Текст книги "Столешников переулок"

Александр Чернобровкин
Столешников переулок
^{Виртуальный роман}

Когда я появился на свет,

в уголки моих глаз

вложили

два зернышка мака,

чтоб видел мир чудным.

Тяжелая дубовая дверь отворилась без скрипа, но с неохотой, будто делала огромное одолжение. Закрылась так же тяжело, как бы сдерживая напор полумрака, который выплескивался из квартиры «1». На лестничной площадке второго этажа была еще одна дверь, двухстворчатая. Она заколочена крест-накрест досками и в придачу створки скреплены тремя гвоздями со шляпками, похожими на двадцатикопеечные монеты. На третьем и четвертом этажах ни доски, ни гвозди не остановили грабителей. Вынесли все, что смогли отодрать, включая электропроводку, дверные ручки и оконные рамы со стеклами. Кто и когда бомбил – загадка. Вроде бы чужие в подъезд не заходили, по крайней мере, не попадались на глаза оставшимся жильцам. Скорее всего, проникали в квартиры с черного хода, ведущего в кухни, а входные двери взламывали изнутри. Заваленная ненужным барахлом, крутая и темная лестница черного хода напоминала серую робу, которую замочили, а потом скрутили, выжимая. Она казалась падчерицей лестницы парадного входа – светло-мраморной, барственной, с завитушчатыми перилами. Правда, ступеньки почти посередине будто бы лизнули, оставив углубления. Тысячи людей тысячи дней и ночей поднимались и опускались по лестнице, унося на подошвах пылинки мрамора. Все старались пройти в полуметре от перил, массивных и вечных на вид – такие переживут и сам дом. Как ни припечатывай ногу к ступенькам, звук тихий, словно проваливается в углубление, но и эхо имеется, короткое и вялое. Наверное, ему по облому разлетаться по просторному подъезду, биться в большое, в полтора этажа, окно или брезговало дотрагиваться до серых паутин, облюбовавших все углы под потолком. На нижнем пролете лестницы кусок перил длиной метра в три был аккуратно вырезан и утащен. Скорее всего, уволокли на дачу. Присобачат их к крыльцу, и своей массивностью и количеством прожитых лет перила будут перетягивать все строение. На первом этаже в углу около двери щетинилась арматурой и щепками куча строительного мусора и стояло раздолбанное корыто с намертво присохшим цементом, залитым пальца на два темно-коричневой мочой. Некоторые мочились в другом углу, справа от входной двери, в закутке у распределительного щита электроэнергии, закрытого на висячий замок, и расположенной под лестницей кладовки, закрытой на врезной. Замки настолько проржавели, что невозможно было разглядеть скважины. Здесь посреди лужи мочи белел презерватив. Оставалось предположить, использовали его в одной из пустующих квартир наверху, а снять забыли, вспомнили только здесь, решив расписаться на прощанье. Входной тамбур был трехметровой высоты, с двумя двухстворчатыми дверьми, внутренними и наружными. Одна створка внутренней двери была обита жестью и, чтобы не открывали ее, удерживалась пучком ржавой толстой проволоки, соединяющей ее со скобой, вколоченной в стену над корытом. На этой створке находился кодовый замок с рычажком, с помощью которого открывали дверь изнутри, и размещенными снаружи десятью кнопками с цифрами от ноля до девяти. Код был «258». Эти кнопки сильно отличались от остальных, только дебил не догадался бы, какие шесть комбинаций надо перепробовать, чтобы открыть замок. Дебилов хватало. Это они выбивали нижний угол оббитой жестью створки, добираясь до рычажка. Внешняя дверь не закрывалась. Одна створка всегда распахнута до упора и как бы вросла в асфальт. Тамбур за второй створкой служил отстойником для мусора: пачек из-под сигарет, оберток от мороженого, опавших листьев, хотя деревьев поблизости не имелось. С тех пор, как дом приговорили и никто здесь не убирал, мусор менялся, соответствуя времени года, но высота кучи оставалась той же.

