Текст книги "Столешников переулок"

– За-хо-ди! – проорал Рамиль на стук в дверь.

Он, как обычно, лежал на кровати, обутые ноги – на спинке. В комнате воняло нестиранными носками и прокисшим пивом. Рядом с кроватью стояли пять бутылок из-под пива «Жигулевское» с полукруглыми желтоватыми наклейками у горлышка, напоминающими слюнявчики, надетые на голое тело. Увидев незнакомых парней, Рамиль заулыбался, сверкнув золотым зубом.

– О-о, ты с корешами! Заваливайте, ребята! Жаль, пиво кончилось, фалян-тугэн! – он опустил ноги на пол, вытер руку об одеяло и протянул, здороваясь.

– Опоздали мал-мало! – так же широкорото улыбаясь, произнес ему в тон Макс, пожав протянутую руку и представившись.

Олег следом поздоровался и представился, но имя пробурчал невнятно.

– Ребята по дешевке джинсы продают. Тебе не нужны?

– А ну, покажите, – попросил Рамиль.

Развернув их и повертев перед близорукими глазами, швырнул на кровать и принялся стаскивать с себя брюки. Мятые, черные, семейные трусы собрались складками у паха, приоткрыв волосатое достояние Рамиля. Ни мало не смущаясь, он натянул джинсы, застегнул. Они были широковаты в поясе и длинны.

– Снизу подошьешь, а в поясе сядут после первой стирки, – сказал Макс. – Ты в них другим человеком выглядишь, козырным парнем!

Похвала Рамилю понравилась, а джинсы – не очень. Как и большинство людей, он страдал антипатией к новой одежде.

– Сколько за них хотите? – спросил он, намереваясь под предлогом высокой цены отказаться от джинсов.

– Ну-у… – Макс сделал паузу, изображая на лице решение очень важного вопроса, а в глазах плясала насмешливая уверенность в успехе сделки: – …две бутылки водки, чтоб на четверых хватило, – обвел он взглядом присутствующих.

Цена была смехотворная. Олег скривился, но промолчал. В их связке он был безмолвным исполнителем.

– Ты серьезно про две бутылки? – не поверил Рамиль.

– Конечно. Сразу и разопьем их, – ответил Макс – Скачи в магазин – и штаны твои.

– Я как раз собирался за хлебом сходить, – сообщил Рамиль, переодеваясь в брюки.

– В моем доме мужик жил на третьем этаже, – начал Макс. – Он, как напьется, сядет на перила ногами наружу и наяривает на гармошке. Однажды сидим мы во дворе, забиваем «козла», вдруг слышим, гармошка вьи-и-и!.. Смотрим, музыкант летит вниз головой. А прямо под балконом был вход в подвал, деревянный, метра два высотой. Гармонист цепляется за край крыши подвала ногами или чем-то еще, умудряется прям перед землей перевернуться и приземлиться на нижние конечности. «Я как раз, – говорит, – собирался в магазин за хлебом сходить. Заодно и еще бутылку возьму». И пошкандыбал, прихрамывая на одну ногу, на ту, наверное, которой за крышу зацепился.

Рамиль засмеялся, излив на Макса столько симпатии, на сколько был способен. Джинсы по дешевке и веселая побрехушка купили его с потрохами.

– Вы тут посидите, я мигом, – произнес Рамиль, направляясь к двери.

– Я пить не буду.

– Что так? – удивился Макс и как бы шутливо спросил: – Брезгуешь с нами?

– Нет, просто у меня дело.

– У него компьютер! – радостно разгласил Рамиль чужую тайну. – Ему больше ничего не надо!

– Видел, – подтвердил Макс. – Хитрая штука. В институте научили?

– Сам.

– Молодец! – похвалил он. – А меня научишь?

– Только не сегодня.

– Конечно, не сегодня, – согласился Макс. – Как-нибудь будут свободные часик-два, покажешь, что это за зверь такой. А то все вокруг только о компьютерах и говорят, а никто толком ничего не знает и не умеет.

В коридоре Рамиль сказал:

– Зря уходишь! Классные ребята! Посидим, выпьем, фалян-тугэн!

– Ты поосторожней с ними.

