в бурках и в барашковых шапках, целый эшелон новобранцев с мешками и сундуками и душ двести турок, армян и другого кавказского народа. Почти все казаки были пьяны, неистово орали песни, страшно бранились и задирали турок и греков, забивавшихся от них в разные углы. Никакие увещания пароходного начальства не помогали. Один из казаков, увидев у меня на руках собаку, злорадно засмеялся и грубо проговорил:

– Вот бы взять за хвостик, повертеть вокруг головы, да и зашвырнуть подальше в море!..

Товарищи его сочувственно откликнулись пьяным хохотом. Я поспешил поскорее уйти в сторону и возненавидел их от всей души. Целый час мы тщетно искали себе на палубе сколько-нибудь сносного угла и, благодаря расторопности Антоши, приткнулись около какой-то стенки. Но и тут нам не было покоя. Через час нахлынуло еще человек шестьдесят турок, не только с узлами, но даже и с какими-то громоздкими деревянными инструментами вроде ткацких станков. Одна группа протискивавшихся турок нечаянно задела своими снарядами матроса и тот окрысился на них:

– Дур, дур, дур! Куда лезете с инструментами?!.

Позже я узнал что по-турецки «дур» значит «стой». Однако с вторжением этих «дур, дур» на палубе не оказалось ни одного местечка и публика буквально ходила по головам и ногам своих ближних. Папа плюнул, рассердился, сошел с парохода на пристань и через несколько минут вернулся с билетами второго класса. Тотчас же мы спустились куда-то вниз, в столовую с диванами и вертящимися креслами, но прошли туда не без труда, потому что по дороге наткнулись на драку.

В столовой было просторно и уютно. Папа спросил было чаю, но буфетчик ответил, что пока пароход стоит в порту, буфет закрыт, а когда мы выйдем в море, то кипятку ранее семи часов утра не дадут. Таково правило.

– Ступайте-ка, дети мои, спать, – посоветовал папа.

Мы с братом опустились по лестнице куда-то еще вглубь и увидели себя в спальной с койками в два этажа. Нам тотчас же отвели две койки с прекрасными постелями, с одеялами и с бельем. Я занял нижнюю, а Антоша надо мной верхнюю. Заведующий спальней сначала воспротивился и не хотел было пускать Дюдя, но дело скоро уладилось, и я забрал своего черного приятеля под одеяло; когда он пробовал ворочаться и проявлять самостоятельность, то я строго унимал его по-турецки:

– Дур-дур-дур…

После сутолоки, толкотни и пережитых на палубе неприятностей, мне показалось здесь удивительно уютно, тепло и хорошо.

Слышно было, как снаружи хлестала о стену парохода вода и смутно доносился шум на палубе. А у нас было тихо и просторно. Заведующий погасил электричество, и стало темно. Я почувствовал себя, как в раю, и не слышал даже, как пароход отчалил от пристани.