Таким же захламленным был и Столешников переулок, особенно эта его часть, между Петровкой и Пушкинской. Как ни странно, больше окурков валялось не перед магазином «Табак», а возле «Букиниста» и ювелирного магазина «Алмаз», между которыми и находился вход в подъезд, и, что вполне естественно, у расположенного через дорогу магазина «Вино». Там стояли три ханурика с классическим, сизо-буро-малиновым макияжем. Им, наверное, не хватало на бутылку, поэтому самый ярконосый возмущенно орал на весь переулок:

– Ты видел, как у этого чмура Янаева руки тряслись?! У меня со страшного бодуна послушней! Переворотчики, мать их! На одном суку всех восьмерых повесить – ни один не перетянет!..

Никто не обращал на него внимания. Люди, как обычно, шли, упершись взглядом в землю, будто это третья нога, без которой упадешь. Хмурость, прилипшая к лицам москвичей прошлой осенью, благополучно дотягивала до следующей.

На той стороне Пушкинской у входа в пивбар, расположенный в полуподвале, стояла очередь. Насмотревшись по телевизору «Лебединого озера», потянулись за жидким хлебом. Здесь смеялись, но скрипучими голосами.

Дальше, по правую сторону, на задворках конторы в его честь, сидел каменный вождь пролетариата. Подперев кулаком бородку, он смотрел под хвост коню Юрия Долгорукова. Белое пятно голубиного помета на лысине делало его похожим на Горбачева, который, как сообщила вчера радиостанция «Эхо Москвы», отсиживался в Форосе, ждал реакцию масс. Если кликнуть на лысине Ленина «мышкой», наверное, ответил бы: «Empty»[1]1
  англ. – Пусто.


[Закрыть]. Поэтому и такой спокойный, что пустой. Зато Юрий Долгорукий казался разозленным. Игрушечно-сердитым. Из-за сине-зеленого цвета памятника чудилось, что слеплен он из пластилина, а потом подправлен ножом, чтоб казался острее и, значит, страшнее. Не очень-то и получилось. Только уши у коня торчали боевито, грозились боднуть красную с белыми разводами мэрию. Около нее, словно защищая от всадника, столпилось столько милиционеров, что здание казалось опоясанным серо-синей лентой. Правой рукой князь показывал то ли в сторону американского посольства – путь к бегству, то ли в сторону российского Белого дома, где, по слухам, кучковались те, кто нахавался коммунизма под завязку.

На улице Горького было непривычно мало людей, и витрины магазинов казались пустыми. Такое впечатление, что народ в очередной раз запасся солью и спичками. Даже у «Интуриста» не было ни проституток, ни нищих, ни милиции. Несколько иностранцев, беспрерывно улыбаясь, как жизнерадостные рахиты, осторожно фотографировали танки и автобусы с солдатами. Зря стремничали, ведь солдаты, расплющив носы о стекла автобусов, пялились на них с не меньшим любопытством и только. Были солдаты в обычной, не парадной, форме и без оружия. Многие из них попали в столицу впервые и никак не могли прийти в себя от многообразия увиденного, такого непохожего на тоскливую, тупую однообразность казармы. Танкисты сидели на броне, болтали с зеваками, а офицер подсаживал на танк карапуза лет трех. А ведь прикажут – и начнет палить из этого танка по этому карапузу. Это не саперными лопатками, как в Тбилиси, это легче, потому что не видишь глаза жертвы.

Перед гостиницей «Москва» человек тридцать, истерично-скандальных, сорванными голосами что-то орали перед жидкой цепью милиции. Казалось, что изо ртов демонстрантов вылетают не слова, а комки пены, как из только что налитого бокала пива, если на «шапку» резко дунуть. Стражи порядка выглядели усталыми и безобидными, если и шевелились, то для того, чтобы уклониться от брызг. На их лицах читалось: «Ребята, ну, чо вы от нас хотите?! Служба у нас такая, что прикажут, то и делаем. Не трогайте нас – и мы вас не тронем». Настораживало количество старших офицеров – не меньше десятка, – стоявших на крыльце гостиницы. Они ухмылялись, будто видели что-то очень забавное.