– Ты чего?! Свои в доску чуваки! – отмахнулся Рамиль и бегом рванул за водкой.

Заветная комната по ту сторону переулка была заполнена синевато-серой неопределенностью, в которой невозможно было что-либо разглядеть. Уже несколько дней там не горит свет. Наверное, устроила отпуск после бурного романа, а может, он еще продолжается, перебралась жить к любовнику или вместе с ним укатила на море. Нет ее – и нет лета, которого с таким нетерпением дожидался. Зато есть компьютер – лекарство от всех бед.

Вечер наступил как-то сразу. Светло, светло и вдруг бац – загорелся фонарь на улице и закинул в комнату желтые лучи. В переулке затихли голоса торговцев и покупателей. Наступает час вечернего дворника.

У Жени был гость, его земляк, студент Бауманского училища по имени Саша – высокий худощавый парень с расчесанными на пробор посередине русыми волосами и узким лицом в оспинах от угрей. По нескольку красных прыщиков и сейчас имелось на щеках. В глазах – голодный блеск бедного студента. Он, здороваясь, небрежно сунул руку, пожал ни сильно, ни слабо, и продолжил штыбовать Хмурого:

– …Они – тупое быдло, ворюги! В нашей стране большие деньги честно не заработаешь!

– Ну да, я разве спорю?! – ответил Женя, покосился на стоявшие в углу оранжевые ботинки и принялся обувать рваные, тряпичные кроссовки. – Просто так бить не могу, должен сперва разозлиться.

– Я тебя разозлю! – пообещал Саша.

– Вы о чем?

– Саня предлагает справедливость восстанавливать, – улыбнувшись, ответил Хмурый.

– Морда бить кооператорам, которые в кожаных куртках и джинсах-пирамидах! – пламенно, как на митинге, произнес студент Бауманского. – Уже есть несколько человек с нашего курса. Мы по вечерам ходим, останавливаем этих ворюг, разбираемся с ними. Хочешь, давай с нами.

– Это не для меня.

Да и Саша не очень годился, как, наверное, и остальные члены шайки. Поэтому и вербовал Хмурого, чтобы его кулаками ублажать собственную зависть.

– Можно было бы, но у меня ребро сломано. Позавчера на тренировке пропустил удар, – пожаловался Женя и сморщился, вспомнив, что сломанные кости должны болеть. – К нам на тренировки приходят, предлагают хорошие деньги. Набей морду, кому скажут, – и получишь столько, сколько дворником за месяц зарабатываешь. А понравишься им, возьмут к себе, будешь и сам ходить в джинсах-пирамидах.

– Я бы на твоем месте согласился.

Женя не понял иронии, ответил на полном серьезе:

– Я больше не занимаюсь в секции. Один буду тренироваться.

– Почему? – удивился Саша. – У тебя здорово получалось!

– Больше нечему у этого сенсея учиться, – сказал Женя, – все одно и то же…

– …и ребро сломали.

– Причем здесь ребро?! – возмутился Хмурый, закончив обуваться и направляясь на выход. В дверях комнаты он спросил у Саши: – Из дома давно писали?

– Недели две назад батя прислал письмо. Ушли его на пенсию. Никак не привыкнет, что теперь никто.

Его отец до пенсии работал председателем райисполкома. По меркам провинциального городка – большая шишка.

У Рамиля сидели Макс и Олег. На столе стояла пустая водочная бутылка, еще одна – на полу рядом с пивными. Все трое порядком разомлели, с трудом справлялись со слипающимися веками. Олег вялым движением пригладил волосы – треугольник от основания к вершине, а потом вытер пот со лба. Левым глазом он смотрел на пустую бутылку, а правым – на вошедших, выделяя Хмурого. Макса больше заинтересовал Саша. Такое впечатление, что увидел знакомого, но никак не вспомнит, где и когда встречались.

– Что, пора? – спросил Рамиль только для того, чтобы что-нибудь произнести, разбудить самого себя. – Ну, пошли, ребята, – сказал он Максу и Олегу, а потом объяснил всем остальным, стараясь не встретиться с ними взглядом: – Они вместо Андрюхи будут с нами работать. Вдвоем за один пай.