В подземном переходе эхо шагов требовательно металось между стенами, наслаивалось на новое, подпитывало его, не желая исчезать, превращалось в однотонный гул. Сквозь гул с трудом пробивалась грустная мелодия «Одинокого пастуха», которую исполнял на черной с серебристыми блямбами трубе длинноволосый юноша в очках, сидящий на корточках у стены. От этой мелодии становилось печально до слез. Создавалось впечатление, что именно здесь и сейчас хоронят только народившуюся демократию. Картонная коробка из-под обуви была полна. На поминки подавали щедро.

Вот еще одна дверь, более массивная и лакированная, будто вырубленная из красно-коричневого мрамора, и с полуметровой бронзовой ручкой, надраенной до золотого блеска, как бы символизирующего фальшивость всего, что находится в этом четырехэтажном здании с высокими, но словно насупленными окнами. Зато звонок был маленький. Черная кнопочка терялась в дверном косяке. Не верилось, что именно из-за нее в вахтерской раздается надсадный вой, напоминающий воздушную тревогу из фильмов о войне. Вой стремительно разлетался по этажам, находил и будил в любом кабинете. К стене над входом прилеплены три серые барельефа бородатых мужиков. Все трое нерусские, хотя крайнего справа породила эта земля и, как бы пеняя на себя за ошибку, до сих пор не приняла его останки. Несмотря на благодушно-мудрствующий вид, троица напоминала сытых цепных псов, готовых в любой миг пустить кровку даже ради самого этого процесса.

В стеклянной вахтерской будке, словно в мониторе компьютера, сидел Свиридыч – гонористый пенсионер с седым хохолком на голове и пластмассовыми темно-коричневыми, под черепаху, очками на лиловом кончике носа. Свиридыч употребляет только по официальным праздникам и в меру, о чем сообщает всем при каждом удобном случае, но все смотрят на лиловый кончик его носа и делают вид, что верят услышанному, а заместитель директора по административно-хозяйственной части – непосредственный начальник – старается принюхиваться как можно незаметнее. Был вахтер похож одновременно и на хищную птицу, и на хомячка. На последнего – когда ел, энергично шевеля раздувающимися щечками и щелкая белыми вставными зубами. Обзавелся он металлокерамикой в поликлинике четвертого управления через полгода после того, как ушел на пенсию с завода и устроился сюда вахтером. В обычной поликлинике его очередь подошла бы года через три, о чем истинный пролетарий рассказывал сразу после того, как отмазывал цвет своего носа. Свиридыч оторвался от газеты, сдвинул очки на лоб, чтобы потом долго искать их, посмотрел на часы – большой круглый будильник с голубоватым, местами облупленным корпусом, никелированной шляпкой звонка, белым циферблатом и черными цифрами, выведенными старательно, как это делают первоклассники, наконец-то овладевшие чистописанием. До пересменки оставалось пять минут.

– Поздновато ты сегодня, – насмешливо пожаловался Свиридыч. – Обычно за полчаса приходишь.

– Смотрел танки и солдат.

– И наши, – кивнул вахтер в сторону лестницы, ведущей на верхние этажи, – после обеда разбежались все. Одни – на баррикады, другие – глазеть на них. Ходил к Белому дому?

– Нет.

– Почему? – спросил он.

– Не знаю.

– А я знаю! Совесть мучает! – радостно воскликнул Свиридыч, подпрыгнув на стуле. – Если сторожишь рассадник коммунистической заразы, значит, не имеешь права бороться за демократию. Угадал?

– Я не умею бороться.

– Совсем?! Что – никогда в жизни не дрался? – настаивал он.

– Дрался. В детстве.

– И постоянно морду тебе набивали?.. Что молчишь? – Глаза его наполнились чем-то липким, напоминающем силикатный клей, даже белки пожелтели. – Можешь не говорить. Поглядеть на тебя – и без слов все ясно. Интеллигентишка паршивый. Хлюпик. Нутро слабенькое, стерженька нет. Пролетарская закалка отсутствует. Студент, одно слово. – Свиридыч заглянул под лежавшую на столе газету, открыл красный футляр, поискал очки, обнаружив их на лбу. Медленно сняв, бережно уложил в футляр, а его сунул в левый вкрхний карман пиджака. – Не принимай близко к сердцу! Я такой же был, нет, чуть покрепче, когда на завод пришел. Там быстро научили уму-разуму. И тебя научат.

– Я не попаду на завод, гуманитарий.

– Не зарекайся. Помаешься в учителях – и сбежишь к народу, – уверенно произнес он. – У нас в цехе работал один такой. Тоже из этих, после института. Помаялся на сто рублей в месяц и как миленький переметнулся к нам.

– Я не буду учителем.

– Какая разница! Тебе лишь бы поспорить со старшим, лишь бы по-твоему было! У меня внук, в третий класс пойдет, – копия ты! – Свиридыч свернул газету трубкой, сунул в правый нижний карман пиджака. – Знает, что не прав, а спорит до слез… Во, вспомнил! Ты – ботаник! А еще есть эти… качки – правильно?

– Да.

– Мой внук говорит, что, когда вырастет, станет качком. Это, мол, профессия такая! – Свиридыч засмеялся и хомячьи щечки затряслись, будто торопливо жевал что-то упругое. Он глянул на часы и воскликнул: – Новости!

На дальнем углу стола, у самого стекла, стояла бледно-желтая кухонная бухтелка. Пластмассовый корпус был темнее, чем ручка настройки, пропитался пылью, которую с него редко кто стирал. Свиридыч крутанул ручку до упора вправо и сразу немного влево. Вахтерская наполнилась громкой классической музыкой, до боли знакомой и такой старой, что казалось, будто звуки обсыпаются с нее, падают на пол с грохотом.

– Пропустил! – Свиридыч хлопнул ладонью по столу, отчего стакан в мельхиоровом подстаканнике подпрыгнул, звякнув чайной ложечкой.

Вахтер резко крутанул ручку настройки до упора влево, оборвав мелодию. Беззвучное продолжение ее несколько секунд еще звучало в ушах.

– Раньше любил классическую музыку, – сказал Свиридыч. – Зарядили ее на целый день – значит, кто-то из Политбюро сковырнулся. Думаешь, еще один сдох, вдруг жизнь лучше станет? После Черненки вроде бы так и случилось. А теперь ненавижу ее. Вроде бы к лучшему идем, перемен не надо. А ты любишь классическую?

– Нет.

– Почему? – поинтересовался он.

– В детстве заставляли в музыкальную школу ходить. Четыре года. Друзья в футбол играют, а я в музыкалку тащусь…

– Вот теперь и слушай ее! – со злорадством произнес он. – Я говорил, что коммуняки просто так власть не отдадут, что поднимут голову, гаденыши!

– Вы же сами член партии.

– Какой я коммунист, к черту?! Зубы и те не мог вставить! А сколько я им переплатил взносов за сорок лет! – Свиридыч похлопал по карманам, в которых ничего не зазвенело, как бы показывая, что все деньги ушли на партвзносы, и более спокойным голосом продолжил: – Собирался выкинуть партбилет, а потом думаю, нет, подождем, в нашей стране всякое может случиться. Прав оказался. Хотя ГКЧП жиденькое какое-то, пролетарской закалки не чувствуется. Ввосьмером в кучу сбились, чтоб страшней казаться и не так страшно самим было. Мелковатый вождь пошел. Ни строгости, ни гонору, ни куражу. Это тебе не кухаркины дети, этих закормили папы-мажоры, как их мой внук называет.

– История повторяется в виде фарса.

– Давно зрело, – сообщил он. – Ждали случай подходящий, чтобы корыто передвинуть.

– Номенклатурное?

– А какое еще?! Я десять лет не мог зубы вставить. Передовик, ветеран труда – а ни в какую! Сюда пришел, проработал вахтером всего-ничего – нате вам, пожалуйста, без очереди и забесплатно! Это мне, а тем, кто повыше?! – Свиридыч покачал оттопыренным указательным пальцем с толстым серовато-желтым ногтем. – Ребят отодвинули от корыта – они и потянули его на себя. А с другой стороны Ельцин со своими тянет. Посмотрим, кто кого. – Он еще раз обхлопал карманы, на этот раз проверяя, все ли свое забрал, передвинул по столу журнал приемо-сдачи дежурств. – Расписывайся. А я схожу к Белому дому, погляжу, чья берет. Люблю драки смотреть. Не бокс, а просто драку. Как у нас в деревне: стенка на стенку, один конец на другой. Умели тогда махаться. Теперь не то… Ну, ладно, пошел я. Счастливо отдежурить!