Он не имел права принимать в бригаду новых людей. Справились бы и без них. Тем более, что и Андрей был со стороны, дали ему подзаработать на свадьбу. И опять придется делить на четверых. Заработок из хорошего превратится в так себе. Получалось, что Рамиль доплачивает за джинсы еще и деньгами своих друзей, которые промолчали, потому что благодаря ему попали в эту квартиру и получили эту работу.

Метлы стояли в овальной прихожей у стены, напоминая оружейную комнату в казарме. Их было шесть: три основательно пообщавшиеся с асфальтом, две – средне, в руках Андрея и Лены, и одна совсем новая. Первые три были разобраны хозяевами, которые безошибочно определили по еле заметным признакам каждый свою. Вновьобращенные взяли следующие две, причем Максу досталась Андреева, а Олегу – Ленина. У будущих супругов вкалывала Лена, Андрей всегда находил уважительную причину сачкануть. Видимо, и в новой паре придется пахать тому, кому досталась работящая метла. Макс повертел свою в руках, потренировался, наверное.

– Дурное дело не хитрое.

Макс оглянулся, произнес, улыбнувшись хитровато:

– Не скажи. В моих краях после половодья остаются на лугах ямы с водой, а в них попадается рыба. Один мужике пошел косить траву. И косарь опытный, и дело не хитрое. Видит, в яме рыба плавает. Он взялся за держак двумя руками так, что лезвие оказалось над шеей, наклонил голову, прицеливаясь, и долбанул рыбу, как копьем. И заодно лезвием себе по шее. Голова и плюхнулась в воду той рыбе на корм.

Рамиль и Олег хохотнули. Женя гмыкнул, нахмурив брови, посмотрел недоуменно на держак метлы, будто ожидал и от нее подобной пакости, поскреб шею, заросшую короткими редкими волосами и произнес очень серьезно:

– А я рыбу не люблю.

– Оно и видно, – произнес Макс.

В переулке уже работали четверо дворников. Первую треть от Пушкинской убирали татары, муж и жена, Ихтияр и Диляра. Дворник – самая татарская из московских профессий. Супруги были молчаливые, слова лишнего не выпытаешь, наверное, потому, что по-русски говорили с сильным акцентом, и одногодки, но жена выглядела лет на десять старше. Лицо у нее темное, недоброе, а у мужа светлое, хотя должно быть наоборот. Рамиль месяц жил с ними в первой квартире, пока они не перебрались в освободившуюся рэушную двушку, и рассказывал, что почти каждый день Ихтияр напивался до безобразия и метелил жену и дочку, долго, с тупой бесчувственностью. Зато сына не трогал, даже когда тот шкодничал. Среднюю треть, намного меньшую остальных двух, скорее, четверть, убирали Валька и Надька, рэушные мастерши, бабенки под сорок, толстые и коротконогие, злостные матершинницы и лентяйки. Поссорившись, а такое случалось частенько, Надька орала на Вальку: «Пропитая, прокуренная, тебе надеть носки вонючие – и мужик мужиком!». Та выдавала навстречу: «А тебе и носков не надо!» Кроме этой шабашки у них было по участку – жилому дому, которые время от времени убирали дворники: кто за премиальные, кто, как Рамиль, за прогулы, кто, как Женя, за плохую уборку своего участка. Столешников они убирали сами, потому что здесь за день платили столько, сколько у государства заработаешь за неделю. Платила какая-то фирма, арендовавшая часть переулка под базар. Скорее всего, бандиты, потому что дело было налажено без обычного бардака, отстегивали щедро и вовремя.

Из-за большого количества картонных коробок и бумажек создавалось впечатление, что здесь был погром: из домов выбрасывали через окна награбленное, грузили с верхом на машины и увозили, теряя часть по пути. Сначала надо было собрать картонные коробки и сложить у стены дома. Можно отнести их в контейнер на Петровке, который опорожняют рано утром, но к следующему вечеру коробок в переулке опять будет столько же. К стене относить ближе.

– И за такую ерунду платят такие деньжищи?! – удивился Макс, относя к стене четыре коробки. – Ребята, вы здорово устроились!

– А вы?

– И мы с вами! – весело ответил Макс.

Когда дело дошло до мелкого мусора, который надо было мести, у Макса несколько изменилось отношение к профессии дворника. К сцене надо привыкнуть, научиться жить на ней, не замечая зрителей, большей частью безразличных, но иногда настолько переполненных презрением, что хочется хлестнуть метлой по морде.

На Петровке в угловом здании на втором этаже были открыты окна ресторана, из них лилась музыка, какая-то истерично-восхищенная, из разряда «последний раз живем!». Под эту музыку на другой стороне улицы прогуливалась, пересекая Столешников, проститутка Тата – не красавица и не уродка, с каштановыми волосами до плеч и впалыми щеками, напоминающая пиковую даму. Одета в темную кофту, черную юбку колоколом и длиной до колен и обязательные черные колготки. Почему-то проституткам не приходит в голову, что некоторых мужчин больше заводят белые колготки. А может, знают, что белый цвет – цвет чистоты, непорочности привлекает тех, кто услугами проституток брезгует. Рамиль познакомился с ней месяц назад, как только начали здесь убирать. Ее услугами он, конечно, не пользовался, хотя бы потому, что не тянул по деньгам, но иногда болтал с ней в межклиентье. Заодно познакомил с ней и остальных дворников. Тата запомнила всех, никогда не путала имена.

– Кто такая? – спросил о ней Макс, махнув несколько раз метлой.

– Проститутка Тата, – ответил Рамиль.

– Да?! – удивился Макс, но как-то слишком наивно.

– Дно Столешникова переулка, а крыша – мэрия.

– Нет, крыша – Петровка[6]6
  – на Петровке, 38 находится УВД России


[Закрыть], мэрия – дно, а Тата – посредник, – перевернул Хмурый с ног на голову и по-своему оказался прав.

– Пойду познакомлюсь, – сказал Макс.

Он сунул свою метлу Олегу, выгнул грудь колесом, втянул живот и пошел к проститутке, но не прямо, а галсами, как парусник против ветра. Олег повертел его орудие труда, прикидывая, не поменяться ли? Не решился и прислонил ее к стене дома. И зря. Так бы и сам нашел повод сачкануть, метла ведь ленивая.

Макс трепался с Татой до тех пор, пока не был убран весь переулок. Несколько раз она отвлекалась, торговалась с клиентами, наклонившись к дверце машины и вульгарно выпятив зад. Как ни странно, почти все клиенты ездили не в иномарках, а в «жигулях», причем далеко не новых. Видимо, все заработанное тратили на проституток. С одним владельцем стареньких «жигулей» и уехала Тата, громко спросив у Макса, подстраховываясь:

– Номер машины запомнил?

– Да, – ответил Макс тоном сутенера.

Он сходил за своей метлой, вернулся с ней к дворникам, но так ни разу больше не махнул ею.

– Предложил Тате стать ее сутенером, – сообщил Макс. – Отказалась. Говорит, из-за этого и ушла с улицы Горького. Не хочет делиться, не читала Ленина. Здесь не каждую ночь зарабатывает, зато никому не отстегивает. Представляете, съездила, кайф словила и сто баксов получила?! Олег за такие бабки сам бы раком встал. Да, корефан?

Олег что-то буркнул. Умел он говорить так, что его не слышишь или не понимаешь. Все время бормочет, но такое впечатление, что и рта не открывает.

– Сейчас мода пошла не обмывать машину, как раньше, а лишать невинности, – продолжил Макс. – Платят проститутке, чтобы села на рукоятку коробки передач до упора. На некоторых рукоятках шишак с мой кулак, – показал он правый с белым змеистым шрамом на костяшке среднего пальца. – Работы на несколько минут, а получает не меньше, чем за ночь.

– Кто как умеет, так и зарабатывает, – сказал Рамиль, подметая к мусорному контейнеру пропущенную обертку из-под мороженного.

– Да, все мы проститутки, – согласился Макс, – только одни машут хвостом за валюту, а другие – метлой за деревянные.