– Спасибо!

– Дверь закрой на швабру. Мало ли что… – посоветовал он с порога. – Придут громить, не мешай. Ты вахтер, а не милиционер. Пусть они свои головы укокарденные подставляют, им за это деньги платят. А тебе – гроши. Все понял?

– Да.

– Ну, бывай! – вторично попрощался он и пошел гордой походкой гегемона, тупо отпахавшего у станка.

Швабра стояла перекладиной вверх в кладовке, расположенной рядом с вахтерской. Точнее, швабр было четыре. Все одной длины, но две позахватанней. Чем-то они напоминали невкопанные виселицы. И ведер было четыре, и тоже два были погрязнее. На боках всех четырех красной краской была написана аббревиатура учреждения. Ведра стояли вверх дном и походили на плахи, надписи – на кровь казненных, а стоявшие рядом банки с моющими средствами – на отрубленные головы. Банок было восемь.

Держак швабры гладенький, зализанный ладонями и с бугорками – трудовыми мозолями. Он ловко пролез внутрь бронзовой, блестящей ручки и перечеркнул наискось входную дверь. Закрыто: все ушли на баррикады.

Лестница, ведущая наверх, располагалась напротив входа. Мраморная, но поуже и посерее, чем в доме в Столешниковом, более плебейская, поэтому для понта и покрыта красной ковровой дорожкой, которая смахивала на раскатанный, плоский язык, прищемленный никелированными прутьями к ступенькам. Казалось, станешь на первую – и весь пролет резко поднимется вверх, защелкиваясь, как звериная пасть. Ковровая дорожка была и в коридоре второго этажа, однако здесь она казалась безобидной, из другой игры. Кабинеты на этом этаже не запирались. Полированная дубовая дверь открылась легко и бесшумно. В большой квадратной комнате стояли четыре шкафа с широкими пластиковыми разноцветными папками и четыре стола, на каждом из которых – по компьютеру, сероватому, точно сделанному из бумажной массы, переработанной из старых газет. Высокое окно с запыленным, грязным извне стеклом постепенно спряталось за плотной бордовой шторой, которая скрипуче проползла по стальной струне карниза, подчиняясь плетенному шнуру, который норовил выскользнуть из руки и легонько сушил пальцы. Свет сразу выдавился из кабинета и шкафы как бы обмякли, опустили угловатые плечи. Подушка мягкого стула тихо пшикнула, сминаясь под тяжестью человеческого тела. Рубчатый переключатель сначала туго, а затем безвольно поддался под указательным пальцем, сухо стрельнул, включив системный блок. Через две кнопки от него загорелся, подмигнув, зеленоватая цифра «40». Прошипел по-змеиному монитор и на черном экране, быстро бледнеющем, появились, становясь четче и как бы ближе, белые цифры и буквы. Гладкая, бесшерстая «мышка» схоронилась в теплой человеческой ладони, готовясь вместе с убежищем заскользить по коврику и защелкать, когда палец нажмет на левую или правую, чаще первую, кнопку, расположенную у длиннющего хвоста. И незаметно утащит за собой внутрь монитора, в зыбкое черно-белое пространство, где интересней, чем в жизни

Start a new game.[2]2
  англ. – Начать новую игру.


[Закрыть]

…сирена завыла, пульсируя, как кровь из вскрытой вены. Почему? Вроде бы все правильно делал и компьютер не завис? Нет, это не в компьютере, это звонят во входную дверь.

Полутемный коридор с черной дорожкой. Такая же черная, а не красная, и на лестнице. Звонок завыл, забулькал еще громче и продолжительней и швабра задергалась, стуча по двери. Лучше открыть им, а то хуже будет. А может, не справятся с дверью?

– Кто там?

– Свои, отворяй! – послышался с улицы голос заместителя директора по административно-хозяйственной части.

Не велика радость – завхоз, но всё лучше, чем погромщики.