Жене и Рамилю его высказывание показалось смешным и они с удовольствием поскалили зубы. Даже с некоторым подобострастием. Есть люди, которые как бы имеют право на борзость, и то, что другому не простили, от этого принимают, как подарок. Именно к таким людям относился Макс. Скорее всего, через несколько дней Рамиль будет благодарить его за то, что Макс согласился пожить с ним через стену. Дурная шея без хомута не ходит. Однако и хомут вычурный, замысловатый – как в такой не сунуться?!

В июльский полдень

облокотится

на землю солнце —

и в любовных посланьях

взорвутся буквы.

От конечной остановки «двадцатого» троллейбуса к берегу Москва-реки уходила узкая асфальтовая дорожка. Была она извилиста и кочковата – то ли творение пьяных работяг, то ли умелое подражание лесной тропинке, которая вскоре появлялась рядом с ней, в нескольких метрах правее, а затем исчезала. По обе стороны дорожки росли одинокие сосны, высокие, стройные и удивительно самодостаточные. Здесь мегаполис споткнулся. Падая, он перелетел этот островок недобитой природы и приземлился на другом берегу реки, среди домов-башен, напоминающих поставленные на попа доминошки: толкни ближнюю – и попадают, валя друг дружку.

Переход от цивилизации к первобытности совершался постепенно, по мере углубления в Серебряный бор. Сначала попадались детишки в трусиках. Под присмотром одетых мам и бабушек детвора носилась по обе стороны от дорожки и пронзительно радовалась жизни. Затем появлялись взрослые в купальниках. У воды перед первым мостом одетыми оставались только транзитники. Здесь в основном отдыхали семьи с детьми. Первый остров оккупировала дети постарше, которые пришли сюда без родителей. Их привлекал второй мост. Глубина под ним – чуть больше метра, хватает пацаненку нырнуть солдатиком и не утонуть, даже если не умеет плавать. За вторым мостом начинались песчаные пляжи – большие желтые плешины, окаймленные зелеными полосами деревьев с обломанными нижними ветками. Здесь заканчивалась асфальтовая дорожка, можно разуться. Теплая земля приятно прижималась к подошвам, вытягивала из тела угар города.

– А где нудистский пляж? – спросила женщина бальзаковского возраста.

Она уже начала расплываться, особенно лицо, на котором словно полопались обручи, и квашня, подкрашенная персиковым тональным кремом, полезла между разъехавшимися клепками. Выражение на лице – как у детей, подглядывающих за голыми взрослыми. Позади нее стоял лысый мужчина, полностью расплывшийся и с таким же азартом на безвольном лице – классический московский муж-мальчик, муж-слуга.

– Нам сказали, что где-то здесь, – добавил он.

– Вон туда, чуть правее зомби.

– Какого зомби? – не поняла женщина.

– Что из-за деревьев вышел.

Увидев появившегося из-за деревьев голого мужчину, маленькая девочка, которая там копалась в песке, вскрикнула испуганно и побежала к маме, загоравшей неподалеку.

– Ой, точно зомби! – воскликнула расплывающаяся дама, а потом вспомнила, что надо быть цивилизованной, и произнесла тоном воспитательницы детского сада. – Он нудист!

– Нудисты загорают на нудистском пляже, а по обычному голяком кружат зомби.

– Значит, ему это нравится, – сказала она и посмотрела на собеседника с нескрываемым желанием, как когда-то мужчины смотрели на нее.

– Ему – да.

Она повела плечами, собираясь, наверное, выпятить обвисшие груди покруче, поняла, что впечатление не произведет, и резко бросила мужу:

– Пойдем.

Муж молча затрусил следом, покачивая выпирающим, женским задом.

После нескольких газетных статей нудистский пляж стал самым модным местом в городе. К тому же, вход бесплатный. Однако этой моды, к сожалению, придерживаются в основном не Венеры и Аполлоны.

Сразу за нудистским пляжем, где отдыхают только голые, и перед платным, где только одетые, имелась неширокая полоса демократии. Здесь можно быть, кем хочешь и в чем хочешь. И еще здесь имелся старый деревянный причальчик, разломанный, из белесо-серых бревен в мелких трещинах, и с двумя ржавыми кнехтами – наверное, единственное место в бору, где можно понырять взрослому.

Желтоватая вода с висящими в ней мириадами «снежинок» – какой-то мелкой речной растительностью – была прозрачна у берега, просматривалось дно, гладкое, словно выровненное катком. Изредка на мелководье мелькали косячки мальков, появляясь из темноты глубокой воды и снова исчезая там. Надо было пройти метра полтора по мелкой воде, а затем по прислоненному бревну взобраться на причальчик. Кнехты сверху отшлифованы задами и ногами и горячи, припекают подошвы. Вода внизу перед причалом темная, зеленовато-коричневая. От кнехта до нее метра полтора, но кажется, что больше. Именно там, а не в тебе самом, прячется страх. Толчок – тело потеряло вес, полетело на затаенном дыхании к воде. Легкий удар о воду – и стремительное скольжение в холодной темноте, парение, радостное, но с отголосками только что покинувшего страха и быстро затухающее, уменьшающееся вместе с запасом воздуха в легких. Выныриваешь, хватаешь ртом свежий воздух и, неспешно удаляясь от прошлой радости и готовясь к новой, плывешь к причальчику.

– Красиво ныряешь! – говорит обнаженная девица с длинными, ниже плеч, вьющимися волосами, плоскими, обвисшими – две оладьи – грудями и выбритым, словно присыпанным пеплом, лобком.

Она спокойно выдерживает быстрый изучающий взгляд, осматривает и сама. Надо переспать с большим количеством мужчин, чтобы не комплексовать, имея такую грудь.

– Я все делаю красиво.

– И скромно, – говорит она и улыбается мягко, защищаясь, словно подтрунивают над ней.

Сразу возникло чувство близости, будто уже переспал с ней и получил больше, чем ожидал. Этим, наверное, и берет мужчин.

– А у меня не получается, – жалуется она, не шибко огорчаясь.

– Боишься падать головой. В купании, как в любви, надо не бояться сломать шею.

– Этого я не боюсь! – сообщает она и отчаянно бросается с причальчика, перед самой водой инстинктивно откидывает голову и поджимает ноги, раскинув их и показав губастую коричневую промежность.

Брызги подлетают высоко и разбиваются звонко об выныривающие пузыри воздуха. Голова нудистки появляется над водой. Лицо спрятано под выпрямившимися волосами. Девушка разводит их руками в стороны, улыбается, щуря глаза и морща нос. Неудача вроде бы не смутила ее, но на причальчик не вернулась, поплыла вдоль берега.

Загорающие на демократической полоске разбились на несколько групп, в центре которых обнаженные девушки, а вокруг лепестками, головой к ним, лежали мужчины. Песок сероватый, будто насыщенный асфальтовой крошкой. Из него, как вены, выпирали коричневые корни деревьев, длинные, тонкие, но очень крепкие. Создавалось впечатление, что они паутиной пролегли под всем пляжем, соединяют деревья по обе стороны его и поддерживают, чтобы не просел под тяжестью человеческих тел. Солнце сильно нагрело песок, босиком не походишь. На юге, у моря, солнце светит томно, делая одолжение, а здесь – яростно, пытаясь уложиться в короткое лето.

На пляж пришла девушка в белом платье. Остановившись в самом центре пляжа, достала из сумки большое розовое пляжное полотенце, расстелила. Выпрямившись, она краешком глаз убедилась, что мужчины смотрят на нее, принялась неторопливо снимать платье через голову. На ней были белые трусики – узкая полоска, разрезающая загорелое тело. На груди платье застряло ненадолго, рывком пошло дальше. Освободившиеся груди, среднего размера, острые и нацеленные вперед, колыхнулись вниз-вверх и чуть разошлись в стороны. Пока голова была закрыта платьем, казалось, что груди – это глаза, немного косые, пупок – нос, а трусики – рот, накрашенный белой помадой. Девушка встала коленями на полотенце, аккуратно сложила платье и небрежно кинула его на сумку. Опять выпрямилась, убедилась во внимании публики и сняла последнюю одежку, грациозно и ни капельки не смущаясь, будто проделывала это по несколько раз на день. А может, так оно и есть? Говорят, во многих коммерческих ресторанах теперь показывают стриптиз. Загар у девушки ровный, значит, все время загорает голая. У тех, кто приобщился только в этом году, задница светлее остального тела. Девушка достала из сумки расческу, раздвинула ноги на ширину плеч, наверное, чтобы лучше была видна на лобке ровная темная полоска сантиметровой ширины, чуть выгнула тело, чтобы груди торчали позадорнее, и принялась расчесывать черные волосы на голове, завязав их потом узлом на затылке. Она делала вид, что не замечает похотливые мужские взгляды. Странно, казалось бы, привыкаешь к женским телам, раскиданным по всему пляжу, не замечаешь их, а эта сумела завести всех. Зарядившись мужским вниманием, она закончила представление, легла ниц на подстилку. Отдыхавшие вокруг нее мужчины повертели головами, отыскивая что-нибудь такое же увлекательное, потом посмотрели на своих спутниц, вздохнули и пошли купаться. Радиус поражения был метров сто.