В открытую дверь первым ворвался, хлестнув по глазам, дневной свет, еще не яркий и жгучий, не набравший остроты у солнца, которое только начало всходить. На морщинистом лице завхоза дергались усы, жидковатые и наполовину – казалось, через волос, – седые.

– Спал, сволочь! Однозначно! – рыкнул он, сверля как бы подпрыгивающими глазами. Завхоз из отставных вояк-интендантов, поэтому требовать от него воспитанности или обижаться на его хамство было несерьезно.

– Я на работе не сплю.

– Оставь его, – тихо приказал директор, как бы клонировавшийся из своего зама, справа от него. Это был высокий мужчина с прической и густыми бровями под Брежнева. Поговаривают, что благодаря им и получил должность.

– Глаза не заспанные, – поделился наблюдением главбух, клонировавшийся слева, снял очки с толстыми – пальца в два – стеклами, протер. Выражение лица без них стало удивительно заспанными, будто главбуха разбудили именно в тот момент, когда снял очки, не раньше.

– А если и спал, не велика беда, – весело вставил шофер директора, появившийся неизвестно откуда, но не из завхоза, не из стоявшей у тротуара черной «Волги» и не из белого микроавтобуса, больше похожего на «скорую помощь», с которой стерли красные кресты и сняли с крыши мигалку. Чудилось, что приехал шофер одновременно на обеих машинах.

– Значит, на компьютере играл, однозначно, – сказал завхоз и быстро, по-кроличьи, принялся жевать нижними зубами левый кончик усов, ожидая возражений. Не дождавшись, оставил усы в покое и сообщил: – Докладывали мне, что играет по ночам. Думаю, пусть балуется, лишь бы не спал.

– Не время выяснять, пошли, – сказал директор и ввалился первым, обдав запахом хвои.

Главбух водрузил очки на маленький носик, который сразу затерялся между окулярами и сделал хозяина похожим на сифилитика. Решительно прокашлявшись, словно намеревался прочитать заявление для прессы, вошел вторым. От него несло блинами и парным молоком.

Следующим был шофер. Этот будто вскочил в закрывающуюся дверь вагона метро. Споткнулся о порожек и, оставляя за собой пары бензина, полетел дальше полусогнутый, собираясь, наверное, боднуть в зад свое непосредственное начальство. Передумал, остановившись и разогнувшись в миллиметре от мишени.

Четвертым промаршировал, четко печатая шаг, завхоз. От этого разило нестиранными портянками, хотя обут был в туфли, и перегаром, но уж слишком перегоревшим, позапозавчерашним. В профиль завхоз казался моложе и мягче и как будто с приклеенными усами.

– Возьми в кладовке клинышки, подложи под двери, чтобы не закрывались, – приказал он, поднимаясь по лестнице вслед за всеми. – Сейчас в машину кое-что погрузим.

Клиньев было десятка три, на все двери здания, наверное. Кто-то сложил из них пирамидки. Добросовестно, без зазоров. Дети здесь не бывали.

В распахнутые двери заглянула женщина с лицом в толстых красных жилках, словно посеченном хворостинами. Она посмотрела на табличку с названием учреждения и опять заглянула внутрь здания. На ее лице проступило недоумение, будто увидела человека, который, как слышала, недавно умер. Она собралась высказаться по этому поводу, но стоящего у двери парня сочла недостойным ее красноречия, пожала плечами и пошлепала дальше походкой клоуна в большущих башмаках.

Солнце набирало высоту, пронизывая и как бы встряхивая воздух, отсыревший за ночь. Высоко в небе, выдавливая из себя, как зубную пасту из тюбика, белый рыхлый след, беззвучно летел серебристый самолетик. Солнечные лучи иногда играли на нем, и казалось, что в этот миг самолетик быстро прокручивался вокруг своей оси.

– Что рот раззявил?! – завхозовским голосом рявкнул директор, проходя мимо с грудой папок из кожзаменителя, черных, коричневых, красных, синих, которые прижимал обеими руками к груди. – Иди помогай.

– А что делать?

– Сначала багажник открой, – приказал он, останавливаясь подле «Волги».