Следующим номером программы стал прибредший от реки мужик лет пятидесяти со всклокоченными, наполовину седыми волосами и, как у всех деревенских жителей, работающих на свежем воздухе, бурой мордой и шеей и белым телом. На нем были черные семейные трусы длиной до колена и выпирающие спереди. Он был пьян, но не до отупения. По вискам струился пот, мужик вытирал его широкой короткопалой рукой, которая была темнее, чем морда. Громко хекая приоткрытым ртом, он перебегал от одной обнаженной женщины к другой, останавливался ненадолго, сверля налитыми глазами, замечал следующую и летел к ней, пропахивая в песке глубокие борозды. Остановившись перед обнаженным женским телом, он вытирал рукой виски и рот, как бы выжимая вытянутые трубочкой губы, и морщил лоб. Наверное, никак не мог понять, почему это нельзя потрогать. Перебежками он добрался до нудистского пляжа и не вернулся. То ли пошел другим путем, то ли здоровая крестьянская психика не выдержала городской извращенности.

Плоскогрудая нудистка больше не появлялась на причальчике. Без нее нырять было скучно. И не потому, что не перед кем было похвастать и некому похвалить. Она относилась к той редкой категории женщин, которые, случайно пройдя через мужскую жизнь, прихватывают кусочек чужой души, оставив взамен долго незаживающее воспоминание о себе.

Обратная дорога кажется короче, потому что, належавшись под ярким солнцем, все остальное воспринимаешь спокойнее, многое не замечаешь. Разве что встретишь знакомого. У второго моста полоскал ноги перед тем, как обуться, однокурсник Вася, москвич. На занятия он ходил с бледным набрякшим лицом и ватой в ушах, постоянно жаловался на болезни и хвастался количеством портвейна, выпитого в подворотнях. Именно портвейн и именно в подворотне – это, по его мнению, любимое занятие истинного студента. Сейчас с облезлым носом и обгоревшим лицом без малейших признаков болезни и похмелья он казался чересчур здоровым. С ним была подружка. Обычно пара и внешне чем-то схожа, а кучеряво-густоволосый, круглолицый, склонный к полноте Василий был абсолютно не похож на худенькую, плоскую подружку с жиденькими волосами, гладко прилизанными к маленькому узкому черепу. Роднили их лишь облупленные носы.

– Какие люди и без охраны! – закричал Вася, запрыгав на правой ноге, а левую вымытую держа полусогнутой. Он любил затасканные фразы и в его устах они звучали еще пошлее, казались покрытыми жирными пятна от грязных рук. – Ты что здесь делаешь? – Поняв, что ответ и сам знает, задал другой вопрос: – Ты где загорал, почему я тебя не видел?

– У причальчика. А ты?

– На нудистском! – с долей обиды, что могли предположить другое, ответил Вася. – Мы же интеллигентные люди!

Интеллигент из подворотни перехватил взгляд, направленный на его подружку и, наверное, покраснел, потому что его обгоревшая физиономия загорелась ярче. Ревнует или стесняется девушки – не поймешь. Вася всунул помытую ногу в босоножку с отстегнутым ремешком и блестящей никелированной застежкой, отвернулся к воде и забултыхал в ней правую ногу, кинув через плечо: – Ну, ты иди, а то мы еще долго.