Никелированная кнопка замка была холодная и тугая. Не разработалась еще, машину получили месяца два назад. В багажнике лежало запасное колесо с новой, чистенькой резиной и пустая белая пластмассовая канистра емкостью литров на десять и без пробки. Складывалось впечатление, что именно из канистры воняет тальком и в ней прячется ребенок, наследивший на черной резине подстилки. Директор уронил папки на колесо и канистру, взялся рукой за дверцу багажника и повернулся лицом к входной двери. Там из полумрака вынырнул главбух, тоже с ворохом разноцветных папок, но картонных.

– Все забрал? – спросил директор.

– За последние два года, – ответил главбух, прищурив глаза за толстыми стеклами очков. – Те пусть остаются, там по-старому все.

– Хорошо, – разрешил директор и отступил в сторону, давая положить папки в багажник.

Главный бухгалтер аккуратно, по одной переложил папки в багажник, в стороне от директорских. От усердия или еще почему у него запотели очки, и непонятно было, как умудряется видеть сквозь них.

– В компьютерах разбираешься? – спросил директор, отводя взгляд от главбуха.

– Да.

– Разбери их и принеси сюда, – приказал директор. – Будем перевозить в другое место.

– А как же здесь?

– Перебьются как-нибудь. Выполняй, – отрезал директор и повернулся к главбуху. – Засранцы! Все свои комсомольские стройки попроваливали и путч пробздели!

По лестнице спускался завхоз с большим серым ксероксом и двумя черными факсимильными аппаратами.

– Куда? – рыкнул он на ходу.

– За компьютерами.

– Да, иди, – кинул он через плечо и сильнее ссутулился, отчего пиджак между лопатками вздулся горбом.

Соединительные шнуры выдергивались из розеток легко, радостно, будто им чертовски надоел этот кабинет, давно уже хотели попутешествовать. Внутри системного блока екнуло, как селезенка, а оказавшись в человеческих руках, постарался стать тяжелее и угловатее. Зато монитор пошел в руки беззвучно, лишь высвободил черный хвост – шнур со штепселем, который застучал по ступенькам: тах-х-х, тах-х-х…

– Куда его?

– В автобус, – ответил директор, пошевелив густыми бровями. – На сидение и так, чтоб не упали по дороге.

Внутри микроавтобуса сильно пахло духами, аромат шибал по ноздрям, раздражал. Такими пользуются скандальные тетки, тарахтящие без умолку. На желто-коричневом кожаном сиденьи синела надпись шариковой ручкой «люблю». Кого или что – указать не успели или постеснялись. Наверное, микроавтобус или само сиденье.

– Хорошо в компьютерах разбираешься? – спросил директор, понаблюдав, правильно ли уложили.

– Пока не очень. Вот будет свой…

– Собираешься купить? – с еле заметной улыбкой в уголках губ и глаз поинтересовался директор и снова пошевелил густыми широкими бровями, вблизи похожими на почерневшие остюки пшеницы или какого-нибудь другого злака.

– Да.

– Знаешь, сколько он стоит? – ехидно поинтересовался директор.

– Знаю. Поэтому и устроился вахтером. И еще дворником работаю.

– И все откладываешь на компьютер? – спросил директор.

– Ага.

– А живешь на что? – улыбка обжилась на директорских губах, но налилась язвительностью.

– На стипендию.

– Ты еще и студент?! – удивился директор.

– Да.

– Ну, молодчага! – вроде бы искренне, но и с язвительной улыбкой на губах произнес директор. Не в силах долго чувствовать одно и показывать другое, недовольно бросил: – Некогда болтать, неси остальные!

В дверях разминулся с главбухом, который нес маленький сейф с ручкой, приделанной сверху. Сейф – видавший виды, с оббитыми углами, можно подумать, что экспроприирован у экспроприаторов на заре социализма. Выйдя на улицу, главный бухгалтер воровато посмотрел по сторонам и, прикрывая ношу телом, стремительно перебежал к багажнику «Волги».

– Чего стоишь?! – прикрикнул завхоз, зажав под мышками по картонной коробке, из которых выглядывала хрустальная посуда. – Пошевеливайся!

Второй и третий компьютер сдались без сопротивления. Разметав шнуры по столам, они покорно ждали, когда их возьмут на руки, молча проделывали путь до микроавтобуса, безропотно занимали место на сиденьи. Этим было без разницы, где и на кого работать и что делать. Зато четвертый долго морочил голову, путая шнуры, пытался выпасть из рук.

– Скоро ты? – заглянул в кабинет завхоз. – Только тебя ждем.

Компьютер сразу перестал брыкаться, выброшенной на берег медузой раскидал по крышке стола черные щупальца-шнуры.

Завхоз торопливо погрыз нижними зубами левый кончик усов и сгреб в охапку монитор:

– Теплый еще! Всю ночь за ним сидел?

– Да.

– Больше не посидишь! – радостно, будто сам пристроил эту подлянку, молвил завхоз.

– Перейду в другую контору.

– Как перейдешь?! Тебя никто не отпустит, два месяца, как положено, будешь отрабатывать! – завхоз обернулся и погрыз по очереди левый и правый кончик усов. Затем помягчел лицом, сказал спокойно: – Хотя, конечно, всех нас теперь поганой метлой. Однозначно… – и быстро, почти бегом, помчался к микроавтобусу.

Монитор он положил на сиденье рядом с длинной узкой вазой, темно-синей и с бело-красными цветами вишни на крутых боках. Завхоз кинулся к «Волге», которая громко постреливала из глушителя горячим, зыбким дымом, почти бесцветным, с еле заметным голубоватым отливом. На поблескивающем на солнце багажнике еще не исчезли отпечатки рук. Директор сидел за рулем, главбух – сзади. Завхоз наклонился к отрытому левому переднему окну и что-то заговорил, часто кивая головой, будто склевывал крошки с дверцы. Через каждые пять-шесть кивков бросал косяк на микроавтобус. Закончив говорить, позабыл разогнуться и, теряя на ходу раболепствие с лица, передвинулся боком, по-крабьи, почти вплотную к своему непосредственному подчиненному. «Волга» газанула натужней, выплюнув комок дыма под свой цвет, и стремительно укатила.

– Значит так, – решительно произнес завхоз, обдавая позапозавчерашним перегаром, – снимаю с дежурства, забирай свое барахло.

– За что?

– Просто так. Поедешь со мной, – приказал он.

Завхоз пошел следом, заглянул в вахтерскую, задержав взгляд на телефонном аппарате, не новом, но и не слишком старом. Заглянул под стол, чтобы посмотреть, где аппарат отключается. Надо было двигать мебель – и лень пересилила жадность.

– Пусть этим гадам остается, – махнул рукой завхоз и потрогал большим пальцем правой руки кончики усов, проверяя, наверное, одинаковой ли длины или надо какой-нибудь подгрызть.

– Каким гадам?

– Той банде, что в Белом доме засела, – сообщил завхоз и погрыз сначала левый кончик, потом правый. – На этот раз их взяла. Однозначно.

– А когда был предыдущий?

– Истории не знаешь?! – удивился он. – То же мне – студент!

– В нашей стране история у каждого своя.

– Во, тут ты прав! – завхоз выставил вперед, почти уткнув в лицо собеседника, указательный палец с обгрызенным до мяса ногтем. – Есть история, которую в обычных магазинах продают, есть рыночная, а есть из спецраспределителя. По какой-нибудь из них вроде бы проиграл, по другой – вроде бы и нет, а по третьей – и совсем даже победил. Установка ясна?

– Так точно.

– Выполняй приказ! – завхоз согнул указательный палец, свернув кукиш, и указал кукишем на входную дверь: – В автобус.

– Куда поедем?

– Что ты такой любопытный?! Куда надо, туда и поедем, – он остановился в дверях, выбивая ногой клинышки, посмотрел на телефон в вахтерской. – Ключи где?

– Вот.

Завхоз выдернул их, будто отнимал силой. Он запер дверь на оба замка, звякнул по надраенной ручке ключами, проверяя, наверное, не из благородного ли металла. Звон был не тот, поэтому завхоз пожевал по-кроличьи кончик левого уса и направился к микроавтобусу.