– Бывай!

– Ага, – произнес, не оборачиваясь Вася, а его подружка кивнула, сэкономив слова.

После пляжа полумрак и прохлада комнаты чувствуются острее. Паркетный пол прилипает к босым ступням и вытягивает из них лишнее тепло. Стали заметнее трещины и пятна на стенах. Дом будто специально выпячивает свои недостатки, показывает, какой он дряхлый, как нуждается в капитальном ремонте.

Вместо уходящей в паркет, накопленной за день жары появилось чувство голода. На подоконнике стоит бледная картонная коробка вермишели и яркоэтикеточная банка китайской тушенки, купленная в «торговых рядах» под окном. Там громко гомонят, никакая погода им не помеха. Медная рукоятка двери приятно охладила ладонь, петли коротко пискнули, словно испуганные мышата.

За дверью стояла девушка. В коридоре было темнее, чем в комнате, и поэтому плохо видно, но ошибиться трудно – это та самая, из заветного окна по ту сторону переулка. Здесь она казалась будничнее, проще, хотя и красивее. Ямочек на щеках не было. От нее исходил порыв, будто прямо сейчас стремительно полетит дальше, и пахло духами, сладковатыми, напоминающими арабскую дешевку, но с горьковатым оттенком и еще чем-то, чем отличаются хорошие. Глаза зеленые, вот-вот загорятся, как у кошки. Такие глаза – пароль в мужское сердце. Слишком все совпадало с мечтой. Так не бывает. Ладонь надавила на медную рукоятку, собираясь захлопнуть дверь.

– Извините, а где туалет? – исполнила девушка вопрос двумя голосами: первую часть высоким, вторую – низким.

Значит, бывает и так. Уж слишком земной вопрос.

– Напротив.

– Спасибо! – ответила она высоким голосом, развернулась и пошла в туалет.

Немного расклешенная клетчатая юбка почти до коленей, колыхаясь, стряхивала чужой взгляд. Лодыжки тонкие, стройные. Девушка открыла дверь в туалет, щелкнула включателем света. Под высоким потолком загорелась тусклая сорока ваттная лампочка в черном патроне без абажура.

Теперь девушке не нужен свет из комнаты, можно закрыть дверь. И вернуться с вермишелью и тушенкой к окну. Из-за стука сердца не слышен был шум на улице. В окне по ту сторону переулка темно и безжизненно. Там и мухи, наверное, перемерли. Лежат черные, серые, зеленые кверху лапками на подоконнике и между рамами. Сначала все должно было ожить там, и только потом девушка могла появиться здесь. Создавалось впечатление, что обогнал свою мечту, а остановиться или вернуться нельзя.

В коридоре хлопнула, закрываясь, дверь в туалет, неторопливые шаги приблизились к комнате и удалились дальше по коридору. Хлопнула еще одна дверь, скорее всего та, за которой живут Рамиль, Макс и Олег.

Теперь можно выходить и догонять. По аромату духов, который инеем осел на стены. Кто счастливчик: Рамиль или Макс? Впрочем, какая разница, если не ты.

На кухне из кранов привычно капала вода. Холодный сачковал теперь в сравнении с горячим через четыре на пятую каплю. Чайник Антонины Михайловны кипел на малом огне. Стол сплошь покрыт крошками ржаного хлеба. Так беспощадно режут хлеб Рамиль и Олег. Судя по количеству крошек, сегодня поорудовали оба. От духовки несло жаром и изнутри по темному стеклу метались золотистые зайчики. Уже с год ею никто не пользовался, и казалось странным, что духовка вообще работает.

– …Да ну, ты такое скажешь! – послышался в коридоре голос Жени. Он вышел из Рамилевой комнаты. – Я тебе потом спою, может, поймешь, почему!

Хмурый говорил быстрее, чем обычно, и с радостным захлебом – значит, выпил немного. Рассказывал о своих выступлениях в подземных переходах. Он, забросив каратэ, каждый вечер пел там. И не ради денег, потому что на его скромные потребности с лихвой хватало дворницкой зарплаты и приработка в Столешниковом переулке.